Текст книги "Большая охота на акул "

Автор книги: Хантер С. Томпсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 53 (всего у книги 54 страниц)

– Это новый я, – возвестил он нам. – Завтра войду в ней в телестудию и скажу Каветту, что пообещал Веронике не снимать ее, пока не отвоюю назад титул. Буду носить ее вообще везде, даже когда пойду на ринг со Спинксом! – Расхохотавшись, он ткнул пальцем в свое отражение в зеркале. – Да! – хохотнул он. – Если раньше меня считали сумасшедшим, так это были еще цветочки.

В тот момент я сам понимал, что немного не в себе, и вскоре укоризненная мина Пэттерсона подсказала, что пора уходить.

– О’кей, босс, – сказал на прощанье Али. – Завтра будем посерьезнее, идет? В девять утра. Позавтракаем и возьмемся совсем всерьез.

Согласившись, я пошел к себе наверх покурить по-человечески.

Мухаммед говорит… Вторая попытка Спинкса… Хиппи в штиблетах… Трижды великий всех времен…

На следующий день я встал в половине девятого, но когда позвонил в люкс Али, Вероника сказала, мол, он с семи на ногах и «слоняется где-то внизу».

Его я нашел в ресторане, где он сидел в конце стола, заставленного хрусталем и приборами, и одет был почти так же официально, как метрдотель, – в темно-синий костюм в тонкую полоску. А еще он очень серьезно разговаривал с группкой друзей и весьма делового вида черных бизнесменов, одетых, в точности как он. Передо мной предстал человек, разительно отличающийся от того, с кем я перешучивался прошлой ночью. Разговор за столом шел о том, как отнестись к недавно полученному приглашению посетить какую-то новую страну в Африке или об огорошивающем разнообразии предложений рекламировать то и се, а еще о контрактах на книги, недвижимость или о молекулярной структуре крабового мяса.

Близился полдень, когда мы наконец поднялись к нему ради «возьмемся совсем всерьез». Нижеследующее – почти дословная расшифровка нашего разговора, продлившегося около двух часов. Не снимая «сенаторского костюма», Мухаммед растянулся на кровати, а мой диктофон положил себе на живот. Я сидел рядом с ним по-турецки, с бутылкой «Хайнекена» в одной руке и сигаретой в другой, ботинки мои лежали на полу.

В комнату постоянно приходили какие-то люди: одни с сообщениями, другие с багажом, третьи с напоминаниями, мол, надо вовремя поспеть на шоу Каветта. И все явно любопытствовали, кто я и что затеял. Маски нигде не было видно, зато поблизости маячил Пэт Пэттерсон плюс еще три-четыре черных господина очень серьезного вида, внимательно слушавшие каждое сказанное нами слово. Один, зуб даю, все время, пока мы разговаривали, простоял на коленях у кровати, его ухо было дюймах в тринадцати от диктофона.

Поехали. Давай вернемся к тому, о чем говорили внизу. Ты сказал, что твердо намерен снова выйти против Спинкса, так?

Не могу сказать, что я твердо намерен. Скорее, мы. Я уверен, что мы… но я могу умереть, он может умереть.

Но лично ты хочешь реванша, рассчитываешь на него?

Ага, он планирует со мной драться. Я дал ему шанс, и он мне тоже шанс даст. Люди не поверят, что он настоящий чемпион, пока он не побьет меня дважды. Понимаешь, мне дважды пришлось побить Листона. Йоханссону надо было дважды побить Пэттерсона, но он этого не сделал. Рэнди Тарпину надо было дважды побить Шугар Рэя, но и он тоже не сумел. Если Спинке сможет побить меня дважды, люди поверят, что он взаправду великий.

О’кей, скажи мне вот что. В какой момент – я сам ездил ради боя в Лас-Вегас – ты понял, что положение становится серьезным ?

На двенадцатом раунде.

До того ты думал, у тебя все под контролем?

Мне сказали, что я, вероятно, проигрываю по очкам, но может, у меня ничья. Мне надо было выиграть последние три, но я слишком устал и понял, что у меня проблемы.

Но до двенадцатого ты считал, что еще выкрутишься?

