Текст книги "Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)"

Автор книги: Гурам Дочанашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц)

– В таком случае, будьте любезны, попытайтесь сами! Обратите внимание – я обращаюсь к нему на «вы»! – призвал общество в свидетели Дуилио.

– Мне попытаться? – обрадовался Александро. – Попытаться описать настоящую женщину?

– Да, да. Мы слушаем вас...

– У настоящей женщины... – Александро задумчиво улыбался. – У истинной, подлинной женщины... Начну с ее появления, хорошо? Настоящая женщина ступает бесшумно... безотчетно, конечно, появляется незаметно...

С глиняной женщиной в руке Доменико все взирал на окно и молил: «Ну открой же, открой...», молил, не отрывая глаз от зеленой шторы, и тут плеча его легонько коснулись. Обернулся и, смутившись, смешавшись, торопливо упрятал фигурку в ладони и стиснул так сильно, что между пальцами выдавил глину, – перед ним стояла Тереза, настоящая женщина, но сейчас – без улыбки, чуть откинув голову, сощурив глаза. Тереза пристально смотрела на него.

Вечерело.

– А когда появится, – едва слышно говорил Александро, – когда появится и взглянет, сразу даст понять тебе что-то... Настоящая женщина, даже безмолвная, всегда высказывает, выражает что-либо.

– Это как же?

– Даже если посмотришь на нее сзади, все равно сумеешь понять ее – в подлинной женщине все выразительно, говорят ее руки, плечи, затылок, спина...

– Что говорят?..

– То, чего тебе не понять... А уж если лицом повернется... о, тогда...

Вечерело, и спокойно смотрели на него темные зеленые глаза. В руках ее было лекарство – тоже зеленое, темное, цвета глаз... Внезапно, не сводя с него взгляда, обошла окаменевшего Доменико неслышно, неторопливо. И снова стала лицом к нему, задумчивая, прямая, и заглянула в глаза глубоко, в самую глубь, испугалась, смешалась, шагнула ко входу. Поднялась по трем невысоким ступеням, тронула ручку... обернулась, снова глянула, но по-иному, совсем по-иному... Оробела, казалась испуганной и все же просила войти за ней следом... Оробела – и эта минута настала...

– Истинная женщина все умеет сказать глазами, Дуилио, мой благоречивый сеньор. Все даст понять глазами, и прежде всего – нужен ли ты ей...

И распахнутой настежь оставила дверь. И внутри была лестница, узкокрутая, исчезала во тьме... Потянулась рукой к фонарю – занесла над собой, а рукою, державшей лекарство, подхватила подол у колена, подобрала мизинцем. По высоким ступеням напряженно, чуть боком поднималась Тереза, поднималась вверх женщина, и фонарь колыхался в руке ее мерно, а за ней в бледном свете, обливая ступени, изгибаясь покорно, темной, мягкой волною извивалась накидка, на стене же повторялось таинственно все – тень ее трепетала, гибкая, тонкая, как Тереза сама. Доменико припомнил ее взгляд – оробелый – и вмиг одолел три ступени и вскинул глаза: обернувшись к нему, смотрела Тереза, но лица ее не было видно, и он растерялся, не знал – подниматься ли дальше по лестнице, мучительно-трудной, иль бежать без оглядки. Поняла его женщина – осветила лицо фонарем, и Доменико сразу заметил – по-иному, по-новому, озорно и разбойно, улыбалась Тереза. Быстро взошла по последним ступеням, опустила фонарь возле лестницы на пол. Доменико забрался по уступчиво мягким ступеням и, во мрак погруженный, выплыл на свет. Взял свободной рукою фонарь – другая все так же сжимала смятую женщину-глину – и осмотрелся, потянул носом воздух. В дальнем углу длинной комнаты смутно темнела женщина, Тереза.

– И тени лица... – продолжал Александро. – У всего своя тень – у лба, у волос, у носа и губ...

