Текст книги "Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)"

Автор книги: Гурам Дочанашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 35 страниц)

ЛЮБОВЬ

У нас всех есть свой город, но порою не ведаем этого... Пробираемся неприметно, голову в плечи вобрав, шапку надвинув на лоб, не узнал бы кто нас... Розовые и голубые дома города нашего, Краса-города, черепичные крыши, пока еще мокрые, исходящие паром на солнце в пору таянья снега... Будоражащий воздух внезапной весны, краса-горожане, слегка одурманенные вешним теплом, – даже чинный сеньор Джулио возбужден непривычно, даже юный безумец Уго прислонился к стене, солнцу щеку подставил, и Винсенте без причины рычал, и без дела слонялся верзила, совсем ошалевший Джузеппе, и осуждал его Александро: «Эх, тебя бы в деревню сейчас, пудовой мотыгой махать!..»

Замершие под солнцем деревья, с влажной ожившей корой... В тени за домами нерастаявший снег, закрапанный грязью, будто в веснушках... Наш город, взбудораженный, одурманенный первым вешним днем, и краса-горожане – так тяжко ступают по мощеным улицам, словно шагают по пашне... А в деревне в эту пору отощавшая скотина лизала деревья, и робко трусила куда-то бродячая собачка... Этот март, сумасбродный, будоражащий, – начинались весенние игры, опасные, коварные...

Перед небольшим питейным заведением, прислонившись к дереву, стоял Доменико. Разглядывал прохожих – многих уже знал, – приветствовал: мужчинам дружески протягивал руку, женщинам кланялся, ловко щелкая каблуками. Он был голоден, но сесть за стол один не решался – есть в одиночестве было в Краса-городе верхом неприличия.

– Доменико, Тулио не видел?

– Нет.

– Увидишь, скажи, чтобы шел на площадь. Не забудь.

– Нет. – Доменико проводил человека глазами и отчего-то разволновался, сжал пальцы в кулак, глубоко вдохнул и с силой выдохнул – словно свечу загасил. Башенные часы нежно прозвонили шесть раз.

Подошел Тулио, но Доменико невидяще скользнул по нему взглядом, проследил за прохожим, а когда тот скрылся за углом, вздрогнул; безлюдно было, но все равно в неясной тревоге пристыл глазами к углу улицы, от нестерпимого ожидания озноб пробрал. И она показалась. В длинном белом платье шла. Прямо держала голову и все же с какой-то опаской, чуть улыбалась задумчиво и, казалось, боялась чего-то. Недоуменно смотрел он на девушку, испуганно настороженную в своей гордости, но было в ней, хрупкой, неуловимо гордой, что-то беспомощное, что-то в ней отозвалось в нем болью в груди, и, взволнованный, смятенный, едва не пошел за ней следом, но опомнился – впервые видел ее... нет, нет, видел ее где-то... когда-то... К тому же Тулио тронул его за руку, но он не отрывал глаз от девушки, так явно белевшей на фоне серой стены. Перевел наконец дух...

– Кто такая?

– Эта? Одна тут... здешняя. Антонио не проходил?

– Проходил... Как звать?

– Ее? Анна-Мария. Где видел?

– Кого?

– Антонио. Ничего не передавал?

– Пусть, говорит, придет...

– Куда?

– На площадь... Господи, кто же она?..

– Один был?

– Нет, с кем-то... Не знаешь, где живет?

– Кто? Антонио?

– Да нет, она... – и произнес: – Анна... Мария.

– Вон, в той стороне... Дочь того... ну того, что хорошо играет.

– Замужем?

– Понравилась? – Глазевший по сторонам Тулио обернулся к Доменико. – Что, понравилась?

– Да.

– Очень?

– Очень, – вроде бы пошутил Доменико, но ему приятно было признаваться в том, что обычно скрывали... Но потом добавил: – Ты в своем уме? Просто от нечего делать.

