Текст книги "Большая охота на акул "

Автор книги: Хантер С. Томпсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 54 страниц)

Ведь немалых трудов и риска – не говоря уже об искусстве поджигателя – требуется, чтобы поджечь пол-акра газона, не повредив при этом дом или не взорвав все до единой машины на подъездной дорожке. Гораздо проще было бы превратить дом и гараж в погребальный костер, а газон предоставить дилетантам.

Именно так относился к поджогу Оскар – то, что стоит делать, надо делать хорошо. И я видел достаточно его пламенных работ, чтобы знать, что он прав. Будь он адским королем пироманьяков, он был бы заодно хорошим политиком, а если оценивать стиль его поджогов, очень недурным художником.

Как большинство юристов с уровнем IQ выше шестидесяти, Оскар из юридического колледжа вынес одно определение Справедливости, а из зала суда – совершенно другое. Степень он получил по окончании вечерних курсов на Пост-стрит в Сан-Франциско, пока работал рассыльным в редакции Examiner Херста, и некоторое время очень гордился тем, что он юрист, – по той же причине, по какой, гордился тем, что он миссионер и первый кларнетист в оркестре колонии прокаженных.

Но к тому времени, когда я познакомился с ним летом 67-го, он давно уже оправился от того, что называл «щенячьей любовью к Праву». Она ушла туда же, куда и его миссионерский пыл, и после года работы в Центре юридической поддержки неимущих Восточного Окленда он был готов променять Холмса и Брэндейса на Хью Ньютона и стиль «черных пантер» во всем, что касалось законов и судов Америки.

Ворвавшись в бар «Дейзи Дак» в Аспене и объявив, что у него неприятности, которых мы все ждали. Он имел в виду, что безоглядно окунулся в политику конфронтации – причем на всех фронтах: в барах, в судах и, если необходимо, даже на улицах.

Уличные беспорядки Оскара не привлекали, но в барной драке он был сущий дьявол. Мексиканец весом в двести пятьдесят фунтов плюс ЛСД-25 – потенциально смертельно опасная угроза для всего, до чего он может дотянуться. А когда данный мексиканец к тому же еще и всерьез рассерженный юрист-чикано, не боящийся ничего, что ходит менее чем на трех ногах, и с де-факто суицидальноой убежденностью, что умрет в возрасте тридцати трех (в точности как Иисус Христос), у вас серьезная проблема. Особенно если гаду уже тридцать три с половиной, от кислоты у него едет крыша, под боком вечно размахивающий тесаком телохранитель-чикано, за поясом – «Магнум 357» и в довершение всего пугающая манера выблевывать фонтаны алой крови с крыльца каждые тридцать-сорок минут или всякий раз, когда злокачественная язва не способна больше справляться с неочищенной текилой.

Таков был Бурый Бизон в полном расцвете сил – воистину человек на все времена. Как раз на этом тридцать третьем году жизни он со своим верным телохранителем Фрэнком приехал в Колорадо, чтобы немного отдохнуть от изматывающей предвыборной кампании за пост шерифа округа Лос-Анджелеса, которую проиграл на миллион или около того голосов. Но и в поражении Оскар умудрился быстро обзавестись готовым политизированным электоратом в огромном баррио чиканос в Восточном Лос-Анджелесе. Даже самые консервативные «мексикано-америкацы» старого разлива вдруг стали называть себя «чиканос» и получали первую понюшку слезоточивого газа на демонстрациях La Raza, которые Оскар быстро научился использовать как дьявольский форум, где выставил себя новым рупором идей набирающего обороты движения «бурой силы», названной полицией Лос-Анджелеса более опасным, чем «черные пантеры».

На тот момент, возможно, так и было, но задним числом все видится несколько иначе, чем в 69-м, когда шериф посылал пятнадцать-двадцать вертолетных рейдов за ночь обшаривать крыши и задние дворы баррио мощными прожекторами, что доводило Оскара и его людей до приступов слепой ярости всякий раз, когда их – с косяком в одной руке и мачете в другой – выхватывал из темноты сноп ослепительно белого света.

