Текст книги "Большая охота на акул "

Автор книги: Хантер С. Томпсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 54 страниц)

СТРАННОЕ ГРОМЫХАНИЕ В АЦТЛАНЕ

Убийство… и воскрешение Рубена Салазара от рук департамента шерифа округа Лос-Анджелес. Жестокий раскол и сотворение мученика. Плохие новости для американских мексиканцев… еще худшие для «свиней». А теперь – новый чикано! На гребне мрачной новой волны. Подъем «батос локос». Бурая власть и горстка красных. Примитивная политика баррио. На чьей ты стороне, брат?.. Ничейной земли больше нет. Негде спрятаться на бульваре Уиттьер. Нет укрытия от вертолетов. Нет надежды в судах. Нет нигде покоя. Нигде правды не добиться. Нет света в конце туннеля. Nada*.

* Ничего – (исп.).

Утро в отель «Эшмун» не приходит, а прокрадывается. Его постояльцы не выскакивают из кроватей радостно встречать свежий новый день. Но в то самое утро все в отеле проснулись ни свет ни заря. В коридоре возле номера 267 кошмарные удары и вопли. Какой-то нарик сорвал ручку с общей ванной, и теперь постояльцы не могут попасть внутрь, поэтому пытаются выбить дверь. Над гамом взмывает нервный голос управляющего: «Ладно, ребята, будет вам, будет. Неужели надо звать шерифа?» В ответ ему выстреливают: «Ах ты грязная свинья-gabacho!** Только попробуй позвать гребаного шерифа, и я перережу тебе хреново горло». Затем – треск ломающегося дерева, опять крики и топот бегущих ног за дверью моего номера – 267-го.

Слава Иисусу, дверь заперта, но можно ли быть хотя бы в чем-то уверенным в таком месте, как отель «Эшмун»? Особенно таким утром, когда толпа разъяренных постояльцев не может попасть в ванную и, вероятно, знает, что номер 267 единственный в пределах досягаемости, где есть собственная ванная – лучшая в этой дыре за пять восемьдесят за ночь – и замок на двери новенький. Прошлый вырвали примерно через двенадцать часов после установки, незадолго до того, как я вселился.

** Неотесанный, нескладный; термин для обозначения иностранцев, в Испании, как правило, французов, в Мексике – белых жителей США – (исп.).

Портье основательно помучился, чтобы я попал к себе в номер. Его ключ не подходил к новому замку.

– Господи Иисусе! – бормотал он. – Ключ же должен подходить! Это же новехонький замок Йеля. – Он мрачно уставился на новенький ключ.

– Ага, – согласился я. – Но ключ-то у вас от «Вебстера».

– Ха, а вы правы! – воскликнул он и убежал, оставив нас в коридоре с огромными кусками льда в руках.

– Что это с ним? – спросил я. – Он как будто не в себе. Потеет, несет околесицу, трясется…

Бенни Луна рассмеялся.

– Да он просто нервничает. Ты думаешь, он каждый день пускает четырех мерзких с виду чиканос в свой лучший номер в три часа утра? А ведь у каждого из нас колотый лед и подозрительные кожаные сумки. – Он привалился к стене от смеха. – Господи, да он до чертиков напуган! Понятия не имеет, что происходит.

– Трех чиканос, – поправил Оскар. – И одного деревенщину.

– Ты ему не сказал, что я писатель, да? – спросил я.

Я видел, как Оскар разговаривал с каким-то типом, у которого бы вид немца после поражения в войне, но не придал этому особого значения.

– Нет, но меня он узнал, – отозвался Оскар. – Он сказал: «Вы юрист, верно?», а я ему: «Верно, и я хочу лучший ваш номер для моего друга gabacho». – Он усмехнулся. – Ну да, он понимает, что дело нечисто, но не понимает, что именно. Эти ребята собственной тени теперь боятся. Каждый лавочник на бульваре Уиттьер уверен, что не сегодня завтра умрет, поэтому психует при первом же признаке хоть чего-то странного. Тут так со смерти Салазара.