– Нет, не замужем, говорят – лучше отца играет. Нравится она некоторым, а мне нет...

Какая там весна, и в помине ее не было, снова дохнуло зимой. Доменико закутался в плащ, вышел из города. Тянуло горьковато-приторным запахом – жгли палые листья, – но в нем самом распускалось растение, поразительное, колючее, – кактус! Смеркалось, ото всех и всего скрывался скиталец, сдвинул шляпу на лоб, чтоб никто не узнал, – в чистом поле! – и при посвистах ветра, при шорохе каждом сильнее сжимал рукоять своей шпаги. Неприязненно, чуждо шуршали, ворошимые ветром, стога островерхие, смеркалось, и в призрачном, синем, полуявном просторе расплывалась фигура скитальца. Осторожно шел, затаенно-безмолвно, и все же старался красивым казаться – гордился собой, статным, тонким, и тоже был напряжен весь – в нем радость звенела. Задел стог плечом – испуганно вздрогнул, огляделся вокруг, устремил взгляд вперед и приметил вдали ветхий дом, невысокий, всего три ступеньки вели на крыльцо, на первой ступеньке лежала змея. Перешагнул Доменико, пнул бесстрашно массивную дверь и вступил в темноту; вынув шпагу из ножен и выставив руку, пробирался со страхом во тьме, заглушавшей шаги, и внезапно напряженные пальцы уперлись в холодную гладкую твердь. С минуту недвижно стоял в темноте, боясь шевельнуться, впитывал пальцами холод, а потом сине-красные пестрые стекла в оконце осветились неясно; желтый, блеклый, таинственный диск, подступивший к окошку снаружи, изливал синий свет, едва ощутимый, и вокруг Доменико всколыхнулся чуть воздух, слегка посветлел, и он различил пред собою колонну. Удивительное растение, непривычно колючее – о, распустился в нем кактус!—в величавом таинственном свете, непонятной захлестнутый радостью, обхватил рукой мраморный столб, обвил крепко другой, державшей шпагу, прижался щекой и, дрожа, повторил: «Анна-Мари-я-а-а... Анна-Мари-я-а-а».

– А-а...

– Давно?

– Что... давно..

– Как прошел.

– Кто...

– Антонио, кто ж еще!

– Да... Наверное... Нет, не знаю.

– Больше часа назад?

– Нет, меньше... – И снова тихо повторил про себя: «Анна-Мария... Анна-Мария... Анна Мария...»

Анна-Мария, на серну похожая...

СВОЕНРАВНАЯ ПРОГУЛКА

Друг мой досужий... Не наскучил тебе? Что, напутал? Да, бывает со мной, пошучу вдруг бестактно, бездарно. Но как трудно себя удержать, так и тянет схватить тебя за руку, ощутить... Я всегда пред тобой, постоянно, сам же ведать не ведаю, кто ты... И решил вот увлечь тебя на прогулку по городу... Давай же пропустим стаканчик – кто нас осудит, выпьем же, будешь сговорчивей!.. Давай-ка, мой дру-уг... Нет, давайте, сударь, выпьем сначала из этой вот чаши – чаши тишины, бесконечной, безмерной... Пей... Пей-ка, дру-уг сла-а-ав-ный... Опять я дурачусь, чего я дурачусь... Пейте... Пропустим еще...