Но это другая и очень долгая история. А так как я уже однажды ее написал («Странное громыханье в Атцлане», Rolling Stone, № 81) и по ходу дела мне едва не перерезали горло, думаю, сейчас мы без нее обойдемся.

Печальная повесть о том, как Оскар утратил расположение баррио, по сей день полнится враждой и гадкой паранойей.

Он был слишком ошеломлен, чтобы дать отпор в освященных временем традициях и манере профессионального политика. А еще он был на мели, разведен, в депрессии и публично опозорен настолько, что на волне его «ареста за превышение скорости и наркотики» даже нарики не брали его себе адвокаты.

Коротко говоря, ему и его мечте о «миллионе бурых бизонов» настал конец в Восточном Лос-Анджелесе. И в любом другом значимом месте, поэтому Оскар снова «свалил», опять же накачавшись кислотой.

Но…

Павлины на такой высоте не живут… Новый дом для Эбба Тайда, ложный рассвет в Атцлане и ожерелье личинок на шее толстого испашки из Ривербенка… Да сосут его душу пиявки, пока реки не потекут вспять от моря и ад не порастет травой… Бойся адвокатов-самозванцев с дарами ЛСД-25

Следуй по пятам за правдой, не то она выбьет тебе зубы.

Джордж Герберт. Jacula Prudentum

Не так-то легко сохранять серьезное лицо при мысли, что существует хотя бы какая-то связь между печальной участью Оскара и его пожизненной приверженностью истине любой ценой. Немало найдется людей, особенно в таких местах, как Сан-Франциско и Восточный Лос-Анджелес, которым ничего бы так не хотелось, как молотком выбить Оскару зубы за все и за каждую нелепую и дорогостоящую напраслину, какую он возвел на них в тот или иной момент, лихорадочно продираясь к своему месту под солнцем. Он никогда не отрицал, что он лживая свинья, которая ради благих целей пустит в ход любые средства. Иногда доставалось даже его друзьям. Но бывали времена, когда он воспринимал себя так же серьезно, как любой второразрядный Мао или Моисей, и в такие минуты способен 6ыл на редкие озарение и наивную благодать, которые иногда граничили с благородством. В лучшие времена танец Бурого Бизона не уступал танцу на ринге Мухаммеда Али.

Уже на третий день знакомства он торжественно подарил мне грубого деревянного идола, и я до сих пор не знаю, не пoклoнялся ли он ему тайком, когда не было рядом страшных «белых задниц-габачо». В одном абзаце под конец своей автобиографии он описывает эту странно трогательную сцену много лучше, чем сумею я.

«Я открыл потрепанный чемодан и достал оттуда моего деревянного идола. Он был у меня завернут в ярко-красную с желтым тряпку. Мне подарил его индеец из Сан-Бласа, когда я уезжал из Панамы. Я звал его Эбб Тайд. Он был из красного дерева. Восемнадцатидюймовый божок без глаз, безо рта, без половых органов. Возможно, у скульптора был тот же пунктик нa проработке тела от талии вниз, как и у меня на уроках рисования мисс Роллинс в четвертом классе. Эбб Тайд был самым старым моим имуществом. С шеи у него свисало ожерельео мелких, пожелтевших зубов дикой свиньи».

Эбб Тайд до сих пор висит на гвозде над окном в моей гостиной. Мне он виден с того места, где я сижу сейчас, карябая эти чертовы последние строчки, пока черепушка у меня не взорвалась, как шарик магния, брошенный в ведро с водой. Не могу сказать наверняка, удачу или неудачу приносил мне Эбб Тайд с годами, но мне ни разу не пришло в голову его снять поэтому, наверное, он свое отрабатывает. Он висит прямо напротив насеста для павлинов снаружи, и в настоящий момент из-за его узких деревянных плеч выглядывают две голубые птичьи головы.

