Текст книги "Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)"

Автор книги: Гурам Дочанашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 35 страниц)

ЛЕТНИЕ ИГРЫ

– На какой день назначим? – вопросил общество Дуилио. – Не провести ли завтра – погодные условия благоприятствуют летним играм... Перестань, Уго.

Юный безумец упрямо грозил поглощенному собственным красноречием Дуилио: «Красная кровь на зеленой траве...» А тот разглагольствовал:

– Однако полагаю, что послезавтра предпочтительней всего, пусть радуют всех звенящий смех девушек и сияющие улыбки юношей.

– Да, пожалуй, послезавтра! Истинно разумное решение, – молвил Винсенте, застегнувший воротничок.

– Закаливание тела – средство бесперебойного снабжения мозга все новыми и новыми жизненными силами, – отметил Дуилио, такой, каким был. – А это поистине хорошо. Великолепная была свадьба!

– Да, да!

– Еще бы!

– Что за вино! А поросята!

– А куда делся тот человек?

– Кто? Беззубый? Переехал куда-то.

– И оставил их одних в кирпичном доме? Почему он у них некрашеный? Теперь-то покрасят, верно... в розовый цвет. Денег у Доменико навалом.

– Нет, не в деньгах дело... Деньги и у них были, не хотели красить.

– А нервы ему понадобятся будь здоров – день и ночь слушать ее игру.

– Не до игры будет, сами понимаете – молодой муж...

– Прямо в глотку всажу тебе, Дуилио, в кадык твой, что ходуном ходит, когда ешь, – говорил Уго, и в глазах его извивались давние их обитатели – серо-зеленые рыбки. – Разговаривай тогда с дырявым горлом.

– Перестань, Уго, перестань, уймись, – вразумлял мальчика Дуилио. – Не надоело?

– Какой смысл устраивать игры, – не без горечи сказал Цилио. – Все равно Джузеппе всегда будет первым, всех обставит.

– Нет, Цилио, нет, при продуктивной деятельности ума всегда возможно найти остроумный выход из любой ситуации, необходимо лишь напрячь ум... Вот, извольте давайте не засчитывать победы Джузеппе, не принимать их во внимание.

– В порошок нас сотрет!

– А мы тайком, между собой, не скажем ему, что не признаем его побед.

– Хвала тебе, Дуилио!

– Не человек, а мозг сплошной!

– Ум, ум из него прет...

– В эту умную голову и всажу нож, – упрямо шептал обозленный Уго.

– Уймите, наконец, отрока! С ума меня свел!

– Хотя б Доменико появился, мигом смоется.

– Доменико? Да, верно, Уго боится его. А почему?

Анна-Мария спала на широкой тахте, свернувшись клубочком, укрывшись тонкой простыней, – в распахнутое окно веяло летним теплом. Двумя маленькими волнами выгибались плечо и бедро. Как менялась во сне – уносилась в далекую даль, терялась там где-то, так странно менялась, игрой изнуренная, изведенная – обретала, казалось, покой. Беспомощно слабая, всегда подвластная звукам далеким, едва засыпала – распускалась отрадно, разгорался как будто тлевший в ней огонек, и на лице проступала улыбка, беспечная, счастьем мерцавшая, и ревность терзала Доменико – кому-то другому улыбалась жена его. Вдвоем они жили, одни они были в кирпичном некрашеном доме, и все же кто-то еще находился там постоянно, незримо, кто-то другой. Играя, с тем – другим – была Анна-Мария, а когда не играла, к нему же стремилась... Спала сейчас Анна-Мария и плавно блуждала где-то вдали, в лиловых покоях беззаботного сна...

– Или в спину, Дуилио, под лопатку всажу, со спины ближе к сердцу.

– Почем ты знаешь, пацан? – удивился Дуилио, но тут же поправился: – Откуда у этого отрока столь узкоспециальные познания?..

– Цыц! – оборвал его Александро.