Давай-ка осушим одиночества чашу. Одиноки сейчас мы с тобой. И на «ты» обращаюсь к тебе, потому что один ты, один у меня, одинок, но, если угодно, могу сочетать эти «вы» и «ты» – вы изволь мне сказать, что желаете ты, ну а если не очень угодно... или, скажешь, не принято, так временами использую «мы», в нем мы оба – и «я», и «вы», вы даже двояко – «ты» и «вы»... Тишина ведь... Одиночество... Опьянеть бы слегка... Не шуми, друг, не будем кричать и шуметь, уговор?.. Нигде, никогда... Послушай, скажу я вам что-то... Выпьем еще... Захмелеем, наверно... закусывать нечем, и... Выпьем из чаши огромной, одиночества чаши... Не знаю, как ты, – я уже опьянел... Никто не хмелеет так быстро, как я... Что с того, что послушен язык, по лицу незаметно и неплохо держусь на ногах... Пока еще. Послушай, дружище, что скажу, наклонись... У нас у всех есть свой город, но и сами не знаем об этом порой, и, если не выдашь, покажу вам свой город, прогуляюсь с тобой, как опустятся сумерки... Только – тсс... и на цыпочках, тихо, – о, тише, тише; но чего мы крадемся, пробираемся тихо, будто не в нашем мы городе?.. А может, вам некогда? Неохота, быть может, неволить не стану... Но вы же... неспроста я позволил себе обозвать вас досужим... Согласны? Идете со мной? Прекрасно, но – тише, мы странные все же – не хотим, чтобы нас узнавали, узнавали бы чтоб... не хотим, хотим, чтоб не видели, а сами крадемся – нахальные, любопытные, спрятав голову в плечи...

