Текст книги "Большая охота на акул "

Автор книги: Хантер С. Томпсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 54 страниц)

ПУСТЯЧНЫЕ ПИСЬМА С ДОРОГИ ИЗ АРУБЫ В РИО

Последние семь месяцев журналист Хантер С. Томпсон путешествовал по Южной Америке. Его информативные сообщения об экономической, политической и социальной ситуации в разных странах появлялись на страницах National Observer.

Но есть и другая сторона журналистики, которая редко видна в официальных депешах: личные переживания любопытного и дотошного репортера. Зачастую она позволяет проникнуть в душу земли и людей. Здесь предлагаются отрывки из личных писем мистера Томпсона его редактору в Вашингтоне.

Аруба

Через несколько часов отплываю на корабле контрабандистов в Колумбию и спешу закончить до отъезда (статью про Арубу для National Observer, номер от 16 июля). Вероятно, она придет слишком поздно и будет слишком длинная, но надеюсь, что нет, потому что, по-моему, это здравый взгляд на политику острова, его лидеров и т.д.

Дня через три планирую быть в Барранквилье, Колумбия. После Барранквильи собираюсь подняться по реке Магдалена до Боготы, оттуда – в Перу, чтобы успеть к выборам 10 июня. Но планы не окончательные.

Богота, Колумбия

Посылаю своего рода путевые заметки, которые могут вас заинтересовать (статья про Гуахиру, National Observer, 6 августа). В Арубе, наверное, сейчас объявляют результаты выборов, и, надо думать, многие будут рыть ямы в хмуром ару беком ландшафте.

Если придумаете, что еще может вам понадобиться, дайте мне знать. К тому времени как доберусь до Эквадора, уже увижу вблизи большую часть Колумбии. В любом случае получится уйма фотографий и, будем надеяться, иммунитет к дизентерии, которая сейчас у меня в самом цвету.

Текст о Валенсии (статья о Колумбии, National Observer, 24 июня) уйдет по почте завтра, если перестанут наконец звонить в колокола – истошный трезвон каждые пять-десять минут. Иногда он затягивается минут на двадцать и эхом перекатывается вокруг меня по номеру отеля. Я почти с ума уже сошел от дизентерии, колоколов и бесконечных громкоговорителей на улице. (Ага, опять колокола.) Теперь затянет минут на десять: псих на колокольне и червяки в желудке. Ну и город!

Кали, Колумбия

Данные, которые я посылал по ценам на колумбийский кофе на мировом рынке, точны, но не столь драматичны: девяносто центов за фунт в 1954 г., тридцать девять центов – в 1962-м. Как я и говорил, семьдесят семь процентов доходов от экспорта Колумбии зависит от кофе.

Кстати, еще пятнадцать процентов прибыли от экспорта приходится на нефть. Это оставляет восемь процентов как базу для начала диверсификации. Немного, да? Лучшие умы почти сломали на этом голову.

Статья про «Альянс за прогресс» – крепкий орешек, потому что большая часть заядлой оппозиции молчит и дуется. Во многих случаях «Альянс» сталкивается с проблемами сродни попытке убедить Джея Гоулда, что он поступает не в интересах страны.

Кстати, Рохас Пинилья, несомненно, единственный диктатор, чье имя можно найти в телефонной книге столицы, которой он когда-то заправлял. Он живет в лучшем квартале Боготы.

Кали, Колумбия

Налицо пугающая тенденция (во всяком случае, в Колумбии) перекладывать решение проблем местной экономики на «Альянс»: «Слава Богу, Большой Брат наконец пришел на выручку, – пусть он с этим разбирается». Обобщение,^конечно, но с большой долей истины.

Еще одна зловещая нотка – отношение многих американских бизнесменов, с которыми я разговаривал: «Конечно, нам бы хотелось помочь, но бизнес есть бизнес, сами понимаете…» И все их слова хотя бы отчасти разумны: страх перед произвольным контролем правительства над ценами и экспортом, растущие проблемы с рабочей силой и риски долгосрочных вложений в сравнении с почти беспроигрышностью краткосрочных.

