Текст книги "Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)"

Автор книги: Гурам Дочанашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 35 страниц)

– Понял, хале, – ответил благодарный Доменико.

– Покажу тебе «хале», – зло прошипел человек. – Начнешь с «хале», и втянешься, во всем уподобишься и-им... – протянул он совсем как Александро.

– Вы что, уйдете? Извините...

– Останусь пока.

– А как выберетесь? Я же запру дверь...

Показалось – улыбнулась маска, и ласково прошелестело:

– У меня второй ключ есть! – И как будто теплее посмотрели на него сквозь узкие щелки. – Не забудь: как защелкает дрозд, трижды замахнешься... Ясно?

– Да.

– Возьми вот эти ножи. Здесь принято иметь при себе пять ножей, они будут и в одежде, которую принесет Скарпиозо: два на поясе, один в воротнике плаща, два ножа – в узких карманах сапог на внешней стороне, но все наверняка не настоящие. Заменишь их этими вот, настоящими. Понял?

– Да.

– Отвернись, заберусь под кровать. И помни – в лесу ножи из ствола не вытаскивать, и Скарпиозо не позволяй.

– Послушается?

– Да.

– Почему б вам прямо сейчас не пойти... Дождетесь нас... у леса.

– Нельзя. Ему ничего не стоит и здесь прирезать тебя. Сомневаюсь, правда, а кроме того, интересно, как поведет себя, что скажет.

– Как вы... узнаете?..

– Что?

– Что... надумает убить...

– По голосу. Отвернись... Никто не видел меня лежащим на полу.

Отвернулся Доменико, стоял, ждал.

Скарпиозо бережно внес на вытянутых руках расшитые золотом великолепные брюки, рубашку с пышным воротником, под мышкой держал пару высоких сапог с золотым кантом по бокам.

– Пожалуйста, примерьте, хале, все тут, – и благоговейно повесил брюки и рубашку на стул. – Все тут... и ремень вот, и сапоги, неразлучная пара нижнего белья... носки, сударь... – И усмехнулся: – Вы достойны самого наилучшего.

– Оставь меня одного, – сказал Доменико.

– Прогуляемся потом в лес, хале? – льстиво предложил хозяин дома. – Воздух в лесу прозрачный.

– А не покинете меня там?

– Что вы, как можете думать! Когда оденетесь, ударьте три раза в ладоши.

Доменико швырнул перепачканную кровью рубашку в угол, надел новую, белоснежную. И брюки и все другое сидело мешковато, и мороз пробежал по коже. В карманах-ножнах лежали негодные, податливо гнувшиеся ножи, вытащил их, сунул под подушку, заменил настоящими – теми, что оставил брат Александро. Когда он осторожно присел на край постели надеть сапог, по щиколотке его постучали:

– Обернешься в лесу хоть раз – не миновать ножа в горло.

И невидимый человек сам трижды властно ударил в ладоши.

Они шли по тесным улицам между мраморными домами, пепельно мрачными в этот пасмурный день. На всем пути, прислонясь к великолепным стенам, стояли каморцы! С опаской поглядывал Доменико на обитателей разбойничьего города: внешне были люди как люди – по паре ног и рук, по паре глаз, ушей. Рослые, худощавые, попадались и полные. Но глаза – заглянули б в глаза!.. Хотите – заглянем, угодно? Мы с вами, бродяги-негодники, незримо за ними следящие, подойдем и заглянем – не заметят, не бойтесь; на плечо положите мне руку и ступайте за мной, посмотрите: по самые брови надвинуты шляпы – широкополые, прикрывают прищуренный взгляд, алчно каким-то желанием горящие, – да что там каким-то, сообразите, конечно, отчего загорались глаза при виде «поживы», наготове руки держали, заложив их за пояс, в том месте, где таили ножи, узкие, длинные... Повезло нам с тобой – в Средний город попали, в Верхней и Нижней Каморе пострашнее зверье обитает... Но и тут, но и эти... Давно бы всадили в скитальца свистящий пронзительно нож, но спутник его говорил: «К полковнику, хале, к самому полковнику, хале, идем...» А вот подошел к ним Чичио, переведенный недавно из Нижней Каморы, повышенный... Не слыхали о Нижней Каморе? Расскажу вам о ней и все объясню в свое время.

– С мирными часами вас, мой хале... Вчерась драхму обещали, пожаловали бы мне, хале...

