Текст книги "Большая охота на акул "

Автор книги: Хантер С. Томпсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 54 страниц)

* * *

По сути, нам повезло, что разжижение мозгов у Никсона было так очевидно и настолько его стреножило, что к тому времени, когда пришла пора последнего шанса, он уже не сумел его распознать. Когда дело приняло крутой оборот, политик, превыше всего ценивший крутизну, превратился в хнычущую, проспиртованную тряпку. Но и сейчас стоит задуматься, сколько бы потребовалось Хешу с Киссинджером, чтобы убедить генералов штаб-квартиры СВС в Омахе проигнорировать звонок Судного дня от президента США на том лишь основании, что горстка гражданских из Белого дома талдычит, дескать, он свихнулся.

Э… Но мы снова забрели в беспочвенные домыслы, поэтому давайте остановимся. Мы обсуждали огромную власть президентства и ее коварные подводные теченья, не говоря уже о всевозможных волновых толчеях, засадах, козлах-вожаках, дураках и безжалостных, бесчеловечных убийцах, с которыми рано или поздно приходится иметь дело любому кандидату в президенты, но если он умудрится дойти до магического мгновения скачка со второй стадии на третью, ему кажется, что он достаточно твердо стоит на ногах.

Но для этого хватит времени позднее. И хватит журналистов, чтобы об этом писать. Я этого делать не буду. Самая активная и интересная фаза президентской кампании – первая стадия, которая так же кардинально отличается от «бури и натиска» третьей стадии, как партизанская война между шестью-восемью цыганскими странами от кровавой окопной бойни, парализовавшей и разрушившей половину Европы в ходе Первой мировой.

АФИНЫ, штата Алабама (АН). – Айледин Триббл, заявившая, что выйдет замуж за певца Элвиса Пресли в субботу, подтвердила в воскресение, что церемония бракосочетания не состоялась. В телефонном интервью миссис Триббл, сорокалетнюю вдову с четырьмя детьми, спросит о причине, на что она ответила: «Это шаббат, а в день Господа я о таких вещах не разговариваю».

Ну… наверное, справедливо. Джимми Картер сказал, что не станет говорить о своих взглядах на внешнюю политику до того дня, когда произнесет инаугурационную речь. У всех есть право на мелкие бзики и личные убеждения (пока они не пытаются навязать их мне), но лишь из чистой злокозненности позвоню-ка я Айледин Триббл, когда через три часа взойдет солнце, и задам ей тот же вопрос, которым оскорбил ее религиозные чувства в шаббат репортер Associated Press.

По логике самой миссис Триббл, я должен получить от нее откровенный ответ во вторник, который, если верить моему календарю, никаким религиозным праздником не является. Значит, всего через несколько часов у меня будет ответ самой Айледин относительно ее загадочного небрака с Элвисом Пресли.

А поговорив с Айледин, я позвоню моему давнему другу Пэту Кэдделлу, который сейчас проводит опросы для Джимми Картера и является одним из двух-трех спецов в мозговом штурме его кампании, ради ежедневного философского трепа.

Когда в ходе более-менее неформального телефонного разговора я вчера вечером зачитал Пэту высказывание миссис Триббл, он сказал, что не знает в Афинах, штат Алабама, никакой Айледин и вообще не понимает связи между ней и основной темой нашей беседы о Джимми Картере. Последний и есть главная тема наших разговоров, и мы болтали, спорили, строили стратегии, сварились и вообще полоскали друг друга почти постоянно с того момента, как этот третьеразрядный дешевый цирк отправился в турне по бесплатным общественным дорогам четыре месяца назад.