Портье, он же управляющий, он же ночной привратник, внезапно выскочил из-за угла с нужным ключом и открыл нам дверь. Номер был потрясающий: запущенная копия дыры в трущобах Лимы в Перу, где я жил пару лет назад. Не помню, как называлась та гостиничка, но помню, что ко всем ключам были привешены деревянные шары размером с грейпфрут – чтобы в карман не влезали. Мне подумалось, не посоветовать ли такое здешнему бедолаге, но он не задержался ни поболтать, ни получить чаевые. Он был таков, оставив нас одних справляться с квартой рома и, Бог знает, с чем еще. Лед мы положили в раковину возле кровати и раскололи большим кортиком. Единственной музычкой была кассета с «Let it bleed».

Что из музычки может быть лучше жаркой ночью на бульваре Уиттьер в семьдесят первом? С недавних пор это далеко не мирная улица. Правду сказать, она никогда не была мирной. Уиттьер для обширного баррио чиканос в Восточном Лос-Анджесе – все равно что бульвар Сансет для Голливуда. Тут все происходит на улице: бары, проходимцы, сбыт наркотиков, шлюхи – а еще беспорядки, побои, убийства, спорадические кровавые стычки с ненавистным общим врагом – с копами, которых чаще тут зовут свиньями, с белым человеком, с той синекорковой армией наводящих страх gabacho-отрядов департамента шерифа Восточного Лос-Анджелеса.

Жить в «Эшмуне» удобно, если хочешь быть поближе к тому, что в каждый данный момент творится на бульваре Уиттьер. Окно 267-го в пятнадцати футах над тротуаром и всего в нескольких кварталах к западу от кафе «Серебряный доллар», ничем не примечательной забегаловки, не отличимой от прочих в округе. Там есть бильярдный стол, за кружку пива берут доллар, и поблекшая барменша-чикано играет в кости с завсегдатаями, лишь бы не замолкал музыкальный автомат. Проигравший бросает монету, и всем плевать, кто выбирает музыку.

Мы уже туда заглянули, но там было тихо. Это был мой первый приезд за последние полгода. В сентябре там еще воняло слезоточивым газом и новым лаком, но сейчас «Серебряный доллар» хорошо проветрился. Никакой крови на полу, никаких зловещих дыр в потолке. О моем прошлом визите напоминала лишь штуковина над кассой, которую нельзя не заметить. Черная газовая маска слепо уставилась в зал, а под ней– рукописная табличка печатными буквами: «В память о 29 августа 1970 г.».

Ничего больше, никаких объяснений. Но их и не требуется, во всяком случае тем, кто пьет в «Серебряном долларе». Завсегдатаи – местные: чиканос и люди из баррио, и.каждый прекрасно помнит, что случилось в «Серебряном долларе» 29 августа 1970 года.

В тот день Рубен Салазар, известный «мексикано-американский» комментатор в лос-анджелесской Times и диктор телестанции KMEX-TV2, вошел в кафе и, сев на табурет у двери, заказал пиво, которое ему не суждено было выпить. Ведь как раз в тот момент, когда барменша пододвигала через стойку его кружку, помощник шерифа округа Лос-Анджелес по имени Том Уилсон швырнул в открытую дверь гранату со слезоточивым разом и снес Рубену Салазару полголовы. Остальные посетители сбежали через заднюю дверь в проулок, но не Салазар. Он умер на полу в облаке слезоточивого газа, и когда несколько часов спустя его тело наконец вынесли, журналиста уже окружил ореол мученика. Через двадцать четыре часа одного только упоминания имени Рубен Салазар хватало, чтобы спровоцировать слезные, с потрясанием кулаком тирады не только на бульваре Уиттьер, но и по всему Восточному Лос-Анджелесу.

Домохозяйки средних лет, не рассчитывавшие ни на что большее, чем шаткое положение «американок мексиканского происхождения», просто стремившиеся выжить в жестоком мире гринго, обнаружили, что на публике кричат «Viva La Raza». А их мужья, тихие клерки «Сейфвэя» и коммивояжеры газонокосилок, самые низшие и взаимозаменяемые винтики в экономической машине Великого gabacho, вызывались свидетелями, были готовы идти в суд или куда там еще и называли себя чиканос. Выражение «американцы мексиканского происхождения» вдруг вышло из фавора у всех, кроме самых старых и консервативных – и богатых. Внезапно оно стало означать «дядя Том». Или на арго Восточного Лос-Анджелеса – «Тио Тако». Разница между американцем мексиканского происхождения и чикано сродни разнице между негром и черным.