Но Доменико с омерзением бросил:

– За что? За то, что дважды пытался прирезать?

Чичио немножко, самую малость, смутился, даже потупился, но быстро оправился, заглянул ему в глаза и откровенно, осуждающе спросил:

– А сами, сами бы как поступили на моем месте, хале?

Вы еще здесь ведь, рядом со мной, так запомните – редчайший был случай! – в Каморе не смотрят друг другу в глаза, нацелятся взором то в брови, то в щеки, скользнут по губам, уставятся в лоб, но в глаза не глядят, никогда, ни за что, а столкнувшись случайно, мечут в сторону взгляд – по негласному правилу, кому же охота испытывать страх... морозом по телу. К тому ж неприятно, припомнится собственный взгляд, а мы знаем, знаем прекрасно, что собой представляем, ведь не зря, когда смотримся в зеркало, наводя красоту или бреясь, избегаем старательно глаз своего двойника.

– На, бери, – бросил Доменико, и драхма звонко отлетела от мостовой, а снова упасть ей не дали – Чичио неуловимо подхватил монету и ловко упрятал в потайной карман на груди.

– Пусть продлятся для вас мирные часы, друг...

А Скарпиозо все остерегал их, отводивших глаза:

– К самому полковнику идем, хале... Кто увяжется за нами, с полковником будет иметь дело, хале!

Алчным взглядом обжигали затылок, но следом не шли... Стояли, не двигались...

– Рубашка и брюки великоваты, – заметил Доменико.

Шли лесом.

– Откормлю тебя, хале, – усмехнулся Скарпиозо. – С твоими-то деньгами не пристало быть тощим, человека по брюху видно, по брюху судят о его достоинстве, а как же! Нагуляешь у меня жир от жареного-пареного.

– Почему рассчитаться не просишь, хале... – Доменико прикусил язык, чуть не оглянулся: как вырвалось это «хале»!

– Чего спешить, хале.

Скарпиозо остановился, осмотрелся.

– Ты в городе чужак, и я по доброте своей предложу тебе кое-что, если снизойдешь, понятно, до меня, хале.

– Говори. – У Доменико тряслись поджилки, но с виду был невозмутим.

– Давай побратаемся, трудно в жизни без побратима. – Скарпиозо настороженно озирал окрестности. – Так вот, если не чураешься, станем побратимами, хале! Знаешь, как это делается?

– Нет.

– Не знаешь?

– Нет.

– Основа основ – земля, хале, это-то знаешь! Слыхал, верно: «Прахом был, прахом будешь», миг один наша жизнь, и что в ней ценить, если не честность, а, хале? Что другое унесем с собой на тот свет, с чем предстанем в раю, если не с добрыми делами... Как говорили в старину: «Земля еси, в землю отыдеши». Вот почему братаются в земле, в глубокой яме, – земля всему основа... Вон в том дупле у меня кирка с лопатой припрятаны... Копать сумеешь, хале?

– Попробую.

Проглянуло солнце, и в трепетном свете, проникавшем сквозь листву, засияли мириады пылинок.

– От-лично, мой славный. На, поорудуй киркой, а я отброшу землю лопатой. Ну, за дело!

Доменико кинул плащ и рубашку на землю, но Скарпиозо торопливо подобрал их, заботливо повесил на сук.

Проследил за ним взглядом Доменико, расслабил свой широкий ремень и с размаху опустил кирку.

– Постой-ка... – неожиданно заволновался Скарпиозо. – Здесь уже кто-то копал. – И ухмыльнулся: – Тут уже братались, мы выроем себе другую яму, чего посягать на чужое!

Отошли шага на три в сторону. Скарпиозо первым ударил киркой и, убедившись, что земля не тронута, сказал довольный:

– Давай копай, отменное место.

У Доменико слегка дрожали колени, но руки энергично опускали кирку. Могилу рыл себе... А тот, Скарпиозо, озираясь по сторонам, вразумлял, опираясь на лопату:

– Не выжить человеку в нашем городе без побратима... Твой враг станет моим злейшим врагом, а уж друг – родней родного будет, хале... Хватит, вылезай, откину землю.

Усердно трудился Скарпиозо.

Доменико стоял в тени под деревом, не слушая Скарпиозо; понял, почему тот не убил его дома, почему уверял всех, будто идет с ним к полковнику... Прикончит его тут, у глубокой ямы, мигом засыплет землей и вернется в город, говоря сдал полковнику, а когда люди надзирателя Наволе прекратят за ним слежку, смоется из города с драхмами. Рискованная была, вероятно, затея... Скарпиозо, утирая пот, присел на землю.

