Текст книги "Большая охота на акул "

Автор книги: Хантер С. Томпсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 54 страниц)

ЗАПЛУТАВШИЙ АМЕРИКАНЕЦ В ЛОГОВЕ КОНТРАБАНДИСТОВ

В Пуэрто-Эстрелла, Колубмия, кроме разговоров, заняться нечем. Но трудно понять, о чем именно разговаривают жители деревни, потому что говорят они на собственном языке – он называется гуахиро, немного похож на арабский, что не слишком хорошо на слух белого человека.

Обычно они говорят про контрабанду, потому что эта крохотная деревня с хижинами под тростниковыми крышами и общим населением в сто южноамериканских индейцев, крайне важный порт, но не для людей, а таких товаров, как виски, табак и драгоценности. Попасть сюда лицензированным судном невозможно, потому что тут нет иммиграционных чиновников и таможни тоже нет. По сути, здесь вообще нет закона, и именно поэтому Пуэрто-Эстрелла такой важный порт.

Он расположен на самой северной оконечности узкого и скалистого полуострова Ла Гуахира, на котором нет шоссе, зато много ездят на грузовиках по бездорожью. На грузовиках озят контрабанду на сотни тысяч долларов, предназначенную внутрь материка – в Колумбию и Венесуэлу. Большую ее часть везут из Арубы: переправляют ночью на быстроходных траулерах и выгружают в Пуэрто-Эстрелла для распространения по полуострову на грузовиках.

* * *

Из Арубы меня привез на закате рыболовецкий шлюп. А поскольку гавани тут нет, на берег меня доставили в крошечной лодчонке. На неприступной скале выстроилось все население деревни, мрачно и без особого гостеприимства воззрившись на первого в истории Пуэрто-Эстрелла туриста.

В Арубе индейцев-гуахиро называют «бешеными, психами и алкашами, с утра до ночи пьющими кокосовое виски». Еще в Аруба можно услышать, что мужчины одеты «только в галстуки, завязанные чуть ниже пупка». От такой информации любому станет не по себе, и, карабкаясь по крутой тропинке, сгибаясь под тяжестью багажа, я решил, что при первых же признаках неприятностей начну, как Санта-Клаус, раздавать галстуки (три отличных в огурцы для самых мрачных типов), а потом буду рвать рубашки.

Когда я перевалил за край скалы, несколько детей засмеялись, а старая карга завизжала, мужчины же только смотрели в упор. Вот перед ними белый человек, у которого двенадцать янки-долларов в кармане и больше чем на пятьсот долларов фотокамер на шее, тащит пишмашку, улыбается, потеет, у него нет и тени надежды понять местный язык, поселиться ему негде, – а им как-то придется со мной разбираться.

Последовали шумные дебаты, затем вперед выступил невысокий человечек и знаками показал мне погрузить снаряжение в древний грузовичок, который завелся от ручки. Меня отвезли в заброшенную больницу, где отвели то ли палату, то ли камеру с грязным матрасом и выбитыми стеклами – для вентиляции.

Для туристов в Пуэрто-Эстрелла нет ничего: ни отелей, ни ресторанов, ни сувениров. И еда неудобоваримая. Трижды в день она оказывалась передо мной: листья, кукуруза, чудовищно засоленная козлятина, все подается с мутной водой.

И с выпивкой проблема, но иного рода. На заре следующего дня меня разбудили и привели на суд старейшин деревни. Цель его была установить смысл моего присутствия. Джентльмены собрались в единственном бетонном доме деревни, и на столе перед ними лежала завернутая в целлофан бутылка скотча.

После четырех или около того жестов, нескольких слов по-испански и нервных демонстраций, как работают камеры, они, похоже, сочли, что уместно будет напиться. Скотч открыли, пять мерных стаканчиков налили, и церемония началась.