Все это случилось внезапно. Для большинства даже чересчур внезапно. Один из основных законов политики гласит: все акции происходят в пограничных областях и по сути центробежны. Середина пути популярна лишь тогда, когда ничего не происходит. А большинство жителей Восточного Лос-Анджелеса уже и не помнили, когда здесь хоть что-то происходило. До последних шести месяцев он напоминал многоцветную гробницу, огромную трущобу, полную шума и дешевой рабочей силы, – всего в выстреле от сердца большого Лос-Анжделеса. На самом деле баррио, вроде Уотте, – часть ядра города, а Голливуд и Санта-Моника, по сути, отдельные образования. Кафе «Серебряный доллар» в десяти минутах езды от муниципалитета. До Сансет-стрип полчаса быстрым шагом по шоссе Голливуд-фривей.

По всем меркам бульвар Уиттьер очень далеко от Голливуда. Психологических связей нет никаких. Через неделю в недрах Восточного Лос-Анджелеса я чувствовал себя слегка виноватым, что вхожу в бар отеля «Беверли-Хиллс» и заказываю выпивку – словно мне там не место и все официанты это знают. Но я уже бывал там при совершенно иных обстоятельствах и чувствовал себя вполне комфортно. Или почти. Невозможно… а и к черту. Смысл в том, что в то время я чувствовал иначе. Я был настроен на совершенно иной мир – в пятнадцати милях от Беверли-Хиллс.

MARC НА POR LA JUSTICIA*

"В общинах чиканос нет ни комитетов, ни представителей по связям с полицией. С самих полицейских беспорядков 29 августа факты стали чересчур очевидны, чтобы их игнорировать, а именно что департамент полиции лос-анджелеса, шерифы и дорожные патрули годами систематически стараются уничтожить истинный дух нашего народа. В прошлом полиция сводила на нет все наши попытки добиться справедливости: избивала учащихся, протестующих против плохого образования, совершала налеты на офисы, арестовывала активистов, называла чиканос в прессе коммунистами и гангстерами и – едва журналисты уходили – еще худшими словами.

* Марш за справедливость – (исп.).

Гораздо подлее прямых политических репрессий против активистов и демонстраций – непрекращающееся вмешательство в повседневную жизнь жителей баррио. Почти каждый месяц то или иное баррио видело по меньшей мере одно жестокое избиение или убийство, а его жители стремились потом защитить друзей и родных, свидетелей избиения, которым грозят обвинения в бродяжничестве. На одной неделе это Сан-Фернандо, на следующей Линкольн-Хейтс, затем Восточный Лос-Анджелес, Венис, Харбор или Помона. Полиция берется за одно баррио зараз, стараясь сломать наше единство и наш дух.

29 августа во всех наших баррио состоялись демонстрации во имя мира и справедливости, и полиция перешла в наступление. Из страха она ввела военное положение, арестовала и избила сотни наших людей. Полицейские убили Гильберто Диаса, Линн Уорд и Рубена Салазара, человека, который мог рассказать о нас всей стране и всему миру.

Нельзя забывать урок 29 августа, а заключается он в том, что главный и насущный наш социальный и политический вопрос – зверства

полиции. с 29 августа нападки полиции обострились – либо народ контролирует полицию, либо мы живем в полицейском государстве.

Нельзя позволить, чтобы полиция сломала наше единство. Мы должны продолжить дело Рубена Салазара и разоблачить ее зверства перед страной и всем миром. комитет чиканос по мораторию призывает поддержать наш мирный марш за справедливость через баррио округа Лос-Анджелеса.

Группы поддержки прибудут автобусами из десятка городов и наших баррио. Встречаемся у участка шерифа Восточного Лос-Анджелеса на Третьей между Феттерли и Вудс. В 11 утра 31 января 1971 г. Присоединяйтесь к своей местной группе.

