Текст книги "Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)"

Автор книги: Гурам Дочанашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 35 страниц)

СВАДЬБА. ДОМЕНИКО

– Сбегай к хромоногому... как его, окаянного, ну к этому коротышке...

– Знаю.

– Скажешь, чтоб двадцать баранов дал, – всему селению, всем вам утробу набить, пропади вы пропадом... Ступай! А ты, тебе говорю, тебе, пригони вон тех быков... Иди... Нет, постой... забываю что-то... Да не ты... Поди сюда, на точило, наточишь ножи, да так, чтоб, ровно месяц яркий, блестели в темноте.

– Ровно месяц?

– Чего разинул рот, иди, иди, наточи... Некогда мне с тобой пустословить... Эй, парень! Возьми большие кувшины, натаскай воды с родника, чтоб рекой лилась... А ты разведи огонь во дворе – чтоб до неба полыхал.

– До неба?

– Укороти язык, разболтались что-то нынче, окаянные, – задарма наедитесь-напьетесь на свадьбе и еще ерепенитесь!.. А ты со своим выводком помой чашки-плошки, вытирай, пока свою рожу в них не увидишь... Парень, знаешь, где тряпки лежат? И полы вымой в комнатах, приду посмотрю, горе тебе, ежели плохо вымоешь... Вроде бы все... Не забыл ли чего... Поди ко мне, ты, да, да! Пошевелись, на, держи...

– Для чего?

– Для того! Держи нож, заколешь коров.

– Не могу я.

– Чего?!

– Не могу заколоть, – упрямо повторил хромой работник.

– Сможешь!

– Не смогу.

– Не можешь?! Кому ты говоришь, кому, понимаешь?! Да ты знаешь, кто поручил мне это дело?!

– Кто?

– О-те-ец Гвегве – вот кто! Сам, самолично сказал: займись свадьбой, я касаться не буду.

– Сказал, чтоб я коров зарезал?

– Ишь чего захотел! Будет он столько говорить со мной.

– Не велел, значит, не буду резать.

– Ух ты, кривобокий, а лопать горазд!

– Чего я лопаю, мяса раза два в месяц, не то что ты!

– Погоди, научу тебя перечить! Где палка? – Бибо поискал глазами по земле, а подняв голову, просиял: – А, жених явился, чего нос повесил, парень?

– Я тебе покажу парня!..

– Парень ты, кто ж еще, женимый, пригожий... Поди отдохни, тебе отдохнуть надо бы, смотри ничего тяжелого не поднимай, плут, не надорвись... Ой!.. – И прикрыл рукой щеку. – Чего ты, ну чего ты, хлопочу, кручусь, стараюсь ради тебя... и пошутить нельзя... А рука у тебя сильная, женишок, – залебезил Бибо, но оплеуха, видно, и вправду была крепкой. Пробурчал: – Что ты, негоже так...

– Помалкивай, а то узнаешь, гоже – негоже, – пригрозил Гвегве, наливаясь злобой. – Может, еще хочешь?

– Нет, нет, будет, пошутили разок, и будет, некогда нам шутить, дел невпроворот, а кто с ними управится, ежели не я, верно, Гвегве?

– Верно.

– Упустил я что-то... – Бибо приложил палец ко лбу, призадумался. – Да, как же я про хлеб забыл!.. Ладно, ступай растопи печь, охрометь тебе и на вторую ногу, хлеб-то испечь можешь?..

– Могу.

– Вот и ступай, хоть этим займись, разрази тебя гром! Хлеб-то хорошо умеешь есть, а? – И окликнул еще кого-то: – Эй ты, поди ко мне, окаянный, возьми ножи и...

– Он следил за мной, злорадно скалясь; остальные наблюдали сверху, одетые в черное, зловеще угрюмые. Безысходно замкнутый, безоружный, я хватался за камни, но силы иссякали. Зря старался я вскарабкаться по гладкой отвесной стене, а он неумолимо приближался, медленно покачиваясь. Дым бил мне в лицо, выедал глаза, на мне загорелась одежда, я рванул горящий клок и швырнул в них, злобно следивших за мной сверху, и не попал, понятно. А он надвигался, бездумный, уверенный в себе, и если бы даже я чудом избежал его ярости и поднялся по осклизлой стене, то все равно – их столько подстерегало меня наверху, безмолвно сомкнувших беспощадный черный круг, я потерял всякую надежду и, вконец обессилев, отчаявшись, вжался в проклятую стену... и, как, по-твоему, удалось бы мне спастись?