– Завидуешь, Александро? Завидуешь моей отточенной речи! И потому обрываешь мои словесные достижения, обусловленные, с одной стороны, и тем...

– Цыц!

– Убью! Пустите, убью! На «цыц» перешел, слова не удостаивает, до чего обнаглел! Пустите, искромсаю его миланским кинжалом! На куски, на куски изрежу!

– Ты с ума сошел, Дуилио! – всполошилась тетушка Ариадна, хватаясь за сердце. – Совсем как полоумок Уго грозишься!

Смешной и жалкой казалась Анна-Мария, занимаясь стряпней... Мучилась с луком, жгуче слезились глаза и, тщетно пытаясь найти в огромном пучке зелени рехан, виновато взглянула на Доменико, и он, взяв корзину, помчался к Артуро, а возвратившись, опешил – Анна-Мария играла, играла волшебница, совсем чужая ему и далекая, повелителем звуков ввысь вознесенная, всем одаренная, – все он даровал ей, своей владычице: море во мраке зловещем – буйное, ярое, утро росистое, чистое, душу мятежную птицы, и главное – тайны извечные. Играла женщина, чужая, далекая, словно туманом сокрытая, владычица звуков – неукротимых и укрощенных, непокорных и усмиренных; играла женщина, повелевала – там, в своем мире, неведомом мире, как смело ступала, уверенно, твердо, вольно летала, всемогущая, недоступная, как умела скорбеть, на земле трепыхаться и разом вдруг взвиться, в высь устремиться, в беспредельную высь, чтобы с той высоты озирать бренный мир!.. Снежные горы, и снежным обвалом в морскую пучину рушилась радость!.. И уже из глубин водяная вздымалась громада, и в грозном величии возносилась под самое небо – исполинским цветком – и это она, Анна-Мария... Что за силу таили ее нежные пальцы – могуче когтили блестящие клавиши, грифом, крылами взмахнувшим, налетали на струны, щипали и били смычком, как хлыстом, – неужто она была слабой, бессильной... И вдруг – поразительно! – становилась мягкой и нежной, и невинный младенец сопел уже в комнате, и ребенок носился в граве... И голос былинки, самый блеклый из звуков, едва уловимый, невнятный – выпрямлялась, казалось, травинка, зазябшая, грелась, тянулась на солнце, – о тепло, благодать, благодатное солнце, свет и воздух, счастье безмерное... Безгрешные стойкие травы... Полный колодец, до краев переполненный, и луна на поверхности – привычная, давняя... И в огромной мрачной пещере звуки шагов – бьются о замшелые стены, об осклизлые камни, и страх одноглазый – еще до рожденья... и чье-то рыданье, бессильно, в отчаянье уронившего голову нам на плечо, равнодушное, а он, упорный, несокрушимый, – где-то вдали, дожидается преданно, но кто он, откуда, или – она?.. Сколько мам, матерей существует на свете, а она – снова плачет, и снова солнце и свет, снова счастье – воздух, вода и сосновая роща, чудесно, – и ленивая дрема, эта милость безбрежная, нежная, как младенца ступня, все это – звуки, звук и улыбка... Играла женщина, красивая женщина, чужая, всем своим существом другому отдавшись, другому, и хорошо, что растерянный странник со спины ее видел... Но мы, я и вы, двое бродяг, которых в Краса-городе назвали негодниками; мы-то ведь знаем, на кого взирала сомкнувшая веки, кому улыбалась волшебнопалая... Возмущенный, Доменико швырнул с досады корзину, и Анна-Мария, вздрогнув от глухого удара, обернулась испуганно, а красное сочное яблоко катилось по полу в дальний угол, простое яблоко...