Пэт тогда еще на Джимми не работал, но тридцать три десятка журналов по всей стране уже окрестили меня одним из самых первых и ярых сторонников Картера. Куда бы (от Лос-Анджелеса до Остина, от Нэшвилла до Вашингтона, от Бостона или Чикаго до Ки-Уэст) я в прошлом году не приехал, меня публично громили равно друзья и незнакомые люди за то, что я сказал, что мне «нравится Джимми Картер». За эти слова надо мной насмехались толпы, надо мной измывались в печати либеральные всезнайки и прочие, носящие «Гуччи». Старые друзья называли меня полоумным идиотом. Моя собственная жена бросила в меня ножом вечером накануне первичных в Висконсине, когда полночная радиопередача ошеломила нас сводкой новостей станции CBS в Лос-Анджелесе, заявив, что объявление, с которым ранее выступили NBC и АБС по поводу победы с малым отрывом Мо Юдолла над Джимми Картером в Висконсине, не соответствует действительности и что последние сводки из отдаленных районов показывают настолько внушительный перевес в пользу Картера, что CBS теперь называет победителем его.

Сэнди нравится Мо Юделл, и, если уж на то пошло, мне тоже. А еще мне нравится Джерри Джефф Уолкер, король беззаконий Нового Орлеана, и еще много кто, но это не значит, что я считаю, что им следует стать президентом США. Невероятная концентрация власти этой должности чертовски тяжела для любого – будь то мужчина, женщина или даже… «оно», – у кого хватит здравого смысла повернуться к ней спиной. Во всяком случае, пока тот, кто живет в Белом доме, обладает властью заполнять вакансии Верховного суда. Ведь любой, наделенный такой властью, может ее использовать – как это делал Никсон, – чтобы набить суд последней инстанции теми самыми тухлыми, мстительными тупицами-флюгерами, которые недавно проголосовали за сохранение закона против содомии штата Виргиния. И всякий, кто полагает, что голосование шесть к трем против содомии – абстрактная юридическая брехня, которая их не касается, пусть надеется, что его не загребут за что-нибудь, что Библия или какой-нибудь коп из местного отдела по борьбе с проституцией сочтет «противоестественным половым актом». Потому что законы почти всех штатов «противоестественным» считает все, кроме быстрого перепихона в классической миссионерской позиции исключительно в целях продолжения рода. Все остальное – тяжкое преступление, а те, кто совершает тяжкие преступления, попадают в тюрьму.

Впрочем, для меня разницы никакой не будет. Я так давно совершил фатальный прыжок с прямой и узкой дорожки, что даже не помню, когда впервые стал преступником, – но с тех пор я являюсь таковым и меняться уже слишком поздно. В глазах Закона вся моя жизнь – одно бесконечное и греховное преступление. Я грешил многократно, как можно чаще, и, как только удастся свалить от этой гребаной кальвинистской пишмашки, собираюсь перейти прямо к греху. Бог знает, я его ненавижу, но после стольких лет во грехе ничего не могу с собой поделать. Как говорит Уэйлон Дженнигс: «Первый раз меня попутал бес. Второй раз я сделал это сам».

Ага. А в третий раз я это сделал из-за повреждения мозга. А потом, ну, решил, что любому, кто уже приговорен к жизни в преступлении и грехе, наверное, надо научиться их любить.

Толика спасения для всего, что стоит таких трудов и риска, возможна, наверное, лишь через Чистую Любовь. И такая крупица извращенной мудрости возвращает нас – как ни странно – к политике, Пэту Кэдделлу и президентской кампании 76-го года. И не случайно к тому факту, что любой журнал по любую сторону Уолл-стрит, процитировавший мои слова «мне нравится Джимми Картер», процитировал совершенно точно. Я говорил это много раз, многим людям и буду повторять до тех пор, пока Джимми Картер не даст мне вескую причину передумать, – что, возможно, случится минуты через две после того, как он дочитает данную статью, но я сомневаюсь.

Картера я знаю более двух лет и общался с ним накоротке, вероятно, больше любого другого журналиста кампании 76-го. Познакомился я с ним (часа в четыре воскресного утра 1974 года у черного хода губернаторского особняка в Атланте), когда до состояния берсерка мне не хватало пары градусов, когда я неистовствовал и лепетал Картеру и всей его ошарашенной семье о том, как злобный гад в форме полиции штата Джорджия попытался помешать мне войти в ворота у начала длинной, затененной деревьями подъездной дорожки к особняку.