Дополнительная информация по телефону 268-6745«.

Листовка Национального комитета чиканос по мораторию

Моя первая ночь в отеле «Эшмун» отдыха не принесла. Разошлись мы около пяти, а в семь поднялся шум из-за нарика. Через час за ним последовал нестройный вой нортено из музыкального автомата в кафе «Бульвар» через улицу. А после, около половины десятого, меня снова разбудили – на сей раз это была канонада пронзительного свиста с тротуара прямо у меня под окном и крик:

– Хантер! Просыпайся, приятель! Пора двигать. Господи ты Боже, подумал я. Только три человека знают, где я сейчас, и все они спят. Кто еще мог проследить меня до гостиницы? Раздвинув жалюзи ровно настолько, чтобы выглянуть наружу, я увидел Руди Санчеса, неразговорчивого и невысокого телохранителя Оскара, который настойчиво махал мне снизу.

– Выходи же, чел, пора. Оскар с Бенни сидят в «Милашке». Это бар на углу, всех сидящих внутри видно. Мы там тебя ждем, идет? Ты проснулся?

– Конечно, проснулся. Я уже давно вас, ленивых мошенников, жду. Зачем мексикашам так много спать, мать их?

Руди с улыбкой повернулся уходить.

– Мы тебя дождемся, приятель. Выпьем уйму «кровавых мэри», а ты знаешь, какое у нас тут правило.

– Плевать, – пробормотал я. – Мне нужно в душ,

Но душа в моем номере не было. И кто-то ночью умудрился натянуть оголенную медную проволоку поперек ванны, а конец засунуть в розетку под раковиной. Зачем? Демон рома мне свидетель, я понятия не имею. Вот я в лучшем номере отеля ищу душ, а вижу только наэлектризованную ванну. И нет места по-человечески побриться – в лучшем отеле на бульваре! Наконец, поскребя лицо горячим полотенцем, я пошел на угол в «Милашку».

Там, опираясь на стойку, лениво болтал с завсегдатаями Оскар Акоста, адвокат-чикано. Из четверых парней под тридцать, которые его окружали, двое были бывшими преступниками, двое – фанатами динамита и известными бомбистами и трое из этих четырех – ветеранами кислоты. Ничего из этого в разговоре не всплыло. Разговор шел чисто политический, но только в терминах зала суда. Оскар вел два остро политических дела разом.

По одному, так называемому «Делу билтморской шестерки», он защищал шестерых молодых чиканос, которых арестовали за попытку поджечь в прошлом году отель «Билтмор», когда в его бальном зале произносил речь губернатор Рональд Рейган. На тот момент их виновность или невиновность были несущественны, поскольку процесс превратился в эффектную попытку свергнуть саму систему выбора большого жюри присяжных. За прошедшие месяцы Акоста вызвал в суд повесткой каждого судью Верховного суда округа Лос-Анджелес и провел – под присягой – длительный перекрестный допрос всех ста девяти на тему их «расизма». Это был ужасный афронт самой судебной системе, и Акоста из кожи вон лез, чтобы сделать его еще нестерпимее. Сто девять стариков – судей! – принудили бросить свои дела и отправиться в чужой зал заседаний, чтобы со скамьи подсудимых защищаться против обвинений в «расизме», выдвинутых адвокатом, которого они ненавидели.

На протяжении разбирательств Оскар исходил из того, что все большие жюри настроены прорасистски, так как каждого их члена рекомендуют судьи Верховного суда, которые, естественно, рекомендуют тех, кого знают лично или профессионально. И, следовательно, никто – например, какой-нибудь подонок-чикано с улицы – и никак не может быть обвинен «судом себе равных». Последствия победы в таком деле были настолько очевидны и несли в себе такую явную угрозу судопроизводству, что вердиктом заинтересовались даже низы, вроде завсегдатаев «Серебряного доллара» и «Милашки». Обычно уровень политического сознания в таких местах не слишком высок, особенно субботним утром, но само присутствие Акосты, куда бы он ни пошел и чем бы, на первый взгляд, ни занимался, всему придает отчетливо политическую окраску, и потому каждый, кто хочет с ним поговорить, должен сообразить, как сделать это политически осмысленно.

