Текст книги "Большая охота на акул "

Автор книги: Хантер С. Томпсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 54 страниц)

И подозреваю, что Конгресс отреагирует на факт Уотергейта законопроектом, который гарантирует, что ничего подобного впредь не произойдет. Сегодня шансы на дальнейшие ограничения частного финансирования кампаний, полное обнародование личного финансового положения кандидатов и государственного финансирования всех федеральных кампаний представляются мне большими, чем когда-либо, – и даже лучше, чем если бы новая демократическая администрация потребовала бы таких мер в начале 1973-го. Мы призывали к ним в 1972-м, но понадобились безоговорочная победа Никсона и Уотергейтский скандал, чтобы вывести их во главу угла.

Я считаю, что боль поражения в 1972-м обернулась большим благом. Мы доказали, что кампанию возможно финансировать честно. Мы заново подтвердили, что кампания может быть открытой в формах своего проведения и порядочной в своих мотивах. Мы отрыли демократическую партию людям, а не только политикам. И, возможно, проиграв, мы завоевали величайшую победу из всех: теперь американцы гораздо лучше, чем мог бы сподвигнуть их новый президент, понимают, что ценного в наших принципах и что необходимо сделать, чтобы их сохранить. Сейчас страна видит себя через призму Уотергейта и победы Никсона; наконец-то мы отчетливо видим через стекло.

Благодаря всему этому, возможно, к 1976 году, двухсотлетнему юбилею США, наступит истинное возрождение патриотизма. Мы будем не только помнить наши идеалы, но и жить, сообразуясь с ними. Демократия вновь станет нашим убеждением, а не просто определением, какое мы применяем к самим себе. И если кампания Макговерна даже в поражении способствовала этой надежде, то, как я сказал в вечер выборов в прошлом ноябре: «Каждая минута, и каждый час, и каждое выматывающее усилие… стоило всех жертв».

Джордж Макговерн. Washington Post,

12 августа, 1973

Господи… Воскресное утро в Вуди-Крик, и на экране мини-телевизора возле моей пишущей машинки Макговерн произносит почти те же слова, что и в те напряженные недели между первичными в Висконсине и Огайо, когда его звезда поднималась так быстро, что мы едва за ней поспевали.

Ощущение дежавю почти пугает: вот снова Макговерн резко выступает против системы, отвечая на вопросы Кони Чунг с CBS и Марти Нолана из Boston Globe, двух постоянных репортеров на протяжении всей кампании 72-го… И Макговерн, восставший из мертвых благодаря своего рода политическому чуду, бьет в колокола обреченности по человеку, который девять месяцев назад выставил его неудачником: «Когда этот [судебный] процесс завершится и Верховный суд постановит, что президент должен передать в комиссию записи, а он откажется, думаю, тогда у Конгресса будет только один выход – всерьез задуматься об импичменте».

Cazart! Мы приближаемся к развязке – очень медленно и очень осторожно, но общую тенденцию трудно не заметить. Еще до истечения 1973 года Ричарду Никсону, возможно, придется «стиснуть зубы», о чем он так долго говорил. Семь – счастливое число для игроков, но не для «водопроводчиков», и седьмой кризис Никсона отодвинет первые шесть в глубокую тень. Даже по самым консервативным прогнозам, Никсон либо уйдет в отставку, либо к осени 1974-го нарвется на импичмент -если не по причинам, непосредственно связанным с Уотергейтским скандалом, то из-за неспособности объяснить, как он расплатился за особняк на пляже Сан-Клементе или почему вице-президент Эгню (вместе с большей частью первоначального никсоновского штата Белого дома) привлечен к суду за преступления, от вымогательства и лжесвидетельства до кражи со взломом и препятствия правосудию.

Еще одно хорошее пари в Вашингтоне (на него сейчас ставят три к одному) – от всего этого давления Никсон сломается и физически, и умственно, и у него разовьется какая-нибудь серьезная психосоматическая болезнь, может, еще один тяжелый приступ пневмонии.