Я всю ночь провел на ногах в обществе дегенератов, и когда пойманное в центре Атланты такси привезло меня к караульной у забора, шум машины и мой вид постового совсем не обрадовали. Я старался держаться спокойно, но секунд через тридцать сообразил, что толку никакого: по его лицу я понял, что мне до него не достучаться. Он молча пялился на меня, пока, сгорбившись на заднем сиденье такси, я объяснял, что опаздываю к завтраку с «губернатором и Тедом Кеннеди», – потом вдруг одеревенел и начал орать на таксиста:

– Что за тупые шутки, приятель? Разве ты не знаешь, где ты?

Не успел таксист ответить, как постовой шмякнул ладонью по капоту так, что вся машина затряслась.

– Ты! Глуши мотор! – Потом он указал на меня: – Ты! Из машины. Давай посмотрим твои документы.

Потянувшись за моим бумажником, он махнул мне пойти с ним в сторожку. Таксист двинулся было следом, но постовой его не пустил.

– Стой где стоишь, лапа. Я за тобой еще вернусь.

По лицу таксиста читалось, что мы оба отправимся в тюрьму и что это моя вина.

– Не моя была идея сюда ехать, – заскулил он. – Этот парень сказал, что он приглашен на завтрак к губернатору.

Постовой перебирал карточки прессы у меня в бумажнике. По мне уже пот тек рекой, и как раз когда он глянул на меня, я сообразил, что в руке у меня банка пива.

– Всегда на завтрак к губернатору со своим пивом ездишь? – спросил он.

Пожав плечами, я бросил банку в урну.

– Эй! – заорал он. – Ты что вытворяешь?

Так продолжалось еще минут двадцать. Уйма телефонных звонков, уйма ора, и наконец постового связали с кем-то в особняке, кто согласился разыскать сенатора Кеннеди и спросить, знает ли он «типа по фамилии Томпсон, он у меня тут, накачан пивом по глаза и хочет к вам завтракать».

Вот черт, подумал я, только этого Кеннеди не доставало. Прямо посреди завтрака с губернатором Джорджии с кухни приходит нервный старый негритос и объявляет, мол, постовой у сторожки задержал пьяного, утверждающего, дескать, он друг сенатора Кеннеди и просится войти позавтракать…

* * *

Что на самом деле было чистой ложью. Ни на какой завтрак к губернатору меня не приглашали, и до сего момента я делал все, от меня зависящее, чтобы его избежать. Завтрак – единственный за день прием пищи, к которому я обычно отношусь с тем же возведенным в традицию благоговением, с которым большинство – к Ланчу или Обеду.

Завтракать я люблю в одиночестве и почти всегда после полудня. Человеку с фатально неправильным образом жизни каждые двадцать четыре часа нужен хотя бы один психологический якорь, и для меня это завтрак. В Гонконге, Далласе или дома, вне зависимости того, ложился я или нет, завтрак – это личный ритуал, отправлять который следует в одиночестве и в духе истинных излишеств. Пищи всегда следует принимать много: четыре «кровавые мэри», два грейпфрута, кофейник с кофе, блинчики по-рангунски, по полфунта сосисок, бекона или резаной солонины с чили кубиками, омлет по-испански или яйца Бенедикт, кварта молока, порубленный лимон, чтобы приправлять то и се, и, скажем, кусок лимонного пирога, две «Маргариты» и шесть дорожек лучшего кокаина на десерт… Ага, а еще две-три газеты, вся почта и записки, телефон, блокнот, чтобы планировать следующие сутки, и по меньшей мере один источник хорошей музыки. Все это следует употребить под открытым небом, на жарком солнышке и предпочтительно голышом.

Нелегко будет бедолагам в Сан-Франциско, целый день прождавшим в крайнем страхе и напряженности, когда же из моего верного моджо-тайпа, преодолев двести миль телефонных проводов, вырвется пространный и тщательно аргументированный анализ «Значения Джимми Картера», понять, почему я торчу в полном шлюх техасском отеле и распространяюсь о Смысле Завтрака…. Но как почти все достойное осмысления, объяснение этому обманчиво коротко и просто.