И хотя стояла очень прямая, веки ее были опущены – зелень глаз притемняли ресницы. Занеся фонарь над ее лицом, Доменико напряженно, пытливо смотрел на взор опустившую... Но Тереза вскинула веки и, глянув в упор, смелый взгляд устремила мимо куда-то. За глазами ее проследил Доменико, увидал незнакомые вещи – стол со стулом, сундук и тахту... куклу на полке... стаканы, кувшины, кувшинчик, и вконец растерялся скиталец. Она же при виде знакомых вещей уверенней стала. Но рука Доменико все держала женщину-глину, уже потеплевшую и взмокшими пальцами смятую снова... Обронил ее, бросил и, когда она глухо ударилась об пол, повернулся к Терезе решительно, словно требовал что-то взамен, вместо брошенной, и живая, настоящая женщина так явно сломилась, поникла, но тут же расправила плечи, опустила глаза, ожидая... И Доменико потер друг о друга два пальца – большой, указательный, ожесточенно, нетерпеливо счищая налипшую глину, и, счистив, снял ими с Терезы накидку, отшвырнул на сундук... Что делать дальше – не ведал... А женщина не открывала глаз, ожидала. И внезапно тряхнула высокой прической, распустила ее, и волосы медленно, грузно, черной смолою поплыли по шее, как если бы тихо по семи нежным струнам провели большим пальцем, – так плавно стекали по шее... Что делать дальше – не знал он, не ведал... Снова поднял фонарь и, увидев приоткрытые, ждущие губы, разом все понял... А женщина, опустив глаза, откинув чуть голову, стояла, ждала... И припал к роднику Доменико, юный скиталец... С фонарем в руках пил из уст ее, и казались уста источником мудрости – все больше и больше постигал, познавал Доменико... На миг оторвался, повесил на гвоздь досаждавший фонарь. И теперь потянуло обнять, но вспомнил – в земле были руки; и, выгнув запястья, так обвил ими женщину и, припав, снова пил и пил... Она все стояла недвижимо, опустив глаза, откинув чуть голову, и Доменико открылся новый родник – нежная впадинка выше ключицы – вожделенный источник утоления жажды, неиссякавший... И он пил из нее, пальцами в глине неумело ища на спине у Терезы застежку, и женщина, не размыкая по-прежнему век, улыбнулась мучительно, сладостно; отстранив его мягко, занесла руки за спину – как пленительно! – и руки расстегнули там что-то, выбрались из рукавов, нырнули под платье, и возникли из тесного ворота уже обнаженные, белые, вскинулись, увлекая с собою и платье, прикрыв им лицо. Так постояла в недолгом раздумье, колеблясь как будто, и решилась – встрепенулась всем телом, вольно, упрямо, и легким движением сбросила платье – соскользнуло к ногам и легло на полу тусклым кругом, обвило. И только теперь открыла глаза, раскинула руки Тереза и ступила ногою из круга, к Доменико шагнула...

– В случае надобности женщина должна уметь быть почтительной собеседницей и внимательной слушательницей, – высказался Дуилио, – но, естественно, должна уметь заслужить и заслуженно высокую, возвышенную похвалу за приготовление полезных блюд...

– М-да... До такого додуматься – руконогое тулово! – вспомнил Александро.

На постели сидела Тереза. Простынею прикрывшись, гибкими пальцами устраняла с бедер преграду – что-то тонкое сняв, сильно пригнулась и с нежным, нежным до дрожи шуршаньем проводила к точеным ступням по упругой стезе и откинулась снова, завела руки за спину, плечи ее приглушенно блестели, и теперь устранила помеху с груди – два друг с другом скрепленных теплых гнезда...

– В таком случае, вы дайте лучшее определение... Мы и слушать способны с терпением, исключая случая крайней необходимости.

– Это единственный случай, когда я теряюсь... – сказал Александро. – Не могу...

– Почему? – оживилась тетушка Ариадна.

– Потому что, – за Александро ответил Дуилио, – не обладает способностью, не наделен даром пройтись словом по достозначительным местам туловища настоящей женщины.

– Нет, не потому...

И действительно, с чего, с чего начать... Столько было всего... Кто тут помнил о глине на пальцах – пальцы владели плечами, спиною, затылком, руками и грудью, – все было их...