* * *

Она продолжалась весь день и следующий тоже. Виски старейшины накачивались прямо из мерных стаканчиков, поначалу торжественно, потом с все большим воодушевлением. Время от времени кто-нибудь засыпал в гамаке, но через пару часов возвращался с новой жаждой и пылом. Когда бутылка заканчивалась, они извлекали другую – каждая была аккуратно упакована в целлофан.

Три момента, как выяснилось, сыграли роль в успехе моего визита. Во-первых, мой рост и способность держать спиртное (это был страх: человек, путешествующий один среди диких индейцев, не рискнет напиться); во-вторых, то, что я никогда не отказывался сделать семейную фотографию (опять же из страха); и, в-третьих, мое «давнее знакомство» с Жаклин Кеннеди, которую они почитают как своего рода богиню.

За исключением нескольких модников и местных «шишек», большинство мужчин носили галстуки – гуахирская версия традиционной набедренной повязки. Женщины, опять же за некоторым исключением, носили скучные и бесформенные длинные, черные платья.

Довольно многие мужчины носили еще и наручные часы долларов на двести-триста – этот феномен объяснялся стратегическим положением Пуэрто-Эстрелла и особенностями его экономики. Нечестно было бы утверждать, что индейцы прикарманивают львиную долю контрабанды, которая проходит через их деревушку, но неразумно было и задавать бестактные вопросы, особенно если учесть, что любой приезжий (если надеется покинуть деревушку) зависит от доброй воли ее жителей.

От попыток уехать можно поседеть. Попав сюда, можешь считать, что застрял до тех пор, пока какому-нибудь индейцу не придется везти груз контрабанды в Майкао.

Делать тут нечего, только пить, и часов через пятьдесят пьянства я начал терять надежду. Конец впереди как будто не маячил. Пить скотч днями напролет неполезно в любом климате, но если, очутившись в тропиках, накачиваться им по три часа до завтрака, это может существенно подорвать здоровье. По утрам у нас были скотч и армрестлинг, по вечерам – скотч и домино.

Просвет засиял на закате третьего дня, когда владелец грузовика под названием «Могучий фургон» внезапно встал от стола с виски и сказал, что мы прямо сейчас едем. Мы выпили по последней, пожали всем руки и отбыли. Грузовик был загружен под завязку, я ехал сзади со своим снаряжением и молодой индианкой.

Поездка из Пуэрто-Эстрелла в Майкао занимает десять-двенадцать часов в зависимости от избранного маршрута, но, кажется, сорока днями на дыбе. Помимо адских неудобств есть большая вероятность, что на вас нападут и пристрелят либо бандиты, либо служители правопорядка. С точки зрения «контрабандиста», одно и то же.

Контрабандисты ездят при оружии, но полагаются на скорость, безжалостно тираня и грузовик, и пассажиров, когда несутся по ложам высохших рек и через похожие на вельд равнины по проселкам, по которым не пройти ни одной обычной машине.

В Майкао мы пригромыхали в три пополудни. Меня высадили в аэропорту, где дикарского вида жандарм тщательно обыскал мой багаж и лишь потом позволил подняться на борт самолета до аэропорта Барранкилла. Час спустя в Барранкилле меня обыскали снова. Когда я спросил почему, мне ответили, что я приехал из провинции Гуахира, населенной, как известно, убийцами, ворами и теми, кто посвятил свою жизнь преступлениям и насилию.

У меня возникло такое ощущение, что никто не верил, что я на самом деле там побывал. Когда я заговаривал про Гуахиру, люди сочувственно улыбались и сворачивали на другое. А потом мы заказывали еще пива, потому что скотч в Барранкилле такой дорогой, что позволить его себе могут только богатые.

National Observer, 6 августа, 1962

ПОЧЕМУ К ЮГУ ОТ ГРАНИЦЫ ЧАСТО ДУЕТ ВЕТЕР АНТИГРИНГО

Самое яркое мое воспоминание о Южной Америке: мужчина с клюшкой для гольфа (пятой железной, если память мне не изменяет) запускает мячи с террасы пентхауса в Кали, Колумбия. Высокий британец со «стильным брюшком» вместо талии, как говорят англичане. Рядом на маленьком садовом столике – стакан джина с тоником, который он время от времени обновлял в баре неподалеку.