Кито, Эквадор

В Кито светит солнце, горы вокруг зеленые, и голова у меня работает на все сто.

Но почти все, что я хочу сказать, так или иначе вращается вокруг проблемы денег. Похоже, налицо всеобщее убеждение, что я своего рода Божественное Вспомоществование, и теория, что мне часто нужны деньги, чтобы деньги делать, не приобрела широкого признания. Надеюсь, у вас достаточно познаний в экономике индивидуума, чтобы понять весь смысл сказанного.

Могу подбросить пару-тройку душещипательных историй о том, что случается с бедными янки, которые едят дешевую еду, или о том, что в Боготе я сильно простудился, потому что в моем отеле не было горячей воды, но они только вгонят в депрессию нас обоих. Так уж выходит, что отчасти мое путешествие держится на желчи. Но в дороге я обнаружил, что желчность не самая лучшая валюта, и бывают времена, когда мне гораздо лучше пришлось бы с иной разновидностью.

Швыряю вам этот текст, хотя и не жду, что кто-то – на расстоянии в несколько тысяч миль – согласится с моей непреложной уверенностью, что я образчик мудрости, храбрости, порядочности и таланта визионера. С другой стороны, я только-только прихожу в себя после четвертого случая дизентерии – ощущение такое, словно у меня в животе растет дерево, и врачи запретили мне прикасаться даже к пиву.

Ха, это самое длинное письмо, какое я написал с тех пор, как служил в военно-воздушных силах и слал любовные письма девушке в Таллахасси. Не жду, что вы слишком ему обрадуетесь, впрочем, и девушка не всегда радовалась, но мы оба выжили.

О, уже полдень, время съезжать из отеля, и прямо-таки слышу, как в патио лязгает касса, начисляющая еще семь долларов сеньору Томпсону, гринго из захламленного номера.

Гуаякиль, Эквадор

Дела идут не слишком хорошо, старина. В субботу вечером я прихромал в отель после выламывающей спину поездки на поезде, а в воскресенье к ужасу своему обнаружил, что президент и все денежные тузы Гуаякиля уезжают в среду в Вашингтон. По этой причине приходится метаться, чтобы хоть с кем-то встретиться – хотя бы с самыми нужными людьми.

Помимо этой проблемы меня осаждают и прочие напасти. Во-первых, я уже две недели не получал весточки от нью-йоркской секретарши и понятия не имею, как обстоят мои дела в банке. А потому боюсь обналичивать чек. В первый же раз, когда тут его мне вернут, можно все бросать и возвращаться в Штаты.

Денежное сообщество на этом континенте, а именно с ним приходится иметь дело, когда хочешь получить наличность по чеку, сродни кругу гения Мелвила, то есть «по всему миру держатся друг за друга, и стоит тронуть одного, как вибрация пробегает по всей цепочке». А в моем случае это означает, что если мне вернут чек в Кали, репутация мошенника прибудет в Буэнос-Айрес раньше меня. Так что надо быть осторожным.

Оптимизм тут товар редкий, а повседневные тяготы жизни в Гуаякиле – больше, чем положено выносить человеку.

Гуаякиль, Эквадор

Пишу в подтверждении моих не особо едких ремарок во вчерашнем телефонном разговоре, за который я очень и очень благодарен, тем более что подозреваю, что вы позвонили главным образом, чтобы я не скормил себя гигантским черепахам.

Теперь с головой у меня лучше, хотя и не с желудком. В понедельник лечу в Лиму. Можно было бы поехать раньше, но суббота и воскресенье – выходные, а мы только что вышли из пятидневного затишья, связанного с историей Эквадора. Эти выходные сводят с ума: не успеешь обернуться, как закрывают двери магазинов и запирают офисы. Учитывая перерыв на ланч с полудня до четырех, работать практически невозможно.