Но рук было две, только две, и не знал, что ласкать, – столько было всего... Хорошо, что и губы имелись, и, целуя шею и грудь, сокровенную тайну вдруг постиг Доменико – величайшую и такую простую... И все тело возжаждало счастья пальцев счастливых – отшвырнул далеко и свой пояс широкий, и плащ... И теперь уже все ощущало друг друга... Но все же, но все же – столько было всего... мягкий живот и упругая шея, губы – ненасытные, мучительно ждущие, и рука, обхватившая тело изогнувшейся женщины, истинной женщины, и в пальцах, перепачканных глиной, в пальцах скитальца, в блаженных частях обнаженного тела – неуловимые, тонкие ребра; и внезапно все тело до последней частицы оказалось счастливее пальцев, содрогнулось от счастья, нестерпимого, страшного, – не земля, само тело кружилось, вдаль уносилось и где-то терялось... И когда затерялось – вздохнул, словно дух перевел облегченно, и, ничком распластавшись на облаке, опустошенный, оглядел лицо женщины и, благодарный, счастливый, поцеловал ее в щеку; женщина странно, так странно смотрела...

И снова любил! И снова пил и пил из ее родников упоенно – не иссякали, столько их было...

– Вот, скажем... Ну хотя бы... – говорил Александро, – хотя бы вот...

Неутоленно припав к груди, целовал Доменико, но какой-то вкус... до того знакомый... Поднял голову, посмотрел на грудь – оказалось, земля, присохшая глина. Похолодел невольно, но потом что-то понял неясное и слизнул с тела женщины землю, и сомкнувшая веки Тереза тоже как будто постигла, что все, все эти «столько всего» – лишь прах, прах и земля, ставшие временно грудью, бедром – этим «столько всего»... Временно... Бренное тело – но в миг сей такое прекрасное, в миг сей цветущее – со вкусом земли на губах целовал ненасытно скиталец...

– Взять хотя бы ладонь, – продолжал Александро.

– Ладонь?! – удивилась тетушка Ариадна, исподтишка оглянув свою.

– Продолжайте, мы послушаем вас, – милостиво сказал Дуилио. – Только не говорите очевидной чепухи.

– Да, ладонь, – задумчиво повторил Александро. – Возьмите руку истинной женщины, всмотритесь в четко тонкие нежные линии... Долго-долго смотрите, а потом осторожно проведите по ним тремя пальцами и загляните в глаза ей – тут же поймете, настоящая ли это женщина... Или свою положите ладонь на ее, испытаете что-то такое... Длань истинной женщины всегда дает ощутить что-то, всегда говорит нам о чем-то неясном, неуловимо далеком... А уж если любит, если любит вас и коснется рукой даже одетого, прикоснется ладонью к плечу, тогда уж...

– Подумаешь, коснется ладонью! – насмешливо воскликнул Дуилио.

На спине, вверх лицом, лежал упоенный скиталец, изнемогший, счастливый, и всем существом осязал прильнувшую к боку женщину, гладившую лоб и глаза и шептавшую жарко: «Не спи, погоди... ведь нравлюсь тебе? Хороша ведь... Не спи, я же нравлюсь... Не одинок ты теперь в нашем городе... Одинок был, бедняжка, совсем одинок, нравлюсь тебе, нравлюсь, не правда ли?..»

– Ладонь, ладонь, – обозлился Дуилио. – Подумаешь, ладонь!

– Эх... – Александро махнул рукой.

– Васко знать не знал никаких там ладоней, но был истинным мужчиной, – заметила тетушка Ариадна.

И тут Александро не выдержал:

– Чем был, наконец, этот Васко, что свел с ума даже вас – бывалую, искушенную женщину.

А тетушка Ариадна прошептала:

– Воды.

На руке покоилась голова Доменико, скитальца, на какой руке!..

Так начались в Краса-городе зимние игры, продолжавшиеся до весны. Весна, что и говорить, имела свои игры, полные звонкого шума. В полдень краса-горожане собирались у замерзшего бассейна с фонтанами, церемонно осведомлялись друг у друга о самочувствии, глотали свежий воздух, прогуливались. Тулио с приятелями проводил время в заведении Артуро. К их компании иной раз присоединялся сам Сервилио, единственный сын Дуилио, который проворачивал какие-то дела в Каморе и только зимой бывал в Краса-городе. Кутил с ними и бледнолицый чужак, денежный Доменико, изменившийся; теперь он часто улыбался и даже веселился, но все равно не посещал с друзьями скверных женщин на окраине города.