Вон сияет окно... Не хотите узнать, кто живет там?.. Хотите? Загляните в окно. Нету лестницы? Ну и что – без нее обойдемся легко – вот моя голова, не стесняйся, прошу вас, ставьте ногу сюда, не беда, если в слякоти, не смущайся, привычен я к грязи и к пыли, ставь ступню на ладони мои, ухватитесь за волосы крепко, заберитесь на плечи, а теперь упритесь-ка в стену, загляните в окно... Дотянулись? Чуть-чуть не достали? На голову? Да, пожалуйста, станьте – ничего, ничего, лишь бы вам услужить... Бывает, не хочется быть одному, страшно тяжко... Оттого я и выпил из чаши безмерной – одиночества чаши... Странно? О, нисколько!.. Поставили ноги? И вам нелегко на носках, понимаю... Эх, одиночества чаша бездонная... Мы стоим у стены: я спиною, а вы – на моей голове, вытянув шею, заглянули в окно – равнодушно иль жадно? Не тревожьтесь, не бойтесь, вас никто не заметит, начеку я, а если покажется кто вдалеке, по ноге вас легонько ударю... Смотрите спокойно, будьте покойны... Нет, нет, сорвалось с языка, бездумно сказал, безотчетно... Что угодно пошли вам господь, что угодно, кроме покоя!.. А-а, оживились?.. Тулио это, повеса, кутила, как смеется, довольный, беспечный... Надеюсь, завидно не стало... Нет, конечно... Загляните к Эдмондо – хотите? Он ищет товарища, друга, тоскливо ему, одиноко... Его жаль вам... жалеете, верно? Да, ему грустно, но, может... кто знает... может, так лучше, возможно, и лучше... Двинемся дальше, нет, нет, не сходите с моей головы, как стоите, так стойте, понесу вас, о какой вы тяжелый и легкий при этом... Вот в это окно... Нет, нет, он не тронут умом, бог с вами, упражняется просто, тело свое тренирует, учит движеньям, потому с бесподобной улыбкой перед зеркалом машет руками: жесты, манеры, улыбка должны быть изысканны – это ж Дуилио, советодатель, советчик краса-горожан. Что дельное, умное может сказать? Не представляю... Им-то он нравится... Черт, развезло меня, велика была чаша... А это – Джулио. Видишь его? Чинный, спесивый, степенный, однако бывает и он одурачен... Что наша жизнь?.. Что ее составляет? Отчасти то, что за окнами... Вот и Винсенте, о чем он толкует? Обратите вниманье на ворот – застегнут, расстегнут? – объясню вам все позже, в свой час... Это Тереза, ожидает кого-то? Нет, не придет он – там перемены... Нравится вам? И мне, даже мне. Ах, что за женщина!.. Пойдемте туда, к тому вон окну, слышите звуки? Слышишь, играют... Посмотри, кто играет?.. Она – вся чужая, вся во власти властителя звуков, взгляните на пальцы, клюющие струны, взгляни на лицо, сколько жизни, движенья, хотя и застыло, – властителю предана, вся его... Нежная, строгая, во время игры окрыленная, а вообще во всем остальном на редкость беспомощна... Нравится? Любите? Я и сам люблю, слышите, плачу... Я и сам любил, а уж скиталец, наш Доменико, нет, к нему не заглянем, нет смысла пока, – тут у всех есть лицо, голова, руки и ноги, есть и взгляд, хотя б воротник – возьмите Винсенте – мненье свое о том ли, о сем; у него ж, у скитальца, ничего еще нет, ничего не оформилось, он безликий, не изваян пока и не слеплен, он по сути пока еще глина, потому что так мне угодно, – он глина сырая... Опьянел я не в меру... Но он обойдет еще свет, повидает Камору, попадет в Канудос, а после, потом... Я-то все знаю, заранее знаю... Разорался я, кажется... Извините, развлекся немного... но на скитальца не надо смотреть... Пойдемте туда, видишь – дом голубой... Что за мебель, посуда старинная!.. Ну что, заглянули? Нет, нет, они не супруги! Не подвластная старости дама по просьбе племянницы – ей нездоровится – трет спину Кумео, купает... Ах, чего не увидишь, заглянув в дом тайком... Не устали, мой друг? Вам же трудно стоять, голова у меня, согласись, небольшая... Хорошо еще, слякоть подсохла, не скользят у вас ноги... Что? Это комната Цилио, в ней темно – там их двое, нет, нет, неудобно смотреть, неприлично; любопытно, понятно, а подглядывать все же нельзя!.. Однажды мы были ведь – в другом, правда, месте, – были с вами у тех, вдвоем у двоих – у Терезы, у истинной женщины, помнишь?.. Давай же отойдем, пошатаемся праздно – мы праздные люди, не заняты делом... Между прочим, признаюсь, но обещайте – никогда никому не расскажешь, я подстроил все, я: Доменико, скитальца, я влюбил в музыкантшу; беззаботно, бездельно стоял он на улице, а я, ваш покорный слуга, провел мимо Анну-Марию. Кто неволил, зачем было надо? У него же имелась Тереза, настоящая женщина... Так всегда усложняем все сами... И Антонио, наш трудяга, красильщик... Из резвых девиц две остались не замужем, третья за Антонио вышла и сникла, увяла, не смеется заливистым смехом... Все вам выложил... Развезло меня – ужас, оттого говорю я сбивчиво, путано... Ничего, не беда, вы только глядите, и, как говорится, – вот моя голова, и сделайте милость, смотрите, а если наскучит, возьмите закройте... Кто мешает захлопнуть... А я попляшу пока, не упадите, держитесь, хе-хе! Веселый вакейро Мануэло Коста! Хоп! Не качаетесь, крепко стоите?.. И тот подождет, то-от – Мичинио... Дон Диего... Вы слышите, шепчу незнакомые вам имена, не смущайтесь – что особенного! До-он Диего, до-он... И вакейро, отважный вакейро с простым таким именем – просто Зе его звали... И семью имел... Выпил я малость, ну и что, и вы тоже хватили. Удивляюсь, напились мы не в меру, а все еще держимся, вы к тому ж на моей голове... Прошу вас, примите за шутку все это, а теперь, до поры, нам пора разойтись, у обоих свой путь впереди, путь свой у нас, свой путь впереди, и скажу, не в обиду будь сказано, – без тебя загляну я в любое окно... Не бестактно ли вышло, не задел ли я вас, говоря, что мне забираться на голову вам нет нужды... А вообще сожалею немного – лишнее ляпнул, сорвалось кое-что с языка прежде времени... Что делать, из двух пил я чаш, а к тому же – и вечер, понимаете сами, в вечернюю пору... Уже вечер, не веришь? Ну тогда прокричу: «Восемь вече-ера-аа, в городе все спо...» Все ли? Так ли уж все?..