Насколько я понял, когда я был в Кито, моя секретарь сказала вам, что я в Таларе, Перу. Думаю, нью-йоркское лето сказалось на ее рассудке. Для протокола, я и близко не подходил к Таларе и сделаю все возможное, чтобы и в будущем ее избегать.

Лима, Перу

По Перу у меня есть отличное событие для передовой. В Вашингтоне может показаться ересью, но тут факт: демократия в этой стране популярна приблизительно так же, как поедание живьем золотых рыбок. Пишу это сейчас, чтобы у вас было время обдумать. (Какой-то SV2? всю ночь кидал камнями в мое окно, и не продай я пистолет, то поднял бы жалюзи и выстрелил бы пару раз ему под ноги. А так могу только злобно сжимать край стола.) На улицах полно громил, все пьяные. В моем ослабленном состоянии я не собираюсь выходить и ввязываться в драку, как Джо Палука.

Меня хватает только на то, чтобы выбираться по утрам из кровати и ползти в душ, который теперь единственное мое удовольствие. Я начинаю походить на портрет Дориана Грея: довольно скоро придется просить убрать зеркала.

Лима, Перу

Для начала хочу заверить, что я жив. В настоящее время от меня остался сто семьдесят один фунт (после ста восьмидесяти девяти в Арубе) и приблизительно на такой же вес багажа, разбросанного по всему номеру. Мне снова запретили даже пиво, а кроме того, жареное, пряности, перец и практически все остальное, кроме вареного мяса и минералки.

(Теперь в моем отеле кончилась минералка. Доколе, Господи, доколе?)

Лима, Перу

Вчера прилетел в нечеловеческом виде. Такой приступ болезни и боли вселит страх Божий в кого угодно. Последняя напасть – укус ядовитого насекомого в Куско, парализовавший мою ногу, словно меня ударил пятидесятифунтовый морской скат. Так вот, после двух посещений больницы, уймы кортизона, облучений инфракрасной лампой и неизбежных, несовместимых с алкоголем антибиотиков я хотя бы смог ходить, опираясь на трость, какую смастерил, оторвав ногу от подставки для камеры. Вот в каком я сейчас состоянии. Я ковыляю по Ла-Пас, как ветеран индейских войн, со скоростью приблизительно десять ярдов в час по ровной местности и приблизительно со скоростью черепахи по пересеченной.

В конце недели в Ла-Пас отключат электричество. Уже сейчас его дозируют настолько, что в посольстве Соединенных Штатов, например, лифты работают через день. А это значит, что приходится подниматься на пятый этаж на одной ноге, а поэтому осложнения с электричеством сильно на мне сказались.

Работа налажена так, что каждый район города получает электричество по очереди. Поэтому в какие-то дни у тебя есть горячая вода, лифт, свет и т.д., а в какие-то нет. Если электричество закончится совсем, наверное, придется бежать. Ковылять по лестницам с палкой скверно, но знать, что, когда вскарабкаешься, наверху не будет ни света, ни горячей воды… Как и, могу добавить, отопления, потому что на Рождество в Ла-Пас холодно.

Рио-де-Жанейро, Бразилия Уже неделю пытаюсь отправить письмо, но мотался по джунглям вокруг Матто Гроссо, объезжал немногочисленные лагеря и все деньги тратил на антибиотики.

Но предпочитаю думать, что каждая неделя, какую я провел в этих странах, зачтется как неделя, которую не придется проводить в следующий раз. Своего рода вложение, и теперь, когда я столько тут натерпелся, пожалуй, не прощу себе, если буду просто хватать по верхам.

Я определенно намерен тут осесть – во всяком случае, на время. Пора ради разнообразия пожить как человек.

National Observer, 31 декабря, 1962

ЧТО ЗАМАНИЛО ХЕМИНГУЭЯ В КЕТЧУМ?