– Удалось бы.

– Как, каким образом? – оторопел Беглец. – Ты, верно, не слушал меня.

– Почему не слушал? Слушал.

– И говоришь – удалось бы?

– Да.

– Каким образом! Почему?

– Потому что тут вы сейчас.

Беглец умолк, пораженный, ушел в себя, потом встал, прошелся, сорвал с дерева листочек, машинально растер, повернулся к Доменико, взволнованный, что-то постигший, переспросил:

– Потому что тут я сейчас?

– Да,– Доменико пожал плечами.

– Тут я сейчас... – тихо повторил Беглец и обвел взглядом небо, лес, селение, благодарно посмотрел на Доменико. Доменико смутился. Вдали ясно виднелся их дом, во дворе суетились люди, на склоне за домом паслись коровы, еще дальше, на холме, возвышалась башня; в небе, распластав крылья, парил ястреб, обводя над селением невидимый круг.

– Я, кажется, уразумел, Доменико, – возбужденно проговорил Беглец. – Я, кажется, понял что-то... И это ты, ты дал мне понять...

– Что дал понять?

– Мне надо еще подумать, Доменико, припомнить кое-что, разобраться... И тогда расскажу тебе все... – Уронив руки, сгорбив плечи, Беглец прижимался лбом к стволу. – Поразмыслю сначала...

Вдали меж плетнями шел мальчишка с большим кувшином воды. Он мелко семенил, напряженно избочившись, опустил кувшин на землю, передохнул. На склоне все так же паслись коровы, доносилось глухое постукивание – кто-то рубил дрова.

– А какие дома... в Краса-городе?.. – нерешительно спросил Доменико.

– Большие, в два этажа, один даже в три... Значит, потому, что тут я сейчас?

– Да... В три этажа?

– Да... И потому не мог погибнуть?

– Не знаю... А зачем им дома в три этажа?

– Как зачем... У них и сады есть, и все другое.

– А что они сажают?

– Где?

– В саду.

– В саду? Ничего.

– Как ничего?

– У них другие сады, они красивые деревья сажают, кусты, длинные голубые скамейки стоят, фонтаны плещут.

– Что?

– Фонтаны. В бассейне рыбки плавают... Женщины прогуливаются в саду, поют, на лире играют.

– В Краса-городе... – Доменико потупился, глотнул воздух, – в Краса-городе и женщины есть?

– Хе-е, сколько хочешь! – Лицо у Беглеца снова стало отрешенным, и Доменико решил, что он тоже грезит о женщинах, подобных Анне, но Беглец, сильно хлопнув себя вдруг по колену, встал: – Я понял, понял, Доменико, почему не ужалила меня змея, почему не попадали в меня копья и стрелы, почему захватили пираты с корабля и почему удалось побороть льва, понял, Доменико, почему я спасся...

– Почему?..

– Потому что должен был попасть сюда, в это Высокое селение, подняться на эти горы, оказаться тут и ступить вот здесь и здесь... – Он топтал траву. – Чтобы поговорить с тобой, непременно повстречать твоего отца... Знаю, Доменико, я все понял, но знаю и то, что пора уходить, покинуть вас, так подсказывает сердце, надо уйти, хорошо понимаю...

– Куда уйти... – всполошился Доменико. – Куда уйти; свадьба нынче, Гвегве женят.

– Куда-нибудь... уйду куда-нибудь. Вот тут три тропинки... Не пойми меня дурно, я очень благодарен вам, но должен идти дальше, я пойду по правой тропинке, а ты, если спросит кто чужой, скажешь – пошел по левой, слышишь, Доменико, а я пойду по правой...

– В Краса-город уходите?

– Нет, нет, туда мне путь заказан, там много народу... Запомнил, как сказать, если кто...

– Да. А в Краса-город какая тропинка ведет...

– Та, что позади башни... Смотри не перепутай, Доменико, по правой!

– Не перепутаю. А когда кончится та тропинка, дальше куда?

– Дальше все время спускайся с гор, все вниз и вниз; если попадется холм, ничего, переберешься через него, а потом опять спускайся, пока не выйдешь на проезжую дорогу, там спросишь – любой укажет путь.

– Кого спрошу? А вдруг никто не попадется?..

– Не беспокойся, на большой дороге всегда полно путников... Эх, были бы у меня две драхмы...

– Я принесу вам, – Доменико заволновался. – Обождите, сбегаю принесу...