– Ныне, когда уже повеяло-подступило дыханье летних игр и сегодня, именно в этот самый день, начинаются летние игры, считаю необходимым напомнить об огромной заслуге, которая по стопам сопутствует им, летним играм, – вещал с пригорка Дуилио, такой, каким был. – Что другое, если не игры, доставляет мозгу все новые и новые жизненные силы?! Победит тот, кто целенаправленной тренировкой вдохнет жизнь в мышцы своих рук-ног... Сначала посостязайтесь в беге, мои разумные, пробегите отсюда вон до того дерева, коснитесь рукой и, обежав, вернитесь назад, понятно? Вопросы есть?..

– Сеньор Дуилио, дерево справа обежать или слева?

– Все равно. Впрочем, нет, слева. Есть еще вопросы?

– Какой рукой коснуться дерева?

– Какой? Правой. Есть еще вопросы?

– Есть. Почему твой сын без конца в Камору таскается, если ты честный человек? – спросил Александро.

– При чем тут мой сын?! – завопил Дуилио. – Во-первых, у него друзья детства в Каморе, а это исключительно благородное, святое чувство, чрезвычайно способствующее облагораживанию отношений между людьми, что... Это первое. А во-вторых... это раз...

– Хватит, хватит, – оборвал его Александро. – Цыц!

Как любил ее Доменико... Уже издали готов был приласкать, погладить по волосам и дорогу перед ней очистить ладонями – у любви были длинные мягкие руки.

– Нет ли сестры... у тебя, Анна-Мария?

– Нет.

– И не было?

– Нет. Я одна.

– Да, верно, одна, – улыбался он. – Странно... где-то, когда-то...

– Что...

– Будто встречалась мне...

Улыбалась задумчиво. Возвышенная простота – высшая красота. Где-то видел ее...

Доменико присаживался к ней и скованными невыразимой любовью пальцами приглаживал ей волосы, поправлял на виске волной наползавшую прядь, обнимал за плечи и целовал ее в щеку. Замирала, теряясь, Анна-Мария.

– Победил Джузеппе, – отметил Дуилио, подмигнув Винсенте. – Первый приз заслужил наш Джузеппино. Брависсимо, браво!.. И в прыжках в длину, как и в беге, он показал завидные результаты – ровно сорок девять вершков.

Но когда играла... Рано утром сквозь сон доносились до него звуки – речь властителя, и в полусне душа его полнилась счастьем, но по том пробуждался внезапно, охваченный ревносгыо, гневом, – кто же был, кто, наконец, этот настырный повелитель Анны-Марии, этот третий, незримый, более мужа любимый, более жизни желанный? Но когда он входил в ее заветную комнату, Анна-Мария, будто застигли врасплох, уличили, обрывала игру, опускала глаза виновато. И Доменико, огорченный, смущенный, откинув ей голову, пытался в глаза заглянуть, но Анна-Мария отводила взгляд, и тогда Доменико обнимал ее крепко-крепко, прижимал к себе, целовал в глаза, к горлу подкатывал ком, сердце больно сжималось, он целовал ее в шею и чувствовал – отогревалась она душой, благодарная, ждущая; и, гордый, довольный собой, он жаждал увидеть на глазах ее слезы, заглядывал в них и... нет, все такой же чужою была, отдавшись другому... совсем другому!

Но печальны были звуки, настигавшие его на улице, звуки властителя, одержавшего верх.

– И в этом виде игр победил всеми признанный Джузеппе, слава ему! А ты почему не метал, Дино, что с тобой случилось?

– Желудок болит очень... сеньор Дуилио.

– Что болит? – навострил уши Джузеппе.

– Желудок.

– Давно?

– Так, месяца два.

– И не тренируешься?

– Какая тренировка, еле на ногах стою.

И тут Джузеппе, вспомнив, что Дино четырежды проучил его, уточнил:

– Не врешь?

– Страшно болит, воду и то не могу пить. – Дино согнулся в три погибели, схватился руками за живот.

– Как ты посмел в тот день у Артуро, а!

– Ладно, Джузеппе, – жалобно сказал Дино. – Расквитались бы со мной, когда здоров был. Какая честь избить больного, это недостойно мужчины.

