Текст книги "Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)"

Автор книги: Гурам Дочанашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 35 страниц)

– Где у вас тут хлеб?

– В шкафу.

– А для чего он послал его к нам?

– Не бойся, Доменико, не бойся. – Петэ-доктор перекусил нитку и поискал в коробочке другую пуговицу.– Не бойся, в обиду тебя не дам, – и шепнул: – При нем говори спокойно, о чем хочешь, но спокойно, не выдавай страха...

Мурлыча что-то, вернулся Чичио с холодной жирной бараниной на сковороде, с хлебом под мышкой.

Посреди комнаты, изрезанной узкими полосками света, проникавшими через щели всех трех штор, сидел Чичио, источая приторную вонь дешевого одеколона, а где-то наверняка был настоящий лес... Чичио алчно захватил хлебом жир, запихал мясо в рот и, запрокинув голову, зажмурив глаза, изрыгал непонятные звуки, а потом, уткнувшись в сковородку и давясь, сглатывал непрожеванный кусок. Доменико отвел от него глаза, спросил:

– Дядя Петэ, а почему вы держите пальцы на запястье больного, когда осматриваете?

– Как почему? – притворно удивился доктор и подмигнул, одобряя. – Щупаю – пульс узнать, как работает сердце.

– У больного сердце бьется иначе, чем у здорового?

– Разумеется.

– Шо, неаешь, сеце в чевовеке гавое, – высказался с полным ртом Чичио.

– Это так, дядя Петэ, главное в человеке – сердце?

– Для организма – да.

– Ука шо, неужа?

– Что ты сказал, Чичио?

И тот, мощным толчком пропихнув мясо в глотку, повторил членораздельно:

– А рука что, не нужна?

– Как не нужна... – нехотя согласился доктор.

Лицо Чичио жирно облилось волной удовольствия, он уже не торопился, со смаком ворочал челюстями.

– Где это тебе пуговицу отодрали, дядя Петэ?

– Эх, в потасовку угодил. Несколько интеллигентов затеяли драку, я хотел разнять их и сам пострадал.

– У-у, – покачал головой Чичио, вгрызаясь в непокорную кость. – Ругаются они, черт их дери... – Обглодал кость и, отбросив, снова навалился на мясо, наелся до отвала. Сыто разомлев, соизволил пошутить:

– А я думал, баба какая вцепилась в пуговицу от страсти да оторвала.

– Фу, соображай, что несешь, – нахмурился доктор. – Хотя и смыслишь в любовных делишках, да... – С неприязнью оглядев непрошеного гостя, добавил: – Будь моя воля, присвоил бы тебе, мой Чичио, звание первого мерзавца Каморы.

– Хи-хи... Хи-хи-хи... – осклабился Чичио, а доктор сказал задумчиво:

– И все же главное в человеке, Доменико, – голова, главное для него – голова...

Строго было лицо Мендеса Масиэла, белая пастушка и веселый вакейро стояли опустив головы; девушка, непривычно бледная, упорно смотрела в землю, а Мануэло не вытерпел – вскинул глаза, и камень свалился с его души – что-то дрогнуло в лице конселейро, потеплел лихорадочный взор; казалось, улыбнется вот-вот, и голос его, всегда суровый, прозвучал ласково:

– Очень любишь?

– Да, – Мануэло энергично переступил с ноги на ногу.

– А ты, девушка?

– Да.

– Славные мои! – воскликнула Коломбина, бабушка пастушки.

– Что ж, хорошо, – молвил Мендес Масиэл. – Сейчас и обвенчаю тебя с ней... Как звать твою девушку?

О, стыд... Смутился Мануэло страшно – не знал имени любимой, однако нашелся:

– Очень хочу, чтоб ее называли Мануэлой, раз моя она...

– Хорошо, если пожелает...

Девушка живо воскликнула:

– Да, хочу!

Просветлело лицо Мендеса Масиэла, с надеждой смотрели на него канудосцы, кроме одного...

А конселейро спросил:

– Получила Мануэла благословение родителей?

– Нет еще.

И разом решился Мануэло, решительно подошел к Жоао Абадо, так и сидевшему в глине ошалело.

– Благословите, отец...

– Покажу тебе отца! – Жоао Абадо стремительно вскочил на ноги. – Какой я тебе отец! Не то что тебе – ей не отец!.. Ишь, нашел отца! Марш домой, Консенсион! Где мой ремень! Дочь совратил и отцом называешь! Кто тебе отец, кто?!

