Текст книги "Большая охота на акул "

Автор книги: Хантер С. Томпсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 54 страниц)

ОКТЯБРЬ

Не спрашивай, по ком звонит колокол…

В связи с обстоятельствами, мне не подвластными, в настоящий момент я предпочел бы ничего не писать о президентской кампании 1972 года. Во вторник 7 ноября я подниму себя с кровати, чтобы пойти и проголосовать за Джорджа Макговерна. После поеду домой, запру входную дверь, лягу и, сколько потребуется, буду смотреть телевизор. Пройдет, очевидно, какое-то время, прежде чем Великий Страх уляжется, но как бы ни обернулось, я снова встану и начну писать злобную, хладнокровную дребедень, к чему я сегодня не готов.

А пока плакат Тома Бентона «Перевыберите президента» говорит все, что нужно сказать о нынешних пагубных выборах. В другой год я испытал бы искушение украсить Череп несколькими собственными гневными мазками. Но не в 1972-м. Во всяком случае, не в угрюмом отупении последних часов перед оглашением результатов, так как на данной стадии кампании слова уже не важны. Лучшие слова были сказаны давным-давно, лучшие идеи ходили в обществе задолго до Дня труда.

Один мрачный факт этих выборов, скорее всего, вернется нас преследовать: позиции были четко обрисованы, и все серьезные кандидаты, за вычетом Никсона, допрошены с пристрастием экспертами по всем вопросам – от контроля за продажей оружия и абортов до пошлин «ад вал орем». К середине сентября оба кандидата обозначили каждый свою территорию, и, если не все избиратели могли с точностью сказать, какие идеи он воплощает, почти все, кто, вероятно, пришел бы на выборы в ноябре, понимали, что Ричард Никсон и Джордж Макговерн два очень разных человека: не только в контексте политики, но и в личном плане, по темпераменту, жизненным принципам и даже образу жизни.

Полярность их так ясна, контраст настолько резок, что на сегодняшней политической арене трудно было бы отыскать два лучших образчика легендарной двойственности Инь и Янь – благодушного раздвоения личности и противоречивых инстинктов, которых все, за исключением самих американцев, давно уже считают ключом к нашему национальному характеру. Ричард Никсон не совсем это имел в виду, сказав в августе, что президентские выборы 1972-го предоставят избирателям «самый ясный выбор нашего века», но отчасти, сам того не сознавая, он, вероятно, был прав. А ведь это Никсон воплощает темную, своекорыстную, неизлечимую сторону американского характера, которую остальные страны мира научились бояться и презирать. Наш Барби-президент с его Барби-женой и коробкой Барби-детишек – заодно и ответ Америки чудовищному мистеру Хайду. Он апеллирует к волку-оборотню в нас: к громиле, к хищному махинатору, который в ночь перед полнолунием превращается в нечто неописуемое, с когтями и кровоточащими бородавками…

Когда часы в Вашингтоне бьют полночь, из окна спальни в южном крыле Белого дома выползает красноглазая тварь с ногами человека и головой гиены и спрыгивает с высоты пятидесяти футов на газон. Задержавшись там, лишь чтобы задушить сторожевого пса, она уносится в темноту… к Уотергейту. Рявкая от похоти, она рыщет по закоулкам за Пенсильвания^авеню и отчаянно старается вспомнить, в котором доме с четырьмя сотнями одинаковых балконов живет Марта Митчелл…

Ох, кошмары, кошмары. Но я шучу. Президент Соединенных Штатов никогда не повел бы себя так странно. Во всяком случае, во время футбольного сезона. Но как отреагировали бы избиратели, узнав, что президент Соединенных Штатов возглавляет «сложную и злокозненную организацию, занимающуюся саботажем, подделкой документов или их кражей, надзором за кандидатами от демократической партии и их семьями и неустанно трудится, собирая информацию для запугивания и шантажа»?

Такое определение приближенных Никсона можно найти в редакторской колонке New York Times за 12 октября. Но ни Никсон, ни кто-либо другой не счел, что это хотя бы как-то скажется на его уверенном, два к одному, лидировании во всех опросах на избирательных участках по стране. Четыре дня спустя опрос Times-Яленковича показал, что Никсон с невероятным отрывом в двадцать пунктов (57% к 37, а 16% колеблются) опережает человека, которого Бобби Кеннеди назвал «самым порядочным человеком в сенате».