– Я превзошел всех в беге, прыжках, в поднятии тяжестей, э-э... в метании. Превзошел?!

– Да, но...

– Кому нокаешь, сопляк!

И Джузеппе развернулся, размахнулся своей могучей десницей, но грохота не последовало. Он раздался тогда, когда Дино, ловко увернувшись, легонько взмахнул рукой.

– Попался! Поверил! Ни черта у меня не болит! – весело сказал Дино распластанному на земле Джузеппе.

Но его не слышали, суматошно восклицали:

– Скорее воды!.. Помогите ему, воды!..

Сначала побрызгали на него обычной водой, потом побежали в лавку за розовой водой, потом принесли красную, наконец – зеленую, в конце концов послали Кумео за желтой, но он выпил ее по дороге; пытались даже шипучим привести в чувство – все было тщетным, и Артуро убежденно сказал свое: «Я знаю, что ему поможет, пропустите» – и потрепал Джузеппе по щеке; тот не мешкая влепил ему затрещину, и пока приводили в чувство Артуро и успокаивали юного Джанджакомо, прибежавшего с криком: «Папуля, кормилец!», Дино стал над голиафом, нелепо присевшим на земле, и спросил:

– Кто победил в беге?

– Я, сеньор, – пристыженно ответил Джузеппе.

– В поднятии тяжести?

– Я, сеньор Дино.

– А в прыжках и в метании?

– Я.

– Так вот, заруби на носу: бег, прыжки, метание – не драка, и, представь себе, даже кулачный бой и борьба – не драка, – сказал Дино и хитро улыбнулся. – Драка – со-овсем другая штука, пташка.

– Знаю.

– Еще бы не знать!

– Почему именно сейчас вздумалось вам ссориться, скандалить при чужестранцах, опозорили нас, стыд и позор вам!

– Какие иностранцы?

– Два путешественника, грузины.

– Откуда они?

– Есть такой народ... Жаль, языка их не знаю. Прошу прощения, грузины, но... вам нравится наш город?

Первый грузин ничего не понял, передернул плечами, повернулся к другому:

– Mi sembro che i appartamenti[2]2
  По-моему, нам предлагают жилье.(итал.)


[Закрыть].

А второй грузин заключил:

– Vale a dire avevano i grandi temperamenti[3]3
  Эти люди, кажется, отличаются завидным темпераментом. (итал.)


[Закрыть].

– Кто они такие? – заинтересовался приведенный в чувство Артуро.

– Путешественники, что-то зарисовывают на улице.

– А внешне похожи на нас.

– Все мы дети Адама.

– Интересно, у них такой же богатый язык, как и у нас... – сказал Александро. – Вот у нас, возьмите, к примеру, слово «целовать» – сколько еще других слов по-разному обозначают то же самое? – и обратился к путешественникам:

– Как сказать «целовать», а, грузин? – и сам поцеловал воздух.

– Beh, che vogliano...– удивился первый грузин, – Mi chiamo Hainrich, mio amico – Dragomiro[4]4
  Интересно, что им нужно... Меня звать Гайнрих, моего друга – Драгомир (итал.).


[Закрыть].

– Всего двумя словами, оказывается, – сделал вывод Александро. – А у нас, ха-а, вон сколько слов...

– Сколько все-таки?.. – спросил Дуилио.

– Сколько... Да не знаю, как только не говорят – целовать, лобзать, прикладываться, запечатлеть поцелуй, припасть к устам, чмокать, лизать...

– Обслюнявить, подсказал Кумео.

– Фу, и где у этой Кончетины глаза были, с таким... – поморщился Александро.