Идея не такая уж безумная, как может показаться, – даже в контексте моей собственной, всем известной тяги к фантазиям и буйной пристрастности в политике. Ричард Никсон, политикан по призванию, никогда не умел выстоять под истинным давлением, а сейчас на него давят так, что нам даже не понять. Вся его жизнь летит в тартарары, а ведь он только-только достиг вершины. И время от времени поддается слабости, которая расцветает пышным цветом в холодные часы предрассветных раздумий. Должен признать, я даже испытываю толику сочувствия гаду: не президенту, а сломленному наполеончику, который, будь у него выбор, пожертвовал бы всеми нами, лишь бы спастись самому, – приблизительно то же сочувствие, какое на мгновение испытываю к грубо работающему зверюге-полузащитнику, чья долгая карьера оборвалась однажды в воскресенье, когда какой-то желторотый боковой разбил ему обе коленные чашечки варварским, ломающим кости приемом.

Кто работает грубо, в профессиональном футболе долго не выживает. Преднамеренно кого-то калеча, нарушаешь некий неписаный кодекс вроде легендарного «кодекса чести воров».

В это верят больше полузащитники, чем воры, но когда доходит до политики, до двадцати восьми лет грубых приемов, лжи и воровства, в Америке нет человека, которому следовало бы понимать, что с ним происходит, лучше, чем Ричарду Милхаузу Никсону. Он – живой памятник старому армейскому правилу, которое гласит: «Единственное настоящее преступление – быть пойманным».

Ричарда Никсона ловят не впервые. После его провальной кампании за пост губернатора Калифорнии в 62-м суд официально вынес ему приговор – вместе с Х.Р. Хальдеманом, Морисом Стэнсом, Мюрреем Чотинером, Гербом Клейном и Гербом Калмбахом – за те самые топорно нелегальные методы, в которых их обвиняют сегодня.

Но на сей раз, говоря языком сержантов, которые не дают угаснуть военным традициям, «его поймали по полной»… и «его задница попала под винт».

Мало кто писал по-английски лучше одного поляка с извращенным чувством юмора, который называл себя Джозеф Конрад. Будь он сегодня с нами, он, думается, извлек бы немалую пользу из Уотергейтской истории. Мистер Куртц из его «Сердца тьмы» сделал свое. И мистер Никсон тоже.

И теперь так же верно, как Куртц: «Миста Никсон, он труп».

Rolling Stone, № 144, 27 сентября, 1973

СТРАХ И ОТВРАЩЕНИЕ В ВАШИНГТОНЕ: ПРИЖАЛИ МАЛЬЧИКОВ

«Это было приятное место. Это были принципиальные люди. Обычно».

Роберт К. Одль, офис-администратор CREEP

«Мистер Макговерн назвал самого президента „прыщиком где-то там <…> без постоянных принципов, помимо оппортунизма и политических манипуляций“, человеком, „по уши погрязшем в политическом саботаже“, который „боится народа“ и регулярно отдает предпочтение „могущественным и алчным“ в ущерб интересам общества. Программы защиты президента были „безумием“: он „подорвал авторитет Верховного суда“, и по меньшей мере в трех случаях мистер Макговерн провел параллели между президентом и его администрацией и Адольфом Гитлером и его нацистским рейхом. Что до администрации Никсона, то она „самая морально обанкротившаяся, самая морально коррумпированная, самая лживая… во всей истории нашей страны“».

Патрик Дж. Бьюкенен, составитель речей

Белого дома. New York Times, 24 ноября, 1972

«„Когда на меня нападают, – сказал мне однажды Никсон, – моя первая реакция – дать сдачи“. Сейчас президент явно настроен прислушаться к этому инстинкту. Поэтому в среду 18 июля на совещании в Белом доме было принято единогласное решение не отдавать записи разговоров. Если употреблять так любимые президентом спортивные клише, это означает совершенно иной матч, требующий иной стратегии. Новая стратегия требует ответного удара, в согласии с президентской интуицией, а не политики уступок и соглашений…»