После более чем десятилетия профессионального общения с политиками я наконец пришел к неприглядному выводу, что реального выхода нет. Никто, решительно никто, даже радиолог с полным доступом ко всему спектру легальных и нелегальных препаратов, конституцией акулы и умом, столь же редким, острым и оригинальным, как слоутский брильянт, не способен функционировать в роли политического журналиста, не отказавшись от самой концепции пристойного завтрака. Больше десяти дет я пахал как дюжина сволочей, пытаясь свести одно с другим, но конфликт слишком фундаментальный и так глубоко коренится в природе и политики, и завтрака, что примирить их невозможно. Это – Великое Перепутье на Дороге Жизни, которого не избежать. Так священник-иезуит, заодно практикующий нудизм и обзаведшийся пристрастием к героину на две тысячи в день, может пытаться стать первым Голым Папой (или Папой Голым Первым, если прибегнуть к церковному жаргону). Так пацифист-вегетарианец, помешавшийся на «магнуме» сорок четвертого калибра, пытался бы баллотироваться в президенты, не отказываясь ни от членства в Национальной стрелковой ассоциации, ни от выданного в Нью-Йорке разрешения на ношение оружия, которое позволяет ему таскать двойные шестизарядные на «Встреться с прессой, посмотри в лицо стране» и прочие пресс-конференции.

Некоторые комбинации никому не под силу: одна – стрелять по парящим летучим мышам из двуствольного .410, когда накурился дурмана-травы, другая – сама мысль, что писатель-фрилансер, у которого по меньшей мере четыре друга по фамилии Джонс, сумеет освещать безнадежно запутанную президентскую кампанию лучше группы из шести профессиональных политических журналистов New York Times или Washington Post и притом умудряться каждое утро завтракать по три часа на солнышке.

Но в то утро, когда я подкатил к сторожке губернаторского особняка в Атланте, я не принял окончательного решения позавтракать с Джимми Картером и Тедом Кеннеди. Очутился я там в такой час исключительно из необходимости согласовать мое профессиональное расписание с политическими обязанностями Кеннеди на тот день. Ему полагалось произнести речь перед шишками местного истеблишмента, которые соберутся в половине одиннадцатого на юридическом факультете университета Джорджии, чтобы официально засвидетельствовать торжественное открытие огромного и престижного портрета маслом бывшего госсекретаря Дина Раска, и его приблизительное расписание на воскресенье предполагало, что особняк губернатора он покинет после завтрака и шестидесятимильный перелет до Афин совершит на официальном самолете губернатора. Поэтому у меня не было выбора: чтобы пасть на хвост Кеннеди и поехать с ним, я должен был поймать его на завтраке в особняке, где он провел ночь по приглашению Картера.

Как это ни странно, меня тоже пригласили провести ночь пятницы в спальне губернаторского особняка. В пятницу я прилетел с Кеннеди из Вашингтона, а поскольку я был единственным журналистом, сопровождавшим его в тот уик-энд, губернатор Картер, приглашая «кортеж Кеннеди» переночевать в особняке, а не в городском отеле, счел уместным включить и меня.

Но я редко бываю в настроении провести ночь в доме политика, во всяком случае, если могу провести ее где-то еще, – а накануне я решил, что мне гораздо лучше будет в номере «Редженси Хайятт», чем в особняке губернатора Джорджии. Что могло быть или не быть правдой, но тем не менее мне требовалось появиться в особняке к завтраку, если я хотел, хотя бы как-то поработать в уик-энд, а моя работа заключалась в сопровождении Кеннеди.

Сцена у ворот расстроила мои нервы так, что, выйдя наконец из такси у особняка, я не мог найти дверь, в которую мне велели постучать, и к тому времени, когда попал внутрь, вообще был не в том состоянии, чтобы общаться с Джимми Картером и всем его семейством. Я даже не узнал его, когда он встретил меня в дверях. Я понял только, что мужик средних лет в «ливайсах» ведет меня в столовую, чтобы – как я настаивал – я посидел, пока не пройдет трясучка.