Ага, но не сумел, потому что он был уверен в себе, потому что он побеждал, а мне надо было выкручиваться. К тому же в нем было сто девяносто семь фунтов, а во мне – двести двадцать восемь, а это слишком большой вес.

Ты вроде сказал за завтраком, что в следующий раз выйдешь на ринг с двумястами пятью фунтами?

Не знаю, со сколькими я выйду. Двести пять действительно невозможно. Если сброшу до двухсот двадцати, уже буду счастлив. Всего на восемь фунтов легче… Я буду счастлив. В таком весе я неплохо работал, но быть в форме при двухстах двадцати… Даже будь у меня двести двадцать пять или двести двадцать три, я работал бы лучше.

Если считать по стобальной шкале, в какой форме ты был в бою со Спинксом?

По стобальной шкале? Восемьдесят.

А сколько должно было быть?

Должно было… Девяносто восемь.

Почему ты его не раскусил ? Ты как будто был не готов…

Почему его вообще никто не раскусил? Он обвел вокруг пальца прессу. Его называли неудачником десять к одному. Как такого раскусить?

Ладно, давай о другом. Я провел в Вегасе две недели, делать там было нечего, только болтать и сплетничать. И много говорилось о том, насколько было бы лучше, если бы ты взял и сразу его положил, перешел в атаку, а не выжидал и прощупывал.

Нет, я бы не сказал, что было бы лучше, если бы я перешел в атаку.

Бытует два разных мнения: одно – что ты брал нахрапом, а после дал слабину, а другое – мол, ты начал медленно и долго прощупывал противника.

Нет, в моем возрасте и с моим весом неразумно было бы наскакивать и утомлять себя – на случай, если нокаута не получится. Когда не знаешь человека, надо его прощупать. Устает любой человек, вот почему четыре, пять, шесть раундов я брал приемами, надеясь, что он устанет, но нет. Мы не знали, насколько он вынослив, и я был не в той форме, чтобы налететь и быстро его прикончить. Я прекрасно знал, что устану, но не знал наверняка, что смогу его остановить. Когда я устаю, у меня начинаются проблемы.

Сколько бы ты продержался, если бы с самого начала активно нападал?

Раундов шесть.

То есть после шести спекся бы?

Нет, после шести я бы не спекся, просто замедлился и перешел в оборону, но никто не может сказать, как мне следовало бы поступить. В тех обстоятельствах и в той моей форме я сделал все, что мог.

Вопрос может показаться странным, но тем не менее. После боя, на пресс-конференции, Леон, помнится, сказал:

«Я просто хотел побить ниггера». И сдается, это было сказано с улыбкой, но мне показалось, все напряглись.

Нет, все в порядке. Я сам иногда подобное говорю. Мы, черные, часто так про себя говорим – с юмором. «Эй, заткнись, нигга», «Ха, я уделаю этого черномазого», «Ты спятил, ниггер». Такие у нас выражения. Если ты так скажешь, я тебе вмажу. В отличие от братьев, белый человек не вправе называть меня ниггером.

Значит, это была шутка? Мне показалось, что задело за живое, но…

Я тебя не виню. Когда я побил Сонни Листона, я таких слов не сказал, но был рад победить, поэтому и на Спинкса зла не держу. Он хорош, он на много лучше, чем все думали.

Расскажи немного про треугольник между тобой, Нортоном и Спинксом.

Ну, Нортон считает, что следующего шанса заслуживает он.

Ты согласен?

Нет, он заслуживает шанса подраться с тем, кто победит в нашем со Спинксом матче. Я дал шанс Спинксу, он взамен должен шанс мне. Чемпиону положен матч-реванш. Раньше условие о реванше обговаривалось до первого боя. У нас такого не было, у меня вообще такого не было. Он дает мне шанс, потому что я дал ему попытаться. Нортона я побил дважды. Не он, а я претендент номер один.

Что сказал тебе Леон? Когда я разговаривал с ним в Вегасе, у меня сложилось впечатление, что он искренне хочет дать тебе шанс реванша. Думаю, он к нему готов.

Конечно, он будет готов. К тому времени когда выйдет твоя статья, о реванше уже, наверное, будет договорено и все такое, дата назначена и мы готовы боксировать. Пока не пиши, но я уверен, что все будет довольно скоро и выберут именно меня. Он делает пять миллионов на бое со мной и полтора на бое с Нортоном. Ты бы с кем стал драться?