Стюарт Олсоп. Newsweek, 6 августа 1973

«Трагедия в том, что при всех своих ошибках и корявых словах о „новой политике“ и „честности администрации“ Джордж Макговерн один из немногих кандидатов, избиравшихся в нашем веке на пост президента США, который действительно понимает, каким фантастическим памятником всему лучшему в человечестве могла бы стать эта страна, если бы мы не отдавали ее в руки алчных мошенников вроде Ричарда Никсона. Макговерн наделал глупых ошибок, но в контексте они представляются почти легкомыслием в сравнении с тем, что делает каждый день своей жизни Ричард Никсон – намеренно и в полной мере выражая все то, что воплощает. Господи! Чем это закончится?Как низко надо опуститься в этой стране, чтобы стать президентом?»

Корреспондент Rolling Stone Хантер С. Томпсон

о кампании Никсона-Макговерна, сентябрь, 1972

«Гитлер похвалялся, что Третий рейх, родившийся 30 января 1933 года, простоит тысячу лет, и на языке нацистов он часто назывался „тысячелетним рейхом“. Он простоял двенадцать лет и четыре месяца…»

Уильям Ширер. Взлет и падение Третьего рейха

По причинам, которые никому не станут ясны (особенно администрации и постояльцам отеля), редакция внутренней политики снова функционирует в «Ройял Бискейн отель» в девятистах кривых метрах от огороженной резиденции Никсона– Рибозо на другой стороне острова. Столом для редакции служит круглая плита чего-то вроде низкокачественного палисандра, а украшением – ярко-оранжевая электронная пишущая машинка, которую я арендовал несколько дней назад на фирме офисного оборудования на 125-й улице, Северный Майами. Этот шведский «Фацит» – обманчиво шикарное устройство, работающее приблизительно в пять раз медленнее, чем IBM, и совершенно бесполезное для подгоняемой амфетаминами работы. При всей своей стильности и вольности «Фацит» быстр под рукой приблизительно так же, как ундервуд модели 1929 года, некогда стандартное оборудование в отделе городских новостей New York Mirror. Никто не знает наверняка, что сталось со старыми ундервудами, когда Mirror почила от старости, но, согласно одному слуху, их отхватил по десятицентовику на доллар Норманн Кажинс и продал потом с немалой прибылью Columbia Journalism Review.

Само по себе любопытно, что такие темы обычно не любят открывать классической «пирамидальной вводной», а именно этим я собирался заняться, когда вдруг сообразил, что пишмашка у меня такая же бесполезная, как сиськи на кабане.

Кроме того, были и другие механические проблемы: ни воды, ни льда, ни телефона и вдобавок – два агента спецслужб в соседнем номере.

Отсутствие телефона понемногу вызывало паранойю. Толчком к ней послужила череда тревожных событий, всерьез заставивших меня задуматься о возвращении в Вашингтон, когда на следующий день Никсон решил уехать, а не оставаться, чтобы открыть особый счет в банке Бебе Рибозо в торговом центре на Осиэн-драйв. «Банк Ки-Бискейн» для бизнеса не хуже любого другого, в основном из-за необычных вариантов вложения капитала, предоставляемых особым клиентам.

Я подал на «особый» статус, но последние события не вызывают оптимизма. Несколько дней назад при первом визите в жилище Никсона я пробился не дальше тщательно охраняемой сторожки на Харбор-драйв.

– Вас ждут? – спросил местный полицейский.

– Вероятно, нет, – отозвался я. – Но я подумал, стоит заскочить, пропустить стаканчик-другой, потом оглядеться. Знаете, я никогда этого места не видел. Что тут происходит?

Полицейский напрягся и, прищурясь, уставился на кусок черного коралла, висевший на цепочке у меня на шее.

– Слушайте… Мне бы хотелось посмотреть ваши документы, приятель. У вас что-нибудь при себе есть?

– Конечно. Но они в машине. В плавках у меня карманов

нет.