«Зловещая» не совсем верное определение для ситуации, в которой один из самых непопулярных политиков в истории Америки внезапно превращается в народного героя, а его ближайших соратников чуть ли не каждый день хватают за руку на фашистских аферах, которых постыдился бы Мартин Борман.

Как скоро «полоумные экстремисты» в Германии или, может, в Японии начнут называть нас нацией свиней? Как тогда отреагирует Никсон? «Без комментариев»? И как отреагируют опросы популярности, если он вдруг честно это признает?

«Страх и отвращение: тропой предвыборной кампании», Сан-Франциско, Straight Arrow Books, 1973

ЭПИТАФИЯ

Еще четыре года… Никсон uber alles…

Страх и отвращение на суперкубке…

«Сегодня на свой второй срок на посту президента принесет присягу Ричард М. Никсон, воодушевленный стремительным триумфом на выборах и заключением мира во Вьетнаме, который, по всей очевидности, уже у него в руках. Сегодняшняя инаугурация станет самой дорогостоящей в истории Америки: по официальным данным, затраты превысят четыре миллиона долларов. Мистер Никсон снова принесет присягу с временной трибуны у восточного фасада Капитолия, потом проедет по городу парадом, который, как ожидается, соберет двести тысяч человек на Пенсильвания-авеню и в ее окрестностях и еще несколько миллионов у телеэкранов. С его последнего телевыступления накануне выборов 6 ноября это будет первое обращение президента к американскому народу. С тех пор мирные переговоры зашли в тупик, были проведены, а затем прекращены массированные бомбардировки Северного Вьетнама, переговоры возобновлены вновь, и все это без развернутого комментария мистера Никсона…»

San Francisco Chronicle, 20 января, 1973

Когда Великий Судья соберется

галочку ставить в твою графу,

он отметит

не число выигрышей или голов,

а как ты играл матч.

Грантленд Райе, известный (до смерти в конце 50-х годах) «дуайен спортивных журналистов» и любимый автор Ричарда Никсона.

Они собрались жарким днем в Лос-Анджелесе, воя и разрывая друг друга когтями, как дикие звери в гоне.

Под бурым калифорнийским небом от ярости их борьбы слезы наворачивались на глаза девяноста тысячам правоверных фанатов.

Их было двадцать два человека, которые в чем-то были больше, чем люди.

Они были гигантами, идолами, титанами… Левиафанами.

Они воплощали все Доброе, Истинное и Правильное в американской душе.

Потому что у них хватало пороху.

И они жаждали Высшей Славы, Великого Приза, Последних Плодов долгой и жестокой кампании.

Победа на суперкубке: пятнадцать тысяч долларов каждому.

Изголодались по ним. Истомились. Двадцать долгих недель с августа по декабрь они сражались, чтобы достичь этого пика… и когда в то судьбоносное воскресное утро в январе рассвет озарил пляжи южной Калифорнии, они были готовы.

Сорвать Последний Плод.

Они почти ощущали его вкус. Пах он острее тонны гниющих манго. Их нервы жгло, как открытые язвы на собачьей шее. Побелевшие костяшки. Безумные взгляды. Дикий комок подкатывает к горлу со вкусом резче тошноты. Левиафаны.

Те, кто пришел рано, говорили, что напряжение перед матчем было почти невыносимым. К полудню многие фанаты, не скрываясь, рыдали без очевидной на то причины. Другие заламывали руки или кусали крышки бутылок, стараясь сохранить спокойствие. Было зафиксировано множество драк у общественных писсуаров. Нервные служители сновали по проходам, конфискуя алкогольные напитки и иногда схватываясь в рукопашную с пьяными. Банды одурелых от секонала подростков бродили по стоянке за стадионом, до полусмерти избивая незадачливых запоздавших…

* * *

Что? Нет, Грантленд Райе никогда бы такого не написал: его стиль отличался суровостью и сжатостью; его описания шли из самой печенки, а в редких и неразумных случаях, когда ему хотелось думать о мире, он призывал на помощь аналитические способности спинного мозга. Как все великие спортивные журналисты, Райе понимал: его мир развалится на части, едва он посмеет усомниться в том, что его глаза напрямую связаны со спинным мозгом, – своего рода лоботомия де-факто, которая позволяет ухмыляющейся жертве такой операции функционировать исключительно на уровне чувственного восприятия.