Кетчум, Айдахо

– Несчастный старик. По вечерам он гулял вон по той тропинке. Он был так худ, так стар, что неловко было на него смотреть. Я всегда боялся, что его собьет машина, а это была бы для него ужасная смерть. Мне очень хотелось выйти и сказать ему, чтобы был поосторожнее, и будь на его месте кто-то другой, я так бы и сделал. Но с Хемингуэем все было иначе.

Сосед пожал плечами и глянул на пустой дом Эрнеста Хемингуэя, уютное с виду шале с большими оленьими рогами над входной дверью. Оно стоит на склоне над Биг-Вуд-ривер у подножия Остроконечных гор.

Приблизительно в миле оттуда на маленьком кладбище на северной окраине городка простая могила Хемингуэя лежит в полуденной тени горы Болди и лыжных трасс курорта Сан-вэлли.

* * *

За Болди альпийские луга Национального парка Вуд-ривер, где летом пасутся тысячи овец, за которыми присматривают пиренейские баски. Всю зиму напролет могила покрыта глубоким снегом, но летом фотографироваться на ее фоне приезжают туристы. Прошлым летом нескольких арестовали за то, что отбивали куски надгробия на сувениры.

Когда его смерть попала в заголовки в 1961-м, вероятно, нашелся кто-то и кроме меня, кто удивился не столько самоубийству, сколько подписи под заметкой: «Кетчум, Айдахо». С чего это он там жил? Когда он уехал с Кубы, где, как считало большинство, он работал, чтобы успеть к последнему сроку сдачи давно обещанного Великого Романа?

Газеты так и не разрешили эти вопросы – во всяком случае, для меня. А потому на прошлой неделе я поддался давно мучавшему меня любопытству и проделал долгий и хмурый путь вдоль ирригационного канала между долинами Мэджик и Вуд-ривер, через Шошон, Беллвью и Хэйли (родину Эзры Паунда), мимо «Лавки камней Джека» на федеральной трассе 93 и в сам городок Кетчум с населением в семьсот восемьдесят три человека.

Любой, считающий себя писателем или хотя бы серьезным читателем, невольно спрашивает себя, чем глухомань посреди Айдахо тронула душу самого известного американского писателя. Он бывал здесь наездами с 1938 г., пока, наконец, в 60-м не купил дом на краю городка и, не случайно – в десяти минутах езды от Сан-вэлли, который настолько часть Кетчума, что они, по сути, одно и то же.

Ответы могли бы быть поучительны, они – ключ не только к Хемингуэю, но и к вопросу, над которым он много размышлял, часто в печати. «У нас нет великих писателей, – объясняет он австрийцу в „Зеленых холмах Африки“. – В определенном возрасте с нашими великими писателями что-то случается. Мы превращаем своих писателей в нечто очень странное. На самый разный манер мы во многом их уничтожаем». Но, похоже, сам Хемингуэй так и не докопался, как или чем его «уничтожают», а потому так и не понял, как этого избежать.

И все равно знал, что что-то не так – и с ним, и с его творчеством. Через несколько дней в Кетчуме у тебя возникает ощущение, что он как раз за этим сюда приехал. Ведь именно сюда незадолго до и сразу после Второй мировой войны он приезжал охотиться, кататься на лыжах и буянить в местных пабах с Гари Купером, Робертом Тейлором и прочими знаменитостями, которые наведывались в Сан-вэлли, когда курорт еще занимал видное место на карте салонного общества.

Это были «золотые годы», и Хемингуэй не смирился с фактом, что им пришел конец. Он приезжал сюда с третьей женой в 47-м, но к тому времени уже осел на Кубе и в следующий раз появился лишь двенадцать лет спустя – а тогда был уже другим человеком, и с другой женой Мэри, и другим взглядом на мир, который когда-то способен был «видеть ясно и как единое целое».