Доменико осторожно ходил на цыпочках по главной комнате неказистого кирпичного домика, по той самой – полной инструментов. Сколько было их там, столько разных... Анна-Мария ушла за покупками, ушла удрученная – покупать не умела, не могла торговаться, что просили, то и платила, только вот грошей не отличала от драхмы... Не было Анны-Марии, и Доменико, пользуясь моментом, упрямо выискивал среди инструментов примолкшую душу властителя звуков – неуловимого врага своего. Солнечным днем в затемненной ставнями комнате искал он ощупью, шарил рукою, но тщетно, однако чувствовал – музыка всюду была здесь, всюду царил властитель, высокомерно молчащий, таинственно.. Коснулся рукой инструмента во мраке и замер в тревоге : что-то кольнуло в самое сердце, показалось – услышал сокрытое, смутное... Осторожно достал из футляра незнакомый предмет – длинный, со струнами – и приложил к нему ухо: слышалось что-то, внятное избранным, ему ж – непонятное; поколебался и тронул несмело тонкую струну... Она откликнулась слабеньким звоном. И этот звук, так неумело им извлеченный, был звуком властителя, но только прахом, всего лишь прахом у ног всесильного... А звуки, дарованные Анне-Марии, исторгались из души его, таились в безбрежной душе властителя; Анна-Мария была избранницей, высоко вознесенной, и Доменико, муж ее, своей причастностью к ней подбодренный, на миг осчастливленный звуком ничтожным, неумело, неловко трогал сокровища в главной комнате неказистого домика, в темной комнате...

– Нам следует многому учиться у древних римлян,– изрек Дуилио, такой, каким был. – Наш светлый ум и наши целеустремления вместе являются той житницей, которая должна прокормить славных каморцев... извините, славных краса-горожан, – тут Александро выразительно кашлянул. – Вот почему она в такой мере дорога, однако корм для мудрости мы должны черпать не только из личной житницы, но и из неохватной, необъятной житницы древних римлян.

– Чем черпать, не твоей ли шапкой? – съехидничал Александро.

Но Дуилио почему-то не обиделся, – наоборот, радостно согласился.

– Хотя бы, мой Александро, хотя бы...

– Ах, расскажите нам что-либо из жизни древних римлян, – умоляюще сказала тетушка Ариадна, и ее чинно поддержал сеньор Джулио. – Просим, Дуилио, расскажите, пожалуйста, мы слушаем вас.

– У одного римлянина был сокол с распростертыми крыльями, – так начал Дуилио. – Имя не имеет значения...

– Имя сокола?

– Нет, римлянина. Почтенный старец много сил вкладывал в дело по уходу за соколом, и ему же принадлежит значительная заслуга в деле быстрого лёта сокола. Он весьма любил маленького изящного сокола, сокол стремительно, как орел, ловил для него перепелов, зайчат, куропаток и тысячу другой снеди, провианта. А когда сокол по причине старости утерял способность ловить вредителей, почтенный римлянин подумал: «Он мне больше не нужен. Но ухаживать за ним надо!» И назначил немощному ежедневный корм, ведь если бы другие соколы проведали о его неблагодарности, о его бессердечии, не стали бы служить ему и ловить для него съедобных вредителей. И старый римлянин поистине хорошо ухаживал за старым соколом, чтобы видели и знали молодые соколы – не дал кануть в воду заслугам престарелого сокола, в воду полноводного Тибра...

– Возвышенная история, сеньор, – отметил Винсенте с застегнутым воротничком.

– А ваше мнение каково, Александро? – вежливо поинтересовался Дуилио.

– Мое мнение таково, что самый злой враг не навредит тебе так, как ты сам себе навредил, – высказал мысль Александро и пояснил: – За язык тебя не тянули, сидел бы помалкивал... Наград бы лишили, что ли, за молчание...

Юный безумен Уго нашел в роще длинный узкий нож. Запустит в воробья свой деревянный, промахнулся и, нагнувшись поднять, так и застыл – у ног его блестел настоящий нож. Изумленно смотрел Уго на вожделенный предмет, который так старательно прятали от него. Юный безумец облизнул губы, завороженно пристыл глазами к ножу – к настоящему, острому...