Зеленая трава, жаркое солнце, четкие прорези в дерне, оглушительные овации толпы, грозная физиономия нападающего с гонораром в триста тысяч, который по методу Ломбарди поворачивается всем корпусом и пластиковым щитком врезается в пах полузащитнику.

Ах да, простая жизнь, возврат к истокам, к основам: сначала «мышеловка», потом «огрызалово» и «крючок», потом обманный тройной «полет мухи» и, наконец, «бомба»…

И то верно. В основе массового увлечения профессиональным футболом в нашей стране лежит своего рода недалекое поклонение силе-точности, и повинны в нем главным образом спортивные журналисты. За редким исключением вроде Боба Липсайта из New York Times и Тома Куинна из (теперь уже покойной) вашингтонской Daily News, спортивные журналисты – неотесанная и безмозглая порода алкашей-фашиков, единственное настоящее назначение которых рекламировать и продавать то, что послала освещать их редакция.

Недурной способ зарабатывать на жизнь: занимает время и не требует мыслей. Два ключа к успеху на этой стезе – 1) тупая готовность верить всему, что говорят тренеры, рекламисты, жучки и прочие «официальные представители» владельцев команд, которые ставят выпивку, и 2) «Тезаурус Роже» – чтобы не использовать по два раза в одном абзаце одни и те же глаголы и прилагательные.

Даже редактор спортивного отдела, например, может заметить что-то неладное в пассаже вроде: «Точечная атака „Майами Делфинс“ сегодня оттоптала яйца „Вашингтон Редскинс“, топча и вбивая точечно один за другим удары по середине поля в сочетании с точечными пассами на плоские и бесчисленные отбойные удары по обоим краям…»

Ладно. И был еще гений Грэнтленда Раиса. Он носил при себе карманный тезаурус, чтобы «грохочущий топот копыт „Блэк Рейдере“» не отдавался больше одного раза эхом в одном абзаце, а «гранитно-серое небо» из заголовка превращалось в «холодные темные сумерки» в последней строке его душераздирающих, рвущих нервы репортажей.

* * *

Было время, лет десять назад, когда я умел писать как Грэнтленд Райс. Не потому, что верил в спортивную чепуху, а потому, что из всего, что я умел делать, только за статьи о спорте соглашались платить. И никому из тех, о ком я писал, не было ни малейшего дела, какую хрень я про них несу, лишь бы цепляло читателя. Им требовались действие, цвет, скорость, борьба. В какой-то момент во Флориде я под тремя разными фамилиями писал три вариации на одну и ту же идиотскую тему для трех конкурирующих изданий. Утром я был ведущим спортивной колонки в одной газете, днем – спортивным редактором в другой, а по вечерам работал, на агента реслинга, выдавая невероятно путанные «пресс-релизы», которые на следующий день подсовывал в обе газеты.

Задним числом я считаю, что великолепно устроился, и временами даже жалею, что нельзя к этому вернуться: вогнать себе огроменную булавку сквозь лобные доли мозга и тем самым вернуть ту счастливую невинность, которая позволяла без зазрения совести писать: «Всю полицию Фронт-Уолтон-бич охватил панический страх; увольнительные отменены, и, говорят, шеф полиции Блур вечером в пятницу и субботу проводит учения на случай чрезвычайных ситуаций, ведь как раз в эти дни Кадзика, Японец-Псих, четырехсот сорокафунтовый садист из гнилых трущоб Хиросимы, в первый – и, без сомнения, последний – раз выйдет на ринг в спортзале „Фиш-хид“. В частной беседе с шефом полиции местный импресарио реслинга Лайонел Олейн просил прислать к рингу „весь имеющийся в наличии состав“ из-за вошедшего в легенду нрава Японца-Психа и его неизменных вспышек ярости в ответ на расовые оскорбления. На прошлой неделе в Детройте Кадзика съехал с катушек и вырвал селезенки трем болельщикам, один из которых якобы обозвал его „желтым дьяволом“».