У него был недурной удар, и каждый мяч летел низко и далеко над городом. Куда падали эти мячи, ни он, ни я, ни кто-либо еще на террасе понятия не имели. Зато сам пентхаус располагался в президентском секторе над Рио-Кали, которая пересекает город посередине. Где-то под нами, на узких улочках, обрамленных белыми блочными домами городских пейзан, барабанил по крышам странный град мячей для гольфа, – «нет смысла возить сюда собирающих мячи», как сказал мне британчик.

В последующие недели, когда я все больше обращал внимание на то, как добрая часть колумбийцев относится к англосаксонскому населению своей страны, я радовался, что никто не проследил эти удачные мячи до источника. Как и их соседи-венесуэльцы, колумбийцы, вероятно, самый вспыльчивый народ на континенте, и обида с приправой из оскорблений не слишком высоко стоит в национальном меню.

Сомнительно, что тот же человек стал бы швыряться мячами с крыши дома в центре Лондона. Но в Южной Америке это никого не удивляет. Тут, где расстояние между богатыми и бедными неизмеримо велико и где англосаксы автоматически оказываются элитой, понятие «ноблесс оближ» получает странное толкование.

Тем не менее отношение не проходит незамеченным: местные уж точно сочтут дурным тоном, что иностранец, стоя на крыше, мечет в них мячи для гольфа. Может, им не хватает спортивной жилки, а может, чувства юмора, но факт в том, что они обижаются, и нетрудно понять, почему они при первой же возможности пойдут на выборы голосовать за того, кто пообещает избавить страну от «высокомерных империалистов-гринго».

Когда страсти накалены, не имеет значения, дурак ли кандидат, вор, или коммунист, или даже все разом, – мало какие выборы к югу от Рио-Гранде выигрываются на платформе чего-либо, помимо откровенной апелляции к эмоциям.

* * *

Присутствие Северной Америки в Америке Южной -один из самых эмоциональных политических вопросов на континенте. В большинстве стран, особенно в Аргентине и Чили, велико также европейское присутствие. Но учитывая недавние исторические события, когда задули ветры анти-гринговских настроений, подули они на север, в сторону Соединенных Штатов, которые Латинской Америке легче идентифицировать с капитализмом и империализмом, чем какую-либо другую страну в мире.

Учитывая все это, турист испытывает в Южной Америке один шок за другим от позиции, какую обычно занимают его соотечественники-гринго, а самым большим шоком зачастую становится его собственная позиция. Один молодой американец выразился так: «Я приехал сюда заядлым либералом, хотел быть поближе к этим людям, помогать им, но через полгода превратился в реалистичного и непримиримого консерватора. Эти люди не понимают, о чем я говорю, не хотят помочь самим себе, им нужны только мои деньги. Теперь я хочу одного – уехать».

Печальный факт в том, что сколько-нибудь долгое пребывание в Латинской Америке именно так преображает многих американцев. Чтобы этого избежать, в невероятных количествах требуются способность к адаптации, идеализм и вера в общее будущее.

Возьмем для примера молодого человека по имени Джон, представлявшего в одной латиноамериканской стране международную гуманитарную организацию. Его работа заключается главным образом в раздаче излишков продовольствия бедным. Он много работает, часто выезжает вглубь страны: три-четыре дня тяжелой дороги за рулем, плохая еда, примитивная гигиена и дизентерия.

Но от людей, с которыми ему приходится работать, ему не по себе. Он не в силах понять, почему директор школы в глухой деревне крадет продукты, предназначенные для его учеников, и продает их спекулянтам. Он не может понять, почему его склад, расположенный в центре района, где еду раздают ежедневно, постоянно грабят те самые люди, которые неделю назад становились в очередь за регулярным пайком.