– Дело в том, что никогда нельзя говорить простым языком, – объясняет Оскар. – Мы не голоса тут собираем. Черт, это мы уже проделывали, с этим покончено. Теперь нужно заставить людей думать. Вынудить их думать. А этого не добьешься, хлопая их по плечу и ставя им пиво. – Тут он усмехается. – Разве что ты сам напился до одури или укурен. Подлизываться не мой стиль, это я очень ясно даю понять.

Но сегодня разговор не сложен, никакой политики за ним не стоит.

– Слушай, Оскар, – говорит кто-то. – Как у нас дела по этому большому жюри? Каковы наши шансы?

Акоста пожимает плечами

– Мы победим. Может, не на этом уровне, но на апелляции.

– Это хорошо, приятель. Я слышал, ты задал жару сволочам.

– Да, мы их приструнили. Но это дело может занять еще год. Сейчас надо думать про дело Корки. Суд начинается во вторник.

– Корки в городе?

Интерес очевиден. Поворачиваются головы. Руди отступает на пару шагов, чтобы видеть весь бар, пробегает взглядом по лицами, ища тех, кто заинтересован излишне. Паранойя в баррио гуляет во всю: информаторы, нарки, ассасины – кто знает. А Рудольфо – Корки – Гонзалес первейший вариант для подставы. Гонзалес – бывший боксер, поэт, уличный боец, террорист, организатор и самый влиятельный «активист чиканос» страны после Сезара Чавеса, а его базирующийся в Денвере «Крестовый поход за справедливость» – одна из немногих жизнеспособных политических организаций чиканос в стране.

Всякий раз, когда Корки Гонсалес появляется в Восточном Лос-Анджелесе, пусть даже на суде по обвинению в незаконном хранении оружия, уровень политической напряженности заметно возрастает. У Гонсалеса очень много сторонников в баррио. В основном среди молодежи: это учащиеся и бросившие учебные заведения, художники, поэты, сумасброды – те, кто уважает Сезара Чавеса, но, по сути, не понимает благонравных фермеров

– Уик-энд будет сущий ад, – сказал мне накануне вечером Оскар. – Стоит Корки появиться в городе, моя квартира превращается в гребаный зоопарк. Чтобы поспать, приходится перебираться в мотель. Черт, не могу же я ночь напролет спорить о радикальной политике, когда наутро мне надо быть в суде. В любое время суток заявляются совершенно незнакомые мне типы с безумным взглядом. Тащат с собой вино, косяки, кислоту, мескалин, пушки… Господи, Корки на такой риск не посмеет пойти. Он уже приехал, но я не знаю, где он остановился. Поселился в каком-то треклятом «Холидей-Инн» или вроде того милях в пяти за городом на Роузмид, но никому не говорит, где именно, даже мне, своему адвокату. – Он улыбнулся. – А вообще умно придумано, потому что знай я, где он остановился, могу приехать как-нибудь ночью, весь издерганный, с воплями, мол, давай утром объявим всеобщую забастовку или еще с какой-нибудь опасной хренью, а это его до чертиков напугает.

Он покивал, лениво улыбаясь в стакан.

– Правду сказать, я подумывал о призыве ко всеобщей забастовке. В настоящий момент движение так чертовски расколото, что ему любая акция на пользу. Ага, может, мне стоит написать для Корки речь в таком духе, потом созвать на завтра под вечер пресс-конференцию в «Серебряном долларе», – горько хохотнув, он заказал еще одну «Кровавую мэри».

Акоста держит практику в баррио вот уже три года. Я познакомился с ним незадолго до того, как он ее открыл, в другую эпоху, – тут она значения не имеет, разве только будет нечестно рассказывать историю до конца, нигде не упомянув – для протокола, – что Оскар старый друг и временами противник. Помнится, мы познакомились в баре «Дейзи Дак» в Аспене, когда он притопал к моему столу и начал разглагольствовать о том, как «разнести систему как сноп дешевого сена» или еще что-то в том же духе. А я подумал: «Ну вот, опять свихнувшийся на чувстве вины юристик-неудачник из Сан-Франциско, очередной болван, объевшийся тако и возомнивший себя Эмилиано Сапатой».