– Нет, нет, надо уходить, пора... Не забыл, Доменико, скажешь – по левой ушел.

– Да, скажу – ушел по левой тропинке.

– Вот и хорошо. А теперь ступай, а я погляжу вслед, иди.

– Куда?

– Куда хочешь... Возвращайся домой, свадьба у вас, хочу поглядеть тебе вслед.

– До свидания.

– Всего доброго, Доменико, я очень, очень благодарен вам, иди. Ты не оглянешься, верно...

– Не оглядываться?

– Нет.

– Ладно, я пошел...

Беглец укрылся за деревом и проследил за Доменико, смотрел, пока тот не скрылся из виду. Переждав немного, направился к распутью и торопливо зашагал по бегущей прямо средней тропинке.

Беглец покинул селение.

Доменико остановился. Оглянулся, никого не было видно. Легкий ветерок ворошил листья дерева на пригорке. Он пошел дальше, издали донеслись возгласы. Прислушался. Кажется, из их дома. Да, верно, свадьба... «Идут, идут!» – восклицал Бибо, и по его знаку жавшиеся друг к другу крестьяне тихо, нерешительно вторили: «Идут, идут...» Во двор вступали Гвегве и пунцовая от смущения невеста. Бибо подлетел к ним, наполнил рог вином и поднес Гвегве, возглашая: «За вас, будьте счастливы, всех вам благ!» За ним и крестьяне повторили негромко: «За вас...» Молодые парни выстроились в два ряда, скрестили в воздухе зеленые ветки, ветки слегка соприкасались, и Гвегве с невестой, потупившей глаза, прошли под трепетавшими листьями. Одного были они роста, но Гвегве, коренастый, кряжистый, казался ниже и крепче. Бибо поднял над головой большую глиняную чашу, зажмурился и с силой грянул ее о камень, так, чтобы разлетелись черепки, и улыбнулся Гвегве: «Да унесет эта чаша с собой ваши беды, живите в радости, не знать вам горести, да будет меж вами лад и мир, – и неожиданно воскликнул: – Оу!»

Во дворе расставлены были низкие длинные деревянные столы, крестьяне уселись на маленькие треноги, вдоль столов носились мальчишки с кувшинами вина...

Бибо поднял большую чашу за здравие молодых и пожелал им столько лет, сколько капель в чаше, сладкословничал про сладкую жизнь, про долгую жизнь и все в этом роде. И крестьяне вставали один за другим, говорили коротко: «Будьте здоровы» – и осторожно пили, стараясь не пролить себе на грудь. Сначала ели только хлеб, потом заедали его зеленью, а после третьего стакана оглядели стол и потянулись к мясу; проголодавшись, руками раздирали кур, энергично жевали, обсасывали кости, кто-то отпустил шутку, по столам прошелестел смех. «Давайте, давайте, веселитесь!» – подзадоривал людей Бибо. Трое крестьян затянули: «Слыша-ал о тебе-е хва-алу-у я-я...» И снова выпили, Бибо рукой утер губы: «Пускай поцелуются, поцелуйтесь!» Все оживились, развеселились, и только отец невесты сидел, уронив голову, рослый печальный крестьянин. А кто-то все требовал крикливо: «Пускай целуются, пускай целуются!» Невеста не была, видно, против, застенчиво склонила голову набок и покорно ждала, а Гвегве, оправившись от растерянности, сверкнул на Бибо глазами, и тот, не дожидаясь грозы, поднял руку и крикнул: «Угомонитесь... Давайте-ка в пляс!» Опаленный солнцем парень зажал под мышку барабан, неистово ударяя по нему одной рукой, другой выбивая мерную дробь. Гулкий рокот раззадорил захмелевших крестьян, одна из женщин проплыла по кругу, а когда в пляс пустился хромой работник, отошла в сторону. Вскоре плясали все – приседали и взлетали, проносились на носках, одни старательно, другие равнодушно, заученно, улыбаясь друг другу, и насильно заставили выйти в круг отца невесты. Гвегве заважничал, а невеста снова опустила голову. Рослый, печальный отец ее нехотя развел руки, раза два неуклюже перебрал ногами и вернулся на свое место. И другие, запыхавшись, тяжело переводя дух, снова уселись за стол, разом примолкали, засмущались крестьяне своего легкомыслия. «Выпьем за...» – поднял чашу Бибо.