ЭХ, ПЕРЕМЕНЫ...

Анна-Мария...

И думы и грезы под названием «будто»...

Анна-Мария, идет она будто по улице, улыбаясь застенчиво... В белом платье, в простом белом платье... Идет настороженно, робко ступает, и следы ее... Будто снег идет... Нет, если снег, тогда она в черной блестящей накидке... и видны лишь глаза и темные брови... Продрогнув, подбородок прижала к груди и дышит, дышит в теплый платок, от теплого пара влажнеют холодные губы и так розовеют на чистом лице, падает снег на склоненную голову... Рассвело... До чего неохота вставать, пробуждаться не хочет скиталец, вставать, умываться, лучше думать, лежать и мечтать в ленивой дремоте. Неотвязное «будто», что за слово такое – всемогущее, всеохватное.

– Сеньор, не угодно позав...

– Нет, нет.

– Как угодно, сеньор.

«У-ух, все испортил... Чего притащился... От одного его вида, его красных упитанных щек исчезает желанье мечтать... И трудно потом, трудно вернуть всемогущее «будто»... Скажем, недоступна она, недосягаема... А эти вещи кругом – такие сущие и нереальные...» Натянул одеяло на голову, свернулся калачиком, и медленно, тихо снова выплыло из теплого смутного «его волшебство», «его всемогущество» «будто»... Будто ведет он Анну-Марию по широкому полю, по зеленому полю – почему непременно зеленому, кто обрек нас на это? – по лиловому полю идут они, двое... И вот совсем уже иные краски: над лиловой рекой желтый мост, взгорбленный, шаткий... идут по нему... Доверчиво опирается на руку, пугливая, беззащитная.

В это самое время и Эдмондо лежал у себя на тахте, и внутри у него что-то упорно нестерпимо сверлило... Хотел было подняться и передумал, но потом все же встал, и в глазах потемнело... Недоуменно прижал руки к животу – и словно ножом ударили... Показалось, понятно, и это было «будто» – будто ударили, один был он в комнате, а вообще очень походило на удар ножа. Когда боль отпустила немного, надел шерстяные носки, сунул ногу в сапог, но опять потемнело в глазах. Боль ломила и ноги, кое-как дотащился до окна – за окном стоял пряный весенний день, весь город, кажется, был на улице, так было оживленно, люди гуляли, радуясь набравшему силу солнцу. Невыносимо стало в узкой комнате. Эдмондо потянуло на улицу. Собрался с силами – застегнул пуговки на белой рубашке, и снова закружилась голова...

А Доменико все лежал, лежал и грезил – будто Анна-Мария попала под дождь, под пляшущий, плещущий ливень. Анна-Мария спешит укрыться под деревом, но не бежит, стесняется чего-то, ускорила шаг, стала под зелеными ветками, зарделась, потому что там Доменико... Он накинет свой плащ ей на плечи, заглянет в глаза – пусть опущены веки и смотрит в сторону, бледная, настороженная, чуткие ноздри трепещут, переступает с ноги на ногу, красивая и слабая, беспомощная, неосознанно гордая и печальная. Анна-Мария, с серною схожая...

– Э, извините, может, вам нездоровится?

– Да нет.

«Лучше встать, все равно не даст покоя... Пройдусь по улице... Вдруг да встречу ее!»

А не так далеко, домов через десять, сходил по лестнице Эдмондо, вцепившись в перила, осторожно спускался по ступеням. Но боль скрутила, согнула его в три погибели. Снова схватился за живот, с трудом выдохнул, и стало полегче, оба затихли, он и боль, притаились, словно собирались с силами; тылом ладони осушил взмокший лоб, вышел на улицу, побрел вдоль стены, а если темнело в глазах, прислонялся плечом, приходя в себя. Люди мимо шли, отводили глаза....