А что будет, если окажется, что по правилам Леону придется сперва драться с Нортоном?

Ну и ладно, я не выдохся. У меня впереди еще четыре-пять лет хорошего бокса. Четыре-пять лет?

(Али кивает, усмехается) Уйма времени, босс. Все время на свете.

Как, по-твоему, Спинке выступит против Нортона? Думаю, побьет.

Я слышал, как ты говорил, что сегодня едешь в тренировочный лагерь.

Начну тренировки недели через две.

И будешь тренироваться пять-шесть месяцев без передышки? Ты ведь никогда раньше так не делал, да?

Никогда в жизни, ни разу больше двух месяцев не тренировался. Но на сей раз поеду туда на пять, буду рубить деревья, бегать вверх-вниз по холмам, я вернусь в танце! В танце! (Внезапно расплывается в улыбке) Я в третий раз завоюю мой титул… (Кричит) Величайший всех времен! Всех времен! (Смеется и тычет пальцем)

Да ладно. Мы не на телевидении! Давай вернемся к Нортону со Спинксом. Почему ты считаешь, что Спинке победит!

Потому что он чересчур быстр, чересчур агрессивен. Он молод, он держит удар. Сам факт, что он побил меня, означает, что он может побить Нортона. Я лучше Нортона. Я его прищучу, это не обязательно должно быть так, но прищучу.

Как насчет Фрэзера? Мог бы Леон побить Фрэзера четыре-пять лет назад? В то время, когда ты дрался с ним в первый раз или во второй? С кем можно сравнить Леона?

Леона… сравнить… Его стиль сродни стилю Фрэзера, всегда в нападении, Спинке… Фрезер.

Фрэзер в лучшие свои времена?

Да, Фрэзер в лучшие свои времена.

Насколько хорош Леон? Я-то, по сути, не знаю.

Леон неизвестная величина. После того как я его побью, он вернется, и завоюет титул, и будет удерживать его года четыре, ну, может, пять. Он войдет в историю как один из великих тяжеловесов. Не величайший, но один из великих.

Значит, если бы ты вышел против него еще раз, это был бы твой последний бой ? Ты это хочешь сказать ?

Не уверен, что он будет последний… Я, может, выйду еще раз… пока не знаю, в зависимости от настроения, когда время придет.

Ты видел Калли Кнётца, боксера из Южной Африки? Того, который уделал Бобика?

Слышал про него.

Мы с Конрадом много говорили с ним перед боем. Я все старался вообразить, насколько серьезный получится спектакль из вашего с ним боя в ЮАР.

Кажется, ничего парень.

О да, ему очень хотелось, чтобы ты приехал. Тебе было бы интересно побиться с белым копом в Южной Африке?

Только если в тот день на стадионе будет равноправие.

Но тебе было бы интересно? Учитывая политическую окраску? Как тык такому относишься? Наряду с трибунами на миллион долларов?

Здорово было бы. Но с одобрения всех остальных африканских и мусульманских стран. Я против их желания не пошел бы. Какой бы ни сделали арену на тот вечер, если народ страны и мира против, я не вышел бы. Я знаю, у меня много фанатов в ЮАР и они хотят меня видеть. Но ради этого я не пойду по головам других стран. Миру придется сказать: «Ну, это особый случай, они дали народу справедливость. Он поможет делу свободы».

Есть тут что-то театральное. Не могу представить себе другого такого спектакля в боксе. По сути, политики будет, наверное, даже чересчур…

Меня больше волнует, что меня может отделать белый в ЮАР.

Ух ты! Ага! (Нервный смешок)

(Присутствующие разражаются смехом)

(Со смехом) Миру только этого и надо. Чтобы меня отделал в ЮАР белый!

Ода.

Чтобы белый отделал. И точка. Да еще в ЮАР? Чтобы меня побил белый южно-африканский боксер?..

Господи.

О Боже милосердный. (Хмыкает)

Если бы тебе пришлось победить. А тебе бы пришлось победить. Видел запись его боя с Бобиком? Как он уложил его в третьем раунде?

Он был хорош.