...Доменико подходил к дому, совсем другой Доменико: глаза расширены, весь напряжен, отрешен – будто возвращается после долгой разлуки. Вот и дом, двор, ворота, какие-то люди пляшут – пусть пляшут! Не замечают его – пусть не замечают! Поднимается по лестнице, измученный, истерзанный, окровавленный, цепляется за перила, еще немного, еще... совсем мало осталось, вот... открывает дверь...

В затаенном строении, прислонясь к стене, стоял отец, какое-то время Доменико воспринимал тишину, одну лишь тишину и колыханье огонька лучины...

– Где ты был?

– Я?.. Беглец ушел.

– Спустись во двор, посиди среди людей. Ты должен быть там, брат он тебе, стыдно.

Бибо огляделся, собираясь возгласить тост. По ступенькам сходил во двор Доменико, растерянный, пристыженный, щурясь на солнце, и до него еще на лестнице донеслось: «О-о, кто явился! Поди, поди сюда! Выпьешь?..»

Все глаза смотрели на Доменико, и заздравная чаша оттягивала ему пальцы, он повернулся к невесте, пожелал: «Счастья вам...» – и, видя сомнение на лицах пирующих, припал к чаше и назло всем осушил до дна.

– А еще одну не изволишь? – коварно вопросил Бибо и подставил ему ухо. – А?

Доменико молча протянул чашу.

– О-о, хорошо, хорошо... Эй, налей-ка ему!

С усилием давался каждый глоток, горло судорожно сжималось; он отвел от губ недопитую чашу и в отчаянии оглянул застолье.

– Хватит, хватит, не пей больше, – сказал Бибо, с видом превосходства взирая на крестьян.

Доменико покачал головой; не присаживаясь, взял хлеб, откусил, умиротворенно, успокоенно перевел дух, неторопливо допил вино и поставил чашу вверх дном.

– Молодцом, – похвалил Бибо. – А теперь выпьем за...

Гордый собой, Доменико не слышал его слов. Вкус вина и раньше был ведом, конечно, но такую большую чашу осушал впервые. Положил себе мяса и, голодный, уплетал за обе щеки. Наклонился, протянул руку к солонке и чуть грудью не повалился на стол. Бибо что-то говорил. Кто-то опрокинул кувшин с вином, и все смеялись. После третьей чаши к глазам подступили слезы, на шее взбухли жилы, и опять выручил хлеб. С изумлением обнаружил, что какой-то мужчина скачет и машет руками, потом сообразил – пляшет... Доменико облокотился о стол, кто-то что-то сказал ему, он тяжело приподнял голову: «А?» Тот еще что-то сказал, Доменико вяло улыбнулся и отвернулся. Выпил четвертую чашу. За столом возник второй Бибо. Один говорил, другой стоял за его спиной и передразнивал, повторяя каждое движение. Потом они пели, попробовал и Доменико. Одноглазый крестьянин моргал двумя глазами, и у какого-то Бибо было два носа. Да, да, застолье. Уу, жарища! Рванул застежку на воротнике, открыл рот, обмахивая себя рукой. Да разве могло это помочь – не помогло, очень уж жарко было, жа-арко, как ни-ког-да!.. Беглец ушел, ушел. Это ничего. Веки слиплись – нет, нет, разомкнуть их. «Всех благ вам, жи...» Жарко... А в лесу прохладно, в лесу свежо, про... Цыц! Ворота распахнуты. Это камень. Камень. Изгородь. Голова набухла, набрякла, и опять изгородь. Все зеленое, зеленое. Остановился. Трава. Зеленая, зеленая. Снова остановился. Зелень, все зелено...

Вечером, когда крестьяне расходились по домам. Доменико был в лесу, спал, повалившись на землю.

Крестьяне разошлись, по одному, по двое, осовелые, обнявшись за плечи, шатаясь и спотыкаясь, покидали двор. Гвегве и невеста не двигались с места. Хромой работник, один не опьяневший на свадьбе, помогал женщинам прибирать: переваливаясь с боку на бок, уносил со столов, нагромоздив друг на друга, миски, деревянные ложки. Разобрали столы, скамейки. Наступила ночь, а молодые все так же сидели во дворе и молчали; совсем стемнело, когда разошлись и женщины. В доме со скрипом отворилась дверь, и маленькая старушка с запавшими губами, высунув голову, поманила Гвегве пальцем. Девушка робко пошла следом за Гвегве. Они вошли в комнату. В большом камине пылал огонь. Старушка улыбнулась девушке и засеменила к широкой тахте, откинула одеяло; не сводя глаз с невесты, медленно погладила темной сморщенной рукой по белоснежной простыне и на цыпочках вышла из комнаты. Было тихо, только изредка потрескивали дрова. Гвегве стоял у камина, и на стене подрагивала его грузная тень. Девушка подняла голову, медленно сняла белую фату, легким движением перекинула волосы за спину, устремила на Гвегве нежный взгляд. Но когда он повернулся к ней, испуганно подалась назад – злобное, недоброе таилось в его глазах. Он стоял спиной к огню, и лицо его различалось смутно, но так мрачно подступал, так растопырил пальцы...