Он мрачно размышляет и спрашивает себя, а добился ли чего-то или его держат за дурака. Потом однажды, когда у него особо скверное настроение из-за новых свидетельств черствости или коррупции, он слышит под окном вопли толпы. На ступенях фонтана стоит мужик и хрипло орет про «права человека» и про то, что следует сделать, чтобы добиться их осуществления. А толпа счастливо вопит в ответ: «Долой капиталистических свиней!»

Наш Джон у окна внезапно выходит из себя и грозит кулаком. «Adajo del pueblos!» – кричит он, то есть «Долой народ!». И быстро прячется.

Но семья латиносов в соседней квартире, тоже стоявшая у окна, слышит, как гринго поносил толпу. Слух распространяется, и несколько дней спустя в нашего парня сыплются оскорбления, когда он идет в cantina на углу за пачкой cigarrillos. Джон хорошо говорит по-испански и ругается в ответ, не понимая, откуда вдруг недружелюбие соседей. Но преисполняется горечью, а как только волна пошла, развернуть ее очень непросто.

* * *

Однажды в городке появляется новый американец, стажер в одном из банков США, у которого есть отделения в Южной Америке. Наш Джон знакомится с ним в англосаксонском клубе и по ходу разговора рассказывает, чего ожидать от националистов: «кучка неблагодарных, все до единого глупые и продажные».

От других гринго новичок слышит то же самое. Ночью в новой и незнакомой квартире он начинает думать, что соседи за стеной шумят специально, чтобы действовать ему на нервы. Вскоре он так же преисполнен горечи, как и все остальные.

Когда наступает неизбежная банковская забастовка (как это регулярно случается в большинстве латиноамериканских стран), наш новичок следует совету старшего годами сотрудника-гринго и приходит на работу с пистолетом, которым придавливает бумаги на столе, чтобы показать служащим, что намерения у него серьезные.

Реакцию местных националистов едва ли стоит описывать. На нашего стажера навешивают ярлык очередного доказательства о двух ногах, что гринго злобные идиоты. Общий результат (в том, что касается и Джона, и молодого стажера в банке) – вопиющее поражение надежд, что Северная и Южная Америка поймут друг друга и тем самым избегнут разрыва, который расколет западное полушарие.

Молодой американец сталкивается в Латинской Америке и с другими невзгодами. Например, ему приходится иметь дело с американской колонией, которая расцветает в любом мало-мальски крупном городе.

Живущие в латиноамериканских странах американцы зачастую большие снобы, чем сами латиносы. По латиноамериканским стандартам, у среднего американца довольно много денег, и он редко встречает соотечественника, у которого бы их не было. Американский бизнесмен, который запросто прошелся бы в спортивной рубашке по улице родного городка, шокирован и оскорблен мыслью, что может появиться, скажем, в Рио-де-Жанейро без пиджака и галстука. Тот же самый человек, которому зачастую не больше тридцати, в Штатах живет в типовом домике, но в Рио это будет непременно вилла на Капокабана с двумя горничными, комнатами для прислуги и балконом, выходящим на океан.

Кое-кто говорит, что американец сам портит собственный имидж в Южной Америке: вместо того чтобы быть мерилом демократии, он не только подражает богатым, антидемократичным латиносам, но иногда даже их превосходит. Оказавшись вдруг среди элиты, нервный американец твердо намерен всем показать, кто он, и в отличие от аристократа, который никогда не сомневается в собственной ценности, свой недавно обретенный статус стремится доказать на каждом шагу.

* * *

А вот другие тянут знакомую песню: «Не лезь со своим уставом в чужой монастырь». Бытует мнение, что в Южной Америке низшие классы не имеют представления о равенстве и неформальность считают слабостью. А потому единственный выход – заставить их себя уважать. «Знаю, глупо кричать на горничную всякий раз, когда она ошибается, – сказала одна домохозяйка в Бразилии. – Но она ленива, и я хочу, чтобы она знала, что я за ней слежу. С этими людьми либо дисциплина, либо анархия».