Насколько мне помнится, Кадзика был полоумным кубинцем, который когда-то играл в третьей линии полузащиты за университет штата Флорида в Таллахасси, но в турне по реслингу без труда выдавал себя за японского душителя, и вскоре я узнал, что фанатам профессионального реслинга вообще-то плевать.

Ах, воспоминания, воспоминания… И вот опять, все тот же старый трип: преувеличения, уход от темы, картинки из прошлого… С окончанием президентской кампании 72-го я собирался это бросить.

В Сан-Франциско почти рассвело, парковку за стеной здания на три дюйма залило дождем, я просидел всю ночь за кофе с «Дикой индейкой» и короткими ямайскими сигарами, заводясь от «Mountain Jam» от «Allman brothers», воющих из четырех больших колонок по углам номера.

От ветра, влетающего в открытые окна и развевающего занавески, от алкоголя и кофе, от дыма и музыки, бьющей мне по ушам, я чувствую, как во мне поднимается голод по чему-то, в чем есть толика маньячности.

Где сегодня Манкевич?

Мирно спит?

Нет, скорее всего, нет. После двух лет на передовой не так-то легко смириться с вынужденной отставкой. Я сам пробовал в Вуди-Крик, но от трех недель даже без намека на кризис так разнервничался, что начал глотать амфетамины и рассеянно лопотать, мол, в 74-м буду избираться в сенат. Наконец, на грани отчаяния я полетел в Денвер навестить Гарри Харта, бывшего менеджера кампании Макговерна, чтобы сказать, что прямо сейчас зарплату предложить не могу, но рассчитываю, что он организует для меня Денвер…

Он криво улыбнулся, но отказался….а позже вечером из крайне надежного источника я узнал, что Харт сам намерен избираться в 74-м в сенат.

Интересно почему? Может, это какая-то подсознательная потребность отомстить прессе?

Мне ? Первому в христианском мире журналисту, сравнившему Никсона с Адольфом Гитлером?

Или злоба так ослепила Гарри, что он действительно потягается со мной на первичных? Рискнет разбить на двоих голоса трех «А» и потопит нас обоих?

* * *

Сутки поломав голову, я полетел в Лос-Анджелес освещать суперкубок и первым делом наткнутся на Эда Маски. Он слонялся в водовороте огромной вечеринки на главной палубе «Куин Мэри» и рассказывал всем и каждому, что ему чертовски трудно решить, за «Дельфинов» он или за «Редскинс». Представившись Питером Шериданом, другом Дональда Сегретти, я сказал:

– Мы встречались на «Саншайн Спешл» во Флориде. Я был не в себе…

Но мозги у него были настолько затуманены, что он не врубился, поэтому я поднялся в «воронье гнездо» и принял на двоих с Джоном Чэнселлором черной кислоты.

Джону не хотелось делать ставки на матч, даже когда я предложил взять «Майами» без счета. Через неделю меня обуяла мысль, что «Редскинс» без малейшего труда выиграют, но когда на них поставил Никсон, а Джордж Аллен начал проповедовать по телику, я решил, что любая команда, на чьей стороне Бог и Никсон, заранее обречена.

А потому начал много ставить на «Майами», что принесло – на бумаге – неплохой доход, но кое-кто, делавшие через меня большие ставки, были серьезными кокаинистами, а, как известно, когда доходит до выплат, с ними шутки плохи. Большинство кокаинистов уже отшибли себе память многолетним злоупотреблением марихуаной, и, к тому времени когда серьезно подсаживаются на кокс, им уже трудно вспомнить, какой сегодня день недели, не говоря уже о том, какую непродуманную ставку они сделали или не сделали вчера.

Соответственно, хотя все пари я выиграл, денег я не заработал.

Сам матч был безнадежно скучным, как и прочие финалы суперкубка, и к концу первого полуфинала стало ясно, что «Майами» конец, и я решил досмотреть матч по телику в квартире знакомых за «Трубадуром». Но там было трудно сосредоточиться на игре, потому что все были так укурены, что то и дело спрашивали друг друга: «Как там „Майами“? Мяч заполучили? Мы пропустили удар? Кто ведет? Господи, да как же они получили четырнадцать очков? Сколько очков… э… тач-даун?»