Среди первых моих впечатлений о Картере (когда я чуточку успокоился) – то, как расслабленно и уверенно он держался с Тедом Кеннеди. Контраст между ними был столь разителен, что я по сей день удивляюсь, когда говорят про «жутковатое сходство» между Картером и Джоном Ф. Кеннеди. Я сходства не заметил, разве что изредка, на постановочных фотографиях, но даже если бы проглядеть такое сходство было невозможно, его не было и в помине в то утро в Атланте, когда я вошел в столовую и увидел, как Джимми Картер и Тед Кеннеди сидят по разным концам одного стола.

Кеннеди, который обычно затмевает собой всех, куда бы он ни входил, сидел с видом деревянным и смутно неловким, одетый в темно-синий костюм и черные туфли. Когда я вошел, он поднял взгляд и слабо улыбнулся, потом снова стал смотреть на портрет в другом конце комнаты. Рядом с ним сидел Пол Керк, его управделами, в таком же темно-синем костюме и таких же черных туфлях. Президентский уполномоченный Джимми Кинг орал в дальнем углу в телефон. Еще в столовой было человек пятнадцать, большинство смеялись и болтали, и мне потребовалось какое-то время, прежде чем я заметил, что никто не разговаривает с самим Кеннеди – такое редко увидишь, особенно когда рядом есть другие политики или хотя бы люди, политикой интересующиеся.

Кеннеди в то утро был, очевидно, не в духе, а причину я узнал только через час или около того, когда оказался в одной машине спецслужб с Кингом, Керком и Кеннеди. Настроение в машине, которая на полной скорости неслась по трассе в Афины, царило прескверное. Кеннеди наорал на водителя за то, что тот пропустил поворот, а значит, мы опоздаем на торжественное открытие. Когда мы наконец прибыли и мне представился шанс поговорить наедине в Джимми Кингом, тот сказал, что Картер выждал до последней минуты (почти до моего приезда в особняк) и вдруг потом сообщил Кеннеди об изменении в своих собственных планах, которые не позволят ему одолжить Тедди самолет для поездки в Афины. Такова была причина напряжения, которое я заметил по приезде. Кингу пришлось немедленно браться за телефон, разыскивать наряд спецслужб и вызывать в особняк две машины. К тому времени, когда они прибыли, стало очевидно, что мы не успеваем в Афины на открытие портрета Раска. Меня это вполне устраивало, но Кеннеди полагалось произнести речь, и он был недоволен.

Я принципиально отказываюсь принимать участие в мероприятиях, прославляющих милитаристов вроде Раска, а потому сказал Кингу, что поищу бар на краю кампуса, а потому приду на ланч, устраиваемый в кафетерии по случаю Дня права.

Проглядеть кафетерий кампуса было невозможно. Там собралась толпа человек из двухсот любопытных студентов, старающихся хоть краем глаза увидеть Теда Кеннеди, который, когда я подошел, раздавал автографы и медленно поднимался по бетонным ступенькам. Увидев меня, Джимми Кинг подождал у входа.

– Ну, ты пропустил открытие, – улыбнулся он. – Тебе лучше?

– Не слишком, – отозвался я. – Надо было повесить кровожадную сволочь за ноги на флагштоке.

Кинг начал было снова улыбаться, но тут его губы застыли, и я глянул направо как раз вовремя, чтобы в восемнадцати дюймах от себя увидеть опухшую физиономию Дина Раска. Кинг подал ему руку.

– Поздравляю, сэр, – сказал он. – Мы все вами очень гордимся.

– Фигня, – буркнул я.

Когда Раек ушел внутрь, Кинг долго смотрел на меня, грустно качая головой.

– И почему ты не можешь оставить старика в покое? Теперь он безвреден. Господи Иисусе, ты еще в неприятности нас впутаешь.