Немного медленный, но вроде крепкий…. На мой взгляд, по его виду, у тебя не было бы с ним проблем, но я не спец. Он выглядел, ну как… надо с ним поосторожней…

Да, Бобика он круто вырубил. Сомневаюсь, что разумно было бы драться с ним в ЮАР. Если я слишком сильно его побью, а потом уеду из страны, могут избить кое-кого из братьев. С такими вещами нельзя играть. Я представитель черных… Хорошо бы, если бы мне не пришлось ничего такого делать. Это слишком деликатный вопрос. В моем случае это больше чем спорт.

Но тот факт, что он белый…

(Доверительно) Ты знаешь, что он назвал меня ниггером?

Что?

Ты не слышал? Юаровец назвал… (В ужасе) Не может быть! Ты ведь был в Вегасе, да? (Растерянно) Ага… мы с ним разговаривали… Он сказал: «Вон идет наглый ниггер. Вот этого ниггера я достану…»

(Со смехом) Да ладно тебе. Тот парень вел себя паинькой.

Он сказал: «Я хочу этого ниггера».

Брось.

(Раскатистый смех) Я пошутил…

Он вел себя паинькой… Адвокат сказал: «Ты не понимаешь нашу страну. Видишь ли, тут совсем не так, как тебе рассказывали …» А Конрад встрял: «Ерунда! У вас там есть клетки для черномазых». Он был очень груб.

КОНРАД: Он привел веский довод.

Он тебе вмазал?

КОНРАД: Вмазал мне? (Смеется) Со мной был Хантер! А у меня в кармане – баллончик со слезоточивым газом…

(Али смеется и глядит на часы) О’кей, у тебя осталось пять минут.

Давай посмотрим… пять минут…

Дам тебе десять… Сечешь, глянь на стенные часы?

Ага, не волнуйся, у меня у самого часы есть. Видишь этот магниевый «Ролекс»? Тяжелый, да? А видишь вот эти? После того как ты вчера вечером назвал меня бомжом и хиппи, смотри, что я надел для тебя сегодня утром. (Поднимаю повыше штиблеты)

Ты получаешь хорошее интервью, чел.

Ага. (Тянусь за штиблетом) Только посмотри, как начищены.

Хорошие ботинки, стоили, наверное, долларов пятьдесят.

Ага. Им лет десять.

Правда? И подметки не менял?

Ну да. Это мои фэбээровские ботинки. Я надеваю их по особым случаям, меня давно уже никто бомжом и хиппи не называл.

(Смеется)Ты что, пиво пить не собираешься? И это ты, алкоголик?

Алкоголик! Бомж! Хиппи! Мне до пятницы о тебе статью сдавать, не забудь!

Ха-ха-ха. У тебя есть пиво… ха-ха-ха. Бомж и хиппи. Ты куда?

Вон туда. Могу говорить погромче, чтобы ты слышал… Что еще хотел у меня спросить?

Э… вертится на языке… ну да, я все про ту поездку в ЮАР. Тебе, наверное, ни за что туда не попасть пока Леона сперва не побьешь, да?

Да, сначала надо побить Леона. Я сначала сделаю Леона. Я уйду трижды великим всех времен.

Ну да, пожалуй, так и будет. Если будешь тренироваться, если перестанешь валять дурака.

Если перестану валять дурака? Я серьезен, как рак. Раковое заболевание – это серьезно?

Ну да, я не понимаю э… если начнешь тренироваться сейчас, это серьезно, это пять месяцев, полгода.

Я буду готов!

Ты бы его быстрым бойцом назвал? Леона? Сдается, смешное такое слово.

Быстрый? Да, он быстрый. Быстрее, чем был я тем вечером. Он быстрый, и точка.

Быстрые руки? Быстрые ноги?

Быстрые руки. Из-за веса не такие быстрые, как рефлексы. Когда я буду в том весе, в каком хочу, то точно буду быстрее.

В третьем раунде я впервые уловил, что что-то не так. Это было, когда он увернулся от твоего короткого прямого…. Ты дюймов на шесть промазал.

Единственная моя ошибка. До боя с ним я почти не боксировал.

Почему?

Ну, тогда у меня период такой был. Казалось, слишком много дубасить грушу, чтобы тебя самого били постоянно, и вообще тренировки, – это совсем не нужно.