Я пошлепал по горячему асфальту, чувствуя, как на каждом шагу к нему прилипают босые ноги, и, не открывая дверцу, запрыгнул в большую бронзовую машину с откидным верхом. Оглянувшись на сторожку, я заметил, что к полицейскому присоединились два типа в черных деловых костюмах и с торчащими из-за ушей антеннами. Все они ждали, когда я вернусь с бумажником.

К черту их, подумал я и рывком завел мотор. Я помахал полицейскому.

– Их тут нет, – крикнул я. – Наверное, забыл в отеле.

Не дожидаясь Ответа, я тронулся и очень медленно отъехал.

Почти сразу же огромные, как в железнодорожном пакгаузе, ворота дома напротив Никсона поднялись, и выкатил синий «форд»-седан. Я еще больше сбавил газ, думая, что мне велят съехать к обочине, но нет, «форд» держался в ста футах позади меня – всю дрогу до отеля, потом заехал за здание на стоянку почти сразу под моим окном. Я вышел, решив, что он становится прямо за мной, чтобы поболтать, – и опять-таки нет: «форд» затормозил футах в пятидесяти, сдал назад и был таков.

Позже днем, сидя в комнате для прессы Белого дома в отеле «Четыре посла» в центре Майами, я рассказал об этом инциденте корреспонденту New York Times Энтони Рипли.

– Я, честное слово, думал, что гад пойдет за мной прямо в номер.

Рипли рассмеялся.

– Он, наверное, сейчас там, а с ним еще три дружка, и они перерывают твой багаж.

Возможно, так оно и было. Любому, кто достаточно долго знаком со спецслужбами и ведет себя необычно, следует такого ожидать… особенно если по чистой случайности он обнаруживает, что у него за стенкой проживают два агента спецслужб.

Это был второй тревожный инцидент. Подробности его любопытны, но я предпочел бы пока в них не вдаваться, скажу только, что решил было, что у меня развивается опасная паранойя, пока мне не попала копирка из регистрационной квитанции. Тут я почувствовал себя немного лучше, во всяком случае, перестал так беспокоиться за собственное душевное здоровье. Гораздо полезнее твердо знать, что спецслужбы за тобой присматривают, чем все время подозревать и никогда не быть уверенным.

Но лишь третий инцидент заставил меня задуматься, не перенести ли немедленно редакцию назад в Вашингтон. Под утро меня разбудил телефонный звонок, и незнакомый голос произнес:

– Президент идет в церковь. Поспешите, если хотите его перехватить.

Что? В голове у меня было пусто. Какой президент? Зачем мне его перехватывать? Особенно в церкви?

– Кто это, черт побери? – наконец спросил я.

– Тони, – ответил голос.

Я пошарил в поисках выключателя. На мгновение мне показалось, что я все еще в Мексике. Потом свет зажегся, и я узнал привычный люкс. Господи! Ну конечно же. Ки-Бискейн. Президент Никсон. Тут все сложилось: сволочи собираются подставить меня под арест по обвинению в якобы попытке покушения. Агенты за стеной, наверное, уже подбросили мне в багажник дальнобойную винтовку, а теперь пытаются выманить к какой-то церкви, где, едва я припаркуюсь, меня можно будет сцапать перед камерами. Тогда они «найдут» винтовку за две минуты до того, как Никсон явится на службу, и мне конец. Я уже видел заголовки: «РАЗОБЛАЧЕН ЗАГОВОР С ЦЕЛЬЮ ПОКУШЕНИЯ НА НИКСОНА», «СНАЙПЕР СХВАЧЕН У ЦЕРКВИ КИ-БИСКЕЙН» плюс фото на первой полосе: полицейские осматривают винтовку, я в наручниках, Никсон браво улыбается в камеру.

Вся сцена промелькнула у меня в голове за долю секунды, голос в трубке продолжал орать. Меня захлестнула паника. «Нет! – подумал я. – Ни за что на свете!»

– Ах ты гребаный сукин сын! – завопил я в телефон. – Я и близко к хреновой церкви не подойду!