Каждый был занят своим делом: стучал молоточком по медной посуде Микел, красил вещи Антонио, вязали теплые носки женщины, зайдя посудачить к соседке; трудились портные, сапожники, плотники, столяры, трудились мастеровые, шили обувь, платье, выделывали блестящие застежки и пряжки, вбивали гвозди, ладили стулья, столы, сундуки, украшали шелковыми цветами широкополые шляпки, чеканили медную посуду, ткали ковры, выдували стеклянную посуду, крутили свой круг гончары, и даже именуемый сумасшедшим Александро мастерил забавные игрушки... И все находило спрос у окрестных крестьян, привозивших в Краса-город свои продукты в обмен на искусные поделки горожан.

Не утруждали себя работой только сыновья богатых, но таких было немного и среди них – Цилио, Эдмондо, Тулио, Винсенте... Были и нищие бездельники вроде Кумео, который кормился в чужих домах, заявляясь непрошеным гостем на званые обеды, набивал там утробу на неделю, да еще с собой утаскивал излюбленную куриную ножку – «куриный пинок», как он выражался. Грязного, грубого, неотесанного Кумео весь город сторонился. Но и у него водились кое-какие деньжата. Сладкоречивый советодатель краса-горожан Дуилио частенько мирил повздоривших супругов, братьев, сестер, родителей и детей, но из спеси никогда не принимал мзды из рук в руки, и признательные горожане отсылали ему вознаграждение с Кумео, за что Дуилио милостиво отсчитывал смердящему посреднику два-три гроша. По вечерам явственней доносились из закрытого окна звуки инструмента, у которого душой была птица, и под окном всегда стояло несколько привлеченных музыкой краса-горожан; правда, разобрать, кто играл – отец или дочь, – они были неспособны: у беззубого человека была дочь, Анна-Мария, игравшая не хуже отца. И если за голубым окном было тихо, все знали: музыкант мастерит свирели на продажу крестьянам. Не обойтись было ему одной лишь музыкой, кто мог прожить, не зарабатывая на хлеб насущный, кроме молодых бездельников, но они вообще не играли ни на каких инструментах.

По вечерам на окно Терезы взирал Доменико, не мерцает ли условленный свет фонаря, и, томясь ожиданием, бесцельно слонялся по Краса-городу; спешили запоздалые прохожие; темнело, и вот уже Леопольдино, озябший, робко оповещал: «Семь часов вечера, в городе все спокойно...» У дома Терезы крутился Доменико... И фонарь, условленный свет... Крутая лестница, а сразу за ней – игры долгой, просторной зимней ночи...