Сразу после матча мне позвонил мой адвокат и стал утверждать, что в бунгало на Шато-Мармон у него наркоты завались, но к тому времени, когда я туда добрался, он уже сам все сожрал.

Позднее, когда полил дождь, я набрался джина и читал воскресные газеты. На станице 39 журнала California Living нашлось рукописное рекламное объявление корпорации «Макдональдс», одного из крупнейших спонсоров президентской кампании Никсона:

НЕ СДАВАЙСЯ. НИЧТО В МИРЕ НЕ ЗАМЕНИТ УПОРСТВА. ТАЛАНТ ЕГО НЕ ЗАМЕНИТ: НИ ЧТО НЕ ВСТРЕЧАЕТСЯ ТАК ЧАСТО, КАК ТАЛАНТЛИВЫЕ, НО НЕ ДОБИВШИЕСЯ УСПЕХА ЛЮДИ. ГЕНИАЛЬНОСТЬ ЕГО НЕ ЗАМЕНИТ: НЕПРИЗНАННЫЕ ГЕНИИ ВОШЛИ В ПОГОВОРКУ. ОБРАЗОВАНИЕ САМО ПО СЕБЕ ЕГО НЕ ЗАМЕНИТ: МИР ПОЛОН ОБРАЗОВАННЫХ НИЩИХ. ЛИШЬ УПОРСТВО И РЕШИМОСТЬ ВСЕСИЛЬНЫ.

Пришлось перечитать несколько раз, прежде чем до меня дошел полный смысл. А когда меня проняло, я позвонил Манкевичу.

– Думай своей головой, – сказал он. – Не делай выводов из того, что видишь или слышишь.

Повесив трубку, я выпил еще джина. Потом поставил альбом Долли Партон и стал смотреть, как ветер качает деревья за окном. Около полуночи дождь прекратился, и, надев любимую фуфайку из Майами-Бич, я прошел несколько кварталов по бульвару Ла Сьенега до клуба «Лузерс».

«Страх и отвращение: тропой президентской кампании»,

Сан-Франциско, Straight Arrow Books, 1973

ЗАПИСКИ ОТ СПОРТИВНОЙ РЕДАКЦИИ И ХАМСКИЕ ЗАМЕЧАНИЯ ИЗ КАМЕРЫ ДЕКОМПРЕССИИ В МАЙАМИ

Нет радости сегодня в Вуди-Крик, во всяком случае, в извращенных недрах выгребной ямы политического беззакония, известной также как ферма «Сова», потому что в двух тысячах милях от него, в топком зное Вашингтона, округ Колумбия, мой закадычный футбольный друг Дик Никсон бьется в тисках большой беды. Стервятников по осени считают, чего, собственно, Никсон со товарищи и боялись, и мне больно – так больно, что никто не опубликует, опиши я, где именно, – знать, что я не мог быть с ними рядом на запотелых укреплениях, топтать грязных навозных мух вроде Дейви Крокетта, сбрасывая мексикашек со стен Аламо.

«Дельта Даун… Что за цветок у тебя ?»

Из радио ревет классная музыка, а над Скалистыми горами занимается рассвет. Но музыка вдруг смолкает, и врываются новости ABC: Марта Митчелл требует отставки или импичмента «господина президента» по причинам, на которые ее заплетающийся язык способен лишь намекать, и Чарли «Текс» Колсон, некогда специальный юрисконсульт президента, опровергает все заявления, в том числе и данные под присягой, связывающие его со взломами, бомбежками, подслушиванием, судебными заключениями до суда присяжных, взятками и прочими рутинными правонарушениями в ходе его работы в Белом доме. А президент Никсон, так уж вышло, отдыхает у себя в особняке на пляже в Сан-Клементе, штат Калифорния, в окружении заскорузлых остатков своей некогда имперской гвардии. На радиочастотах слышен даже звон льда в бокалах мартини, когда Джеральд Уоррен, обреченный эрзац Рона Зиглера, запихивает еще один дурно написанный абзац (Поправка № 67 к абзацу № 13 исходного заявления президента Никсона, в котором он все отрицает…) в раскаленный телетайп Белого дома, чтобы немедленно транслировать на всю страну, а комната для прессы в Белом доме кишит одурелыми от чувства вины журналистами, готовыми сворой диких африканских псов накинуться на любое новое сообщение, лишь бы искупить все то, что знали, но о чем не писали, пока Никсон был на коне.