Уго казался полным, однако был не столько толст, сколько странно рыхл телом; лицом же походил на красивую женщину лет пятидесяти, но красота эта была омерзительно несуразной для мальчика его лет; серые, косо прорезанные глаза его, невыразимо прекрасные, временами цепенели, застывали, льдисто меркли, а потом в них, всплеснув хвостами, зловеще взблескивали серые рыбки и, не сумев вырваться из зрачков, исступленно трепыхались.

Уго не сводил с ножа глаз.

Анна-Мария играла... Играла избранница властителя звуков, закрыв глаза, откинув голову, – с улицы через окно наблюдал за ней Доменико. Впервые видел он ее за игрой, в ярости следил за лицом жены, изменницы – властитель ласкал ее незримой рукой, нежно гладил по волосам, целовал в уста... Играла женщина... Блаженно сомкнувшая очи, в блаженстве беззвучно стенавшая, Анна-Мария, посредница между властителем и инструментами; за свой великий труд, называемый игрой, получила награду – сам властитель ласкал ее, целовал ее в обнаженную шею, и сама она радостно тянулась к властителю... Что он увидел! Что он видел! Ошалело спрыгнул с окна, бездумно решив: «К Терезе! К Терезе пойду!» Но вряд ли приняла бы его Тереза, да и сам он не хотел ее, настоящую женщину... И нашел выход своей ярости. «Хорошо же, хорошо, покажу тебе, как изменять...» А она, с шумом распахнув окно, звала: «Доменико, Доменико...» Но он не обернулся. «Погоди, покажу тебе...» И, задыхаясь, разыскал Тулио, «У меня к тебе просьба, поведи меня к скверным женщинам...» – «Вот порадовал! Сам хотел пойти – денег нет. У тебя есть?..» – «Да, да».. Он шагал по незнакомой улице и грозился в душе: «Отплачу тебе, ты предпочла мне властителя, а я променяю тебя на скверную женщину...» Вошли в какой-то дом. «Ну-ка шипучего, – сразу потребовал Тулио. – Живо, живо, двое нас». К ним вышли две женщины. «Знакомься, Доменико, лучшие скверные женщины – Лаура и Танго». Лаура просияла, льстиво улыбнулась клиентам и разом поникла вдруг, словно задумалась. Танго жеманно пригубила шипучего.

– Какую выберешь, а? – Тулио похлопал его по колену.

Танго показалась ему неприступной, лучше Лауру, более скверную.

– Эту...

– Изволь, – сказал Тулио.

– Меня? – спросила обрадованная Лаура, улыбнувшись на миг, и снова приняла равнодушный вид.

Доменико сидел смущенный, а Тулио был как рыба в воде. «Молодчага, Доменико!» – похвалил и грянул песню:

 
Лаура наша славная,
Чим-чаира-раира,
Скверная да славная,
Чим-чан ра-раи ра...
Давай в пляс, в пляс!
Давай-ка попляши!
 

А потом, когда скиталец остался с Лаурой и не знал, что делать, как с ней быть, женщина возмутилась, оскорбленная:

– Думаешь, мне делать нечего, попусту время тратить... – На ней не было ничего, кроме прозрачного халатика.

Юный безумец Уго спал, держа руку под подушкой. Под подушкой лежал длинный узкий нож, настоящий нож.

И когда ночной страж Леопольдино, стыдясь, воскликнул: «Три часа но-очи, в городе все благополу-уч-но-о-о!» —Доменико, терзаясь, вернулся в кирпичный домик. Анна-Мария сидела на тахте, уснула одетая и, хотя Доменико вошел осторожно, бесшумно, тотчас открыла глаза и встала, пошла навстречу мужу. Какая была, как походила на серну... И обняла Доменико, поцеловала в щеку. Никогда не целовала его первой – почему именно теперь, оскверненного, с головы до пят пропитанного Лаурой, целовала в щеки, в лоб, так, как целуют ребенка.