Рохас и Иносенсио еле удерживали его, смешались канудосцы, а белая пастушка прикрыла лицо руками, готовая провалиться сквозь землю.

– Живо домой! Кому говорю, Консенсион! Все мать твоя виновата! Передушу вас всех!

– Спятил, сынок?! – расстроилась старая Коломбина, теща Жоао.

– Какой я тебе сынок! Какой я ему отец! Кто ей сын! Кто вы... – бушевал Жоао, но Мендес Масиэл опустил ему на плечо тяжелую жилистую руку, заглянул в глаза, и ярость Жоао столь явно угасла, что обступившим их почудилось шипенье потушенного водой огня.

– Обвенчаем их на берегу реки. – Мендес Масиэл улыбнулся, обернулся к реке и вздрогнул, лицо его стало гневным, жестким, в ярости с усилием молвил:

– Идемте туда... все... Крепись, Пруденсио. Следуйте за мной, братья.

– Ох, объелся я, что делать, а? – заскулил Чичио, искривившись. – Честное слово, переел, мой хале...

Доктор встал с тахты, аккуратно повесил брюки.

– Что делать, а?! Нажрался я, лопну сейчас. – Чичио осторожно приложил руки к животу. – Дай-ка воды, Доменико. Смотри хорошенько помой стакан... Дядя Петэ, можно прилягу, а?

– Да, да, конечно.

И прежде чем взять стакан из рук Доменико, подозрительно всмотрелся в его лицо, сунул в воду два пальца и долго нюхал, с сомнением оглядывая стакан в полоске света, и в конце концов попросил:

– Давай ты пригуби сначала, Доменико...

Помрачнел доктор, словно и он что-то переел, а Чичио кряхтел и стонал на тахте.

– Дайте горячей воды... Прополосну рот – жир налип, говорить не могу. Уберите сковороду... тошнит от нее...

– Съешь оливки, – посоветовал Петэ-доктор,—впитают лишний жир...

– Не... терпеть их не могу... Дайте-ка таз...

Ополоснул рот горячей водой, запрокидывая голову; гг-гг-гг – булькала вода в сальной глотке.

– Уф, полегчало малость. – Он развалился на спине и, все еще задыхаясь, изрек: – Дураки эти древние, приписали оливковой ветке благодать... В прошлом году у знакомых и оливки были на вечере, и икра трех видов, и всякой всячины, а все равно семь человек подохло, хале.

– Сколько?

– Четыре... Соленых огурчиков бы, хале... Авось полегчает...

У нас у всех есть своя река, а уж у канудосцев была!

Прозрачная, ласковая, обильная рыбой, кормившая, поившая, отраду дарившая, вечно новая, чистая, сокровенная... Оцепенели канудосцы на ее берегу, онемели: непонятный недуг поразил реку – вся гладь ее вспухла от белесых бугорков, вся она, вся была усеяна погибшей рыбой. И когда осознали, отчего побелела река, отчего переливалась зловещей белизной, преисполнились лютого гнева, и страшное творилось с Пруденсио – на песке корчилась девочка, дочка его тихого, безответного брата, того, что остался с Того; она плескалась в воде у берега и теперь металась, вся обожженная.

– Отравили нам реку, братья, настал твой час, Пруденсио, час отмщения, – сказал Мендес Масиэл в великом гневе.

Конца не виделось белому потоку рыб, и померк взгляд у веселого вакейро, выпустил он руку Мануэлы. У Зе застучало в висках, задергалась бровь, – невольно рукой прижал; набрякли жилы на шее Иносенсио; Рохас до крови вонзил ногти в ладони, и кровь стекала из прикушенной губы Грегорио Пачеко... Угрюмо стояли выходцы из озерных селений, как в ознобе дрожали женщины, а той, одной, обезумевшей от горя, конселейро сказал:

– Не бойся, вылечу девочку. Принесите-ка глины, ты и ты... живей...

Он нагнулся, бережно поднял ребенка, прижал к груди ее пылавшее лицо.