Еще одна мучающая гринго напасть – алкоголь. Потому что он никогда не чувствует себя комфортно, говоря на чужом языке, потому что его доход, по местным стандартам, обычно конфузливо велик, потому что всякий раз, что-то покупая, он беспокоится, не обманывают ли его, потому что он никак не может отделаться от ощущения, что большинство латиносов из высшего общества считают его болваном из страны, где даже болваны богаты, и потому что он никак не может понять, почему не нравится людям такой, какой он есть, – просто хороший парень, которому не по себе в этом странном месте с его странными обычаями. Из-за этого напряжения и многого другого он пьет много больше, чем обычно дома.

«Чтобы расслабиться» – таков расхожий предлог, но иногда почти нет выбора. Например, в Рио вечерние пробки такие тяжелые, что между пятью и восемью вечера почти невозможно попасть из делового района в Капокабану, где живут «все». Едва ли не первое, что говорят новоприбывшему: «Если не удалось выбраться из города до пяти, забудь и сядь где-нибудь напиваться до восьми». Этот провал в дне окрестили «питейным часом».

Для многих «питейный час» скоро превращается в зависимость. Иногда приводит к катастрофе. Часто американец приезжает домой часа в три-четыре утра без гроша и с пустым взглядом, таща за собой портфель и все еще проклиная давно рассосавшуюся пробку.

Из-за «питейного часа» и прочих чисто местных ситуаций человека, возвращающегося в Штаты, ставит в тупик вопрос: «Что нам делать с этим континентом?»

* * *

Он понятия не имеет, потому что у него не было времени расслабиться и подумать. Его главной заботой было выживание. Объективность – одна из первых жертв «культурного шока» – таким термином обозначают недуг, который возникает, когда уроженец Северной Америки с наследием пуританского прагматизма внезапно попадает в мир с иными традициями и иным подходом к жизни.

Странное ощущение – вернуться после года в Южной Америке и прочесть книгу какого-нибудь политика, объехавшего за шесть недель континент туром «все включено» и говорившего исключительно с президентами, министрами и прочими «лидерами» вроде себя самого. Проблемы и задачи становятся вдруг кристально ясными – какими не были, когда эти проблемы тебя окружали.

Теперь, вспоминая типа с клюшкой для гольфа, легко увидеть в нем дурака и невежду. Но я точно помню, каким нормальным он казался на тот момент, и как бы я удивился, если бы кто-то на террасе вскочил, чтобы запротестовать.

National Observer, 19 августа, 1963

ДЕМОКРАТИЯ В ПЕРУ УМИРАЕТ, НО, КАЖЕТСЯ, МАЛО КТО ЕЕ ОПЛАКИВАЕТ

«Смерть демократии» как будто не оставила в Перу особый вакуум. Скорее она походила насмерть престарелого дядюшки, чье имя у всех на слуху, но умер он в каком-то глухом городке, до которого семья так и не добралась, хотя всегда собиралась или, по крайней мере, так говорила.

Если и есть какой-то непреложный факт перуанской политики, то он в том, что у страны нет решительно никаких демократических традиций и любая попытка их ввести натолкнется на ожесточенное сопротивление. Те, кому демократия нужна, даже не знают, что значит это слово, а те, кто знает его значение, в демократии не нуждаются и открыто об этом говорят. Если «Альянс за прогресс» станет требовать, чтобы демократия в Перу стала фактом, а не просто приятным словом, то и у него дела пойдут не как по маслу.

Такова основа нынешнего «взаимонепонимания» между Вашингтоном и Лимой. Если бы демократия занимала перуанский народ так же, как президента Кеннеди, эту страну уже сейчас бы раздирала ожесточенная гражданская война. Во многих странах то, что случилось в Лиме 18 июля, давно бы уже вызвало вооруженный конфликт, но в Перу демократия никогда не была реальностью и по этой причине ее почти никто не оплакивает. Особенно в Лиме, где большинство проголосовало за возвращение бывшего диктатора.