Повесив трубку, я моментально заснул. Ближе к вечеру Рипли заехал в отель, и мы выпили пива в баре на пляже.

– Господи Иисусе! Ты совсем не в себе утром был, да? – спросил он.

– Что?

Он рассмеялся.

– Ну да. Ты же на меня орал. Черт, я подумал, может, ты хочешь посмотреть на сцену у церкви Никсона?

– Уж, пожалуйста, какое-то время мне с наводками не звони, ладно?

– Не беспокойся, – ответил он. – Мы все равно сегодня уезжаем. Ты с нами летишь?

– Нет, – отрезал я. – Я собираюсь проспать два дня напролет, а потом сяду на паром в Вашингтон. Поездка для меня была неудачная. Наверное, брошу на какое-то время освещать Никсона – во всяком случае, пока не справлюсь с запоем.

– Может, тебе надо сменить работу или пойти лечиться?

– Нет. Думаю, я подыщу себе какое-нибудь место, где буду учить журналистике.

* * *

В контексте журналистики мы имеем дело с новым типом газетной информации для «шапки» – «симбиотической пирамидальной цитатой». Columbia Journalism Review никогда такого не одобрит, во всяком случае, пока нынешний редактор не помрет от мозгового сифилиса, и, вероятно, даже после.

Что?

У нас на руках иск за клевету?

Маловероятно, потому что никто в здравом уме не воспримет это всерьез и уж менее всего свора выживших из ума писак, которые заправляют Columbia Journalism Review и которые за последний год или около того немало сил убили, чтобы по любому вопросу подчеркнуть, что ни одно, решительно ни одно мое слово нельзя воспринимать всерьез.

«Кто может, делает. Кто не может, учит», – сказал однажды Бернард Шоу, и я привожу его афоризм лишь затем, что смертельно устал от того, что на меня орут тупицы. Профессора, как правило, заплесневелые личности, но преподаватели журналистики особо закоснели в своих взглядах, потому что каждый новый день напоминает им о мире, которого они никогда не узнают.

БУ-БУХ! в дверь. Опять газета, опять какое-то жестокое обвинение. БУ-БУХ! Изо дня в день. Поставь будильник, всоси заголовки со стаканом теплого «драно» и на занятия. Преподавать журналистику: тиражи, распространение, обсчет заголовка и классическая пирамидальная шапка.

Господи, вот о последней не дай забыть! Владение пирамидальной шапкой прокормило больше немощных тупиц, чем Конгресс или армия в мирное время. Пять поколений американских журналистов льнуло к этому окаменевшему сосцу, и когда в 72-м дошло до дела, ряды у них были такие сплоченные, что семьдесят один процент газет в стране высказались за избрание Ричарда на второй срок.

Сейчас, полтора года спустя, журналистский истеблишмент, говорящий от имени когда-то «молчаливого большинства» от побережья до побережья за Никсона, набросился на него с оголтелой злобой, какую редко встретишь в газетном деле Америки. На ум приходит лишь один недавний пример: промашка самого Никсона, когда он объявил Чарльза Мэнсона виновным, пока того еще только судили в Лос-Анджелесе.

Я бы не только ввел «симбиотическую пирамидальную шапку» как ориентир будущего в журналистике, но и еще пару-тройку идей: главным образом по поводу Никсона, и кое-какие из них довольно мерзкие – во всяком случае, по моим меркам, ведь большинство зиждется на очень большой вероятности, что Никсон все-таки переживет свой седьмой кризис и, уцелев, оставит нам наследие неудач, стыда и коррупции, каких мы даже вообразить себе сейчас не можем.

Мрачная мысль в сегодняшней атмосфере самопоздравлений и обновленной профессиональной гордости, которая вполне понятно преобладает в сфере нынешней политики и журналистики. Не только в Вашингтоне, но и по всей стране найдешь людей, кто всерьез озабочен здравием и долговечностью американской политической системы.