По вечерам Тереза сидела в большой бочке с теплой водой, блестели ее намыленные плечи; промытые, еще влажные волосы были подобраны пестрой косынкой, она лукаво улыбалась вошедшему с холода, смущенному ее видом юноше, и на одной ее щечке появлялась ямочка. «Ну, как дела, Доменико?» – «Хорошо». – «Хорошо, значит...» – смеялась женщина, потирая ладонью шею. «Хорошо, – повторял Доменико, беспомощно улыбаясь.– Перестань, а то...» – «Обидела вас чем?» – огорченно изумлялась Тереза, коварная. «Нет». – «А ты вправду любишь меня?» И Доменико быстро покорно кивал – да, в самом деле любил. «Бедный мальчик, совсем одинок был, – печалилась Тереза, но кто бы сказал – всерьез или дурачась, тем более сейчас разве понять было сидевшую в бочке с намыленным лицом... – Бедный мальчик... Обедал сегодня?» – «Да». – «Что ел, Доменикоооу?» – растягивала она чудно. «Не все ли равно...» – «Ах так, не отвечаешь, да?» – сердилась женщина. «Суп и толму»,– «О-о, это хорошо, прекрасно!.. – Насмехалась она, точно насмехалась. – Посолить не забыл?» – «Ну, хватит, Тереза, иди ко мне...» – «Что ты, я же еще в первой бочке...» Три большие бочки стояли одна впритык к другой, во второй она ополаскивалась, а третью называла «ублажающей». «Ты бы плащ пока скинул, о, какой у тебя пояс, настоящий герой... – И, не теряя времени, торопливо терла бока, но в мыльной воде ничего не было видно. – Знаешь что, отвернись, во вторую бочку перейду». – «Ну и переходи...» – «Не хочу, чтобы ты видел». – «Почему?» – «Потому. А ты снова спросишь: «Почему?» – и я снова отвечу: «Потому». А ты опять спросишь: «Почему?» – и я... и так без конца. Ну отвернись же, Доменико...» – «Нет». – «Отвернись, ты же послушный мальчик. – И, оглядывая пол, испуганно вскрикивала: – Ой, мышь!» – «Где?» – вздрагивал Доменико. «Вон там, в углу... Что, и ты испугался? А мужчины не боятся мышей, ударь ее сковородкой, вон она!» И Доменико, схватив сковородку, кидался в темный угол, а женщина, заливаясь смехом, уже плескалась во второй бочке. «Ха, глупенький... Провела тебя!» – «Ах так, – сердился Доменико, – вот покажу тебе сейчас...» – «Не трогай меня, не трогай, а то закричу»,– пугала женщина и, закрыв глаза, так раскрывала рот, что Доменико невольно отступал: «Ну хорошо, хорошо...» – «Во-от так, – торжествующе улыбалась Тереза. – Ты славный мальчик, – а лицо ее становилось вдруг расстроенным – лукавой была создана. – Знаешь, что сегодня было?..» – «Что?» – «Какой-то тип увязался за мной, когда шла домой». – «И что... что он сказал?..» – «Схватил за волосы...» – «За волосы!..» – «Да, и весь день торчал возле дома... А потом крикнул снизу, что сходит поужинает и опять вернется. Негодяй, обрадовал – вернется сюда... Только ушел, как ты появился. Вдруг он каморец, вдруг бы вы столкнулись, – взволнованно говорила женщина. – Наверняка опять под окном стоит, не вздумай выглянуть...» – «Почему?» – «Прошу, не надо, камень запустит в тебя!» Уязвленный Доменико шел к окну (не боялся – надежных дружков имел уже в городе) и грозно вглядывался в темноту, а Тереза смеялась: «Смотри, где я, Доменикоуу!» – уже нежилась в третьей бочке. «Провела меня...» – сиял Доменико. «Трудно, что ли, тебя провести?! – ликовала она, и взгляд ее делался нежным. – Потому и люблю тебя...» Кто знал, когда ей верить! «Только поэтому?» – «Нет, нет, ты славный мальчик... Высокий, тонкий... о чем-то тоскующий... всегда растерянный чуть... вроде бы смущенный... и удивленный... грустный при этом... что-то ждет тебя... Хороший ты мальчик... – говорила она искренне, взгляд и голос становились печальными, и мгновенно менялась, улыбалась, щурясь: – Теперь, поскольку у нас нет четвертой бочки, накинь на себя свой дурацкий плащ и уходи». – «Почему?..» У Доменико сжималось сердце – от нее всего можно было ждать. «Что, не хочешь уходить?» – «Не... не хочу...» – «Тогда, тогда... сними эту свою и вправду дурацкую синюю одежду и согрей мне постель», – разрешала она недовольно. «Ты тоже не смотри на меня», – просил обрадованный Доменико, не зная, куда деть широкий ремень. «Хочу и буду, что ты его крутишь в руках...» Доменико набрасывал на плечи одеяло и так раздевался. «Оно же прозрачное!» – смеялась Тереза. Доменико дрожал, пока согревался сам и согревал холодную постель, наивный юный скиталец. А Тереза выпрямлялась в бочке, кое-как вытиралась большим полотенцем и, легко шлепая босыми ступнями, неслась к постели, а с мокрых ног ее слетали капли – дождем проносилась женщина, Тереза, забиралась к нему в тепло, влажная, дрожащая, и лежали, обнявшись, затаившись. Доменико ощущал, как теплело рядом с ним тело; укрывшись с головой, согревали дыханьем друг друга, и, наливаясь теплом, постепенно распускалась, казалось, Тереза...

Зимние игры...

По волосам его гладила нежно Тереза гибкими пальцами... «Нет у тебя мамы? Бедняга... В три года потерял ее? Не помнишь совсем?» – и внезапно целовала в бровь. Благодарный без меры, Доменико погружался лицом в ее влажные волосы, и каким поразительным был в середине зимы дальний запах скошенной травы... Как он любил ее!

И утоленья источник, повыше ключицы...