Ничего страшного, но раскаленным летом 67-го в Аспене было довольно напряженно. То была эпоха «Сержанта Пеппера», «Surrealistic Pillow» и первоначального «Buffalo Springfield». Год для всех выдался хороший, во всяком случае для большинства. Были, как водится, исключения. Одним был Линдон Джонсон, другим – Оскар Акоста. По совершенно разным причинам. Не самое лучшее лето ни для президентов США, ни для рассерженных мексиканских юристов из Аспена.

Оскар надолго не задержался. Некоторое время мыл посуду, работал на стройке, пару раз выводил из себя окружного судью, потом подался в Мексику «образумиться». Потом мне вдруг сказали, что он работает в офисе федерального защитника в Лос-Анджелесе. Дело было под Рождество ?8-го – не лучший год для кого бы то ни было, кроме Ричарда Никсона и, возможно, Оскара Акосты. Потому что к тому времени Оскар начал уже выходить на собственную дорогу. Он был единственным в Америке «адвокатом чикано», как объяснил мне в письме, и этому радовался. Все его клиенты были чиканос, к тому же большинство, по его же выражению, «политические преступники». И если они виновны, то только потому, что «делали то, что нужно сделать».

Отлично, сказал я. Но, честно говоря, меня не слишком. зацепило. Поймите меня правильно, я был за, но лишь в рамках личной дружбы. Большинство моих друзей заняты чем-то странным, чего я, по сути, не понимаю, – и, за несколькими постыдными исключениями, я всем желаю удачи. Кто я такой, в конце-то концов, чтобы говорить другу, что ему не надо менять имя на Оливер Хай, избавляться от семьи и становиться членом сатанистского культа в Сиэтле? Или спорить с другим другом, который хочет купить одноразовый «ремингтон файерболл», чтобы с безопасного расстояния отстреливать копов?

Ладно, отлично, говорю я. Никогда не парь другому мозги по пустяку. И если твои личные тараканы временами отбиваются от рук, – ну, сам знаешь, что нужно делать.

И это более-менее объясняет, почему я вдруг ввязался в историю с убийством Рубена Салазара. В тот момент я был в Орегоне, точнее, в Портленде, где пытался освещать одновременно общенациональный съезд Американского легиона и скайриверский рок-фестиваль, и однажды вечером, вернувшись в свой тайный номер в «Хилтоне», я обнаружил «срочное сообщение», в котором меня просили позвонить мистеру Акосте в Лос-Анджелес.

Я удивился, как он сумел разыскать меня в Портленде, но почему-то догадался, из-за чего он звонит. Я видел утреннюю Los Angeles Times со статьей о смерти Салазара, и даже с расстояния в две тысячи миль от нее изрядно попахивало. Проблема заключалась не просто в попытках навести тень на плетень и не в дырах – подход в ней был неверным, да и вообще не ясно было что к чему.

В деле Салазара была особая загвоздка. И заключалась она не в том, что он был мексиканцем или чикано, и даже не в гневных утверждениях Акосты, что копы убили его хладнокровно и что все намерены промолчать. Налицо были все ингредиенты большой бучи, но, на мой взгляд, самым зловещим казалось то, что, как утверждал Оскар, полиция намеренно вышла на улицу и убила репортера, который доставлял ей слишком много хлопот. Если это правда, значит, ставки вдруг резко выросли. Если полицейские открыли охоту на журналистов, если они считают себя в праве обвинять любое собрание, любую «незаконную демонстрацию» зоной свободного отстрела, вот-вот наступят очень черные дни – и не только для журналистов.

«В тринадцати разгромленных кварталах темные магазины стоят нараспашку, зияют выбитые витрины. Мостовую усыпали сорванные дорожные знаки, гильзы от обрезов, осколки битого кирпича и бетона. На обочину выброшено несколько сожженных диванов, заляпанных кровью. В жарком зареве полицейских осветительных ракет три подростка чиканос вразвалочку идут по разоренной улице. «Эй, брат, – кричит один черному репортеру,– у нас было веселей, чем в Уоттсе».