24 июля неизбранное правительство Перу издало указ-закон, приняв на себя всю исполнительную и законодательную власть, и третья по величине страна Южной Америки официально перешла в руки военных. Вторая по величине, Аргентина, за месяцев пять до того предоставила им легкий сценарий. Следующей в списке, согласно нынешним прогнозам из Вашингтона и других столиц западного полушария, будет Венесуэла, а чего ждать от октябрьских выборов в конгресс в Бразилии, гадайте сами.

Впрочем, не требуется особых догадок, чтобы понять, что эта тенденция означает для «Альянса за прогресс», а также для будущего демократии в Южной Америке. Перспектива в лучшем случае мрачная, и по мере нарастания давления из Вашингтона ответная реакция будет нарастать так же быстро. Перу – хороший тому пример.

И все равно, после стольких месяцев напряженности, стольких переговоров и кампаний, газетных полос, посвященных выборам в Перу, в Лиму приезжаешь с ощущением, что должны же быть какие-то доказательства, что случившееся – просто сфабриковано, потому что вооруженные силы сделали именно то, о чем заявляли с самого начала.

Когда Американский народно-революционный альянс (АНРА) выиграл недавние выборы, военные объявили их результаты «мошенничеством», захватили правительство, аннулировали, без сомнения, самые честные и наименее мошеннические выборы в истории Перу и установили хунту из четырех человек, которая, как ни посмотри, и есть военная диктатура.

Но в Лиме жизнь идет своим чередом. По вечерам улицы полны красивых девушек и мужчин с набриолиненными волосами в деловых костюмах, роскошные магазины на авенида Пейрола ломятся от серебра, альпаки и слышен шорох переходящих из рук в руки денег. Ночи напролет из cantinas несется такой шум, словно обезумевшие, накачивающиеся pisco завсегдатаи оставили всяческую надежду дожить до утра.

Такова Лима с демократией или без, с диктаторами или без оных. Более того, в городе уйма людей, которые утверждают, что ровным счетом ничего не произошло. Мол, к власти пришли как раз те люди, которым она принадлежала всегда, и что лица снаружи, заглядывавшие внутрь, – те самые, которые были здесь с тех пор, как Перу себя помнит. По их мнению, глупо говорить, что хунта «захватила бразды правления», потому что хунта – те же самые люди, которые всегда держали эти «бразды», только на сей раз в мундирах. Они лишь во время кризиса надевают сапоги и выходят на улицу с дубинками. Во времена мира они ходят в штатском и заняты иными, менее воинственными делами, главным образом сохранением того образа жизни, к которому давно привыкли. Он древен, как инки, и столь же безжалостен к оппозиции. В США их клеймили бы властной элитой, а в Перу называют Сорок Семейств, всемогущей аристократией, в сравнении с которой ее североамериканская родственница кажется слабой и почти ручной.

– Вот этого как раз и не понимает Кеннеди, – объяснил один живущий в Лиме американский бизнесмен. – Демократия тут попросту невозможна. Здешние люди ее просто не понимают. Лоэб совершил ту же ошибку: пошел на футбол и сел на трибуне с обычными болельщиками. Я сам его там видел: сидит, закинув ноги на поручень, носки видны – ха, все решили, он с ума сошел. Это было уму непостижимо – даже для тех, с кем он пытался подружиться. Если хочешь тут чего-то добиться, нужно завоевать уважение.

Сколь бы печальным ни было это наблюдение относительного многого (включая и американского бизнесмена), еще печальнее, что оно недалеко от истины. С начала его истории перуанскому народу внушали, что есть лишь два типа людей: те, кто «допущен», и те, кто нет, а между ними – пропасть. В книге «Древние цивилизации Перу» читаем: «Государство инков заботилось, чтобы народ не голодал, не подвергался угнетению, излишним невзгодам, но неумолимо регламентировало его жизнь и не оставляло возможности выбора, независимости или инициативы. Существовал большой класс аристократии и жрецов, который кормили массы. С крестьян взималась огромная трудовая повинность, от которой сами крестьяне получали лишь незначительную выгоду».