Кто-нибудь из вас в это верит?

Нет?

Ну… павлины все равно на этой высоте не живут, как и доберман пинчеры, морские змеи и размахивающие пушками миссионеры-чикано, у которых изо рта несет кислотой.

Почему ржет и хихикает лошадь, запряженная в катафалк юриста?

Карл Сэнбрег

И в Сан-Франциско, и в Лос-Анджелесе дела у Оскара в ту мрачную пору его жизни шли не слишком хорошо. Ему, наверное, казалось, что открыт сезон охоты на всех бурых бизонов к западу от Скалистых гор.

В безопасности он чувствовал себя только на юге, на теплой чужой земле старой страны. И на сей раз он тоже сбежал в Мазатлан, чтобы не только отдохнуть, но и поразмыслить – и спланировать то, что станет его последним безумным прыжком в небо.

А еще эта выходка окажется извращением столь монументальным, что даже умиротворяющее присутствие Эбба Тайда не повлияло на мое внезапное и яростное решение, что предательской сволочи надо бы оторвать яйца пластмассовой вилкой и скормить, как жирные виноградины, павлинам.

Его последняя выходка – прямиком из «Странной истории про доктора Джекила и мистера Хайда»: Бурный Бизон превратился вдруг в бешеную гиену. И усугубил свое бешенство тем, что спрятался в дешевой утробе Мазатлана, как полусумасшедший прокаженный, окончательно рехнувшийся после очередного мучительного высыпания язв и лезвий…

Случилось это, как раз когда моей второй книге «Страх и отвращение в Лас-Вегасе» оставалась неделя до выхода в печать. Мы вышли на финишную прямую, и никто, на собственном опыте этого не узнавший, не понимает, какое напряжение испытываешь, когда книга почти в типографии, но еще не там. Между мной и публикацией стояла лишь организованная в последнюю минуту атака юристов издателя, испугавшихся, что против издательства возбудят иск о клевете. Они твердили, мол, моя книга пагубная от начала и до конца, мол; она полна вопиющей клеветы, которой нет оправданий. Ни один издатель в здравом уме не станет рисковать подвергнуться кошмару заранее проигранного судебного процесса, в который, скорее всего, втянет всех нас эта книга.

Отчасти это было верно, но в остальном книга казалась безобидной шуткой, ведь все чудовищные поклепы, о которых стенали юристы, были на моего старого приятеля Оскара 3. Акосту, собрата по перу, видного лос-анджелесского адвоката и участника множества судебных разбирательств.

Среди прочего из юридического отдела писали:

«Как и требовалось, мы прочли вышеупомянутую рукопись. Наибольшие возражения у нас вызвал рассказ о юристе, который употребляет сам и предлагает на продажу запрещенные наркотики, равно как совершает уголовные деяния под действием все тех же наркотиков. Хотя по фамилии этот юрист не назван, он описан в подробностях. Соответственно, этот материал следует изъять как диффамацию.

В дополнение у нас есть следующие конкретные замечания: На стр. 3 описана попытка юриста совершить проникновение со взломом и его угрозы взорвать дом коммивояжера. Данный отрывок является диффамацией и подлежит изъятию. На стр. 4 выдвигается предположение, что юрист вел машину с превышением скорости и в состоянии опьянения – и то и другое является диффамацией и подлежит изъятию. На стр. 6 изложен инцидент, в котором юрист советует автору ехать с превышением скорости, что является диффамацией и подлежит изъятию. То же относится к инциденту, в котором юрист принимал участие в мошенничестве в отеле. На стр. 31: утверждение, что юрист будет лишен права практики, является диффамацией и подлежит изъятию. На стр. 40: инцидент, в котором автор и его юрист выдавали себя за офицеров полиции, является диффамацией и подлежит изъятию. На стр. 41: упоминание о том, что юрист …* нарик и стреляет по людям, является диффамацией и подлежит изъятию, если не будет доказано обратного. На стр. 48: инцидент, в котором юрист предлагает на продажу героин, является диффамацией и подлежит изъятию. Мы советуем …** не оставлять в тексте данной рукописи факты и материалы, которые квалифицированы выше как диффамация и фактическая обоснованность которых подкреплена лишь словами автора. Учитывая, что автор признает, что сам большую часть времени находился под действием нелегальных наркотиков, его показания покажутся в суде весьма шаткими».