Newsweek, 15 февраля, 1971

Рубен Салазар – теперь истинный мученик, и не только в Восточном Лос-Анджелесе, но и в Денвере, в Санта-Фе и в Сан-Антонио – по всему Юго-Западу. От края до края Ацтлана, «завоеванных территорий», более ста лет назад попавших под ярмо оккупационный войск гринго, когда «vendido политики в Мексико-сити продали нас США», чтобы отменить вторжение, которые учебники истории гринго называют «американо-мексиканской войной» (Дейви Крокетт, «Помни Аламо» и т. д.).

В результате этой войны правительству США уступили приблизительно половину того, что было тогда государством Мексика. Со временем территорию разбили на нынешние штаты Техас, Нью-Мексико, Аризона и южную часть Калифорнии. Эта территория и есть Ацтлан, скорее идея, нежели определение в строгом смысле слова. Но даже идея гальванизировала целое поколение молодых чиканос на политические акции, которые буквально ужасают их мексикано-американских родителей. Между 1968 и 1970 годами Движение американцев мексиканского происхождения претерпело те же коренные изменения и тяжкие потрясения, какие терзали Движение за гражданские права негров в начале шестидесятых. Раскол произошел по общей линии, и первые «молодые радикалы» были в большинстве своем сыновьями и дочерьми мексикано-американцев среднего класса, которые научились жить со «своей проблемой».

На той стадии движение было в основном интеллектуальным. Слово «чикано» возникло как необходимое самообозначение для народа Ацтлана – ни мексиканцы, ни американцы, но покоренный народ индейцев-метисов, который как рабов продали его же вожди и с которым обращаются как с крепостными победители. Даже язык их не поддавался определению, не говоря уже о самосознании. Язык Восточного Лос-Анджелеса – беглая разновидность чоло – смеси мексиканско-испанского и калифорнийско-английского. Сидя субботним утром в кафе на бульваре Уиттьер, можно услышать, как молодой чикано объясняет своим друзьям:

– Гребаный инспектор-gabacho по условному освобождению, говорит, я должен вернуть швейную машинку, не то снова сяду. Я поговорил с гребаным vendido* и vieja tambien**, и они сказали, не парься, мы ничего такого не скажем, чтобы засадить тебя снова в тюрягу. Но gabacho на меня давит. Что мне делать? – А заметив случайно затесавшегося в кафе гринго, быстро заканчивает рассказ на стремительном, сердитом испанском.

* То, что продано – (исп.); термин для обозначения жителей США мексиканской национальности, продавших свою культуру ради американских ценностей.

** И со старухой тоже – (исп.).

Сейчас в «Движении» много отсидевших плюс совершенно новый элемент – «батос локос». Единственное их отличие в том, что «батос локос» пока еще не арестовывали за то, за что остальные уже отмотали срок. Отсидевшие достаточно взрослые, чтобы стать завсегдатаями баров на Уиттьер, а большинство «батос локос» – подростки. Они много пьют, но не на бульваре и не в «Серебряном долларе». Вечером в пятницу их можно найти за квартой-другой «кей ларго» на темных детских площадках муниципальных многоквартирников. Вином они запивают секонал, который в баррио доступен в любых количествах, к тому же дешев, приблизительно доллар за пять красненьких, достаточно, чтобы кому угодно мозги вышибить. Секонал – один из немногих наркотиков на рынке (законном или еще каком), который гарантированно озлобляет. Особенно в сочетании с алкоголем и несколькими «беленькими», то есть если догнаться бензедринчиком. От такой диеты хочется выйти на улицу и побить кого-нибудь. Среди всех моих знакомых единственными, кто тоже сидел на диете из красненьких, беленьких и алкоголя, были «ангелы ада».