– Не волнуйся, – ответил я. – Он глух, как тетерев.

– Может, и так. Но кое-кто из его окружения утверждает, что он прекрасно слышит. Одна женщина вон там спросила меня во время церемонии, кто ты такой, и я ответил, что ты агент под прикрытием, но она все равно злилась из-за твоих слов. «Скажите сенатору Кеннеди, пусть поучит его манерам, -сказала она. – Даже правительственным агентам непозволительно так высказываться на публике».

– Как высказываться? Ты про кровь, что у него на руках? Кинг рассмеялся.

– Ага, это, правда, ее задело. Господи, Хантер, тебе надо помнить, они тут все великосветские. – Он серьезно покивал. – И это их территория. Дин Раек тут хренов национальный герой. Как по-твоему, что должны думать его друзья, когда из Вашингтона приезжает сенатор произнести хвалебную речь на открытии портрета Раска и привозит с собой типа, который начинает спрашивать, почему художник не нарисовал кровь у него на руках?

– Не бери в голову, – ответил я. – Объясняй, что это часть глубокого прикрытия. Черт, никто все равно не связывает меня с Кеннеди. Я постарался держаться от вас, сволочей, на безопасном расстоянии. Мне что, по-твоему, очень хочется, чтобы меня видели на церемонии в честь Раска?

– Не обманывайся, – сказал он, когда мы входили внутрь. – Они знают, что ты с нами. Если бы не знали, тебя бы тут не было. Это закрытое мероприятие, мой мальчик. Мы – единственные в списке приглашенных, у кого нет очень и очень серьезного титула. Тут все судьи, или сенаторы штата, или достопочтенный тот-то, или достопочтенный сет-то…

Я оглядел зал, и действительно характер толпы собравшихся трудно было не заметить. Тут вам не просто компания «старых добрых парней»-республиканцев, закончивших – так уж получилось – юридический факультет университета Джорджия, нет, это почетные выпускники, именитые сто пятьдесят или около того, которые заработали, украли или унаследовали достаточно отличий, чтобы их выделили из списков и пригласили на открытие портрета Раска с последующим ланчем с сенатором Кеннеди, губернатором Картером, судьей Картером и многочисленными прочими супервыдающимися личностями, чьи имена я забыл. И Джимми Кинг был прав: это – противоестественная среда для человека в грязных белых кедах, без галстука, у которого за фамилией в пробеле, предназначенном для званий и титулов, нет ничего, кроме Rolling Stone. Будь это собрание выдающихся выпускников медицинского колледжа университета Джорджия, пробел для звания в списке гостей стоял бы перед фамилиями и я прекрасно бы вписался. Черт, я мог бы даже вклиниться в пару разговоров, и никто и не заметил бы фразы про «кровь на руках».

Но это был День права в Джорджии, и я был единственным доктором таким-то в зале. Поэтому меня пришлось выдать за агента под прикрытием, по неведомой причине сопровождающего сенатора Кеннеди. Даже агенты спецслужб не понимали моей роли в свите. Они знали лишь, что с вашингтонского рейса я сошел вместе с Тедди и с ним и оставался. Секретным агентам никого не представляют, им полагается знать, кто тут кто, – а если они не знают, то ведут себя, будто в курсе, и надеются на лучшее.

Не в моих привычках не к месту эксплуатировать спецслужбы. Когда-то мы сварились, но с тех пор, как однажды вечером во время кампании 72-го года я забрел в номер отеля «Балтимор» в Нью-Йорке и застал там трех агентов спецслужб за раскуриванием косяка, мне с ними комфортно. Поэтому теперь, в Джорджии, мне показалось вполне естественным попросить у одного из прикомандированных к нам агентов ключи от багажника его машины, чтобы запереть кожаный ранец в надежном месте, а не таскать его с собой.