Невеста с распущенными волосами все пятилась и пятилась, пока не уперлась в стену спиной, головой, ладонями. А Гвегве все надвигался, и девушка заслонила лицо руками, потом прижала пальцы к груди и взмолилась: «Поцелуй сначала разок, поцелуй хоть разок, Гвегве».

Но Гвегве совершил желаемое, так и не поцеловав ее.

В ЛЕСУ

Было темно. Голова раскалывалась, и Доменико присел, не размыкая век. Потянулся. В затылке хрустнуло, и он невольно открыл глаза.

Было темно, приятно будоражила прохлада ночного леса. Упер ладони в сырую травянистую землю, запрокинул голову – в небе переливались крохотные звездочки. Во рту пересохло – глубоко втянул в грудь влажную свежесть. Облизнул губы, еще раз потянулся. Повеял ветерок, и в лесу шевельнулись неясные тени. «Где я?..» Поднялся с земли, пошатнулся, удержался все же и огляделся. Было темно, непроглядно, но в темной глуши таилось столько незримо враждебного... Протер глаза и упрямо всмотрелся во мрак – где-то проухала бессонная птица, зловеще, шелестяще шумел поток. И внезапно обуяла жуть – тишина была необъятная и всеобъявшая... Все охватывалось тишиной – и злобно бурчливый шелест потока, и ветерок, раздольный, просторный и все же шнырявший в дремучем лесу среди веток гибкой, юркой змеей; и грохочущий гул, подавлявший, глушивший; была в ней угроза, глухой чернотой придавившая плечи, но больше всего наводила жуть бесстрастность тишины – угрожающее, особенное неведение. Прижался к дереву, влепился в ствол, затаился и почти успокоился, приободрился, как снова вздрогнул – кто-то выжидал за деревом, настырно следил. Кто именно – взглянуть не решился, подался назад, попятился, не отрывались ноги, прибитые страхом к земле, припал к другому стволу, обернулся и обмер: кто-то еще таился рядом – за каждым деревом кто-то стоял!..

Рванулся к темневшей прогалине, выскочил на полянку – подальше от деревьев; и все равно, осажденный ими, скорченный, дрожал с головы до пят, тряслись плечи, руки, колени, но страшнее всего было спине. С чернеющих верхушек впивались, пронзали чьи-то взгляды, невидимых, неведомых, и надвигались, грузно опускались все ниже, давили. Не вынес, сорвался с места, устремился, спасаясь, к потоку, ошалело зашел в воду и на дне различил белый камень – светлел озаренно; но, прежде чем радость подавила бы страх, страх сковал еще туже, пригвоздил его к месту – в реке на коряге, растопырившей корни, колыхавшей их призрачно, словно руки кривые злобное чудище, сидела обнаженная дева, ее белое тело лиловато лучилось, и жутким был взор, устремленный в упор на него, и ясно, и смутно он видел уста ее в жесткой улыбке, и, мерцая, желтел, зеленел ее взгляд, ледяными струился лучами. Оцепенел, ощутил на спине чьи-то пальцы, холодные пальцы стиснули ребра, а потом показалось, будто сами ребра сковали грудь, сдавили, душили... Он кинулся к берегу, поскользнулся, едва не упал, бросился к ближнему дереву и припал, задыхаясь, обвил ствол руками, ногами; кора холодила, он прижался теснее, и холод разлился по телу ознобом, и снова рванулся – за деревом кто-то таился, и тут кто-то был! Устремился к полянке, выбежал на середину, но все равно вокруг и рядом что-то всходило, подступало немыслимо, невыносимо вздымалось, разрасталось, навалилось на все, раздулось, раздалось, слилось в единое, неодолимое – в страх! Это был страх – цветок ночи. Он пал на колени, круто согнулся, зарылся лицом в траву, вытянул ноги и, распластавшись, в отчаянии с горечью вырвал траву, запустил пальцы во влажную землю, ожесточенно выскреб ее и отбросил подальше; исступленно копал себе яму – чтобы укрыться; приподнял на миг голову – издали, из лесу, колыхаясь, надвигался, пробивая тьму, свет.