Приблизительно с тем же результатом. «Ангелы» накачивались и раскатывали по шоссе в поисках, кого бы побить Цепями. «Батос локос» накачиваются и начинают искать собственные способы политического самовыражения (сжечь магазин, напасть сворой на негра или украсть машину, чтобы погонять ночью по бесплатной трассе). Акции у них почти всегда противоправные, обычно с насилием – и лишь недавно получили ярлык «политических».

Возможно, главный фокус сегодняшнего баррио – политизация «батос локос». Буквально это выражение переводится как «чокнутые невежды», но в терминах политики правильнее было бы «уличные психи», малолетние дикари, которым нечего терять, кроме враждебности, приправленной ощущением обреченности и пресыщенности миром, таким каким они его знают.

– Эти ребята копов не боятся, – сказал мне один активист-чикано. – Черт, их просто прет от драк с полицией. Они сами на них нарываются. И таких у нас уйма. Может, тысяч двести. Если сумеем организовать этих ребят, – ха! – да мы кого угодно сумеем поднять.

Но организовать «батос локос» не так просто. Во-первых, они безнадежные невежды в политике. Они ненавидят политиков, даже политиков-чикано. Во-вторых, они очень молоды, очень враждебны, и если их раздразнить, то способны на что угодно – особенно когда набрались вина и красненьких. Одной из первых попыток вовлечь «батос локос» в новую политику чиканос был массовой митинг против полицейских репрессий 31 июля прошлого года. Организаторы приложили все усилия, чтобы митинг прошел мирно. По баррио распространили лозунг: «Сохраняем спокойствие, ни беспорядков, ни насилия». Было заключено перемирие с департаментом шерифа Восточного Лос-Анджелеса: копы согласились «сдерживаться», но тем не менее забаррикадировали и обложили мешками с песком полицейский участок неподалеку от Бельведер-парка, где проходил митинг.

В статье для The Nation священник-чикано Дэвид Ф. Гомес так описывал набирающий обороты митинг: «Невзирая на напряжение, преобладала атмосфера праздника, где чиканос сидели на затоптанном дерне местного футбольного поля и слушали представителей баррио, с возмущением говоривших о произволе полиции и оккупации гринго Ацтлана. Самой зажигательной в тот день была речь Оскара Акосты: „Ya es tempo. Время пришло! И главный наш вопрос не произвол полиции, нас все равно до скончания веков будут бить дубинками по головам, потому что мы чикано! Истинная проблема – nuestra terra, наша земля. Нас называют повстанцами и революционерами. Не верьте. Эмилиано Сапата был революционером, потому что сражался с другими мексиканцами. Но мы воюем не со своим народом, а с гринго! Как, по-вашему, стали бы полицейские вертолеты днем и ночью патрулировать наши кварталы, если бы нас считали гражданами, наделенными всеми гражданскими правами?!“»

Митинг действительно проходил мирно – до самого конца. А под конец, когда завязалась драка между горсткой чиканос и нервозными копами, «батос локос» отреагировали лобовой атакой на штаб-квартиру полицейских, забросав ее камнями, бутылками, палками, кирпичами, чем угодно, что попалось под руку. Полицейские отсиживались около получаса, а после ответили чрезмерным проявлением силы, включая залпы смертоносной картечи из обрезов двенадцатого калибра прямо в толпу. Атакующие бежали по переулкам на бульвар Уиттьер и снова его разгромили. Копы преследовали их, стреляя в упор из обрезов и пистолетов. Через два часа уличных боев потери насчитывали одного погибшего, тридцать тяжело раненных и чуть меньше чем на полмиллиона долларов материального ущерба, включая 78 сожженных и помятых полицейских машин.

Все властные структуры Лос-Анджелеса возмутились. Национальный комитет чиканос по мораторию пришел в ужас. Главный организатор митинга, двадцатичетырехлетний Розалио Муньос, бывший президент студенческого общества Калифорнийского университета, был настолько шокирован происшедшим, что нехотя согласился с шерифом, мол, любые дальнейшие массовые митинги будут слишком опасны. «Нам придется искать другой способ выразить наше недовольство, – сказал представитель более умеренного Конгресса американо-мексиканского единства. – С этого момента главным лозунгом станет умеренность».