Ну, если излишние тренировки тому бою повредили бы, как насчет следующего? Почему следующему они пойдут на пользу?

Я утратил чутье, когда бить со всей силы. Теперь придется побоксировать… Я не говорю, что боксировать это плохо. Понимаешь, но для меня без спаррингов лучше. Я ни с кем не боксировал, и в том матче я пропустил уйму ударов.

Ага, я это заметил, вот когда я впервые подумал: «Ух ты, бой будет долгим».

Дело не в том, что я не боксировал, а в том, что плохо наносил удары.

Думаешь, сможешь отправить Леона в нокаут? Я думал, ты мог бы на пятнадцатом раунде.

Возможно, я бы продержался до пятнадцатого, возможно, сумел бы его вырубить, а возможно, и нет.

А был момент, когда тебе казалось, что получится? Тебе в голову приходило, что он тебя вырубит?

Ни на секунду.

Считаешь, в следующем бою будет важнее быстрее двигаться?

Нет, в следующем бою я буду в лучшей форме, отнесусь к Леону серьезнее, буду лучше его знать. А почему в этом так не сделал? Не знал его.

На тебя работают самые ушлые спецы…

Я не знал его, и все. Понимаешь, худшие мои бои – те, когда я дрался с никому не известными боксерами. Например, с Юргеном Блином, в Цюрихе. В семи раундах с ним я не слишком хорошо смотрелся. Ал Льюис в Дублине – никто, а продержался против меня одиннадцать раундов. Жан-Пьер Купман, Сан-Хуан, Пуэрто Рико… опять-таки темная лошадка.

Бонавена?

Он был очень даже неплох. Альфредо Эвангелиста. Никто, неизвестная величина, да и крутым не выглядел.

Да, но Леон, ты ведь до того видел несколько его боев, так?

Любительские бои, и было-то их семь. Ну как можно показать себя за семь боев? К тому же если ни в одном не держался дольше десяти раундов…

Но когда ты в первый раз вышел против Листона, у тебя за спиной было пятнадцать или восемнадцать профессиональных боев.

Не помню.

Яна днях их подсчитал… может, девятнадцать.

Его я тоже застал врасплох, мне полагалось превратиться в тряпку, как тот мальчишка. Но лучшие мои бои те, когда я выходил как заведомый неудачник. Возвращение Джорджа Формана, два боя с Листоном, бои с Фрэзером, с Нортоном…

У тебя что-то в голове переклинивает?

Это пробуждает голод, надо иметь то, ради чего драться. Дела у меня идут хорошо. Все на моей стороне. Я побеждаю. До боя я живу с женой и двумя детьми, что не слишком полезно. По меньшей мере за полтора месяца приходится уезжать от детей – они делают тебя мягким. Ты обнимаешь их, целуешь. Понимаешь, ты круглые сутки рядом с малышами. За день до боя мне пришлось сидеть с детьми, потому что Вероника уехала за покупками. Она ничего дурного не хотела.

Но ее нельзя винить.

Нет. Но чтобы сохранять злость, надо уезжать от малышей. Надо рубить деревья, бегать по холмам, жить в старом срубе. Ты собираешься жить в лагере до боя? Где… Какого боя?

Ты вроде сказал, что собираешься ехать туда жить отшельником?

Нет, жена и дети едут со мной, но малыши плачут по ночам, поэтому будут жить в отдельном домике.

А как насчет ребра Леона? Как тебе кажется, ты сломал ему ребро?

Он получил какую-то травму на ринге, и после боя мне сказали, что ему больно и что его осматривает врач, но все не так плохо. Думаю, когда дело пошло к тому, что выступать придется против Нортона, его команда была вынуждена сказать, что у него травма, – ведь Нортон любит бить в торс.

Да, кстати, не хочется затрагивать больную тему, но ты видел Пачеко в программе Тома Снайдера, когда он говорил, мол, все атлеты стареют? Он так на это упирал. Сказал, что для тебя физически будет невозможно вернуть себе прежнюю форму, чтобы побить Леона.

Я боксировал много лет до того, как познакомился с Пачеко. Он знаменитым стал, потому что был при мне. Они все становятся известными… популярными. Но ни за что этого не признают… А еще… Пачеко плохо меня знает. Да, он работал в моем углу, но он же не мой физиотерапевт.