Базовая линия всегда одна и та же: «Мы едва не продули, но в последний момент отшатнулись от края». В подобных разговорах такие фамилии, как Сирика, Вудворд, Бернстайн, Кокс, Ричардсон, Рукельхаус, произносят почти благоговейно, но все, кто лично участвовал в Уотергейтском скандале и всех его омерзительных «боксах», знают, что это лишь авангард, ценимый за храбрость, интуицию и понимание того, что надо делать в том нескончаемом шквале критических моментов, когда один-единственный материал мог обрушить на их головы весь истеблишмент. Но были буквально сотни, возможно тысячи, других, кто пришел к тем же выводам и сказал: «Ну, честно говоря, я этого не планировал, но если уж так вышло, давайте раскрутим».

В нашей стране множество людей, в том числе редакторов, конгрессменов и юристов, стали лучшего о себе мнения за то, как отреагировали, когда их опутали щупальца уотергейтского осьминога.

Есть и множество других, кого он безвозвратно утащил на дно, что, возможно, к лучшему для остальных нас, ведь многих разоблачили как опасных мошенников, или безжалостных свиней, или и тех и других разом. Других, кого хотя бы отчасти затронул тот или иной аспект Уотергейта, но кому посчастливилось не попасться, какое-то время будет преследовать чувство нервной вины, но через год Или два оно забудется. Эти, по-своему, не менее опасны, чем те, кто отправится в тюрьму, ведь они «хорошие немцы» среди нас, те, кто открыл дорогу Уотергейту.

Я вот уже три месяца пытаюсь дочитать «Взлет и падение Третьего рейха», таскаю томину в багаже от Буффало и Окленда до Энн Арбора и Хьюстона, даже в джунгли и затерянные рыбацкие деревушки Юкатана.

Но события происходили так быстро, что вечно не хватало времени взяться за книгу всерьез, даже на Юкатане с его огромными гамаками в отелях по пятьдесят песо за ночь, где приходилось на полную мощность выкручивать гонконгские вентиляторы под потолком, чтобы ветер разогнал по углам тараканов.

В какой-то момент я пробовал читать в номере отеля, возле развалин цивилизации майя в Чичен-Итца, думал, сумею по-новому взглянуть на американскую внутреннюю политику семидесятых, если я буду размышлять о падении «Тысячелетнего рейха», сидя на каменных обломках совершенно иной культуры, которая продержалась больше тысячи лет до того, как в Европе вообще узнали о существовании Америки. Социополитическая структура ацтеков была отлаженной элитарной демократией, смутившей бы любого, связанного как с французской, так и с американской революциями.

Греки и римляне древности кажутся неуклюжими панками в сравнении с тем, что построили майя, ацтеки и инки в Мексике и Южной Америке за двадцать или около того столетий между 500 г. до н.э. и злосчастным «испанским завоеванием» в 1525-м. Календарь майя, разработанный за несколько веков до рождения Христа, по-прежнему точнее того, каким пользуемся мы сегодня. Майя разделили солнечный год ровно на 365.24 дня и двенадцать лунных месяцев по 29.5 дней в каждом. Никаких там неряшливых високосных годов и месяцев с разным числом дней.

* * *

Согласно большинству военных экспертов, Адольф Гитлер надорвался в середине 1942 года. По словам его личного архитектора и технического спеца на все руки Альберта Шпеера, к этому моменту рейх стал слишком разбросан в военном, финансовом, промышленном, политическом и всех прочих отношениях. К Шпееру сходились все чертежи, планы, цифры и почти ежедневные сводки того, что творилось в бурлящем мозгу Гитлера. Учитывая все это, говорит Шпеер, он в глубине души знал, что с конца лета 42-го дела идут под откос.

Но только почти три года и по меньшей мере три миллиона смертей спустя Гитлер наконец признал то, о чем Шпеер, один из его ближайших «друзей» и советников, по его собственным словам, давно уже догадался, – а ведь на протяжении этих последних трех лет и сам Альберт, и все остальные во внутреннем кругу Гитлера работали по двадцать, двадцать два, а иногда и двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю, лишь бы подпереть рейх все слабеющим рабским трудом и лихорадочными попытками создать «супероружие», которое каким-то образом перевернет ход событий.