«Идет, это он идет...» И в безысходном отчаянии неистово терся щекой о землю и снова лихорадочно копал. Кто «он» – не ведал; наверное, страшное, чудовищное. «Идет. Это он идет!» Повалился, заслонился руками – теперь страшнее всего было затылку. «Идет он, пришел...» И безвольно опустил руки, дрожь унялась – смутно доносились шаги. Тяжко вдавленный в землю, он лежал ничком в ожидании удара, сокрушительно беспощадного, но и ожидание скоро иссякло, и опять-таки выручил страх – вновь ощутил он затылок, и вновь навалился дурман, и он уносился куда-то и таял, оставив бессильное тело на изрытой ногтями земле... Хотел приподнять голову и не смел... и лежал, уткнувшись лицом в траву... А он и вправду пришел, стал над ним и сказал просто:

– Это я, Доменико.

Отец был.

– Думал, спишь. Вставай, пойдем.

Доменико сидел потупившись. Наконец поднял на отца глаза и, упираясь ладонями в землю, кое-как поднялся.

– Устал, Доменико? – Отец поближе поднес лучину и смахнул с его лица крупицы земли. – Не остаться ли здесь ?

– Нет, вернемся.

– Куда, в селение?

– Да.

– Нет, останемся, – решил отец, движением руки загасив лучину. – До рассвета.

Он разостлал свою белую бурку, места хватило обоим. Они лежали молча. Доменико украдкой глянул на верхушки деревьев, настороженно скользнул взглядом дальше, в сторону злобно бурчащего потока, – нет, ничего там не было... Ничего он больше не боялся.

Но все равно было так темно...

Мерно дышал отец.

Ночь выцветала, тускнела. Доменико лег на бок, спиной к отцу.

Долго пролежал так.

– Спишь, Доменико?

– Нет.

Стало неловко, и снова перевернулся на спину, рукам не находилось места, сложил их на животе, хотя и было неудобно. Отец молчал.

– Ты... богатый? – тихо спросил Доменико.

– Да.

– Очень?

– Тебе не холодно, Доменико?

– Что?.. Нет.

Ночь звонко ломалась, дробилась, рассыпалась на мириады частиц, синью заполнявших воздух, – светало.

– И ты богат, Доменико, – молвил отец. – Половина моего состояния – твоя.

– Моя?

– Да, ты сын мой.

– А... остальное...

– Гвегве.

– Половина... моя, а остальное Гвегве?

– Да.

– А тебе? – изумился Доменико. – Что же твое?

– Обе половины.

– У тебя два состояния?

– Нет, одно.

– Как же... как же тогда...

– Что мое – то ваше, – отец повернул к нему лицо, – а ваше – мое, понимаешь, Доменико?

– Да. – И подумал: «Как же так?»

– А так, что вы дети мои, а я – отец ваш.

За деревьями никто больше не скрывался, и он громко спросил:

– Значит... половина вправду моя?

– Твоя, твоя, – ласково заверил отец. – Отчего не веришь?

– И распоряжусь как захочу?

– Да. Беглец тебе сказал?

– Да.

Звезды едва проглядывались, расщебетались птицы, склевывая тишину.

– Как пожелаешь, так и распорядишься, – сказал отец. – Захочешь – приумножишь или раздашь бедным, можешь преподнести богатым, а пожелаешь – пусти на ветер или вовсе не трогай... Хочешь получить?

– Хочу... А когда ты мне дашь?

– Когда скажешь.

– А... как?

– Продам Сокровенное Одеяние и выделю.

– Кто его купит...

– Думаешь, не найдется охотник?

– Нет, ни у кого столько денег не найдется...

– В город отправлю с кем-нибудь, там продам.

– В какой город?

– И дам тебе деньги.

– Мне?

– Да. Хочешь?

– Хочу.

– А на что они тебе? – Отец смотрел спокойно.

– Рассвело уже, – Доменико поднялся, – пойду домой.

– Пойдем. – Отец был уже на ногах. – Пошли, пора.

По сторонам дороги рдели на деревьях осенние яблоки, тускло переливались сизые гроздья винограда.

– Хорошо уродился, верно. – Доменико обернулся. – Бурка где?

– В лесу осталась.

– Пойти за ней?

– Не надо.

«Неужели правда – половина наследства моя?»