Почему Никсон пользуется не моджо, а неуклюжим телетайпом? Почему пьет не «Дикую индейку», а мартини? Почему на нем длинные нижние трусы? Почему его жизнь мрачный памятник всему пластмассовому, лишенному пола и эмоций? Когда я думаю про «Белый дом Никсона», у меня возникает ощущение полнейшего человеческого отъединения. Похоже, мы с президентом расходится почти во всем, за исключением профессионального футбола, маниакальное увлечение которым заставило меня взглянуть на него свеже-желчным взглядом, или, как писал покойный Джон Фостер Даллас, с «мучительной переоценкой». Все, что нравится Никсону, должно вызывать подозрение. Как творог или кетчуп…

Господи помилуй, телетайп! Что Никсон и его команда пользуются им, а не более компактным, быстрым и универсальным (и переносным) моджо-тайпом, было высшим оскорблением: сразу после вопиющей обиды, которую я испытал, когда увидел, что мое имя не включено в бесславный «Список врагов Белого дома».

Такому калечащему недосмотру я предпочел бы даже мстительную налоговую проверку. Иисусе! Какие идиоты составляли этот список? Как мне показаться в «Джероме», когда в Аспене, наконец, прознают, что меня там нет?

По счастью, «Список» составлялся летом 71-го, а это отчасти объясняет, почему моего имени там нет. Лишь осенью 72-го я начал называть Никсона в национальной прессе лоточником-подонком и вервольфом в гоне, само существование которого было (и остается) раковой опухолью американской политической традиции. Каждая реклама, какую издатели подготовили к моей книге о кампании 1972 г., начиналась с яростных нападок на все, что надеялся воплотить или отстаивать Ричард Никсон. Этот человек – ходячее оскорбление роду человеческому и особенно (как однажды заметил Бобби Кеннеди) тому высокому, оптимистичному потенциалу, который питал людей вроде Джефферсона и Мэдисона и который Эйб Линкольн однажды назвал «последней надеждой человека».

Слабым утешением служит то, что мое отсутствие в «Списке» 71-го связано скорее со временем и отказом Рона Зиглера читать Rolling Stone, чем с весомостью всего, что я сказал или написал про нашего злобного гада.

В конце-то концов, среди аккредитованных журналистов, освещавших президентскую кампанию 1972 года, никто, кроме меня, Никсона с Адольфом Гитлером не сравнил. Я был единственным, кто назвал его прирожденным гангстером, жучком с совестью торговца подержанными автомобилями. И когда эти тошнотворные эксцессы отцензурировали дрессированные журналисты Белого дома, я усугубил свои заигрывания с дурным вкусом, назвав корреспондентов Белого дома бандой глупых потаскух и овец, у которых смелости не хватит даже поспорить с Роном Зиглером, который заставлял их плясать под фальшивую дудку Никсона, пока не стало вдруг модным видеть в нем наемного лжеца, каким он был с самого начала.

Суть моих сетований – помимо того, что меня не включили в «Список», – коренится в обиде на непризнание (даже со стороны Зиглера) оскорблений, которыми я забрасывал Никсона до того, как его свалили. Дело в журналистской этике, возможно, даже в «спортивном духе», и я отчасти горжусь, зная, что пинал Никсона до того, как он рухнул. Не после, хотя я и это планирую, как только представится шанс.

Вины я за это испытываю не больше, чем если бы поставил на кухне мышеловку, уж конечно, не больше, чем Никсон, нанимая какого-нибудь головореза вроде Гордона Лидди, чтобы подставить меня, выдвинув обвинение в уголовном преступлении, окажись мое имя в его «Списке».