Никакое тупое безумие, разумеется, себя не оправдало, и в награду за глупую верность Гитлеру Шпеер провел двадцать лет в тюрьме Шпандау как один из главных военных преступников Германии. Гитлер был последователен до конца. Он не питал пристрастия ни к камерам, ни к залам суда (если, конечно, там не заседали его люди), поэтому, едва узнав, что русско-американские танки громыхают в предместьях Берлина, он спустился в личный бункер и покончил с собой и со своей верной любовницей Евой Браун при помощи, как говорил кое-кто, очень элегантного позолоченного вальтера.

Никто не знает наверняка, потому что вскоре после этого бункер выгорел. А единственным якобы свидетелем смерти Гитлера был его личный адъютант и советник Мартин Борман, который то ли сбежал в последний момент, то ли сгорел до таких неопознаваемых головешек, что его тело так и не нашли.

Все, знавшие Бормана, ненавидели его и боялись, даже Гитлер, который, по всей очевидности, обращался с ним, как с домашней коброй, и мало кто из переживших рейх поверил, что он погиб в том бункере. Они твердили, мол, он слишком злобный и изворотливый, чтобы просто так погибнуть, и бытовало предположение, что Борман тщательно организовал план собственного бегства и начиная с зимы 43-го подправлял его изо дня в день.

Военная разведка Западной Германии ныне числит его среди официально умерших, но многие в это не верят, потому что он то и дело возникает где-нибудь, вроде Асунсьона, Парагвая, бразильского Матто Гроссо или в Озерном краю Аргентины.

Борман был Тексом Колсоном своего времени, и его странные отношения с Гитлером, похоже, не слишком отличались от параноидальных фрагментов отношений Никсона с Колсоном, о которых стало известно из ныне бесславных «расшифровок записей Белого дома» за апрель 1974 года.

* * *

Весьма неприятные выходят параллели, и попробуй я написать такое два года назад, вполне мог бы, открыв неделю спустя New York Times, увидеть, как меня громит на всю полосу Пат Бьюкенен, а на следующий вечер меня, вероятно, избили бы до полусмерти наемные громилы Колсона в закоулке позади здания Национального клуба прессы – не в прямой видимости, но не так уж далеко от Белого дома.

Но, как говорит Томми Раш, «Times не про сейчас, а про то, как было раньше».

Истинная правда. Тут сомнений нет никаких. Но после того как вчера вечером я посмотрел новости по всем трем телеканалам, а утром прочитал статьи о Никсоне в сегодняшней Washington Post, у меня возникло жутковатое ощущение, что и нынешние времена не совсем такие, как кажутся.

Как-то странно и расплывчато прозвучала главная вчерашняя теленовость о драматичном и потенциально зловещем решении Верховного суда США отложить традиционные июньские каникулы и проработать июль напролет, чтобы вынести решение, которое, по всей видимости, станет историческим. Подтолкнет к нему предпринятая то ли из дерзости, то ли с отчаяния попытка прокурора по особым делам Леона Яворски выжать из Верховного суда немедленное решение относительно того, имеет ли президент Никсон право проигнорировать требование выдать шестьдесят четыре магнитофонные записи и прочие документы Белого дома, предъявленное особым прокурором, чье назначение Сенатом США состоялось при крайне щекотливых обстоятельствах и чью независимость недвусмысленно гарантировал новый генеральный прокурор страны как условие своего вступления в должность.

Все три канала увидели в этом последнем повороте в Странной и Ужасной Саге о Ричарде Никсоне ошеломляющий и, вероятно, даже фатальный удар по его шансам удержаться в Белом доме. Сам факт, что Верховный суд готов отказаться от каникул и выслушать доводы Яворски, ясно свидетельствует, что, едва вопрос будет поставлен официально, по меньшей мере четверо судей (а в данном случае этого достаточно) готовы дать отвод аргументам Никсона со ссылкой на «привилегии исполнительной власти». По всей видимости, прокурор по особым делам одержал крупную победу и президента ждут большие неприятности. Только Дэвид Шумахер по ABC очень коротко намекнул, что в штате Яворски никакого празднования не намечается. Но не сказал почему…

И, черт меня побери, мне-то откуда знать?