А в это самое время тетушка Ариадна шаловливо спрашивала Тулио, пристроившего голову на ее отвековавших коленях:

– Владельцу этого фанта... что делать?

Зимние игры...

А вот кто был избранником сердца Кончетины – не удавалось дознаться. Кого только не называли, всех краса-горожан перебрали, даже до сеньора Джулио дотянулись, и до сеньора Дуилио, и сына его Сервилио упомянули с опаской – он с каморцами якшался, – но тщетно, тщетно. «Неужели не из нашего города?» – пытала Кончетину тетушка Ариадна. «Нет, почему, здешний!» – всхлипывала Кончетина. «Так скажи, детка, назови его». – «А вдруг не захочет меня, с ума сойду... с собой покончу!» И Дуилио кричал: «Воды, подайте воды!..» До того дошло, что Леопольдино предположили, ночного стража. «Нет, нет, спятили?!» – «Может, Джузеппе?!» – «Этот буйвол?!» – «Так Дино, что ли?» – «Ах нет – слишком мал ростом!» Всех мужчин по семнадцать раз назвали и хлопнули наконец себя по лбу, потрясенные: «Неужто дурачок Уго?!» – «Да нет, что вы... – И решалась: – Кумео люблю, люблю, он такой непосредственный, бесцеремонный».

И тут тетушка Ариадна не сумела проронить даже: «Воды!» – а потом, когда привели ее в чувство, трагически воскликнула: «Молчу, ничего не скажу, но знай, если в дом благородных знатных Карраско войдет Кумео, из него уйду я! Хорошо, что не вышли из употребления острые бритвы... Молчу, однако знай: так и будет». – «Но я же люблю его, тетя, люблю!» – «Почему, за что, с ума меня сведешь. За что?!» – «Люблю его за то, что он непосредственный».

«Обратите внимание Кончетины на физические изъяны Кумео, на его пороки, – наставлял тетушку Ариадну, оставшись с ней наедине, Дуилио. – Благополучие и беззаботность судьбы Кончетины требуют от нас соединенных усилий, и я советую вам указать неискушенной девице на пороки ее избранника, которыми с избытком наделен вышеназванный отрок...»

«Час ночи, в городе все...» – вещал Леопольдино. Кашель душил в дальней комнате отца Терезы, и с тревогой прислушивалась женщина... Доменико, скиталец, спал, уткнувшись в подушку. Тереза сидела одетая, а входя к отцу, даже шаль набрасывала на плечи. «Не надо ли чего?..» – «Нет, доченька, ничего...»

«Ах, Кончетина, посмотри, как он скалится беспричинно!» – «У него завидные зубы – железо перегрызут...» – «И тебе не страшно?» – «А я что, железо? – жеманилась Кончетина. – Я девушка, девушка, тетя Ариадна...» «Воды, скорее воды!» – восклицал Дуилио.

«Пошел бы, сынок, к друзьям», – говорила мать скучавшему Эдмондо. «Кончетина, посмотри-ка на меня, Кончетина, я извиняюсь, сеньор Джулио, за выражение, но как жрет этот Кумео, именно это чернявое, темное слово подходит к нему, а не слово «вкушает»; омерзительно чавкает, как алчно, хищно хватает... Неужели даже этого не замечаешь, Кончетина?» – «А если он голодный, есть хочет? – горячилась девушка. – Он не прикидывается, будто не хочет, и не пощипывает, вроде вас, для виду, потому что он непосредственный». Винсенте в наглухо застегнутой рубашке, уже отец семейства, сидел у камина в мягком кресле, спесиво глядя на пламя, наслаждаясь; когда же к нему подсел любящий его Антонио, не стерпел и, расстегнув воротничок, в бешенстве сплюнул в огонь, встал и якобы невзначай грубо пихнул испуганного Антонио. А юный безумец Уго, притаившись за углом, шептал: «Снежной ночью... прямо в сердце... нож...» «Семь часов вечера... в го-ро-де...» – тянул Леопольдино. «Пошел бы, сынок, прогулялся...» Звуки музыки неслись из тех окон – приглушенные, едва слышные. «Папочку надо любить, беречь его надо, – внушала по вечерам детишкам жена Артуро Эулалиа. – Отец вас поит и кормит, одевает и обувает... трудится отец... – И неожиданно испуганно просила: – Об одном молю, сынок, Джанджакомо, если повстречаешься ненароком с каморцем, беги прямо домой, глядеть на него не смей». – «А как я узнаю, что он каморец, если не гляну?» – недоумевал Джанджакомо. «Узнаешь, сразу почувствуешь – есть в них что-то такое страшное, кровь леденеет». «Погибели нет на окаянных, пропади они пропадом! – кляла каморцев из своего угла мать Артуро, бойкая Сивилла. – Хоть в эту зиму не заявлялись, и то спасибо». – «А чего им заявляться, в срок отсылаем положенное, вовремя платим налоги», – успокаивала себя Эулалиа.