Когда документик подновят, я планирую в нем быть. Мой юрист уже сейчас, в преддверии склоки, подготавливает мои налоговые декларации. Когда выйдет следующий список «Врагов Белого дома», я хочу там быть. Через десять лет мой сын ни за что меня не простит, если я не сумею обелить мое имя и не окажусь официально среди тех, кого Ричард Милхауз Никсон считает опасным.

Дик Так со мной согласен. Он как раз смотрел телик у меня на кухне, когда Сэм Дональдсон начал зачитывать «Список» по телеканалу ABC.

– Срань господня! – пробормотал Так. – Нас там нет.

– Не волнуйся, – мрачно отозвался я. – Мы там будем.

– Что мы можем сделать? – спросил он.

– Выбьем пробку. Не волнуйся, Дик. Когда выйдет следующий список, мы там будем. Я тебе гарантирую.

Др. Хантер С. Томпсон. Хамские комментарии из камеры декомпрессии в Майами, июнь, 1973

от кого: Рауля Дьюка, спортивного редактора КОМУ: Редакционному совету

КОПИЯ: Юридический отдел, Финансовый отдел, Служба безопасности и т.д.

ТЕМА: Неминуемое освобождение др. Томпсона из камеры декомпрессии в Майами и вероятная неспособность Спортивной редакции или кого-либо еще контролировать его передвижения, особенно в связи с непродуманным планом перевести редакцию внутренней политики назад в Вашингтон и привезти из Лондона Ральфа Стедмана, чтобы чинить проблемы на слушаниях по Уотергейту…

ОТ РЕДАКТОРА

Следующий внутрикорпорационный меморандум прибыл по моджо-тайпу из Колорадо незадолго до сдачи этого номера в печать. Те, кого он потенциально поверг бы в отчаяние, встретили его со смешанным чувством. И в связи с возможными осложнениями мы сочли своей обязанностью подготовить объяснение на скорую руку. В основном для тех, кто так и не понял истинное место Рауля Дьюка (который официально занимает должность спортивного редактора), и также для многочисленных читателей, чьи попытки связаться с др. Томпсоном по почте, телефону или при помощи прочих средств не принесли плодов.

Обстоятельства исчезновения др. Томпсона с глаз общественности на протяжении нескольких месяцев были тщательно оберегаемым секретом. В последнюю неделю марта, вскоре после странного столкновения с Генри Киссинджером «на отдыхе» в Акапулько, др. Томпсон едва не утонул, когда в его баллонах внезапно кончился воздух, пока он нырял за черными кораллами у мексиканского побережья Юкатана на глубине около трехсот футов. По словам очевидцев, быстрый подъем с такой глубины обернулся почти смертельным приступом кессонной болезни, из-за которой пришлось спешно зафрахтовать среди ночи чартерный самолет, чтобы доставить др. Томпсона в ближайшую камеру декомпрессии, которая нашлась в Майами.

В камере декомпрессии, округлой стальной камере двенадцати футов в диаметре, др. Томпсон почти три недели провел без сознания. Когда он наконец пришел в себя, общение с ним было возможно только через треснувшую трубку громкоговорителя и посредством кратких записок, подносимых к стеклу оконца. По его настоянию в камере был установлен телевизор, и путем крайне сложных маневров он исхитрился смотреть слушания по Уотергейту, но в связи с опасной разницей атмосфер мог лишь передавать бессвязные заметки о своих впечатлениях своему давнему другу и товарищу Дьюку, который немедленно прилетел в Майами за свой счет.

Когда стало очевидно, что др. Томпсон не выйдет из камеры до конца своих дней, Дьюк оставил его в Майами (где ему легко дышалось с телевизором и несколькими блокнотами) и вернулся в Колорадо, где провел последние три месяца, занимаясь личными и прочими делами доктора, а кроме того, закладывая основу его предвыборной кампании за место в сенате в 1974 году.

Это была знакомая роль для Дьюка, который с 1968 г. – после четырнадцати лет выдающейся службы в ЦРУ, ФБР и в отделе сбора информации полицейского управления города Питсбурга – был близким другом и советчиком др. Томпсона. С тех пор как он поступил к др. Томпсону, его обязанности по понятным причинам были очень и очень многосторонними. Его называли «экспертом по оружию», «литературным негром», «телохранителем», «пиарщиком» и «бессердечным водопроводчиком».