Так обстояли дела в 1438 году, и с тех пор мало что изменилось, разве только крестьяне теперь не гарантированы от голода, эксплуатации и излишних тягот. Множество свидетельств этого можно найти даже в Лиме, которая отличается от остального Перу приблизительно так же, как Манхэттен от холмов восточного Кентукки.

Странная идея деловых кругов Лимы – как американских, так и перуанских, – мол, президент Кеннеди одобрил бы государственное устройство Перу, «если бы только сумел понять эту страну и перестал обращать внимание на Лоэба».

Посол США Джеймс Айзек Лоэб, без сомнения, самая одиозная личность в новейшей истории Перу. В «Банкирском клубе» не найдется ни одного человека, который не рассказал бы, в чем он ошибается и что именно ему следовало бы сделать. Самая распространенная критика – что он насильно скармливает демократию народу, который понятия не имеет, о чем идет речь.

Номинальный глава хунты генерал Рикардо Перес Годой, наконец, назвал Лоэба «Aprista», что, по сути, означает враг государства. Если он вернется в Лиму, Лоэба точно объявят персоной нон грата, а в деловых кругах именно на Лоэба возлагают вину за отказ США признать хунту. Общее мнение – мол, Кеннеди «ввели в заблуждение». Генерал Перес часто выражается в том же ключе: в недавнем заявлении о позиции США он назвал все «недопониманием».

Генерал Перес произвел впечатление на иностранных журналистов в Лиме своим уникальным чувством слова и его глубинного значения. Он недурной оратор и в первом же своем выступлении после переворота объяснил случившееся так: «Мы наблюдали процесс мошенничества на выборах, в ходе которых не соблюдались даже самые элементарные права граждан. С болью, озабоченностью, поджатыми губами и сухими глазами вооруженные силы наблюдали за тем, как приносят в жертву наш народ, нашу страну, наше будущее».

По сути, военным удалось раскопать лишь семьдесят фальшивых бюллетеней из двух миллионов, но это не помешало генералу Пересу выступить по телевидению, чтобы повторить свои размышления вслух.

«У малых мира сего, у забытых рабочих, у избирателей, которые во многих случаях лишены элементарных социальных, экономических и культурных благ, теперь пытаются отнять единственную их надежду. Надежду обрести прогресс и социальную справедливость, которых они заслуживают, и все это за счет мошеннического уничтожения свободы голосовать. Мы не согласны. Долг военных принуждает нас взять на себя тяжкий груз, приняв функции правительства, которое формально должно находиться в руках гражданских лиц, чтобы водворить мир, порядок и уважение к законам, которыми руководствуется республика. Нас зовет великая цель – спасение демократии».

Ранее в том же выступлении генерал Перес говорил об «огромном мошенничестве на выборах», сказал, что «народ безжалостно обманули», обвинил национальный избирательный комитет в попытке «скрыть нарушения» и объяснил, что бывший президент Прадо, на тот момент прозябающий в плавучей тюрьме, выказал «недостаток объективности», сам не аннулировав выборы.

Это трудно усвоить, особенно тем шестистам тысячам или около того сирым и забытым избирателям, которые опустили бюллетени за АНРА и доктора Виктора Рауля Айя де ла Торре. Но генерал Перес снискал похвалы в тех кругах, где до того не понимали, что демократию лучше всего сохранять, установив военную диктатуру. Также его хвалили за красноречивые атаки против тех, кто вмешивается в право народа выражать себя посредством выборов.

Очевиднее всего в Лиме то, что самое большое мошенничество – это попытка военных объяснить и оправдать переворот. Трудно найти кого-то, кто всерьез верит, что они захватили власть из-за «огромного мошенничества на выборах». Национальный избирательный комитет, группа уважаемых юристов, никак не связанных с АНРА, изучил обвинения и обнаружил, что, хотя имелись отдельные случаи ложной регистрации и множественного голосования, сумма нарушений была слишком мала, чтобы сказаться на исходе. Президент Прадо согласился – и за свои труды был изгнан в Париж, когда военные решили подкрепить свои обвинения шермановским танком и обученным в США батальоном рейнджеров.