– Пришел и этот час! Слушайте меня, братья, отвратите глаза от реки, – быстро, четко говорил Мендес Масиэл. – Три дня дал я им убраться – вышел срок. И хотя все вы, и мужчины и женщины, все тысяча четыреста канудосцев, жаждете расправиться с ними своими руками, двенадцать человек отправятся истребить бригаду – нет пока больше коней. Отряд поведешь ты, Зе. А ты, Пруденсио, взгляни на меня, ты страдаешь сильнее остальных и потому сядешь вон на ту серую клячу, иначе, знаю, не вытерпишь, перегонишь всех и погубишь их – объявишься там раньше других, всполошишь врага. Поэтому поедешь на кляче, а у каатинги пересядешь вон на того белолобого коня, самого резвого... Кто поедет еще?..

Толпой обступили конселейро, чуть с ног не свалили – яростью и мольбой пылали глаза – и внезапно так же разом отступили – прибежали посланные за влажной глиной. Конселейро нагнулся и, держа одной рукой малышку, другой прикладывал к ее обожженному тельцу влажную глину, говоря:

– Сам отберу... Ты, Грегорио Пачеко... Сенобио Льоса, Иносенсио... Это пять...

Умолк, глянув на Зе, подходившего с копьем и мечом, с двумя арканами через плечо и двумя мачете за поясом, – прирожденно гордой была осанка великого вакейро.

– Отправьте и меня, конселейро... – попросил Мануэло, и все ощутили, как сжалось сердце Мануэлы.

– Тебя? – Конселейро заколебался, помолчал, обмазывая глиной тихо стонавшую девочку. – Хорошо, Мануэло, ты шестой... – сталью звенел его голос.

Застучали копыта – все обернулись на топот: вооружившись мечом и копьем, Пруденсио уже гнал клячу к далекой каатинге.

– Ничего, нагоните, – сказал конселейро. – Путь долгий. Ты, Рохас, – седьмой... Еще трое – из озерных селений, чтоб не одни вакейро были, – ты, ты и... ты... Это десять.

– А я чем провинился? – ударил себя в грудь кулаком Жоао. – Почему меня не пускаете с ними?

– Жоао – одиннадцать.

Тут дон Диего снял свою широкополую шляпу с пером, приложил к драгоценным камням на груди и, низко склонив голову, попросил:

– Пустите и меня, конселейро... В бой я, правда, не вступлю... разве что в случае крайней необходимости... Поеду вон на том великолепном скакуне... Сами видите, никто не решается подойти к нему... А там поменяюсь с Пруденсио.

– Хорошо.

Захватив оружие, избранные торопливо возвращались из своих хижин.

– Ничего, что вас всего двенадцать, братья, главное – нагрянете неожиданно. Впереди куда более трудные дела. В живых никого не оставляйте, чем позже дойдет весть в Камору, тем больше времени выиграем. Ружья у них наверняка сложены в одном месте, увидите – все бросятся туда, но вы не подпускайте их к оружию, перережьте путь. Оружие и пули привезете на их же лошадях. Ничего другого не трогайте. Ничего. Поняли? Как выглядят пули, знаете?

Несколько канудосцев смущенно заерзали на конях. Зе отвел глаза.

– Я знаю, конселейро, отлично знаю, не ошибусь, – усмехнулся дон Диего.

– Хорошо. Как думаешь поступить, Зе...

– Постараюсь намного перегнать Пруденсио, чтоб кони успели передохнуть, пока он доберется, а потом крепко завяжу ему рот – на всякий случай, а то заорет, выдаст нас каморцам.

– Что ж, хорошо, – Мендес Масиэл с надеждой смотрел на вооруженных всадников. – Братья канудосцы, – он поднял над головой ребенка, – братья, да оградят вас ее муки от новых...

И обернулся к народу:

– Ни прощаться, ни провожать их не нужно. – И повысил голос, так как гулко застучали копыта: – Идемте, братья, продолжим работу, не то высохнет глина... А ребенка я тебе вылечу, сестра, не плачь.

Прижав девочку к груди, он уверенно повел за собой людей, а на берегу скорбной реки остались только жены уехавших, глядя на клубившуюся вдали пыль, и среди них – сильнее других побледневшая Мариам и сильнее других поникшая Мануэла Абадо-Коста.

– Два кувшина я купил – ик, с ручкой и без ручки – ик, оба разом я разбил, с ручкой и без ручки, – ик. Я рифмованные стихи люблю, – признался Чичио. – Знаешь, хале, полегчало малость. Ничего нет дороже покоя. Помните, вы подарили мне драхму? Спер кто-то. Не жалко меня, а? Неужто у меня, у бедняги, красть можно, хале?

– Ради этого пришел? – Доменико с облегчением опустился на тахту.