– Что в жизни ценить, как не труд, хале... Стыд и срам бездельнику, дармоеду! Не испачкайся, хале, за одежду дорого плачено.

До смеха ли было, и все же усмехнулся Доменико невольно.

– Давай, давай, веселей, – подстегивал Скарпиозо.– Хочешь, спою тебе, под песню работа спорится... Хочешь?

– Да.

– Раз, два, три, четыре, раз, два, три, четыре, э-э-э-х, горе матери дурного, никудышного сынка – хе-е-е, хе-е, – затянул Скарпиозо. – Для лентяя не жалеем мы хорошего пинка, о-о, о-о-о-у, хе-е-е... Хорошая песня, верно, парень?

– Да.

– Давай, давай, поживей! Ждут хвала, аплодисменты работягу славного, жрут гиены, не жалеют лодыря поганого-о-о-у, хе-хе, хе-е-е... Вылезай, выброшу землю, быстрей пойдет дело... Ты чего задом отходишь, а?

Да, он пятился, боясь повернуться в сторону укрывшегося где-то брата Александро, а Скарпиозо почему-то насторожили деревья перед Доменико, и глаза его змеями зашныряли по ним. По пояс в яме, он кряхтел, лихорадочно выкидывая землю. Выбрался из ямы, смахнул со лба пот.

– Помаши еще немного киркой, и... хватит, пожалуй, сударь. – И укоризненно добавил: – Что ты на землю сел, из дорогой материи брюки, неужто не жаль, хале...

Доменико забрался в яму. Скарпиозо сел рядом, утомился и еле тянул:

– У-у-у-о, хе-ее-е, э-э, мму-у-у-о, хе-е-е, э-э... Не жалей сил, хале, давай. Давай станем побратимами, хале, в последний раз выброшу землю. – Он огляделся. – А может, ты сам выбросишь, ты младший побратим, молодой...

Но Доменико был настороже.

– Нет, лезь ты.

Скарпиозо что-то заподозрил и с неохотой взялся за лопату.

– Между прочим, у меня, к твоему сведению, и в Нижней и в Верхней Каморе кровная родня, хале, и если дурень какой безмозглый задумает что против меня – ух, ошалеют родичи, на куски разорвут вероломного, так-то!

И спрыгнул в яму.

– Трудно выбрасывать землю, трудно – вон как глубоко выкопали. – И лицемерно посетовал: – Эх, нелегко побратимом стать!

Наконец выкарабкался из ямы и бросил, отдуваясь:

– Погоди, хале, дух переведу.

Полулежа на боку и стряхивая землю с колен стоявшего рядом Доменико, Скарпиозо пояснял:

– Братаются, мой славный, так: младший прыгает в яму и подает руку старшему. Тебе сколько лет?

– Двадцать.

– А мне, хале, сорок три, – значит, по правилам, первым прыгать тебе. – Скарпиозо встал. – Никак от насморка не избавлюсь, ох! – и потянулся рукой к заднему карману. – В день трех платков мало. Давай прыгай, хале...

И тут затрещал дрозд. Доменико трижды замахнулся, вроде бы кидая нож в дерево. Скарпиозо изменился в лице, всмотрелся в ствол – из одного места торчали три узких ножа: один прямо, два – косо, и трепетали от напряжения, напоминая наконечник стрелы.

– О-о! – Скарпиозо так и рухнул на колени. – Не убивайте... Зачем вам это – с вашей меткостью... при ваших возможностях!.. Не знал я, осел, что кровь носом и у бесподобного удальца может пойти – закон естества... Говорят, полезно это, ни к чему лишняя кровь... Сжальтесь, хале! Не погубите? Мне еще обжениться надо, детей завести... Любите детей, хале? Пожалейте их, хале, что в жизни лучше детей!

Но Доменико жестко потребовал:

– Встань!

– Встану! Вторично на свет родился я, хале... А я еще фальшивые ножи вложил вам в карманы, негодные, простите, не сердитесь, понимаете же – по недомыслию хотел... вас...

И Доменико понял – не лгал Скарпиозо. Посмотрел на метко всаженные в ствол ножи, и снова задрожали у него колени, но теперь уж от ярости. С омерзением смерил каморца взглядом.

– Ножи настоящие.