* Удалено по настоянию юрисконсульта Rolling Stone. – Примеч. авт.

** См. сноску выше.

– Цзынь-цзынь, – отвечал я. – Просто попросим Оскара подписать разрешение печатать текст. Его чушь с «диффамацией» волнует не больше, чем меня. И, вообще, правда – лучшее оружие против диффамации. Господи, разве вы не понимаете, с каким чудовищем мы имеем дело? Вам бы почитать то, что я сам выбросил.

Но на спецов по диффамации мои слова не произвели впечатления, особенно потому, что гору поклепов я возводил как раз на их коллегу. Без письменного разрешения Оскара книга в печать не пойдет.

– Ладно, сказал я. – Но давайте делать это побыстрее. Он сейчас в Мазатлане. Пошлите ему чертов документ экспресс-почтой, он его подпишет и сразу отправит назад.

Я думаю, мы в переулке крыс, где мертвецы порастеряли кости.

Т. С. Элиот. Бесплодная земля

М-да. Документ послали сразу же… а Оскар отказался его подписывать – но по причине, непостижимой вообще ни для одного нью-йоркского юриста, специализирующегося на исках о диффамации. Как я и говорил, сама диффамация Оскара не беспокоила. Разумеется, все написанное правда, сказал он, когда я наконец дозвонился до его номера в отеле «Синалоа».

Волновал его – и очень сильно – единственно тот факт, что я несколько раз назвал его трехсотфунтовым самоанцем.

– Что ты за журналист? – орал он на меня. – Разве ты правду не уважаешь? Я все ваше долбаное издательство за клевету на дно пущу! Ты что, стараешься меня выдать за полукровку-гидроцефала с остовов Южного моря?

Юрисконсульты замерли в параноидальном молчании.

– Это либо какой-то юридический финт, – недоумевали они, – либо у психа совсем крыша от наркотиков поехала.

Кто будет настаивать, чтобы его официально отождествили с одним из самых декадентских и развращенных персонажей в американской литературе? Неужели его гневные угрозы и требования мыслимо воспринять всерьез? Неужели возможно, чтобы известный практикующий юрист не только открыто признавал, что совершил массу омерзительных преступлений, но еще и настаивал на сохранение всех до последнего гадких подробностей, подтверждая, что это абсолютная истина?

– Почему нет? – отвечал Оскар.

И еще: разрешение он подпишет только в обмен на твердую гарантию юристов издательства, что и его имя, и подходящая фотография будут фигурировать на суперобложке книги.

С таким юристам еще не приходилось сталкиваться: адвокат, находящийся, предположительно, в здравом уме, наотрез отказывается разрешить опубликовать любую версию текста, где излагается его явно уголовное поведение, кроме той, что содержит жуткую голую правду. Он готов пойти на уступки в том, что на протяжении книги его называют «трехсотфунтовым самоанцем». «Это я со скрежетом зубовным стерпел бы, хотя бы потому, что понимаю, что срок сдачи в печать на носу и лишь немногое можно изменить, не переделывая книгу целиком». Но взамен он хочет официальное письмо, гарантирующее, что его должным образом представят на обложке.

Юристы не желали с этим связываться. Нигде в праве нет прецедента столь абсурдной ситуации… но сроки поджимали, Оскар не сдавался, и становилось все очевиднее, что помимо компромисса единственный выход – вообще отказаться от публикации. А я предостерег, что если такое случится, у меня хватит пластмассовых вилок, чтобы покалечить каждого юриста по диффамации в Нью-Йорке.