Собственно говоря, агент не отдал мне ключи, а сам положил ранец в багажник, но когда я сел за наш стол в кафетерии и увидел, что из напитков имеется только чай со льдом, то вспомнил, что среди прочего у меня в ранце кварта «Дикой индюшки», и мне очень захотелось виски. На столе передо мной (и всеми остальными) был высокий стакан с жидкостью приблизительно цвета бурбона и с ломтиком лимона на ободке. Убрав лимон, я вылил чай в стакан для воды Пола Кирка и попросил у одного агента за соседним столиком ключи от багажника. Он было замялся, но декан юридического факультета или, может, судья Картер уже откашливался в микрофон за VIP-столом, и агент избрал путь наименьшего сопротивления, а именно отдал ключи.

Открывая багажник, я ничего особенного не ожидал…

Cazart!

Если жизнь покажется вам скучной, загляните в багажник первой же машины спецслужб, какая вам встретится. Ключ не понадобится, багажник открывается так же легко, как и у любой другой машины, если правильно применить к нему шестифутовый ломик, но открывайте его осторожно, потому что внутри около шестидесяти девяти разновидностей мгновенной смерти. Черт, я чуть не упал при виде содержимого багажника: три автомата, газовые маски, ручные гранаты, пулеметные ленты, канистры со слезоточивым газом, коробки патронов, пуленепробиваемые жилеты, цепи, пилы и, вероятно, много чего другого. Но вдруг я сообразил, что два проходивших мимо студента остановились на тротуаре рядом со мной и один сказал:

– Господи всемогущий! Ты только посмотри!

Поэтому я быстро налил себе виски, убрал бутылку в багажник и захлопнул его, как у самой обычной машины. И тут увидел, как на меня несется Джимми Картер: голова опущена, зубы оскалены, зрачки сужены так, что похож на летучую мышь по весне…

Что? Нет. Это было попозже, на мое третье или четвертое путешествие к багажнику со стаканом для чая. В ошеломленном ступоре я сел на обочину и сидел так минут пятьдесят-пятьдесят пять, пытаясь сообразить, откуда возникла эта картинка. Мои воспоминания о том дне по большей части исключительно яркие, и чем больше я о нем думаю, тем более уверен, что то, что спикировало на меня, как летучая мышь по весне, очевидно, не было губернатором Картером. Возможно, какой-нибудь втянувший голову в плечи студент, спешащий на выпускной экзамен в колледже ландшафтного дизайна или просто завязывавший шнурки на ходу. Или вообще ничего не было, в блокноте у меня нет никаких упоминаний о том, как кто-то пытался подкрасться ко мне на корточках, пока я стоял посреди улицы.

Согласно моим заметкам, Джимми Картер пришел в кафетерий вскоре после Кеннеди, и если привлек какое-то внимание толпы, собравшейся посмотреть на Тедди, я, вероятно, заметил бы и накарябал что-нибудь, чтобы подчеркнуть контраст манер, что-то вроде: «12:09, в медленно движущейся за ТК толпе внезапно появляется Картер. Никаких автографов, никаких телохранителей, и „ливайсы“ сменились синим пластмассовым костюмом-униформой/

//ни узнавания, ни приветствий, просто невысокий мужичонка с песочными волосами ищет, кому бы пожать руку…»

Такое я записал бы, если бы вообще заметил его приезд, а я не заметил. Ведь только после десяти вечера нью-гэмпширских первичных, почти через два года, появилась реальная причина замечать время и манеру прибытия Джимми Картера вообще куда-либо, и уж тем более не в толпе жаждущих повращаться в одном кругу с шишками вроде Теда Кеннеди и Дина Раска. В Картере нет ничего внушительного, и даже сейчас, когда его лицо по меньшей мере пять раз в неделю появляется на каждом телеэкране страны, я кому угодно готов поставить сто долларов против пятисот, что Джимми Картер способен пройти – без сопровождения и в обычной полуденной толчее – из конца в конец огромный чикагский аэропорт О’Хара, и его никто не узнает.