– Нет, нет, – испугался Чичио. – Просто так вспомнил. Начальник мой, Мичинио, сходи, говорит, к этому болвану, сними с шеи мерку, так-то вот, хале...

Доменико вскочил, вспомнил глаза: раскаленные уголья, зловеше сверкающие, свинцово грозящие чем-то. А Чичио, присев, беспечно продолжал:

– Великий человек Мичинио, великий... Самого Кадиму стукнул раз ножом. До него в нашей благословенной Каморе, многоденствия и благоденствия великому маршалу, мы в своей работе применяли устаревшие методы. Когда я хотел, скажем, убрать кого и предлагал побрататься, а тот не доверял и говорил – сначала ты отпей, я вроде бы огорчался, хотя скрывал за зубами пилюлю яда в облатке, и отпивал, а потом ловко, отработанным движением языка удалял с пилюли бумажку и мигом переправлял ее в клятвенный стакан с водой и еще улыбался ему сердечно... Плохой был метод – яд успевал попасть на язык, и меня все время тошнило, хроническим головокружением страдал, хале, трудная у нас профессия.

– Теперь у вас современные методы? – заинтересовался доктор.

– А как же! – заважничал Чичио.

– Какие?

– С ума сошли, дядя Петэ?! – возмутился Чичио. – За кого меня принимаете! Неужто всекаморскую тайну выложу вам! Не так-то все просто, как думаете, я подписку давал, хале.

– Ладно, держи свою тайну при себе, – равнодушно бросил доктор. – А новые методы сам Мичинио придумал?

– Понятно, сам. Почти все... Одно то, что он жив остался тогда, в первый раз, чего стоит! Воистину великий он человек, хале. Когда объявился в Каморе, давно это было, весь в чужой крови, сам маршал Бетанкур оглядел его, оказывается, через вырез-глазок в шторе, в восторг от него не пришел и дал знак нашему дорогому грандхалле прикончить его поскорей, а наш славный полковник Сезар – в ту пору еще начинающим холостым лейтенантом был – мне поручил побрататься с Мичинио. Вошел я тогда к Мичинио, хале, а он глянул на меня строго, страшно так, как умеет, и сразу догадался обо всем, схватил за челюсть, стиснул и живо заставил меня выбросить пилюльку яда, во как! Великий он человек...

– А почему его потом не убрали?

– А вы б хотели, чтоб убрали? – Глаза у Чичио недобро сузились.

– Что ты, что ты, – доктор замахал обеими руками. – Удивляюсь просто...

– Во-первых, разве удалось бы нам после того, а? Издеваетесь, хале? – оскорбился Чичио. – По сей день ведь живой, где-то в Каморе он сейчас, а потом, во-вторых, с какой стати пускать было его в расход, благодарить следует – всех жагунсо скрутил в бараний рог, взял их в железные руки, хале! И полковник очень его ценит, а как не ценить! – Чичио оживился. – Его руками убирает самых трудных. Мичинио за деньгами и чинами не гонится; кроме дела, ничем не интересуется, а к своему делу у него большое призвание. Подойди-ка, обмерю шею.

– Нет, – хрипло вырвалось у Доменико, в горле у него пересохло, но вода из дрожащего в руке кувшина не уняла жажды, неприятным холодком стекла по гортани в самое нутро.

– Как хотите, – равнодушно сказал Чичио. – Только не любит он менять решения, сам придет, своими руками снимет мерку, так-то, хале.

Встал бедняга, обнажил шею, и Чичио умело, аккуратно накинул на нее блестящий шнур, быстро снял и, завязав на нем узелок, сунул за пазуху.

– Драхма – хорошо, конечно, а две драхмы было б лучше, как парочка рифм.

В бригаде нападения не ждали.