Это, похоже, склонило их к компромиссу, и «Страх и отвращение в Лас-Вегасе» наконец отправился в печать, а на задней обложке Оскар прямо был назван прототипом чудовищного «трехсотфунтового адвоката-самоанца», который вскоре будет фигурой более публичной, чем кто-либо из нас мог в то время догадываться.

Алкоголь, гашиш, цианид, стрихнин – слабодействующие препараты. Самый надежный яд – время.

Эмерсон. Общество и одиночество

Юристы так и не поняли, что было у Оскара на уме, – в то время я сам этого не понимал. А Оскар помнил, что одна из темных сторон той разновидности журналистики, которой я обычно занимаюсь, умение писать правду про «преступников», не подвергая их опасности ареста, а ведь в глазах закона преступник – любое лицо, совершающее противозаконное действие, будь то «ангел ада», выливающий на бесплатную трассу масло, чтобы гонящийся за ним на мотоцикле коп полетел через заграждение в кювет, кандидат в президенты, курящий косяк в номере своего отеля, или добрый друг, который, так уж получилось, адвокат, поджигатель и наркоман.

Граница между тем, чтобы писать правду, и тем, чтобы предоставлять доказательства, очень и очень тонка, но для журналиста, постоянно работающего среди преступников с острой паранойей, это еще и граница между доверием и подозрением. И тут большая разница: либо ты получишь свободный доступ к информации, либо с тобой будут обращаться как со шпионом. В такой ситуации нет такой штуки, как «прощение», раз облажался, и тебе одна дорога: назад писать про спорт – если повезет.

Оскара я окрестил «трехсотфунтовым адвокатом-самоанцем», а не «двухсотпятидесятифунтовым юристом-чикано» по одной лишь причине: чтобы защитить от лос-анджелесских полицейских и всего юридического истеблишмента Калифорнии, с которым он постоянно воевал. Мне казалось, не в моих и не в его интересах, если из-за моей писанины Оскара арестуют или лишат права практиковать. Мне и свою репутацию надо было защищать.

Это юрисконсульты понимали. Волновало их то, что я не защитил «своего адвоката» настолько, чтобы заодно защитить и издательство от иска за клевету – просто на случай, вдруг мой юрист окажется в реальности настолько сумасшедшим, насколько выведен в рукописи, которую они только что порезали. А может, он просто клинически больной человек, намекали они. Он же адвокат, а значит, так же долго и усердно трудился, как и они, – заработав себе привилегию воровать, – и они просто не могли взять в толк, что кто-то из их среды из каприза отмахнется ото всех привилегий. Нет, твердили они, тут какой-то подвох, даже адвокат «коричневых беретов» не станет смеяться над реальным риском лишиться права практиковать.

Ну да. Тут они были хотя бы наполовину правы (а для юриста это неплохой процент попадания), потому что Оскар 3. Акоста, адвокат-чикано, не мог себе позволить того убийственного паблисити, которое всеми силами старался на себя навлечь. Существует уйма приятных способов вести себя как преступник, но нанимать фотографа, чтобы тот заснял, как ты посреди дороги совершаешь преступление, к ним не относится. Лишь репутация настолько внушительная, как у Мелвила Белли, уцелела бы после явно противозаконного поведения, в котором Оскар фактически признавался, подписывая разрешение публиковать книгу. С тем же успехом он мог бы сжечь свою лицензию юриста на ступенях здания Верховного суда Лос-Анджелеса.

Вот чего не могли принять нью-йоркские юрисконсульты по диффамации из Лиги плюща. Они-то знали цену лицензии – во всяком случае, для себя. Даже для психопата, если у него есть нужные аттестаты, ее стоимость – сто пятьдесят в час.

А у Оскара были сертификаты и аттестаты, и не потому, что его отец и дед учились в Йеле или в Гарвардской школе юриспруденции. Он свое заплатил на вечерних курсах, единственный чикано среди выпускников, и процент выигранных в зале суда дел у него был много выше, чем у большинства коллег, называвших его позором для почтенной профессии.