Значит, думаешь, что сможешь вернуться к девяноста восьми по стобальной шкале?

Ага. Именно это я и люблю… Клево делать невозможное, выходить как проигравший. Стресс меня только заводит. Я не мог бы… Я не побил первый раз Фрэзера, я не побил первый раз Нортона. Мне надо бить животное. Тогда я слишком расслабился, так продолжаться не могло. А надо поддерживать настрой, думать, что бы еще такого совершить, чье бы еще мнение опровергнуть.

Да, кстати, а как ты вообще оказался в ситуации, когда, выходя против Леона, ты так много терял и так мало приобретал?

Как я попал куда?

Ты попал в безнадежную ситуацию. Ты же выигрывал чуть, а проигрывал чертовски много. Она показалась мне стратегически неудачной…

Такова жизнь. Так было с тех пор, как я завоевал корону. Выходя против Багнера, я ничего не выигрывал, выходя против Жан-Пьера Купмана – тоже. Я ничего не выигрывал, боксируя с уймой людей.

Но чертовски выиграешь в следующий раз, в реванше против Леона. Тут тот еще будет стресс.

Ага! Я люблю стресс, мне нужен стресс. Мир любит… люди любят, когда им показывают чудеса. Им надо видеть. Люди любят, когда побеждают неудачники. Люди любят, когда у них на глазах творится история.

Сырые яйца и пиво в люксе высшего эшелона… Море шума и насилия… Жутковатое песнопение во всю глотку… Финальный гонг

«Эрнест Хемингуэй всегда говорил мне одну вещь: вредно лично знать выступающего бойца и интересоваться его карьерой. Рано или поздно он получит травму на ринге или его побьют, и, если это друг, смотреть будет почти невыносимо».

Джордж Плимптон. Застекленная витрина

Ну… я недоумевал, почему Джордж так и не объявился в Лас-Вегасе. Мухаммед Али дружил и с Норманом Мейлером тоже, и с Баддом Шулбергом, и с большинством пишущих о боксе крупных журналистов, – все бой со Спинксом пропустили. Я был настолько вздрючен от ужаса, что придется провести две недели в здешнем «Хилтоне», что не мог воспринимать ничего серьезнее страха, голода и дневного телевидения и не осознавал собственной бестактности.

Поначалу я решил, что совершил какой-то колоссальный промах. Сибил Арум пыталась меня успокоить, но остальные твердили, что у меня паранойя. Один бесконечный день за другим я заходил в штаб-квартиру «высшего эшелона» в директорском люксе на пятом этаже и как можно небрежнее спрашивал, не приехали ли еще Джордж или Норман. Отвечали мне всегда одинаково.

А может, я просто перебарщивал, компенсируя позорный малярийный срыв в Заире, когда приехал на две недели раньше всех, кроме Арума и Леона.

Через неделю такого подозрительного одиночества в роли «закулисного журналиста» я начал выдавать себя за типичного бармена «высшего эшелона». Ситуация вызывала у меня серьезную паранойю. Что не так? Мне не давали покоя сомнения. Я ошибся с отелем? Может, серьезные люди остановились в «Аладдине» или в «Цезарь Паласе», где все и происходит?

Или, может, я слишком старался, делал что-то противоестественное? Например, просыпался в десять утра, чтобы пойти на ежедневные пиар-совещания в директорском люксе Арума, писал объемистые заметки о таких проблемах, как загадочный отказ претендента на титул чемпиона в «весе пера» из Ганы надеть перчатки «Эверласт» на бой с Дэнни Лопесом, или о том, следует ли брать один доллар или два со зрителей, желающих присутствовать на ежедневных тренировках Али, – когда и если Али вообще являлся на тренировки. По слухам из спортзала «Данди» в Майами, он не воспринял вызов всерьез и – что ухудшало ситуацию – отказывался разговаривать с кем-либо, кроме жены.