«Не даст покоя Артуро, лучше уж встать, – зло отшвырнул ногой одеяло на пол. Схватил рубашку, с остервенением натянул на себя – чуть не изорвал. – Вдруг да встречу ее...»

И гордо сбежал по лестнице, думая об Анне-Марии...

На улицах было оживленно; радуясь весне, прогуливался стар и мал, даже Уго не грозился, но, завидев Доменико, побледнел и опрометью кинулся прочь. «Что с ним делается? Как завидит меня, бежит... Странно...»

А Эдмондо припал к стене, стоял, измаравшись голубой краской, мимо шли, отводили глаза, но его не трогало это, ни до кого ему не было дела; удивленно прислушивался к сердцу – колотилось, гневно грозилось, тараторило в ярости, возмущалось, металось, потом затихало, замирало в бессилии, и это было намного страшней, уж лучше б грозилось... Удивляясь себе, тащился Эдмондо к фонтану и, если б не сердце, без особых усилий добрался б – его сторонились, уступали дорогу, отвернулся даже Антонио, гулявший с супругой, даже Цилио пренебрежительно скользнул по нему взглядом, и Тулио насмешливо подумал: «Ого, и он изволит гулять!» А Эдмондо добрел наконец до фонтана, очень хотелось испить воды родного города, но возле каменного льва стояли сам Дуилио и чинный сеньор Джулио. почтительно внимая возмущенной тетушке Ариадне.

– Вы слышали? Вчера вечером какие-то негодники шатались по городу, один забрался другому на голову и заглядывал в окна. Кто они, никто не знает. Скажите на милость, что это за порядки? Что за нравы? Негодники...

– Подглядывание – предпосылка подлости.

Сердце металось прямо в горле. И теперь одного лишь хотелось – повалиться на землю; но здесь, у всех на виду, на виду у людей, отвергавших его, стеснялся Эдмондо, и к лесу побрел, теснило дыханье, через силу глотал затвердевший воздух... Всю свою короткую жизнь искавший товарища, друга – никого не желал больше видеть... Уйти б, затеряться вдали одному...

А Доменико бесцеремонно отвязался от Тулио, предлагавшего выпить шипучее, и заспешил за фигурой в белой рубашке; нагнал у самой рощи, но нет, оказалась не ею... Однако человек еле брел, неровный, неуверенный шаг...

– Что с вами?.. А, ты, Эдмондо? Слышишь, Эдмондо?..

Но тот движением ладони, слабым жестом, прибил его к месту. Что за тайная сила лучилась из сверкавших зеленью глаз, зеленых – цвета зажелтевшего в блеске солнца болота... Он присел на том срубленном дереве, но тут же встал, задержал дыханье; вытянув руку, всем существом прислушался к чему-то неясному, дальнему; другая рука сжимала горло, изведенное болью, взбушевавшимся сердцем; так простоял он мгновенье – то самое, когда разом припомнится, промелькнет вся минувшая жизнь, – и упал... упал на колени, повалился ничком, и пальцы вонзились в рыхлую землю... Потянулся... По спине было видно – всласть потянулся.

И когда краса-горожане, постигнув смысл сбивчивых слов Доменико, бросились в рощу и перевернули Эдмондо лицом вверх, обомлели – гордо смотрел он, никого не желал!

И потом, когда уложили его на тахту, не узнали – всем чужой был, свободный, возвышенный, никого не желал, ото всех отчужденный.

И хотя мать его не кричала, седин не рвала, не царапала щек и по голове кулаками не била, увидели, поняли, какова настоящая скорбь, – окаменев от горя, старая женщина положила руку на окоченевшую руку сына, безмерно любимого, гордого, недоступного, и только сказала удивленно:

– Почему не любили тебя, сынок...

Эх, чужое горе...