Лейтенант Наволе сидел в пестрой палатке в чем мать родила, припав татуированной спиной к покатой стене и взбугрив ее собой. Вялый, обмякший от жары, тяжело отдуваясь, он лениво потягивал воду с сиропом, барабаня пальцами по голому животу, и мечтал о своей обожаемой Сузи. У входа во вторую палатку, где лежали ружья, два каморца на корточках азартно играли в кости. Остальные солдаты в исподнем рыскали вдоль каатинги – большинство прощупывало песок ногами, более прилежные ползали на четвереньках, а кое-кто орудовал шестом – втыкал его в песок насколько мог: бригада искала ход под каатингой. Два каморца, намертво вцепившись в крепко вбитый шест, кряхтя и сопя, делали вид, будто втыкают его поглубже, а на деле один из них ловко выуживал у приятеля деньги из потайного кармана, а тот вроде бы не замечал – в кармане у него фальшивая была драхма, и он уже смаковал, как донесет вечером Наволе на своего дружка, представит его фальшивомонетчиком. Оба горячились, правда, в меру. Несколько каморцев топтались возле товарища, легкомысленно приблизившегося к каатинге,– из его истерзанной спины лилась кровь, а каморцы торговались с ним о плате за перевязку. «Восемьдесят грошей даю, чего вам еще, минутное дело, мерзавцы!» – возмущался пострадавший, постанывая; внезапно глаза у него полезли на лоб, челюсть отвисла. И в тот же миг одиннадцать с силой брошенных копий пригвоздили его к земле заодно с десятью другими каморцами – из зарослей каатинги вынеслись на конях канудосцы, божьей карой обрушились на бригаду; неотвратимо, мстительно опускались мечи на каморцев – стоявших и ползавших, с шестами и без шестов искавших потайной ход, а Пруденсио уже мчал белолобого коня к яркой палатке, смекнул, что там командир бригады, ветром летел он, воздев меч, и, если попадался кто на пути, разом опускал его... Ко второй палатке, где было оружие, подлетел Зе Морейра, надвое разрубил одного игрока и снес голову другому; а Пруденсио осадил взвившегося коня, сорвал с лица повязку и, исторгнув страшный клич, опустил меч на бугрившуюся стену палатки. Каморцы бежали к палатке с оружием и падали, сраженные мечами, плашмя растягивались на песке; зоркие глаза Иносенсио приметили каморца, тихонько отползавшего в сторону, он живо разрубил башку сообразительному каморцу, как и многим другим, и уткнул носом в песок. Кто-то вскочил к Рохасу на коня и впился седоку в затылок зубами, но вакейро не оборачиваясь опустил занесенный меч за спину и зарубил каморца – очень уж необычно прикончил его. И даже потом не обернулся, не поинтересовался – кого зарубил, только потирал рукой укушенное место, снова и снова опуская беспощадный меч на каморцев... Обеими ручищами заносил меч Жоао, и горе было подвернувшемуся... Кое-кому из каморцев удавалось добраться до палатки с оружием, но там на вороном коне их поджидал Зе Морейра. А дон Диего, пересев на клячу, деловито следил со стороны за истреблением каморцев: «Молодчина, Грегорио... О Пруденсио, это уж слишком... Ого, каков Сенобио!..» Пруденсио что-то приметил далеко в лесу, лихорадочно подхватил копье вместе с пригвожденным к песку каморцем, тряхнул им, сбрасывая тело, и поскакал к лесу – там за деревьями укрывались каморцы, охранявшие коней; пуля одного из них, пущенная в Пруденсио, угодила в плечо Рохасу, миновала Пруденсио и пуля другого... и – вообразите! – сразила коня под Рохасом, рухнувший конь придавил ногу седоку. Оцепенело следили канудосцы за Пруденсио – скакать на помощь не имело смысла, вмиг должно было все решиться; и тут один из двух каморцев, осознав, что не успеет перезарядить ружье, всадил свой узкий нож товарищу в спину – так, чтоб видел Пруденсио, – и с поднятыми руками двинулся ему навстречу, льстиво улыбаясь, но копье Пруденсио пошло в оскаленную пасть каморца и прибило его к стволу дерева.

Неподвижно сидели канудосцы на своих конях; солнце палило, испаряя зловонно теплую ядовитую кровь каморцев, и зримо нависало над землей красноватое марево... Недвижно валялись взращенные Каморой грабители, предатели, воры, доносчики, не суждено им было больше грабить, предавать, доносить, убивать... Угрюмо смотрели на них канудосцы, братья... Всего лишь мизинец отрубили они на ноге у Молоха, и столько пролилось крови – не впитывал больше липкий песок, не принимал выползавших из тел темно-ржавых змей, и мерещилось: темные змеи выползали из песка и, припав к ранам, высасывали прохладную кровь, утолщаясь и набрякая... Медленно ехал с лесной опушки Пруденсио, а с противоположной стороны, от каатинги, ковыляла, кивая головой, кляча дон Диего... Спешился и на три части разрезал длинное лассо... Оттащив коня, дон Диего опустился возле Рохаса на колени:

– Покажи-ка... Сильно болит?

– Нет.

– Повернись немного... Так... Ничего опасного, пуля насквозь прошла.

– Не ранило вас, отец? – бесхитростно спросил Мануэло Жоао Абадо.

Вскипел было угрюмец, но сдержался.

– Нет.

Душили мерзкие, приторные испарения. Дон Диего перевязал Рохасу рану и глянул на мертвую лошадь.

– Поразительно, невероятно...

– Что? – грубо спросил Жоао. – Что не воевал сам?

– Нет, – невозмутимо ответил дон Диего. – Два выстрела было всего, и обе шальные пули достались ему – ему и его коню. Поразительно... Встать можешь?

– Я, кажется, ногу вывихнул.

– Покажи, вправлю.

Грегорио Пачеко и Сенобио Льоса поехали к лесной опушке пригнать лошадей. Рохас терпеливо молчал, и дон Диего удивился:

– Совсем не болит?

– Не... На затылок бы мазь...

– А на затылке у тебя что?

– Не знаю, глянь... Укусили, кажется.

– Что?!

– Укусили.

Такой смех разобрал тут дона Диего. Но он сдержался – только лицо подрагивало от напряжения. Овладев собой, участливо деловито спросил:

– Да, но почему все именно с тобой?

И снова напал на него неуместный смех, и опять справился с собой.

– Что, глупо выгляжу? – усмехнулся Рохас.

– Нет, нет, почему, – заулыбался дон Диего и чуть не похлопал Рохаса по плечу. – Не пойму, чем ты заслужил, – одному тебе досталось.

Канудосцы угрюмо приторачивали каморские ружья и ящики с патронами к седлам каморских же коней.

– Чисто работает, ничего не скажешь, – признал в далекой Каморе старейшина группы пожилых Порфирио, и вислощекий Артемио Васкес охотно согласился:

– Да, безупречно, наверняка действует, да продлятся для вас мирные часы, точно, продуманно работает.

– Браво, браво... – одобрил и полковник Сезар.

Мичинио с длинным хлыстом в руке стоял в огромной железной клетке, заставляя шестерых нагих жагунсо проделывать все, что ему взбредало на ум; но, как и в любом ином деле, и тут были свои трудности – взлохмаченные, взбешенные жагунсо, скаля волчьи зубы, время от времени пытались броситься на Мичинио, но тот жестоко хлестал их по лицу, а иногда швырял под ноги сырое мясо или монету.

Насладиться зрелищем собрался весь цвет Верхней Каморы – мужской цвет, разумеется. Помимо Порфирио и Артемио Васкеса здесь были генерал-добряк Рамос, тот, что командовал истребительным войском, и генерал-красавчик Хорхе, командир отборного войска, прозорливый адмирал Цицка и придворный тенор стеблегорлый Эзекиэл Луна, ведатель даров и подношений голый Анисето, засекреченный банщик-терщик лейтенант Алфредо Эвиа и афишируемый несравненный мастер кисти Грег Рикио; находился тут и бывший карманный вор Педро Карденас, выдвинутый на должность главного проверщика Каморы, и конечно же – личный исполнитель воли великого маршала бескостный Кадима, и лишь двое допущены были из Средней Каморы, и то по необходимости, – Петэ-доктор и его помощник Доменико с лекарствами: вдруг да случилось бы что с Мичинио; но свирепый хозяин жагунсо действовал без осечки и не нуждался ни в докторе, ни в лекарствах; зловеще сверкнул глазами, и жагунсо, хотя и рыча, присел. Мичинио швырнул ему грош, и бандит лег на спину – головы, правда, не опустил, от бурлящей в нем злобы у него чуть жилы не лопались на шее, а Мичинио уложил еще одного; третий жагунсо заартачился, и хлыст оставил на его лице яркую темную полосу; видя это, четвертый жагунсо сам лег.

– Чисто работает, молодчага, – отметил Педро Карденас, и генерал-красавчик согласился с ним:

– Безукоризненно.

Уложив всех шестерых. Мичинио разлегся на них сам и отбросил хлыст, показывая свое бесстрашие, но все знали, что в рукавах у него припрятаны ножи; всех шестерых жагунсо Мичинио придавил разом: кого коленом прижал, кого локтем, голенью, а потом каждому сунул в пасть мясо, и все они перевернулись на живот, задвигали челюстями. Зрители восторженно захлопали, а Мичинио, свирепо скалясь, выискал среди обступивших клетку побелевшего от страха Доменико и, выразительно проведя ребром жесткой ладони по горлу, тихо пригрозил: «Не уйдешь от меня, моя ты добыча, сосунок».

Вечерело. Примолк заливаемый сумерками Канудос, и в тяжкой тишине оцепеневшие в ожидании люди услышали наконец далекий гул. Сгущались непонятно тоскливые сумерки, и все яснее был глухой гул. Стемнело; луна осветила окрестности, и когда вернувшиеся канудосцы подвели нагруженных оружием лошадей к дожидавшимся их, то и без факелов хорошо была видна непривычная печаль на их лицах – низко стояла полная луна... Медленно, неловко сходили с коней. Дон Диего помог спешиться Рохасу... Подавленная страхом Мариам не отрывала глаз от рук мужа, тоскливо смотревшего в сторону, хотя на руках великого вакейро не было и капли крови. Безразличными ко всему выглядели вернувшиеся – плечи опущены, отрешены; и помрачнел Мендес Масиэл, один дон Диего по-прежнему был оживлен, изящно обмахивался шляпой, говоря: «Утомился...» Все другие тяжко молчали, не зная, что делать, опустошенные этим страшным днем. Мануэло Коста даже взглянуть не решался в сторону Мануэлы, а Пруденсио, в отличие от других, все еще был верхом, упрямо, удовлетворенно вскинув голову. Рохас без сил прислонился к дереву – в трех местах донимала его острая боль... Не выдержал Зе, нерешительно шагнул к Мариам, неуверенно поднял руку положить на плечо ей, хотя обычно разговаривать с женой стеснялся при других, но рука невольно упала – нет, не от смущения, совсем от иного. И, растерянный, поникший, он услышал властный гневный голос Мендеса Масиэла:

– Положи руку.

Подчинился Зе.

Медленно подходил к ним конселейро, и твердым был его шаг, осуждающе заглянул он в глаза первому же, кто оказался перед ним:

– Грегорио, там, в сертанах, мы всё сносили, не так ли?

– Да.

– Как думаешь, почему?

– На чужой земле жили, конселейро... Корней не имели...

Дальше ступил Мендес Масиэл.

– Сенобио, а мы на чужой земле возвели Канудос?

– Нет.

– Мы сами, своими руками его создали, верно?

– Да.

К Рохасу подошел Мендес Масиэл – выпрямился припавший к дереву вакейро.

– Имели же мы на это право, Рохас!

– Да.

– И предвидели ведь, что не спустят нам этого, не оставят в покое?

– Да, предвидели.

– А вы, из озерных селений, не жалеете, что покинули свои обширные сочные земли?

– Нет.

– И после сегодняшнего дня не жалеете?

– Нет, конселейро, нет.

– Там, у себя, вы не знали нужды. Оставили благодатную землю, хотя здесь вас ждали трудности, невзгоды. Дайте ж им понять – ради чего, зачем...

– И сами понимают.

Еще два шага ступил конселейро, приподнял голову понуро стоявшему пастуху:

– Что плохого ты им сделал, Иносенсио, там, в сертанах?

– Ничего.

– Чего ради преследуют они нас, Пруденсио, как думаешь?

– Этого дня они жаждали.

– И не заслуживают ли худшего, Пруденсио?

– Еще как, конселейро... Мы только с мелкими подонками разделались.

В угрюмого вакейро всмотрелся Мендес Масиэл.

– Очень переживаешь, Жоао, что пришлось убивать?

– Кого?

– Каморцев.

– Переживал сначала малость, по слабости... – признался Жоао, в упор смотря на конселейро. – А может, и для них самих лучше...

– Что?..

– Благодаря нам не будут больше творить зло, не отягчат больше душу преступлением...

Одобрительно кивнул конселейро. Обернулся к народу, заговорил спокойно, сдержанно:

– Что вам сказать... Все мы знаем – одолеют нас в конце концов, но знаем и другое – жизнь наша имеет предел, кончится рано или поздно. Из неведомой дали явились на землю и уйдем в дальнюю даль, один раз дарованную жизнь один раз суждено прожить, так проживем ее достойно, и чем прозябать на чужой земле и ждать тихой кончины, лучше пасть во имя родины, обретенной своими руками... В этом честь и радость. Они преследуют нас, они начали, а мы, и сами знаете, братья, никого не собирались убивать. У нас нет другого пути, нет выбора, надо защищать себя, дать им отпор. И туда вы отправились – дать отпор. Что еще остается делать – каморцев не изменить. Так что, пока сможем, будем защищать нашу землю, братья.

И добавил:

– Не раскаиваясь, не сожалея.

Расправив плечи, подняв головы, канудосцы стояли гордые, красивые, отмеченные знаком свободы. Склонила голову набок Мариам, нежно коснулась щекой руки, застывшей на ее плече.

Сгрузили с лошадей ружья и патроны, и, как прежде, уверенны, тверды были движения. Сошел с коня Пруденсио, тихо справился о девочке.

– Как съездили?.. – спокойно спросил Мендес Масиэл.

– Хорошо, конселейро, – с готовностью ответил дон Диего. – Великолепно провели операцию.

– А ты при чем – сражался, что ли? – пробурчал Жоао, но дон Диего оставил его слова без внимания, продолжал торопливо:

– Великолепно расправились с ними, хотя лично я, как и предупреждал, пальцем не шевельнул. Двести коней пригнали, оружие доставили, ни до чего больше не дотронулись. Да, правда, не обошлось без огорчений, четыре досадных прискорбных факта, конселейро, – голос его зазвучал дурашливо. – Коня они нам подстрелили – коня Рохаса, пуля их угодила в нас – угодила в плечо Рохасу, ногу повредили – ногу Рохаса, укусили они – и опять Рохаса... в затылок... Согласитесь, поразительно...

Рохас сконфуженно опустил голову, словно в самом деле был виноват.

Принесли горящие факелы, бережно промыли Рохасу рану. Потом усадили под деревом и заставили подержать поврежденную ногу в холодной воде. Расторопная жена Иносенсио не пожалела свое платье в полоску – самое красивое в Канудосе, – разорвала на ровненькие полоски перевязать рану, но застенчивый пастух смерть предпочитал такому чрезмерному вниманию. «А ты ничего не повредил себе, пумпурик, – шепнула жена Жоао Абадо, а он отстранился от нее, подошел к конселейро – возле Мендеса Масиэла никто не посмел бы его тревожить. Но там его такое ждало!..»

– Подойди, Мануэло, – велел конселейро.

Сильно волнуясь, приблизился к нему веселый вакейро.

– И ты, Мануэла.

Потупилась, но стремительно подошла босая Консенсион.

Помрачнел Жоао.

– На берегу реки обвенчаю вас. Дружками будете, ты, Иносенсио, и ты, Пруденсио... Не обижайся, Зе, вы с Мануэло и без этого большие друзья.

Жоао сделал последнюю попытку помешать.

– Нельзя Иносенсио и Пруденсио быть дружками.

– Почему? – удивился Мендес Масиэл.

– У обоих имена кончаются на «сио».

– Пустяки, – улыбнулся конселейро. – Принесите свечу из моего дома.

На всех лицах была просьба – выполнить поручение, а Мендес Масиэл сказал:

– Ты сходи, Рохас.

Не сразу поверили люди в услышанное, а поверив, поняли – труден Канудос.

А утром другого дня дон Диего долго крутился возле Мендеса Масиэла и, улучив наконец момент, когда тот остался один, сказал, озирая небо:

– Чудесный день, не правда ли, конселейро?

– Да, хороший. Говори, слушаю тебя.

– Конселейро, – неуверенно начал дон Диего, смущен был взгляд его. – По моему глубокому убеждению, преступно отравлять реку, я глубоко убежден в этом.

Безмолвно смотрел Мендес Масиэл.

– Нет сомнения, конселейро, что столь сильный яд мог произвести лишь очень крупный специалист, весьма сведущий в своем деле мастер.

Словом не отозвался Мендес Масиэл.

– И хотя вода уже унесла яд, конселейро, – упрямо продолжал дон Диего, – полагаю, что не мешало бы все же ликвидировать лабораторию. Вполне допустимо, что еще раз попытаются отравить нашу реку, а река, вы это лучше меня знаете, помимо всего и поит канудосцев.

Звука не обронил хмурый Мендес Масиэл.

– Все эти события крайне болезненно сказались на моем душевном состоянии, конселейро, – дон Диего коснулся рукой драгоценного камня на груди, – и если позволите, отлучусь ровно на два дня, может статься, рассеюсь где-нибудь. Пойду я.