Немалая проблема заключалась еще и в общем настрое крупной спортивной прессы по стране, варьировавшемся от пустой апатии до откровенных насмешек. Из всех специализирующихся на боксе журналистов, на чьи ежедневные писульки можно было рассчитывать, присутствовали только местные. Например, Томми Лопес из Review Journal или Майк Марли из Las Vegas Sun. Мне это было на руку, ведь про «закулисные игры» они знали гораздо больше меня и основательно меня просветили относительно технических аспектов бокса, о которых я даже не подозревал. Но нью-йоркские СМИ по-прежнему отмахивались от матча как фарса или мошенничества или, может, даже договорного боя, как намекнул позднее разочарованный претендент Кен Нортон. По мере того как в прессе Леона все чаще шутливо обзывали «лодырем месяца», настроение Арума все больше портилось. Арум был шокирован и искренне возмущен, когда перед боем освещение в прессе иссякло до одноразовой остроты про «таинственный матч между бойцом, который не хочет говорить, и бойцом, который не может».

Время от времени в люкс забредал Спинке и, казалось, совершенно не замечал ничего, что кто-либо, включая меня, говорил о матче. Его даже не встревожило, когда в Лас-Вегас приехала его мать и первому же встречному репортеру заявила, мол, на ее взгляд, это «позор», что ее сына «побьют по телику», лишь бы «бизнесменишки из Нью-Йорка» заработали кучу денег.

Леона Спинкса никакие опасения не мучили. Мозги у него работают довольно прямолинейно, и чем больше я видел его в Лас-Вегасе, тем больше убеждался, что мысль о том, что в бою за титул мирового чемпиона в тяжелом весе ему придется сражаться с идолом его детства, решительно его не волновала, выиграет он или нет.

– Конечно, он величайший, – говорил Леон немногим репортерам, умудрившимся разыскать его и спросить, что он думает об Али, – но рано или поздно ему ведь придется дать слабину, так?

С прессой он обходился вежливо, но было очевидно, что вопросы его решительно не интересуют – а собственные ответы и того меньше, от чего он отмахивался так же небрежно, как разбивал два сырых яйца в каждый бокал пива, который пил во время интервью.

Не интересовали его и отчаянные потуги Арума поднять перед матчем шум в прессе.

* * *

Любой сколько-нибудь вменяемый кандидат в президенты, рок-звезда или пиарщик чемпионата по боксу, скорее всего, уволит высокопоставленного советника, который устроил, чтобы он с женой провел две недели в маленькой спальне, смежной с комнатой, которая одновременно служит баром, штаб-квартирой и базой всех серьезных операций. А ведь именно это выкинул в Лас-Вегасе Арнум, и его выходка настолько не укладывалась в поведение человека, имеющего отношение к большим Деньгам, Власти и Связям, что у меня зародились нехорошие подозрения. Мы с Бобом достаточно долго дружили-, чтобы я более-менее понимал: он не безнадежный тупица и не сумасшедший. Но у меня много странных друзей, и я до сих пор, невзирая на несколько вопиющих исключений в сфере южной политики и чернокожих наркодельцов в комбинезонах «Айрон бой», на девяносто восемь процентов доверяю своей интуиции, и пока Арнум не выкинет чего-то такого со мной, буду называть его другом и относиться к нему как прежде.

С этим покончили, и давайте вернемся к путаной саге и моим ощущениям в Лас-Вегасе. Приближался день боя, и у меня все больше сомнений возникало и относительно моего одиночества, и того, что оно могло бы значить, да и относительно моего понимания профессионального бокса как спорта или бизнеса в целом. В огромном «Хилтоне» Вегаса я чувствовал себя в полной изоляции, даже лучшие друзья начали снисходительно хмыкать на мои телефонные жалобы, дескать, мне адски трудно поставить на Леона Спинкса десять или даже восемь к одному, – вот тут я испытал несколько нервных минут, недоумевая, может, я и впрямь сошел с ума, как все о том свидетельствует.

Книгу Плимптона я прочел лишь много позже, и именно из нее узнал, что был единственным писателем Америки настолько бессердечным, чтобы приехать в Лас-Вегас посмотреть, как побьют Мухаммеда Али.

Кем бы или чем бы я ни был, но только не другом Чемпу. Отчасти верно: ведь я не только явился на матч, но так глубоко увяз в зыбучих песках предательства, что даже поставил против него.

Десять к одному.

Запомним эти цифры, они важны и потому, что разница между десятью и пятью – это зачастую разница между другом и врагом.