«В сравнении с тем, что я сделал для Томпсона, – говорит Дьюк, -и Гордон Лидди, и Говард Хант просто обдолбанные молокососы».

Из данного меморандума следует, что Дьюк немало времени провел в Колорадо, где смотрел телетрансляции слушаний по Уотергейту, но также и очевидно, что его предварительные выводы сильно отличаются от тех, к каким пришел др. Томпсон со своей, надо признать, исключительной позиции в камере декомпрессии в центре Майами.

Редакция Rolling Stone в настоящее время предпочитает оставить без комментария оба эти мнения, равно как и кошмарную бурю кассовых чеков и инвойсов, поданных Дьюком в связи с данным сомнительным меморандумом. Тем не менее, сообразуясь с нашей давней традицией, мы ставим интересы общества (в данном случае публикацию меморандума Дьюка) много выше наших неизбежно приземленных свар из-за стоимости завтрака или ланча.

Нижеследующее – бессвязная смесь официальных сообщений Дьюка для нашей редакции и «Заметок по Уотергейту» Томпсона (переданных нам Дьюком) из камеры декомпрессии в Майами. Хронология не вполне последовательна. Например, первая записка Дьюка отражает его заботу и тревогу из-за решения др. Томпсона уехать из Майами, как только врачи подтвердят его способность функционировать при нормальном давлении, и направиться прямо в жестокую и политически взрывоопасную атмосферу Вашингтона, округ Колумбия. В отличие от Дьюка др. Томпсон как будто слепо одержим ежедневными деталями слушаний по Уотергейту. И как следует из данного меморандума, др. Томпсон поддерживал постоянный контакт (по словам врачей, наблюдавших за его камерой декомпрессии, вопреки физической и психологической реальности) со своими давними союзниками по предыдущей кампании Тимом Краусом и Ральфом Стедманом. Полученный не далее как вчера инвойс из отеля «Уотергейт» показывает, что некто заказал номера люкс на верхнем этаже с видом на реку на имя «Томпсон, Краус и Стедман». Четыре соседних номера за $ 277 в день с длинным перечнем спецоборудования и авторизацией на неограниченное обслуживание внутри отеля.

Нужно ли говорить, что мы… Ну да зачем об этом упоминать? Идиоты уже там, и что-то да выплывет. Препирательства можно оставить на потом.

Редакция

Памятка Дьюка № 9, 2 июля 1973 Джентльмены!

Это подтвердит прошлые предостережения, направленные мой в редакцию. Состояние др. Томпсона остается опасно нестабильным, а его очередные сообщения не оставляют сомнений в том, что он по-прежнему считает себя комментатором Rolling Stone по вопросам внутренней политики и в этом качестве умудрился договориться о вылете из Майами в Вашингтон, чтобы «освещать» остатние эпизоды слушаний по Уотергейту. Я понятия не имею, что на самом деле он имеет в виду под выражением «освещать», но телефонный разговор прошлым вечером с его врачами заставил меня серьезно задуматься. Он выйдет из камеры только в конце недели, но уже говорит «о насыщенном освещении». По словам врачей, общаться с ним в камере можно было лишь посредством подносимых к стеклу записок, но, подозреваю, у него там есть телефон, так как он, по всей очевидности, долго разговаривал с Краусом, Стедманом, Манкевичем и несколькими другими лицами. В понедельник, около половины четвертого утра, возле камеры был замечен некто, похожий на Крауса, и звонок агенту Стедмана в Лондон подтвердил, что Ральф вылез из своей берлоги на юге Франции и заказал билет на рейс Париж-Вашингтон на следующий четверг, в канун выписки Томпсона.

Манкевич, как водится, все отрицает, но я разговаривал вчера с Сэмом Брауном в Денвере, и он сказал, что в Вашингтоне поговаривают, дескать Фрэнк «ведет себя очень нервно» и «ящиками» заказывает «Дикую индейку» в магазине «Чеви Чейз Ликере». На мой взгляд, это говорит о том, что Фрэнк что-то знает. Вероятно, он разговаривал с Краусом, но по номеру Тима в Бостоне никто не отвечает, так что перепроверить я не могу.