«Да».

«И распоряжусь как захочу?»

«Да,как захочешь».

«Э-э... А сколько могут дать за Одеяние?»

«Возможно, и сто драхм».

«Сто. Вот было бы хорошо! Вон Беглец о двух драхмах мечтал... Да, как это он просил сказать – пошел по правой, а будто по левой?»

«Возможно, и двести дадут».

«Двести?»

«Откуда ты знаешь, могут и дать».

«Вообще-то Гвегве и сто много. Верно?»

Никто не ответил.

«Куда он делся, за мной ведь шел. – Доменико растерянно огляделся. – Видно, завернул в чей-нибудь двор...»

Ворота были распахнуты. Доменико неуверенно ступил во двор. Направился к маленькому затаенному строению. Осторожно налег на массивную дверь, она оказалась незапертой. Непонятным духом и прохладой повеяло. Сквозь цветные стекла пробивались сине-красные лучи и, обрастая по пути пылинками, утыкались в пол. Мерцали слабые огоньки; у стены, лицом к ней, стоял отец.

Доменико провел рукой по лбу. Отец медленно обернулся, заметил его краем глаза.

– Что тебе, Доменико?

Взгляд отразился от цветных стен, от потолка – из гладко тесанного камня возведены были стены, в зыбком свете плыли сине-красные пылинки.

– Что тебе, Доменико?

Во рту пересохло. Глухое, затаенное было строение, долго гудел замкнутый стенами голос. Когда Доменико поднял глаза, отец все так же стоял спиной, лишь голова была чуть повернута, ждал, а стоявший на коленях Доменико, не осмеливаясь поднять глаза, неожиданно для себя произнес неведомые ему слова:

– Даждь ми достойную мя часть имения.

И отец медленно слегка наклонил голову.

* * *

Хромой работник спокойно, старательно оседлал коня, взнуздал, подтянул подпруги, набросил ему повод на шею и, опустив руки, обернулся к Доменико. Взор Доменико прикован был к сбегавшей по откосу тропинке.

– Готово.

– Готово? Молодчина, Хромой!

– Не всегда я был хромым...

– Да?.. А где...

– Тут, я дам тебе...

– Давай...

– Сначала провожу.

– Проводишь? Зачем меня...

– И я не хочу, да... Он так велел.

– Он? А где он сейчас?

– Вон, где окно. Смотрит на тебя.

Смешался и, злой, вцепился в седло, вскочил на коня, поправил ноги в стременах. Горячий скакун так и рвался вперед, но Хромой следовал за ним неторопливо, медленно переваливался с боку на бок. Не выдержал Доменико, обернулся, крикнул:

– Где тебя дожидаться?

– За селением у башни.

– Ладно, приходи туда. – Он легонько тронул коня плеткой – подскочила вдалеке башня, и ветер свистнул в это безветрие. Яростно ликуя, он огрел коня и удивился проступившим слезам – воздух хлестал в лицо.

«Возможно, и двести дадут», – вспомнилось ; ему, и только вытянул коня плеткой еще раз, как пришлось осадить – достиг башни, отсюда начинался спуск. Неторопливо спешился. Хромой был еще далеко.

На другой стороне переливалась озерная гладь. У Доменико закололо в глазу, – видно, попала соринка. Он поморгал – не помогло. Крепко зажмурил глаз. Потом прошло, и он снова обернулся, посмотрел назад. Буйная зелень почти скрыла дома. Крестьяне день-деньской стояли на земле, трудились, и пол под ногами у них тоже был земляной. Подходивший к нему человек в детстве мыл ему ноги. «Ну и что...»

Гвегве, конечно, был в поле, о нем Доменико вовсе не думал... Бибо, вероятно, распекает кого-нибудь. Мать Ресы все еще в трауре и до самой смерти будет ходить в черном, таков был обычай. «Обычай, – усмехнулся Доменико. – Интересно, сколько там...»

И снова закололо в глазу; разозлился, потер яростно.

Хромой еще раз боднул воздух ухом и остановился. Медленно вскинул взгляд на Доменико, обрадовался:

– Плакал?

– Еще чего – плакать... – заносчиво бросил Доменико. – Попало что-то в глаз.

– А-а, – протянул Хромой и подал ему туго набитый мешочек. – На, шесть тысяч драхм.

– Сколько?

– Шесть.

С трудом выплыл из дурмана, перехватило дыханье, он судорожно глотнул воздух и осторожно переспросил:

– Тысяча или шесть?