* * *

Кетчум был, вероятно, единственным местом на нашей планете, которое с «золотых лет» не переменилось радикально. Европа преобразилась совершенно, Африка переживала коренные перемены, и, наконец, даже Куба вулканом взорвалась у него под ногами. Пропагандисты Кастро учили народ, что «мистер Уэй» его эксплуатирует, а на старости он был не в настроении жить в среде более враждебной, чем необходимо.

Только Кетчум словно бы не изменился, тут он и решил осесть. Но и тут тоже произошли перемены: Сан-вэлли перестал быть сверкающим, полным знаменитостей зимним курортом для богатых и знаменитых, сделавшись рядовым лыжным курортом высшей лиги.

– Местные к нему привыкли, – говорит Чак Эткинсон, владелец здешнего мотеля. – Они ему не докучали, и он был за это благодарен. Его любимым временем года была осень. Мы ездили в Шошон, чтобы пострелять, или за реку поохотиться на уток. Он был хорошим стрелком до самого конца, до самой болезни.

Хемингуэй не завел много друзей в Кетчуме. Чак Эткинсон был одним из них, и когда однажды утром я приехал в его дом на горе над городом, он как раз получил экземпляр «Праздника, который всегда с тобой».

– Мэри прислала его из Нью-Йорка, – объяснил он. – Я почитаю пару глав после завтрака. Книга хорошая, больше похожа на него, чем все остальные.

Еще одним другом Хемингуэя был бывалый проводник Тейлор «Медвежьи Следы» Уильяме, – он умер в прошлом году и похоронен рядом с человеком, подарившем ему оригинал рукописи «По ком звонит колокол». Именно Медвежьи Следы водил Хемингуэя в горы на оленя, медведя и козла в дни, когда Папа еще охотился не ради мяса.

* * *

Неудивительно, что после смерти Хемингуэй приобрел довольно много друзей.

– Пишете историю Кетчума? – спросил меня один бармен. – Почему бы вам не вписать в нее всех, кто знал Хемингуэя? Иногда мне кажется, я единственный человек в городе, кто его не знал.

Чарли Мейсон, пианист без постоянного ангажемента, один из немногих, кто проводил с ним много времени, в основном слушая, потому что «после пары стаканчиков Эрни мог часами рассказывать всевозможные истории. Это было гораздо интереснее, чем читать его книги».

Я познакомился с Мейсоном в клубе «Остроконечные горы» на Мейн-стрит, когда он подошел заказать в баре кофе. Сейчас он с алкоголем завязал, и его знакомые говорят, что он на десять лет помолодел. Пока он говорил, у меня возникло странное чувство, что он сам плод воображения Хемингуэя, что он просто ускользнул из какого-то его раннего рассказа.

– А он умел пить, – сказал со смешком Мейсон. – Помню однажды, пару лет назад, он пришел в «Трэм» (местный паб) с двумя кубинцами. Один был огромный негр, торговец оружием, которого он знал по Гражданской войне в Испании, а другой – изящный такой тип, нейрохирург из Гаваны, с пальцами как у музыканта. Загуляли они на три дня. Сутки напролет не просыхали и тараторили по-испански, как революционеры. Однажды, когда я там сидел, Хемингуэй сорвал со стола клетчатую скатерть и по очереди с негром заставлял маленького доктора изображать быка. Они кружились и взмахивали скатертью – то еще было зрелище.

* * *

В другой вечер, на сей раз дело было в Сан-вэлли, Мейсон встал из-за пианино и некоторое время сидел за столом Хемингуэя. По ходу разговора Мейсон спросил его, чего стоило «пробиться в литературную жизнь, да и вообще во что-либо творческое, если на то пошло».

– У меня только один принцип, – сказал Хемингуэй, – имей силу убеждения и знай, что выбросить.

Он говорил что-то похожее раньше, но верил ли он в это в зиму своей старости – другой разговор. Есть верные свидетельства, что он не всегда точно знал, что выбросить, и мало что доказывает, что его сила убеждения пережила Вторую мировую.