Когда в Вегасе зазвонил гонг к началу пятнадцатого раунда, Леон Спинке устал и выдохся настолько, что следующие три минуты едва держался на ногах. Минимум двадцать раз посмотрев бой в записи, я теперь считаю, что даже чемпион мира в легком весе Роберто Дюран положил бы Леона одной быстрой и яростной комбинацией: обманный маневр, целящий в глаза, чтобы заставить поднять руки к лицу, а после врезать под сердце правым апперкотом, потом еще левый в живот, чтобы голова качнулась вперед, став мишенью, на которую придется удар, пусть ослабевшей, но еще убийственной правой Али с расстояния двадцати или двадцати одного дюйма…

Ни один боец, кроме Джо Фрэзера, не устоял перед смертоносными комбинациями Мухаммеда на таком продвинутом раунде, как пятнадцатый. И до тех последних, невероятно жестоких трех минут в Лас-Вегасе Леон Спинке никогда в жизни больше десяти не выдерживал. Когда почти вслепую он вытащился из своего угла на пятнадцатом против Чемпа, который очевидно и бесповоротно по очкам отставал, Леон Спинке «был готов», как говорят в безжалостном мирке «квадратного круга», где минута идет за миллион долларов.

…Но и Мухаммед Али выдохся тоже. Съемка велась с подвесного мостика прямо над рингом, из-под потолка «Павильона Хилтона», и на ней видно, как оба боксера пошатываются и временами почти поддерживают друг друга, просто чтобы не упасть в том злостном пятнадцатом раунде.

К тому моменту любые стратегии уже позабылись, и кровожадный рев пяти или около того тысяч белых фанатов Спинкса, которые превратили профессиональный бой в похабную распродажу (и это в городе, где пронырливый пиарщик вроде Арума, Дона Кинга или даже Рауля Дьюка мог бы продать пять тысяч билетов на мировой чемпионат по петушиным боям), сказал Али все, что ему тогда требовалось знать. Каких-то несколько минут назад эти люди скандировали «А-ли! А-ли!», когда вдруг показалось, что Леон сильно сдает, а Чемп все-таки знает, что делает… Теперь они же, словно по мановению волшебной палочки, скандировали – но уже не «А-ли!»

По мере того как становилось все более очевидно, что Мухаммед выдохся, как и его противник, зал начал заполняться новым звуком. Зародился он, помнится, под конец четырнадцатого раунда, когда меня уже поглотил адский хаос, захлестнувший пятьдесят или около того друзей и членов Семьи в углу Чемпа, где бывший чемпион в тяжелом весе Джимми Эллис и вспыльчивый брат Али Рашаман рвали веревки ринга и выкрикивали Мухаммеду обреченные советы, поскольку Бундини под конец двенадцатого раунда стало плохо и он рухнул возле Анджело Данди, а Киллрой и Пэттерсон стали кричать в толпу, мол, позовите врача. Прямо передо мной Пэттерсон одной рукой поддерживал Бундини, а другой махал Кил л рою.

– У Дрю сердечный приступ, – кричал он. – Сердечный приступ.

В углу Али клокотали страх, безумие, эмоциональный раздрай – море шума и насилия.

И на этот полнейший хаос накатил жутковатый рев толпы:

– Лее-он! Лее-он!

По мере того как пятнадцатый раунд рывками приближался к очевидному концу, рев делался все громче, все злобнее.

– Лее-он! Лее-он! Лее-он!

Мухаммед Али никогда такого рева не слышал – и Леон Спинке тоже. И я…

Не слышали ни Анджело с Бундини, ни Киллрой, Конрад или Пэт Пэттерсон. И Крис Кристофферсон тоже не слышал: он повис на Рите Кулидж всего в нескольких футах от меня, и вид у него был потрясенный. Последние несколько секунд истекли, грянул финальный гонг, и каждый из нас в том углу вдруг почувствовал себя очень старым.

Клоун Билли звонит в Новый Орлеан: равные шансы прогорклая карма

Матч-реванш Али со Спинксом, назначенный на 15 сентября, скучным не будет. По слухам, Али идет фаворитом два к одному, но эти цифры долго не продержатся, а если и продержатся, большим искушением будет поставить на Спинкса – он, даже по моим меркам, два к одному лузер, но если ставки поползут вверх, то искушение станет почти непреодолимым.