Возможно, даже верно, чего бы оно ни стоило… Но тогда, во время Великого Безумия, которое едва не сделало «Страх и отвращение в Лас-Вегасе» безнадежно непригодным для публикации, не знали мы того, что имеем дело уже не с О. 3. Акостой-адвокатом, а с Зетой, Королем Бурых Бизонов.

Последний поезд на вершину горы, последний прыжок в небо… И слава богу, что избавились от скверного хлама… Он был безобразным и злобным, он продавал младенчиков арабам… Ширятся слухи о мутантах… Дикие призраки на пути в Бимини, Огни в Жирном городе… Нет конца истории, нет могилы Бурому Бизону…

Задним числом трудно понять, когда Оскар решил распрощаться с юриспруденцией также окончательно, как бросил баптистское миссионерство. Но, очевидно, это случилось задолго до того, как даже немногие его ближайшие друзья осознали, что мысленно он уже совершил первый шаг к новым высотам. Сбрендивший адвокат, чье «суицидальное поведение» ставило в тупик нью-йоркских правоведов, был-лишь сброшенной кожей тридцатишестилетнего пророка, которому давно пора на Гору.

Время вышло, и уже нечего было терять в компании прокаженных и правоведов. Настал наконец час толстому испашке из Ривербенка повести себя так, как тому человеку, кто в каждом столетии «избран говорить за свой народ».

На тот момент это запредельное безумие еще не бросалось в глаза. Даже мне, а я знал его как никто другой. Но, по всей видимости, недостаточно, чтобы разглядеть отчаяние и горечь неудач и потерь, какие он испытал, когда понял, а вдруг он вовсе не избранный говорить от чьего-либо имени, кроме своего. Но и последнее оказалось почти невыполнимой задачей за то короткое время, которое, как он считал, ему отпущено.

Я никогда не воспринимал всерьез его увлечение неопалимой купиной и до сих пор задаюсь вопросом, а насколько серьезно воспринимал себя он сам… Эти сомнения зачастую мучат меня подолгу, и вроде бы на подходе очередной их приступ. Кастрировать бы полоумного ворюгу! Кляузник! Псих-богохульник! Он был безобразным и скользким и по сей день должен мне тысячи долларов!

Не было в нем истины, черт бы его побрал! На землю его послали с одной лишь целью: чтобы гадил в любое гнездо, в какое проберется обманом, но сперва пусть ограбит его обитателей, а младенчиков продаст арабам. Если вероломный онанист когда-нибудь восстанет из мертвых, то еще пожалеет, что у нас не хватило здравого смысла распять его на промерзшем телефонном столбе в подарок на тридцать третий день рождения.

НЕ ВОСКРЕСАЙ, ОСКАР! Оставайся, где ты есть, где бы ты ни был! Для тебя больше нет места. Особенно после всей слезливой ерунды, которую я про тебя написал. А кроме того, у нас теперь есть Вернер Эрхард. Поэтому ЗАРОЙСЯ ПОГЛУБЖЕ, сволочь, и весь свой ядовитый жир забери с собой!

Cazart! Как вам такая сомнительная филиппика?

Ладно, проехали. Нет больше времени для вопросов, и для ответов тоже. И вообще они мне никогда не давались.

Первым делом перебьем всех законников.

Уильям Шекспир. Король Генрих VI

Ну… такая уж вышла филиппика. Никто не смеялся, когда Большой Билл брался за перо. Когда доходило до законников, он не миндальничал.

Да и я на данный момент миндальничать не склонен. Последняя вспышка была, наверное, излишней, ну да какого черта. Пусть пьют прочистку для труб «Драно», если шуток не понимают. Мне надоело во всем этом копаться.