Какое-то время я над этим размышлял, но на ум пришел лишь рык президента Эндрю Джексона, когда Верховный суд пошел ему наперекор в вопросе о передаче федеральной земли индейцам-семинолам. Джексон, ветеран войн с индейцами, воспринял это как личное оскорбление: «Судьи приняли решение, пусть-ка попробуют провести его в жизнь».

У Иосифа Сталина лет сто спустя были сходные взгляды на римско-католическую церковь. Есть анекдот о том, как после пяти суток запоя он впал в ярость, накрутив себя мыслью, что к рассвету воскресенья на Пасху каждого католика в Москве следует распять на телефонном столбе. Такое заявление нагнало страху на Кремль, потому что сотрудники Сталина, как и Колсона, знали, что он «способен почти на что угодно». Когда он чуть успокоился, один из советников предположил, что массовое распятие русских католиков – безо всякой на то причины – скорее всего, разъярит Ватикан и, без сомнения, вызовет гнев папы. «Имел я этого папу, – пробормотал в ответ Сталин. – Сколько у него дивизий?»

Определить первоисточник таких анекдотов затруднительно, но налицо постоянство концовок, благодаря которым они врезаются в память. Особенно когда задумываешься о жутковатой картине: человечек на грани психоза, с мозгами мелкого мошенника и огромной властью, когда красная кнопка всего в шестидесяти секундах от обкусанных до крови ногтей, делает все возможное, лишь бы спровоцировать адскую конфронтацию с высшими юридическими и законодательными институтами своей страны.

А ведь именно этого последние три месяца добивался Никсон, а если прав Стюарт Олсоп, то с 18 июля прошлого года. Это ведь в ту среду на совещании в Белом доме, по его словам, «было принято единогласное решение не предавать огласке записи разговоров».

Хотелось бы поговорить со Стюартом Олсопом о том совещании, но в прошлом месяце он умер от лейкемии, написав несколько очень откровенных и временами ернических статей о своей скорой смерти от заболевания, которое, как он уже два года знал, медленно и неизбежно его убивало. Я не знал его лично и, как журналист, редко с ним соглашался, но все, что он написал, отличалось порядочностью и личной заинтересованностью… и было невероятное чувство стиля, сила и мужество в том, как он умер.

При всем его политическом опыте, при всех его друзьях в высших эшелонах власти Стюарта Олсопа, похоже, до самой смерти ставила в тупик реальность Уотергейта и его мерзкие последствия для идей и людей, в которых он верил. Как один из ведущих вашингтонских журналистов он имел доступ, например, к стенограмме совещания в июле прошлого года в Вашингтоне, когда Никсон с горсткой приспешников всерьез задумались, что делать с бобинами безобидного с виду целлулоида, внезапно превратившимися в бомбы замедленного действия. Факты Олсоп принять мог, но не реальность. Как и большинство тех, с кем он вырос, Стюарт Олсоп родился республиканцем.

Это в той же мере стиль жизни, как и продуманная политическая философия, и к привилегиям прилагается некое noblesse oblige.

Олсоп это понимал. И именно это лучше всего объясняет, почему для него было почти генетически невозможно смириться с мыслью, что Овальный кабинет Белого дома при переизбранном на второй срок президенте-республиканце, который до того был вице-президентом-республиканцем, а еще сенатором и конгрессменом от республиканцев, превратился в притон воров, уголовников и «водопроводчиков».

Подобная дикость оказалась не по зубам шестидесятилетним элитным республиканцам вроде Стюарта Олсопа. Словно заскочил, как обычно, в Белый дом ради ежемесячного интервью и обнаружил, что президент так обдолбался красненькими, что тебя даже не узнает, рассеянно лепечет и гоняет по столу рукоятью обреза горки белого порошка.