– Прислушайтесь к моим словам, невежды, невежды! – с утра гремел Александро. – Не знаете цену борьбе, долгой, разумной, с удачами и поражениями... О, если бы ведали, что значит такая борьба... Нигде не бываете, ничего не видите, не разумеете... Не знаете самой простой истины – где земля сама все родит, где не надо поливать ее, обрабатывать, там люди ленивы, нерадивы, а потому и тупы, тупеют от безделья люди... Видели ли земли, где почти ничего не растет, где день и ночь приходится трудиться ради пропитания, видели ли вы выросших в тех местах людей – суровых, замкнутых... Но, представьте себе, лучше быть такими, жить на такой земле... Слушайте меня хорошенько! В Калабрии есть дерево, дающее маленький ароматный плод, в декабре созревает – долго зреет, и калабрийцы называют его – папайя. Чтобы посадить это дерево, они ломом вскапывают каменистую землю, с силой дробят и крошат камни, горстями собирают поблизости землю – засыпать корни саженца, издалека носят воду и поливают осторожно, чтобы вода не вымыла землю. Никуда не везут продавать тот плод – плод стольких трудов и забот. Поднимитесь хоть раз в горную Калабрию, понаблюдайте за калабрийцами, вкусите тот плод, созревший под скупыми лучами солнца, – может, и сами научитесь выращивать... Помните о папайе, не забывайте про нее, как бы трудно вам ни пришлось, – в душе надо сажать и растить это трудное дерево, в ваших каменных душах, – и пригрозил удивленным краса-горожанам, – выращу в конце концов вас, как плод папайи.

Уго ходил по улицам, спрятав руку с ножом под рубашкой, крепко прижав к себе желанный предмет. Лезвие холодило, но Уго в жар кидало от жути... Он всматривался в гулявших на улице краса-горожан. Кого? Не этого ли? И окинул взглядом Александро. Нет, разгневан сейчас... А если всадить нож в Джузеппе с его вздутыми мышцами? Прямо в горло. Нет, Джузеппе его самого придушит, как котенка. Что, если в Антонио? Нет, с ним Винсенте, их двое... Уго не спешил; теперь, когда дошло до дела, он хотел все взвесить, рассчитать... Крепче стиснул нож, вздрогнул – показалось, что и чужак, Доменико, стоит с Винсенте и Джузеппе, а он сторонился его почему-то. Может, Дуилио пырнуть? В живот? Нет, растерзают краса-горожане, кумир их... Тогда Дино? Его, пожалуй, не убьешь – юркий, верткий, самого Джузеппе бьет. А Артуро?..

Доменико метался между инструментами.

Нет, за Артуро накажут родичи... А что, если ночного стража?..

В смятении разглядывал Доменико инструменты.

Прирезать Тулио?.. Нет, нельзя, любимец всего города. Крался по улице, согретый холодком ножа, Уго, крался на цыпочках и долго потягивал воздух, раздув ноздри. Может, Цилио? Нет, у него дружки, не спустят, укокошат. Подстеречь Леопольдино... Но он очень осторожный, и не увидишь ночью, как он скорчится, как польется кровь... Хорошо бы Терезу – красивая, и в ее крике будет особый смак... Но она и кричать не станет, ловкая, смелая, отнимет нож. А Сервилио? Страшно, с Каморой связан, сам проткнет ножом... А если старика какого-нибудь?..

И заползла в свирель, забытую у родника в траве, крохотная змея ииркола чи. Затаилась, свернулась, подвернула под голову тонюсенький хвостик и повела своим взглядом змеиным по отверстию... Но виновен был Реса...

Уго оставил людную улицу, выбрал тихую, тесную, стал за углом, притаился и, выжидая, боялся дохнуть, но сердце так громко стучало...

Через три улицы с корзинкой в руках шла в его сторону Анна-Мария. Изумленно, испуганно, радостно слушала новый, дотоле не слышанный звук – под сердцем ее билось сердце ребенка.

Реса, найдя свирель, спрятал за пазухой и пустился домой, напевая беспечно. Рубаха на нем была плотной, и змея, затаившись, своей дожидалась минуты... Но виновен был Реса...

Здесь же припал к стене Уго, безумец, прижимал к груди острый нож, он слышал – приближались шаги... Напрасно касался струн Доменико; к его удивлению, ни одна не звучала, какую б ни тронул – не отзывалась...

Шла по улице Анна-Мария, властителю звуков великому равная – у себя, в своей комнате, но здесь – беспомощно слабая, боязливо пугливая, и еще этот стук сокровенный под сердцем... За углом, не смея дохнуть, поджидал ее Уго, и запах крови был уже в воздухе, приторный, терпкий... Реса пел, а потом приложился к свирели губами, и змея распрямилась, возбуждаясь лениво, оперлась о запевшее дерево хвостиком, изогнулась слегка, вытянув тельце. «Крепость выросла на горе, выросла в понедельный день, опоясалась она стеной, укрылась небом-шапкою, хе-хе-хе-е...» – беспечно пел Реса... Но виновен был Реса. По улочке шла уже Анна-Мария, а Доменико в комнате, дома, тщетно щипал беззвучные струны... И трепыхались наивные мошки – жертвы хищных растений... «Ги-ир нугалам, урмах нугалам».. «Мне б такую обнять белотелую, и коснуться губами груди, хе-е-е...» – пропел Реса и снова припал к свирели губами, но виновен был Реса, виновен был и Предводитель; терзаемый совестью, забыв о любимом дожде, он метался в шатре, и метался скиталец среди инструментов: почему не звучат, почему он не слышит их звона, не оглох ли? И в отчаянье топнул ногой – стук раздался отчетливый, жертв своих дожидались болотные хищницы, растения-хищники, и дрожал, притаясь за углом, Уго, безумец, охваченный дрожью от звука шагов настороженных, окрепли, почуяли кровь – его глаз обитатели, исступленно забились вялые рыбки. Доменико ж так рванул струну, так неистово оборвал ее! Зазвенела струна обреченно, выдавая его, обличая, и тогда он расслышал... И кинулся прочь, выбежал из дому, а чуть в стороне юный безумец лицом к лицу с жертвой набирался сил из испуганных глаз беспомощной женщины-серны, и свалился у ног отца Реса, но виновен был Реса. «Когда не было змеи и не было скорпиона...» – вопил на своем языке исполин, и молила о жалости Анна-Мария взглядом прекрасных, косо прорезанных глаз, но мольба подстегнула юного Уго, безумца, – вскинул руку с ножом и вспомнил – «под лопатку, со спины ближе к сердцу», обошел ее, а Анна-Мария, с ребенком под сердцем, оцепенела, не шевельнулась, обронила корзину – нет, не отводите глаз, знаю, вам трудно, да, очень тяжко, но мы, я и вы, бродяги незримые и негодники, по словам краса-горожан, мы же знаем все, знаем, как Уго втянул глубоко терпко-приторный воздух, вскинул руку с ножом, юный безумец, и как сильно всадил под лопатку в роще найденный нож... Настоящий... И опрометью кинулся прочь, ошалело, то и дело глядя назад и не видя, что впереди, налетел на кого-то, повернул злобно голову и дрогнул – перед ним стоял Доменико... Оба замерли, изумленно смотря друг на друга, а за углом испустила дух Анна-Мария.

Уго в диком страхе рванулся с места, и Доменико, подумав: «Почему он меня избегает?» – тоже понесся дальше, но только в сторону Анны-Марии, и когда налетел на нее, упавшую ниц, и когда повернул к себе самую звучную умолкшую струну, оцепенел, потрясенный: была совсем чужой, другому преданной...