Текст, начавшийся как краткая и стильная эпитафия моему якобы бывшему трехсотфутовому адвокату-самоанцу, давно уже отбился от рук. Даже Оскару не понравился бы некролог без конца, во всяком случае, пока его не объявили бы юридически покойным, а на это потребуется еще четыре года.

До тех пор – и, вероятно, еще долго – ручьи слухов не пересохнут благодаря обилию бюллетеней, предостережений и прочих дурацких сплетен о том, как недавно видели Бурого Бизона. Как минимум один раз его засекут за покупкой девятилетних девочек из клеток на белом невольничьем рынке в Калькутте, а еще – в Хьюстоне за стойкой бара в заведении на Саут-Мейн, когда-то называвшемся «Голубая лиса». Или, может, снова на пути в Бимини. Вот он, Бурый Бизон, гордо стоит на задних ногах в кабине пятидесятифутовой «сигареты» с серебристым «узи» в одной руке и двумя квартами герыча в другой, вечно гонит на девяноста милях без огней и во все кровоточащее горло вопит хрень из Ветхого Завета…

Может статься, однажды безлунной ночью, когда павлины визжат в течке, он даже объявится внезапно у меня на веранде в Вуди-Крик. Но как раз этому призраку в моем доме всегда рады, пусть даже он накачан кислотой, а на шее у него ожерелье из личинок.

Оскар был одним из прототипов самого Господа Бога: вздрюченный, наадреналиненный мутант, не предназначенный для массового производства. Он был слишком странен для жизни и слишком редок для смерти. И, по-моему, большего в данный момент о нем и не скажешь. Какое-то время большим искушением было позвонить бедолаге Дрейку в Кокосовую рощу и покопаться в той безумной байке про Оскара и битву в заливе Бискейн, которая закончилась по меньшей мере одним убийством и полным уничтожением скоростной яхты за сорок восемь косарей, но, думаю, сейчас мне это ни к чему.

И не только мне. Впрочем, и Оскар Зета Акоста никому не нужен. И Rolling Stone. И Джимми Картер или Хинденберг… или даже алмаз Слоут.

Господи! Неужели в мире нет уважения к совершенно бесполезным мертвецам?

По все видимости, нет… и Оскар был юристом, сколь бы ни неприятно ему было под конец это признавать. У него было циничное отношение юриста к Истине, которая, как он считал, далеко не так важна остальным, как ему самому. И он никогда не был так яростен и опасен, как в минуты, когда полагал, что ему лгут. Концепция истины его никогда особо не интересовала, ему не было дела до того, что он называл «дурацкими абстракциями белых».

Те жалкие писаки, что за корку хлеба

Журнальных пасквилей нагородят до неба.

Лорд Байрон

Правда была для Оскара орудием и даже оружием, без которого он, по собственному убеждению, не мог обойтись, -хотя бы потому, что тот, у кого ее больше, рано или поздно попытается врезать ему ей по голове. Правда была для Оскара силой и властью, такой же материальной, как пачка стодолларовых банкнот или унция чистого ЛСД-25. Его формулой выживания в мире, полном богатых фашистов-габачо, был замкнутый круг: правда принесет ему власть, которая купит свободу поднять напичканную кислотой башку и гордо гулять с Королем, а это, в свою очередь, еще более приблизит его к правде жизни.

Оскар в свою формулу верил – она его и доконала.

Я старался предостеречь алчного гада, но он был слишком параноидален, чтобы слушать. Ведь на самом деле он был глупым, злобным шарлатаном без тени морали и с душой акулы.

Нам без него лучше. Рано или поздно его все равно пришлось бы усыпить. И теперь, когда он (пусть и не официально) объявлен умершим и не путается под ногами, мир стал лучше.

Никто не станет по нему скучать, кроме, может, Жирного города, где всякий свет чуть померк, когда мы узнали, что Бурый Бизон наконец откинул копыта.

Живым полагается уважением, покойным – только правда.

Вольтер

Rolling Stone, № 254, 15 декабря, 1977