Во всяком случае, никто, не знакомый с ним лично и видевший его только по телевизору. Ничто в Картере не выделило бы его из тех, мимо кого проходишь в длинных и переполненных коридорах О’Хара. На любой улице Америки он бы сошел за человека из «Фуллер Браш». И если бы пятнадцать лет назад Джимми Картер заделался коммивояжером «Фуллер», сегодня он был бы президентом «Фуллер Браш Компани» и в каждую аптечку по всей стране входили бы зубные щетки Картера-Фуллера. А если бы пошел в торговлю героином, в каждом респектабельном семействе между Лонг-Айледом и Лос-Анджелесом был бы по крайней мере один собственный нарик.

Э… но ведь не об этом сейчас нужно говорить, да?

Про первый час того ланча вспоминается лишь ощущение кошмарной депрессии от жизни, в которую я соскальзывал. Согласно программке, нам предстояла еще уйма речей, замечаний, комментариев и т.д. по вопросам, связанным с юридическим факультетом. Кеннеди и Картер стояли последними в списке ораторов, а значит, надежда уйти пораньше не маячила. Я подумал, не вернуться ли в паб и не посмотреть ли по телику баскетбольный матч, но Кинг предостерег, что лучше не надо.

– Никто не знает, насколько эта чертова затея затянется, -сказал он. – А пешком отсюда очень и очень далеко, а?

Я знал, к чему он клонит. Едва выступления закончатся, кортеж спецслужб поскорей увезет нас в аэропорт Афин, где ждет самолет Картера, чтобы доставить всех назад в Атланту. На половину седьмого запланирован большой банкет, а сразу после – долгий перелет назад в Вашингтон. Если я пойду в паб, никто моего отсутствия не заметит, сказал Кинг, как не заметит и тогда, когда придет время уезжать в аэропорт.

Один из вечных кошмаров сопровождения политиков – необходимость ни на минуту не упускать их из виду. У каждой президентской кампании есть свой перечень страшных баек о репортерах (а иногда даже ключевых фигурах штаба), которые считали, что у них полно времени «сбегать через улицу выпить пива», вместо того чтобы толкаться на задах унылого зала, вполуха слушая монотонный рокот набившей оскомину речи, но, вернувшись через двадцать минут, обнаруживали, что зал пуст, автобуса для прессы нигде не видно, как нет ни кандидата, ни вообще кого-либо, кто объяснил бы, куда все подевались. Такие истории неизменно случаются в захолустных городишках вроде Бута, Буффало или Айспик, штат Миннесота, вечером середины марта. Температура всегда ниже нуля, обычно налицо метель, прогнавшая с улиц такси, и как только жертва вспоминает, что бумажник остался в пальто в автобусе для прессы, так вдруг у него начинается приступ пищевого отравления. А потом, пока он ползает на коленях по обледенелому проулку, сотрясаемый приступами отчаянной рвоты, его хватают злобные копы, бьют по голеням дубинками и запирают в вытрезвитель при участке, где к нему всю ночь пристают алкаши.

Такие истории ходят в изобилии, и в них есть достаточная доля правды, чтобы большинство прикомандированных к кампании журналистов так боялись внезапного изменения расписания, что даже в уборную не ходили, пока давление в мочевом пузыре не становилось невыносимым и пока по меньшей мере три надежных человека не пообещали сходить за ними при первых же признаках шевеления, могущего означать ранний отъезд. Меня самого едва не забыли во время первичных в Калифорнии в 72-м: выйдя из уборной на железнодорожном складе в Салинас, я вдруг понял, что служебный вагон «победного поезда» Макговерна – в ста ярдах по путям от того места, где был всего три минуты назад. Джордж еще стоял на открытой платформе, махая толпе, но поезд набирал ход, и когда я рванул к нему, топча женщин, детей, инвалидов и все, что не могло убраться у меня с дороги, мне показалось, что лицо Макговерна расплылось в улыбке. Я по сей день поражаюсь, что сумел нагнать чертов состав, не прохудив ни одного клапана в сердце, и даже не промахнулся мимо железной подножки, когда в последнюю секунду совершил прыжок, – как это меня не затянуло под поезд и не разрезало пополам колесами.