– Шесть тысяч драхм.

– Откуда... как... – смешался Доменико.

– Продал Сокровенное Одеяние. Нет, – Хромой покачал головой. – Нет, не целиком, каменья снял и продал.

– Все?

– Да, один оставил.

– Какой...

– Большой аметист.

– Почему?

– Почем я знаю, почему...

– На что мне столько...

– Не знаю, нужно, значит.

– В жизни не истрачу, – сказал Доменико и, зажмурясь, блаженно запустил руку в мешочек.

– Истратишь. Кто знает, может, и вовсе потеряешь. Нападут вот в пути, отнимут...

– Нет. – Доменико вздрогнул, упрямо повторил: – Нет, не нападут...

– И он так сказал – не отнимут...

– А он откуда знает?

– Не знаю, сказал, и все.

Увесистый был мешочек, но на радостях показался легким. Долго приторачивал к седлу и дергал, проверяя, прочно ли закрепил, а в спину ему грустно смотрел Хромой, потом, отвернувшись, равнодушно сказал:

– Если хочешь, оставь мне драхму.

– Драхму? Зачем...

– Чтобы мог вернуться.

– Зачем?

– За этой драхмой.

– Да их столько, вовек не кончатся! – Доменико положил руку на мешочек.

– Ну, оставишь?

– Нет, чего я сюда вернусь...

– Вообще-то и не должен.

– Почему? – Доменико задели его слова.

– Кто унесет половину наследства, того обратно не примут.

– А если назад принесет?

– Если принесет – примут. – И упрямо повторил: – Оставь одну драхму.

– Вернуться я не вернусь, а просто так дам десять драхм, хочешь?

– Не хочу. – Хромой покачал головой. – Никогда не касался к деньгам.

– Бери, бери. – Доменико потянулся к мешочку. – Вон их сколько!

– Не хочу. – Хромой отстранился. – Тебе они скорее пригодятся.

– Не нужно мне столько, бери...

– Сказал, не хочу, – повысил голос Хромой и неожиданно грустно добавил: – Не были бы нужны, не покидал бы селения.

– Не хочешь – и не надо, – и, махнув рукой, хотел добавить еще что-то, но Хромой, не оборачиваясь к селению, воздел руку и, странно вытянув палец, сказал, словно прислушиваясь к чему-то дальнему, так напряглось его лицо:

– Он все еще смотрит на тебя.

Доменико смутно различил что-то за окном. Опять закололо в глазу, мучила соринка, и, когда он зажмурился от боли, Хромой приблизился и дал пощечину.

– С ума сошел?! – опешил Доменико и взорвался: – Спятил!

– Что делать, в жизни никого не бил, но... – Хромой смущенно опустил голову. – Так велел... Он.

Доменико схватился рукой за щеку. А в глазу все покалывало.

– Слезится глаз, болит?

– Нет, немного...

– Нагнись, удалю. Нагнись. И вымахал же ты... Еще, еще...

Доменико не удержался и припал на одно колено.

Хромой обхватил его лицо загрубелыми, заскорузлыми пальцами, откинул ему голову, оттянул веко и, глубоко вдохнув, бережно подул на широко раскрытый глаз.

– Взгляни-ка на меня.

Доменико взглянул и увидел себя в темном зрачке Хромого – тусклого, нелепо вытянутого.

– Еще беспокоит?

– Нет. – Доменико встал. – Нет, нет.

– Ступай, – сказал Хромой и снова воздел руку. – Иди, Доменико, в добрый путь.

– Сначала ты иди.

– Нет, ты. Он так велел...

Левой рукой натянул поводья и пустил коня. Конь шел осторожно, а когда спуск стал положе, хотел перейти в скок, но седок не позволил. Доменико обернул голову к селению – над чьим-то домом вился дым, озеро скрылось из виду. Хромой все стоял у башни. «Куда я еду? – мелькнуло тревожно, и тут же улыбнулся себе. – В Краса-город». Ударил коня пятками, с коня и этого хватило – понесся вскачь. Впереди возникла роща низкорослых деревьев, и Доменико опять перевел коня на шаг; отстраняясь от веток, он пригнулся, а выпрямиться не пришлось – кто-то грубо рванул за ворот, едва не сбросив с лошади, и, приблизив лицо, грубо спросил:

– В какую сторону ушел?!

Голос пропал, страх сдавил горло; хорошо, хоть лицо человека показалось знакомым, и он пришел в себя.

– Кто... Кто ушел?..