Любому автору сохранять эту силу не просто, особенно когда он начинает ее осознавать. Фитцджеральд сломался, когда мир перестал танцевать под его дудку; уверенность Фолкнера пошатнулась, когда ему пришлось столкнуться с неграми двадцатого века, а не с черными символами из своих книг; а когда Дос Пасос попытался поменять убеждения, то утратил саму эту силу.

Сегодня у нас есть Мейлер, Джонс и Стайрон, три потенциально великих писателя, похоже, увязшие в кризисе убеждения, вызванном, как в случае Хемингуэя, подлой природой мира, который не желает стоять на месте, давая ясно увидеть себя в целости.

Дело не только в писательском кризисе, все трое – самые очевидные жертвы, ведь предполагается, что назначение искусства вносить порядок в хаос – нелегкая задача, даже когда хаос статичен, и сверхчеловеческая в эпоху, когда хаос преумножается.

* * *

Хемингуэй политикой не интересовался. Ему не было дела до идеологий и движений, но в своих произведениях он писал о давлении общества на отдельных лиц в мире, который до Второй мировой войны представлялся гораздо более простым, чем после нее. Справедливо или нет, но он тяготел к крупным и простым (но не легким) концепциям – черному и белому, и ему было не по себе с множеством оттенков серого, которые грозили захлестнуть будущее.

Это была чуждая Хемингуэю волна, и в конце концов он вернулся в Кетчум, так и не переставая недоумевать (по мнению Кетчума), почему его не убили давным-давно на той или иной войне в какой-нибудь другой части земного шара. Здесь у него хотя бы были горы и хорошая река под домом. Здесь он мог жить среди закаленных, аполитичных людей и, если захочется, навещать знаменитых друзей, которые еще приезжали на курорт Сан-вэлли. Он мог сидеть в «Трэме», в «Альпийце» или в клубе «Остроконечные горы» и говорить с людьми, которые к жизни относились так же, как он, пусть даже и были не слишком образованы. Он считал, что в этой дружеской атмосфере сумеет сбежать от давления утратившего рассудок мира и «писать правильно» о жизни, какая у него была в прошлом.

Кетчум был для Хемигуэя «за рекой в тени деревьев», и эпитафию себе он написал в одноименном рассказе, в точности как Скотт Фитцджеральд – в «Великом Гэтсби». Ни тот ни другой не понимали вибраций мира, сбросивших их с престолов, но из них двоих Фитцджеральд проявил большую жизнестойкость. Его незаконченный «Последний магнат» – искренняя попытка нагнать мир и освоиться в новой реальности, какой бы противной она ни казалась.

Хемингуэй даже попытки не предпринял. С возрастом сила его юности превратилась в окостенелость, и последняя его книга – про Париж двадцатых годов.

* * *

Стоя на перекрестке в центре Кетчума нетрудно понять, какая связь установилась для Хемингуэя между этим местом и теми, какие знал в «золотые годы». Помимо суровой красоты гор он, вероятно, разглядел атавистистическое своеобразие местных жителей, которые бередили его чутье на драму. Это незамутненный и мирный городок, особенно во внесезонье, когда ощущение от него не разбавлено ни зимними лыжниками, ни летними рыбаками. Замощена только главная улица, большинство остальных – лишь утоптанная земля и гравиевые колеи, которые временами идут прямо через палисадники.

Отсюда – один шаг до того, чтобы увидеть мир ясно и в целости. Как многие другие писатели, лучшие свои произведения Хемингуэй писал, когда чувствовал, что стоит на чем-то прочном – как склон горы в Айдахо или сила убеждения.

Возможно, он нашел то, зачем приехал, но слишком велики шансы, что нет. Он был старым, больным и очень растревоженным человеком, и для него было бы мало иллюзии покоя и удовлетворения – даже если с Кубы приезжали друзья и играли с ним в корриду в «Трэме». Поэтому в конце концов он (как полагал, из наилучших побуждений) покончил со всем при помощи обреза.

National Observer, 25 мая, 1964