Три долгих дня предстояло вынести без Терезы. А Новый год они встречали вместе, и он достал в подарок ей через Артуро роскошное платье, за двенадцать драхм, расшитое золотом, сверкающее... Через два дня Краса-город наполнился пряным духом: пекли торты, пироги, всевозможные сласти, город погрузился в предновогодние хлопоты... Под Новый год особую значимость обретал возглас Леопольдино: «Во-о-семь часов вечера...» Часы были, разумеется, у всех краса-горожан, но в этот вечер Леопольдино, казалось, более точно указывал на время, на общее время, по-особому звучал он для них в новогодний вечер... И возгордившийся страж торжественно восклицал: «Де-есять часов ве-ечера...» А в одиннадцать часов Доменико в самом дорогом двухместном ландо отправился к Терезе, до ее дома рукой было подать, но он захватил с собой бутылки с шипучим, сласти, разную снедь, приготовленную самим Артуро, а под мышкой держал платье – бережно сложенное, завернутое в красивую бумагу. В узком окне светили целых три фонаря; ошалевший от радости возница, которому Доменико сунул в руку целую драхму, хотел поднять гостинцы наверх, но Доменико не позволил, сам четырежды поднялся по крутой лестнице и, когда перенес все и обернулся к Терезе, опешил – женщина была в гневе: «Что это? Что это такое?.. – На низеньком столике лежали сласти, жареная курица, сыр, бутылки шипучего... – Чтобы не было больше этого; иначе выставлю тебя вместе с твоими гостинцами...» Как умела сердиться, оказывается, но как пленительно указала пальцем на столик! «Почему, Тереза?..» – «Потому что подарки, подношения все портят. – Женщина гневно ходила по комнате, решительно, надменно поворачиваясь у стены, и подол, развеваясь, легонько обвивал ей ноги, сердито и грациозно помахивала рукой, второй обхватив свою шею. – Мне ничего от тебя не нужно...» – «Почему, Тереза...» – «Я безо всего твоя. – Тереза остановилась. – Просто, без подарков...» Ничего не понял Доменико, но показать ей сунутое под мышку платье уже не посмел: угощенье на столике и драхмы не стоило, платье ж – целых двенадцать! А Тереза, подбоченясь, сердито, сурово поясняла: «Все это, глупенький, каким бы сладким, вкусным, хорошо приготовленным ни было, все равно деньги, а на кой мне твои деньги, что я, плохая, скверная женщина? – Возмущенная, прямо, гордо стояла посреди комнаты, потом взяла фонарь, поднесла к лицу и снова спросила: – Разве я плохая, скверная?» – «Нет, хорошая...» – простодушно, искренне сказал Доменико, и тут Тереза невольно рассмеялась: «Так и быть, выкладывай, но в другой раз...»

А к тетушке Ариадне забежала мать Эдмондо, взмолилась: «Пусть у вас, с вами встретит мой сын Новый год, родная, ни товарищей у него, ни друзей...» – «Само собой разумеется, милая, и просить не надо, только потому не послали ему приглашения, что само собой ясно – он в числе наших гостей, пусть приходит, ждем...» А Винсенте в этот час расстегнул воротничок и оставил Джулию, жену свою, одну с младенцем, плачущей; на улице он застегнул пуговку и чинно направился к сияющему огнями дому тетушки Ариадны; за ним, что и говорить, увязался любящий его Антонио. А Джулию навестили родители и без слов обласкали, утешили дочь, лишенную радости, ласки...