Хунта назначила новые выборы на 9 июня 1963 года, но во всей Лиме верят в них, похоже, только таксисты, портье в отелях и разношерстная братия тех, кто имеет постоянную работу и кто голосовал за генерала Мануэля Одрию, диктатора с 1948-го по 1956-й. В кругах, от всего сердца поддерживающих переворот, а именно бизнесменов и финансистов, ставки делают против выборов в будущем году. «Эти парни пришли надолго, – говорит президент общества бизнесменов США. – Попробовав сахар на вкус, они от него не откажутся».

Впрочем, эта перспектива его не пугает. «Здешние люди, как дети, – объяснил он. – Они целый день жалуются на дисциплину, но в глубине души она им нравится. Она им нужна».

«Давайте тут не глупить, – добавляет он. – Этой страной заправляют богатые люди. Они же правят и нашей страной. Так почему не взглянуть в лицо фактам и не поблагодарить за ту стабильность, какую имеем сейчас? Эти люди – антикоммунисты. Давайте признаем хунту, пусть помощь по-прежнему поступает, и давайте жить дальше. – Он снисходительно улыбается. – На наш взгляд, молодой Кеннеди тут просто вышел из себя. А теперь сам оказался в опасном положении и не знает, как выпутаться».

Почти все, кто носит в Лиме галстук, думают так же. Бизнес в Перу идет хорошо, это единственная страна в Латинской Америке без дефицита по платежам, и те, кто в нее вложился, хотят, чтобы так продолжалось и впредь. Даже таксист, который неплохо зарабатывает, потому что на улицах достаточно людей с деньгами в карманах, не слишком тревожится из-за того, кто именно сидит в президентском кресле, пока этот человек не расстраивает его планы.

А ведь именно это едва не случилось. АНРА – не просто очередная политическая партия, он представляет собой неподдельную угрозу образу жизни, которому уже было полтысячелетия, когда США еще только родились. Говорить, что переворот произошел исключительно из-за давней вражды военных с АНРА, – значит замазывать тот факт, что весь правящий класс Перу считает АНРА опаснее коммунизма.

У АНРА есть союзник в лице Альянса за прогресс, а союзник американских коммунистов никогда не был в Перу мелкой угрозой и гораздо удобнее в качестве мальчика для битья.

Если кто и объявлял войну коммунистам, то Айя де ла Торре. Один из самых популярных лозунгов его кампании звучал как «АНРА да! Коммунизму нет!» Фернандо Белаунде, пришедший в президентской гонке вторым, не замечен в яростных тирадах против красной угрозы. И генерал Одрия тоже. Зато местные коммунисты оказали хунте всемерную поддержку, хотя партия все еще вне закона и, без сомнения, таковой и останется.

АНРА – страшнейшая угроза нынешнему статус-кво в Перу главным образом из-за привлекательности для миллиона не имеющих избирательных прав и неграмотных индейцев. В настоящий момент партия еще оправляется от удара, какой ей нанесли, аннулировав доставшуюся дорогой ценой победу на выборах. Отступив из Касса дель Пуэбло (Дом народа), являющегося штаб-квартирой АНРА, солдаты оставили после себя руины. 7 августа, после двух недель оккупации, здание вернули партии и посмотреть на развалины собралась огромная безмолвная толпа. В потолках и стенах были дыры от пуль, окна и двери выбиты, архивы партии уничтожены, и само здание – почти квартал офисов и подсобных помещений – казалось нагромождением битого стекла, поломанной мебели и промокшей бумаги. Среди разбитых или украденных предметов – единственная бормашина, все врачебные препараты из клиники и лекарства из аптеки, пишущие машинки, один радиопередатчик, все фотоархивы, скульптуры из художественной мастерской, инструменты детского оркестра, еда и тарелки из столовой, архивы кредитного союза и почти все, что может использовать человек.