– Нет, я сам, своими руками, вкладывал...

– Не веришь – проверь.

Скарпиозо прощупал воротник плаща и вытащил узкий отточенный нож.

– Глазам не верю... Насквозь меня видите! Значит, без ножа вы? – неожиданно уточнил Скарпиозо, меняясь.

– Все пять на месте. Те три в рукаве прятал.

– Все это время?!

– Да. Ты мог не вытерпеть, и я...

– Вот это да! Ну и предусмотрительный! – восхищенно вырвалось у Скарпиозо, и он опять взмолился: – Прошу вас, очень прошу...

– Что еще?

– Побратаемся, хале...

– Пошел ты... – И Доменико надел рубашку.

В Средний город они вернулись лесом. Скарпиозо избегал тропинок. Он шел впереди, восторгаясь твердой рукой и метким глазом Доменико, а когда вошли в город, сказал одному из прятавших мрачный взгляд, под широкополой шляпой: «Похлеще нас он, оказывается! Так-то!» И, уже поднимаясь по лестнице своего дома, вспомнил:

– Твои бесценные ножи в лесу остались!

– Нет, нет их там.

– Успели тихонько вытащить, хале?!

– Да.

– Вот это да!

Скарпиозо сунул ключ в замок, но тщетно крутил его в скважине. Недоумевая, обернулся к Доменико, тот выудил из кармана свой ключ, и, когда отпер, хозяин ошалел:

– Когда вы поменяли?!.. Так незаметно! – И восторженно завопил: – Уразумел! Убили человека и нарочно размазали кровь на верхней губе, с толку сбить меня! Как я сразу не сообразил?! Ох, сдал ты, Скарпиозо, плохи твои дела, злосчастный, – он хлопнул себя по лбу. – Выжил я из ума! – И обернулся к Доменико: – Новые приёмы, новые уловки, хале! Разве не так, хале?

И Доменико кивнул медленно, невозмутимо.

Скарпиозо в тот же вечер явился к самому полковнику Сезару и доложил:

– Отменно выглядите, грандхалле, воистину достоин он вашей дружбы, рука – меткая, денег – уйма, тысяч четыре, а может статься, и больше... Надеюсь, не обойдете щедростью вашего верного слугу. А он по всем статьям подойдет, и шутник – потешит вас, приютите под вашим светлым кровом, пока обдерете как липу, оставьте драхм двести, а потом, очень прошу, передайте его нам. – И, заметив удовлетворение на лице полковника, осмелел: – Не мне вам говорить – сумеете культурненько содрать с него шкуру, грандхалле!

И поскольку ночью опасно было все же спускаться в Верхнюю Камору – она располагалась ниже Средней, – двенадцать человек, самых надежных из людей надзирателя Наволе, проторчали ночь у дома Скарпиозо; погода стояла прескверная, и, дрожа под своими деревянными накидками-щитами, крепко ухватив ножи, они с нетерпением ждали энергичного выкрика спесивого стража Каэтано: «Восемь часов утра, и все гениииальноооооо!!!»

А вообще дивный был лес...

Будущий канудосец Мануэло Коста жил в сертанах, далеко от мраморного города.

Удивительно просыпался веселый, самый веселый вакейро – раскроет глаза и уже улыбается. Необычно, по-особому счастлив был Мануэло Коста, всем восхищалась и полнилась, возвышаясь, его душа; легко, с охотой носился он за разъяренными быками. Дело свое знал отлично, как и любой другой вакейро, и даже чуточку получше, а силой и мужеством не намного уступал самому Зе Морейре, только не было у него жены, подобной Мариам, и частенько наведывался он в город, заранее предвкушая радость, и внешне был – хоть куда!.. А коня любил!.. Каждое дерево восхищало его до дрожи, но и горстью песка в пустыне любовался с той же нежностью, – кому было понять его, одинокого! Удивительным даром наделен был Мануэло, удивительной наделен любовью – невзрачный куст под его взглядом, озаренный светом его красивых глаз, превращался в куст Мануэло и, возвеличенный, как баобаб, расцветал, распускался, обретая красоту, зеленел поразительно, дивно и, ни с чем не сравнимый, возрастал до небес – легко соскочив с коня, Мануэло Коста ложился под куст и возносил его ввысь. Всем миром владел ничем не владевший бедняк Мануэло, так уж умел он смотреть – завладевал всем, чего достигал его взор, все вмещала, всем наполнялась бескрайно душа, и, ликуя, носился на своем скакуне неимущий владыка всего Мануэло Коста, а за ним изумленно следил, укрывшись за толстым стволом, одноногий бесенок – другого такого вакейро Саси не знал, не видал. Сама каатинга, колючая, лютая, и та странно замирала, когда проезжал веселый вакейро. И все же живую стройную женщину Мануэло Коста предпочитал всему, и, беспечно потерпев несколько дней, он просил соседа и друга Зе Морейру присмотреть за его стадом и, взлетев на скакуна, устремлял его к городу. Ночь напролет мчал жеребца Мануэло Коста среди вспугнутых, притаившихся где-то леопардов и серн, а утром чуть свет въезжал в город, привычно и как-то небрежно покачиваясь на коне, а за ним уже следили из-за штор женщины – стук звонких копыт его коня узнавали все. Не сходя с коня, Мануэло Коста съедал чего-нибудь на грош и, двумя пальцами снимая свою широкую двууголку, изящно опуская ее до стремени, говорил то одной, то другой зардевшейся женщине, вроде бы случайно вышедшей на улицу: «Мое почтение Веронике... Как поживаете, Коломбина?..» Имена он частенько путал, да что с того – обожали его женщины, и, спустив одну из них с коня где-нибудь в безлюдном лесу на залитой солнцем полянке, бросив свой широкий ремень на спину покорного скакуна, он огорченно признавался упрятанной под пышной пестрятиной женщине: «Никак не усвою, что и как расстегивать!» И хотя женщина упорно тянулась к кустам, прекрасный пастух все же укладывал ее под сияющим солнцем, зачарованно любуясь озаренным лицом, а та, возвышенная удивительным вакейро, захлестнутая счастьем, только и повторяла: «Мануэло Коста, Мануэло...»

Мануэло Коста был одним из пяти избранных, ставший впоследствии великим канудосцем.

* * *

И едва звякнула железная клетка, опущенная Каэтано на каменные плиты, как двенадцать человек надзирателя Наволе скинули деревянные накидки-щиты. И всю Камору заполнил шум – обитатели города открывали наглухо запертые двери, калитки, широко растягивали губы, изображая улыбку, и настороженно, с недоверием глядели друг другу вслед.

Один из двенадцати, одетый дороже других, блестя всеми своими пуговицами, поспешил к дому Скарпиозо, забарабанил бронзовым кольцом по тяжелой двери.

– Кто там, хале?! – резко отозвался Скарпиозо.

– Я, Элиодоро.

– О, мой капрал! – голос лился медово. – Сейчас открою, хале, сейчас...

Капрал шагнул через порог, сказал:

– С мирными часами вас, хале, спроста человеку глотку не перережу, но если сделает мне что плохое... берегись тогда... Да здравствует великий маршал.

– Небывало неслыханного счастья дарителю мира, хале! Какой недоумок посмеет навредить вам, хале!

– Где он у тебя?..

– В той вон комнате.

– Кричал во сне?

– Нет.

На цыпочках, крадучись поднялись по лестнице; у двери в комнату, где был Доменико, капрал Элиодоро нагнулся и, припав ухом к замочной скважине, прислушался, потом бесшумно отступил, опасливо втянув носом спертый воздух, и дал знак шестерым из своей команды. Те подхватили массивную трубу с ручками по бокам, с разгона двинули по двери и, бросив ее, отскочили в сторону, а укрытый стеной капрал стремительно выставил к пролому накидку-щит. Секунды через две он отпрянул и тщательно осмотрел накидку – ни одного ножа не торчало из нее! Недоуменно глянул на Скарпиозо, но тот и сам был изумлен. Удивленно хлопали глазами и шестеро остальных.

– Он или дурак безмозглый, или тертый калач, – заключил капрал, все еще не веря глазам.

– Какой же дурак – убить себя вчера не дал!

– Тогда, значит...

– Значит, тертый...

– Он ждал нас?

– Так точно, ждал.

Капрал Элиодоро снова упрятал себя под деревянной накидкой-щитом, надел маску и так предстал перед побледневшим Доменико:

– Полковник Сезар соизволил выразить желание стать вашим побратимом, грандхалле. Вам известны, разумеется, наши правила, прошу руки. – И, выудив из кармана шпагат, крепко связал ему на обеих руках по три пальца – главных, умелых; затем надел на них мешочки и завязал на запястьях. Вытащил все ножи из плаща Доменико, поясняя:

– Я доверяю вам, как не доверять, но порядок есть порядок. Прошу следовать с нами. Мешочек ваш?

– Да.

– Понесете сами, обхватите и прижмите к груди. Ждет, наверное, лейтенант Наволе.

Лейтенант Наволе ждал, разинув рот, но вовсе не потому, что был разиней, просто дышал ртом, а говорил в нос, рот и нос у него поменялись, так сказать, своим назначением. Ел он, правда, через рот. Сейчас, грозно выкатив глаза, он смотрел на Доменико.

– Ни одного ножа не швырнул в накидку-щит, мой лейтенант, – доложил капрал Элиодоро.

– Нканк?! – не поверил Наволе. – Ндумаеншь, крентин, мой канпрал?

– Надо думать – наоборот.

– Пронжженный, нзнанчит, нтип.

– Поистине так, мой лейтенант. И во сне не кричал.

– Что нты кренпко нзавянзал ему нрунки монгу и не спраншиванть. – Наволе испытующе уставился на капрала.

– Истина глаголет вашими устами, мой лейтенант.

Да, в нос говорил Наволе.

– Ландно, нпоншли, мой нканпрал.

Шли гуськом по покатой улице мимо мраморных домов. Чего-то недоставало взору, да – вокруг не было ни одного деревца! Взгляды встречных хищно перебегали с лица Доменико на его мешочек, раздирая и терзая его. Вдали, косо пересеченное солнцем, синело море.

Несуразным, неуместным представлялся солнечный день в Каморе, где все и вся жаждало укрыться, где все зло щурились, пряча взгляд, а руку держали на поясе у ножа, и Элиодоро, вычитав в глазах встречного алчбу, угрожающе швырял: «Великий маршал Бетанкур поздравляет вас с мирными часами». Чем ниже спускались они в сторону Верхней Каморы, чем ближе подходили к ней, тем выше становились дома из черного мрамора, тем ярче и роскошней были ковры на высоких балконах и богаче одеты люди. И глаза обитателей Верхней Каморы не вспыхивали хищно, нет, – здесь улыбались коварно любезно и только в спину Доменико раздумчиво вперяли недобрый взгляд.

В расшитых золотом брюках и рубашках, в меховых шапках в этакую жару, верхнекаморцы вежливо приветствовали друг друга словами: «Великому маршалу – долголетия-благолетия!» Они шли вдоль высоченной бесконечной мраморной стены; в одном месте надзиратель Наволе выкрикнул: «Мнонголентия, блангоденствия маршалу Эдмондо Бетанкуру...» – И взмахнул рукой – строй грянул: «Грандиссимоооо, бравоо!!» За стеной в знак безмолвного приветствия, шипя, взвилась зеленая ракета, довольный Наволе осклабился, и все зашагали дальше – неведомо куда. Шагов через двадцать высоченную ограду-стену сменила другая, ниже – если б двенадцать рослых мужчин забрались друг другу на плечи, вроде нас с вами, незримых, то верхний, возможно, сумел бы заглянуть за ограду, местами покрытую коврами, а местами усыпанную битым стеклом. Наволе остановил людей у причудливо расписанных массивных ворот, выкрикнул:

– Семь раз четыре – десять!

На той стороне явно были начеку, ожидая пароля, – в стене рядом с воротами тотчас открылась узкая потайная дверь. Входили по одному Доменико переступил порог шестым и сразу попал в сад, в позднеосенннй сад, – шел месяц октябрь... Оцепенело возвышались кипарисы; удушающе оплетенные лозой, злобно скалились алыми трещинками гранаты. Долго рассматривать сад Доменико не дали – охрана, вся в красном бархате в черную полоску, завязала пришедшим глаза. И надзиратель Наволе вслепую ухватился за пояс начальника охраны, за него держался капрал Элиодоро, позади Элиодоро поставили Доменико – он с трудом нащупал пояс капрала, кто-то вцепился в самого Доменико, и зрячий охранник повел четверых незрячих неведомо куда – через другую потайную дверь; сделали два-три бесцельных круга – кружили, вытянув свободную руку, вытянул даже Доменико, державший под мышкой мешочек. Ноги невольно подгибались – при каждом шаге мерещилась разверстая яма, и, лишь ступив, он с облегчением ощущал под собой твердь мрамора; когда их подвели к лестнице, один из лишенных на время зрения споткнулся, и волна пробежала по дрогнувшей цепочке. Долго брели, чувствуя, как дрожит на поясе рука шедшего сзади, наконец ввели куда-то и сняли с глаз повязки – у высоченного, неохватного кресла стоял импозантного вида мужчина, блескуче-мишурный, пристально разглядывая сподобившихся лицезреть его: «Этот вот молодой человек?»

– Нтанк тончно, он самый, нграндханлле, – подтвердил надзиратель Наволе, указывая на Доменико.

– Этот вот мешочек? – снова спросил блестяще-слепяще одетый хозяин и поразительно бесшумно прошелся раз-другой.

– Нтанк тончно, нграндхалле.

– Прекрасно, мой лейтенант, – мягко произнес полковник Сезар и развалился в кресле, закинул ногу на ногу, и ах как сверкнули эполеты! Еще раз смерил он Доменико с головы до пят, искромсал взглядом и, скудно улыбнувшись, бросил Наволе:

– Прожженный, говорите, тип?

– Пронжженный, грандхалле.

– О-очень хорошо... – И довольный Сезар осчастливил вниманием капрала: – Развяжите ему пальцы.

– Опасно, долгоденствия-благоденствия маршалу Бетанкуру.

– Развяжите, говорю, благоденствия-долгоденствия дарителю покоя.

С усилием шевельнул Доменико занемевшими пальцами. Потупился, избегая раздиравших его взглядов, особенно Сезара.

– Позвать счетовода!

И вошел мужчина – не поверил глазам Доменико! – голый, даже бритый наголо.

– Сосчитай, Анисето.

Может, мерещилось?! Нагишом был, а держался – будто ничего особенного...

– В этом вот мешочке? В этом, долгоденствия всестойкому маршалу?

– Да.

Анисето обвязали рот и нос прозрачной тканью, он запустил руку в мешочек и вздрогнул, ощетинился, дрожь зримо пробежала по его телу, он и вторую руку погрузил в монеты, перебрал их пальцами, сказал, уставясь в потолок:

– В пределах тайны, мой полковник.

– Всем выйти... Остается Анисето и... – полковник Сезар пренебрежительно улыбнулся, – прожженный тип... Да, позвать мне Мичинио.

– Мой полковник, грандханлле, – Наволе преклонил колено, – ендининчная пронсьба к вам: онтпунстинте моих, а...

Полковник что-то прикинул в уме и милостиво дозволил:

– Отпустить взятых под залог жену его и детей, – и, поясняя, с пафосом заключил: – Что на свете дороже детей, возвращаю их тебе.

– Бензмерно блангондарен, денснинца велинкого маршала, – вознесся на крыльях радости Наволе, а капрал Элиодоро добавил:

– О, нет вам равного... – И обратился к Наволе: – А вы, мой лейтенант, вы сами вернете мне жену и детей?

– Ранзумеентся, мой канпрал, менжду нами и нендонверие!

– Счастья тебе, хале... И мне вернуть моим людям жен и детей?

– Вы при мне, у меня в зале, обсуждаете это? – недобро поинтересовался полковник Сезар, вздернув голову, и что-то ядовитое прозмеилось в его глазах.

– Нет, нет, простите, грандхалле, наисчастливо оставаться, до небес восславляться маршалу!

Элиодоро вышел. Полковник поднялся, прошелся, мягко, бесшумно – в пух обращал мраморный пол под собой – и ехидно спросил:

– Величать тебя как, парень?

– Доменико.

– Оба отвернитесь к стене.

Доменико сразу послушался, а голый счетовод смущенно проговорил: «Неудобно мне, голому, спиной к вам...» – однако и он поспешил отвернуться – нахмурился, видно, мишурный полковник.

Что-то скрипнуло, и им разрешили повернуться лицом – в руках полковника был изящный серебряный кувшинчик; оп подошел к столику, налил алый напиток в отделанный каменьями кубок и предложил Доменико:

– Прошу, хале, подойдите, выпейте.

Что ему предлагали, что... И осознал: лучше любой яд, чем оставаться в их руках! Через силу ступил несколько шагов и, чтобы возжаждать смерти, в упор взглянул на полковника, но кубка поднять не сумел – неужели вконец лишился сил? – и ухватился обеими руками – нет, не оторвать от стола...

Полковник расхохотался.

– Ха, да ты, милый, и этого не знаешь, хале?

Что он должен был знать?.. Смущенно обернулся к хихикавшему Анисето; полковник ухмылялся.

– Вот так, прожженный! Не знаешь, что у нас, в Верхней Каморе, драгоценные кубки привинчивают к столу?! Посмотри, как мы пьем, – И он взял со стола цветную соломинку, зажал ее в зубах, наклонившись, сунул другим концом в чашу и высосал напиток до дна, следя за Доменико. Потом спросил:

– Сколько там, Анисето?

– Четыре тысячи восемьсот двенадцать, хале. Фальшивых нет.

– Видишь, малец, как он потрясен, разволновался как – «хале» посмел сказать мне!.. Перестань дрожать, сколько падает на меня?

– Тысяча шестьсот четыре драхмы.

– Уверен, он и того не сообразил, почему счетовод у меня нагой – чтобы не утянул и не упрятал монету! А к стенке потому заставил повернуться, что никому не следует знать, как отпираются мои потайные стенные шкафчики, я храню в них напитки, – осторожность никогда не помешает, и у тебя ведь мелькнуло – яд! Смешно думать, что этот счетовод мой посмеет отпить или отравить, но все же... на всякий невообразимый случай... Прав я, Анисето?

Странная была у него манера: говоря одному, смотрел на другого. И сейчас, подойдя к Анисето, ни с того ни с сего ударил его наотмашь и, обернувшись к Доменико, спросил:

– Не больно, Анисето?

– Нет, грандхалле, – весело ответил Анисето, хотя из носу у него текла кровь, заливая повязку на лице.

– Где до сих пор Мичинио?.. – задумчиво, неведомо кого спросил полковник, и тут же кто-то отозвался:

– Здесь я, хале.

Вздрогнул Доменико – где укрывался этот четвертый человек!

Обернулся на голос – и похолодел, перехватило дыхание, кто-то мощно задолбил в виски, рвал из груди сердце – в светлом, сверкающем зале пророс, распустился ночи цветок – страх. Что значили рядом с этим, с Мичинио, Наволе или Элиодоро! Жуткое было лицо, немыслимое: перекошенные скулы, глаза – сплошь цвета пепла, свинцовые от края до края; а страх, необоримый страх не давал оторваться от них, и брови – одна нависала дугой, другая устремлялась к виску; и, оцепенев от ужаса, скиталец завороженно подвигался к глазам, – вспыхивали под пеплом уголья, раздул их из глубины яростный ветер, раскалил, и запылали глаза! К угрожающе раскрытой пасти притягивалась мышь, но уголья так же внезапно подернулись пеплом, и брови легли ровно, безразлично, человек перестал разглядывать Доменико, и скиталец рискнул – еще раз взглянул на него и зажмурился, будто горячей золой ослепили, опустился безвольно и сидел, уронив голову, руки, лишенный мыслей, памяти, а потом вдруг поднялся без усилий, стал прямо, свободно и вскинул глаза на Мичинио, но снова пробрал мороз, и понял он – по воле страшного человека поднялся и выпрямился, и снова рухнул бы, но мрачно-грозные глаза незнакомца высекли огонь, сковали.

– Ступай, Анисето, – глядя на Доменико, велел полковник Сезар. – Что это, хале, кровь на лице?

– Об стену ударился, грандхалле.

– Ступай, голубчик, и будь осторожней.

Анисето слизнул с разбитой губы кровь и вышел, сказав: «Великому маршалу долголетия-благолетия».

– Поистине среди болванов живем, мой Мичинио. – Полковник Сезар откинулся в кресле. – Привели ко мне вот этого якобы прожженного, матерого типа, представляешь?!

– Кретины! – Мичинио тоже опустился в кресло. Просто был одет очень...

– А люди у нас хваткие. Возможно, так оно и лучше, однако сволочи все, поголовно... – И оживился. – Моя доля – тысяча шестьсот драхм... Согласись, недурно!

– Замечательно, хале!

– Что будем с ним делать?

– А где он взял? Где добыл, малый!

– Мне... отец дал.

– Убил его?

– Нет.

– Сам дал, но своей воле? Здешний он? – заинтересовался полковник, склонившись к Мичинио.

– В деревне живет...

– В какой...

– Что будем с ним делать? – сказал теперь уже Мичинио, наливая в чашу алую жидкость из серебряного кувшинчика, и зажал в зубах соломку, – о, как хищно они блеснули! Когда он успел встать, очутиться у стола?