Близилась полночь. «Зайду к отцу, встречу с ним Новый год, – сказала Тереза Доменико, кладя ему руку на плечо. – Не обидишься?..» – «Нет». – «Я скоро...» – «Скорей приходи...»

В половине двенадцатого были в сборе гости тетушки Ариадны, приглашенные, правда, к семи. Бутылки с шипучим и шипучие потешные огни, факелы – все было готово... Стрелки часов показывали двенадцать, а ночной страж молчал. Слегка обеспокоившись, сверили часы, да, да, была уже полночь, и в ожидании желанного выкрика подступили к окнам, но ночной страж Леопольдино нарочно оттягивал время, улыбался злорадно на главной площади. Единственная была минута в году, когда он чувствовал себя человеком, – о нем помнили, все ждали его возгласа, и жалкий ночной страж в отрепьях, раз в году вспоминаемый всеми, признаваемый, возгордясь, приосанясь, не спешил оповещать краса-горожан, могуче вздымалась и опускалась его грудь; у фонтана стоял Леопольдино, взволнованный, выжидающий, минутный властитель краса-горожан, и, насладившись сознанием своей значимости, опьяненный, упоенный чувством достоинства, с удовольствием возгласил: «Ровно полночь, в городе все спокойно...» И заискрились потешные огни, разорвались хлопушки, шумно взлетели пробки. «С новым счастьем, моя Гортензия». Целовались краса-горожане, одиноко стоял скиталец Доменико, и Кончетина впервые поцеловала приглашенного на встречу Нового года Кумео (настояла-таки на своем). Кумео тоже шумно, смачно обслюнявил ее, и тетя Ариадна чуть не воскликнула: «Воды!» – но передумала ради Нового года.

Настал Новый год, бережно целовали спящих детишек, звенели хрустальные бокалы...

С изящным бокалом в руке, все еще одинокий, стоял скиталец Доменико... Там, в деревне, сейчас ходили от дома к дому со свечами, смущенно улыбались друг другу и пили вино из глиняных чаш... Вспомнилась рука отца, тихо гладившая его по плечу... И вскинул глаза к потолку – кто-то взирал на него! Кто-то постоянно взирал – любящий... И в этот час, одиноко стоявшего в темноте, кто-то любил. Но необычной, таинственной была любовь – вызывала больше страха, чем радости. Да, это все же был страх – страх перед неведомым и близким покровителем... Но когда вошла Тереза с ярким красивым фонарем в руке и, поставив его на пол, пленительно склонившись, поздравила Доменико с Новым годом, слегка коснувшись губами, он все позабыл, поспешил открыть холодное шипучее... Звонко стукнулись бокалы, до дна осушили, и Доменико который раз скользнул взглядом но белой шее женщины – как хороша была, как он любил ее!.. «С новым счастьем, Доменико! – улыбнулась ему Тереза и, опустившись на низенький стул, спокойно сложила руки на коленях, прищурилась. – Что у тебя в свертке?..»

Тихо улыбался тетушке Ариадне сеньор Джулио, молчал, разве что иногда жевал губами; подняв бокалы, заливались смехом резвые девицы, обнимал отца юный Джанджакомо; все, везде и всюду веселились, и только ночной страж печально, понуро пробирался к своей лачуге – до следующего Нового года...

– А в свертке что?.. Сколько спрашивать...

– Ничего... – смешался Доменико. – Хотел подарить тебе...

– Правда? Сам купил?

– Нет, Артуро.

Она медленно потягивала шипучее.

– За сколько?..

– Двенадцать драхм взял.

– Что?! – ужаснулась женщина. – Украшение?

– Нет, платье какое-то...

– Так надул?.. – Женщина печально всмотрелась в него, – Почему все тебя дурачат?..

– Откуда ты знаешь, не видела ведь...

– Платье не может стоить двенадцать драхм...

«А Одеяние? – подумал Доменико. – Шесть тысяч драхм...» Сейчас в деревне из глиняных чаш и кувшинов пили прозрачное вино, утирали рот большими руками.

– О чем задумался?.. Ну-ка покажи...

Перекинула платье на руки, и в лучах фонаря платье засверкало волшебно, вспыхнуло мириадами искр, растекались по платью мерцающие струйки, по рукам Терезы переливались слепящие волны, на златотканое чудо взирала женщина... И снизошла наконец: