Текст книги "Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)"

Автор книги: Гурам Дочанашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 35 страниц)

Давайте посмотрим и на скитальца, все-таки он для нас главный; видите, съежился, окатываемый волнами страха, – перед Мичинио стоял. Сощурив глаза, смотрел на него самовластный главарь жагунсо, и злобно взблескивали под золой раскаленные уголья.

– Значит, вправду нет больше денег, малыш?

– Нет, – еле выдавил из себя Доменико, лицо горело, спина леденела. – Хотя... как же нет – еще сорок драхм и несколько грошей.

– Эти крохи ты мелким птахам скорми, малый, а я птица иного полета, сопляк...

И беспощадным огнем полыхнули жуткие глаза.

– Значит, нет других денег?

– Нет, честное слово... – И вспомнил: есть, есть еще, как же, как он забыл о них! – Тысяча драхм... В Краса-городе, у срубленного дерева!..

Мичинио пошел к нему своим страшным шагом тяжелым и легким, жестко ухватил за грудки каатинговой рукой, грубо притянул к себе помертвевшего скитальца – близко-близко нависло страшное лицо над бессильно откинувшим голову – и в упор спросил:

– Почему же скрывал?! – И вздрогнул испуганно – Мичинио вздрогнул! – оттолкнул Доменико, грозно обшарил глазами комнату, с ножом в руках подкрался к шкафу, рванул дверцу – никого, обернулся стремительно, уставил злобно пылающий взгляд на тахту, приподнял свисавший край пестрого паласа и ловко запустил нож под тахту, но понял по звуку – и там никого, и все равно заглянул; потом осторожно подошел к сундуку, ухватился тихо за ручку, с ножом наготове, и разом поднял резную крышку, – никого!

«Ищет брата Александро, – осенило Доменико. – Брата Александро...»

Приободрился скиталец и испугался – что, если лютый каморец прирежет единственную его надежду? Но в комнате не было больше вещей, и не было закутка, где бы прятался кто-либо... Мичинио настороженно приоткрыл узкую дверь, велел задумчиво: «Позовите мне Чичио!» И когда, пресмыкаясь, приполз Чичио, уничижаясь холуйски, главарь жагунсо сказал равнодушно и все же деловито:

– Войну ведем сейчас, и великой Каморе надобны деньги. Вместе отправитесь в Краса-город, мои халеко, пешком, соберитесь, на рассвете подойдите к воротам Среднего города, выпустят вас. Ножа с собой не брать. На пятую ночь, как заберете деньги, – сразу назад, в пути не мешкать, ни с кем в разговор не вступать. Если хоть пальцем тронете друг друга из-за денег и вообще, кишки из вас выпущу. Ты, Чичио, отлично, знаешь, что ждет за это. А ты, сосунок, не вздумай смыться с деньгами, – о как зловеще взблеснули уголья глаз, колюче пронзили, прожгли расширенные зрачки перепуганного Доменико, – из преисподней достану, на дне морском найду...

На рассвете Доменико отправился к воротам Средней Каморы. Медленно выявлялся из мрака город. Петэ-доктор шел рядом, нес запас еды на дорогу. Оба были в деревянных накидках-щитах и масках. Оказалось, рано пришли – еще не изволил явиться Чичио, но часовой открыл им массивные ворота и выпустил Доменико из Каморы. Накидку-щит он сдал. Петэ-доктор стоял рядом, обвязанный крепкой веревкой, второй конец которой надежно намотал на руку страж, – в двадцати шагах от него, в Каморе. Хорошо, что Петэ-доктор провожал, ободрял ласковым взглядом – заметно было и сквозь узкие щели.

– Сколько драхм привезешь?

– Тысячу.

Безмолвно завывая, разрывался, рассеивался мрак.

– Тебе известно, на что их употребят?

– На борьбу с этими канудосцами. – И захотел проявить хоть толику ума. – Жестокие они люди, вон как изувечили каморцев.

Петэ-доктор снял маску, оглянулся и, ухватив его руками за голову, притянул к себе, прямо в ухо шепнул:

– Носы и уши отрезаны у злосчастных дней пять спустя после смерти. Я врач, Доменико, меня не провести.

– Как... – у Доменико перехватило дыхание. – Как, и глаза потом выкололи у трупов?..

– Да, и глаза.

– Кто ж надругался так?..

– Их молодчики, – доктор указал пальцем.

Блекло проглядывалась в сумерках Камора.

– Зачем... Для чего?..

И сам сообразил.

А доктор пояснил шепотом:

– Враги они им... Хочешь узнать все?

Доменико испуганно отстранился и печально опустил голову.

– Сказал – из преисподней достанет меня, на дне морском найдет.

– Кто, Мичинио?

– Да.

– Как знаешь...

У Доменико закололо в глазу – что-то попало; он крепко тер веки, с трудом раскрывая их время от времени, и сквозь слезы тускло поблескивал трехъярусный город.

– Попало что-нибудь в глаз?

– Да.

– Подойди, выну.

Но подошел сам, нежно обхватил рукой лицо Доменико, вывернул веко и осторожно, неторопливо, нежно подул – утишил душу скитальца, а Доменико сжался в ожидании пощечины и крепко ухватился за Петэ-доктора.

Доктор отпустил его и грустно сказал:

– Если когда-нибудь кто-нибудь спросит, как покинул Камору, скажешь, что я влепил тебе на прощанье хорошую оплеуху. Понял?

– Нет.

– Все равно скажешь так, – и поцеловал его в щеку.

Расстроенный Доменико смягчился, спросил с мольбой:

– Петэ-доктор, очень прошу, скажите правду – вы не брат Александро?

– Какого Александро, что за Александро? – вышел из себя доктор. – Сколько тебе твердить, клясться, Доменико, никакого Александро знать не знаю.

К ним направлялся Чичио.

– Здрасьте-привет, мои халеко, долговластья великому маршалу, не пуститься ли в путь?!

Днем угрюмо слушал глупое брюзжание Чичио («Столько жру, хале, и не впрок, не поправляюсь, а почему – не пойму, может, глисты в животе, мать их так-перетак... не, не – я, вроде бы сам прихожусь им матерью...»), ночью не смыкал глаз – ползучий гад лежал с ним рядом, пусть без жала – без ножа был Чичио. Утром вместе ели. Доменико едва притрагивался – отщипнет раз-другой, и все. Чичио набивал утробу, пока не грузнел, и двигались дальше. Шли долго. Краса-города достигли вечером, еще поворот – и покажется город Анны-Марии. Сжалось сердце, подскочило, застряло в горле... Доменико укрылся за деревом и горько заплакал, спрятав голову под плащом, понимал – не пройти ему по улицам с голубыми и розовыми домами, хотя город этот был скорее городом Тулио, чем Анны-Марии. Плащом же вытер мокрое лицо и подошел к Чичио: молодец, расправившись с обильным ужином, наевшись за семерых, зевал и рыгал, дожидаясь его. Медлил Доменико, не знал, как ступить дальше, а из-за поворота показался человек в деревянной маске, с ножом в одной руке и мешочком – в другой, протянул ему драхмы. Брат Александро?! Но тот прошипел: «На, отдашь ему, ну... Чего уставился, ступай, живо...»

На обратном пути, в густевших сумерках, время от времени с сомнением уставлялись друг на друга, глаза Чичио липли к мешочку с драхмами. Ночью, выбрав для ночлега место посуше и улегшись, постепенно отползали и стороны – сначала осторожно, незаметно, потом, вскочив и низко пригнувшись, разбегались в противоположные стороны, сторонясь друг друга во тьме; утром, не выспавшись, якобы озабоченно интересовались: «И ты не нашел воды?..» Вопрос, что и говорить, придумал Чичио, а родники и колодцы были на каждом шагу. Если попадался булыжник, каждый на цыпочках обходил его, не сводя глаз с попутчика. Но Чичио приходилось труднее: он быстро прикончил свои припасы и, голодный, даже мечтать не мог о жареном и пареном – истекал подступавшими слюнками. У Доменико слипались веки – которую ночь не смыкал он глаз, подремывая урывками. И однажды утром Чичио указал ему на что-то неясное позади них, подтолкнул его, и оба укрылись за деревьями у обочины.

На большой арбе, запряженной буйволами, сидел седой глыбоподобный человек, впереди арбы шла отара овец, сзади привязан был бык, а на самой арбе громоздились огромные клетки с домашней птицей – курами, индейками, гусями. Все это медленно приближалось к ним. Чичио возбужденно потирал рукой живот, строя планы, и наставлял Доменико, лихорадочно следя за арбой:

– Слушай хорошенько, скажем ему, будто овцу хотим купить, и дадим на время драхму. Я поговорю с ним, поболтаю – увидишь, как понравлюсь, знаешь же мой сладкий язык, хале, я медоточивый. А когда посадит нас на арбу, притворюсь – это я здорово умею – будто ногу натер, не откажет, деревенский он, поможет.

– Нет, не пойду на это, – сказал Доменико сонно. – И на драхму не убавлю тысячу.

Чичио усмехнулся:

– Когда я сказал – убавим?! На время возьмем, на время дадим.

– Забыл, что он приказал – ни с кем не заговаривать в дороге? И как это – на время?..

– А так, хале, поверит нам, усадит на арбу, я заведу с ним душевный разговорчик, заботливо смахну с его плеча волосинку какую. Словом, вотремся в доверие и пристукнем его камнем по голове, хале, придушим аккуратненько. И драхму свою вернем, и его добро присвоим. Соберу сушняк, и такой шашлык зашипит у нас, милый мой, а Мичинио не дурак, с какой стати ругать за небольшую задержку, добра ему преподнесем сколько! У каждого небось утроба, у каждого карман, хале, всякий хочет их набить. – И расстроился внезапно: – А ножа-то нет – овцу свежевать! – Но тут же успокоился: – У него найдется... Увидишь, доверится нам, проведем его.

– Как же так... – Доменико передернуло, будто помоями облили. – Он поверит, доверится, а мы придушим?

– А ка-ак же, хале...

– Да как же так... – растерялся Доменико. – Раз доверится нам, хорошо обойдется – убить его вместо благодарности?

– Что, сейчас учить тебя жить?! – изумился Чичио, ища поблизости камень. – Не говоря о другом, жрать охота, кишки сводит, а ты...

В Каморе, где царили обман и вражда, где все было пропитано кровью, Доменико не возмутился, не удивился б так, но здесь, у дерева, в лесу, на вольной воле, он повторял, потрясенный, растерянный:

– Да, но, как же так...

– Так вот, хале, таков уж закон жизни, раз поверил, раз доверился, значит, дурак, а чего жалеть дурака, хале, убрать надо – очистить путь, мы вперед идем, убираем с пути, что мешает, вон волк, бессловесная тварь, не прозевает, не упустит отставшего оленя... Не скоро переведутся глупость и глупцы, и доверие тоже – много времени надобно очистить людскую породу, так что мне, – он напыжился, – опытному выявителю, верному человеку великого маршала, нечего тужить. Скажи, кого я разговорил бы за столом или еще где, кого выявлял бы, не будь доверчивых глупцов? Хорошая вещь доверие, приятель. – И воскликнул недоуменно: – Чем бы я кормился, не будь доверия?!

– Погляди на меня, – сказал Доменико.

Сперва удивленно смотрели они друг на друга, убежденные в своей правоте, и Доменико с омерзением увидел себя в глазах Чичио – нелепо вытянутого, уродливого – и содрогнулся: почудилось, что он и в этом каморце жил! И в отчаянии глядя на него, вспомнил, что в самом деле был из трехъярусного города каморцев, тамошним оставался и здесь, на вольной воле, в эту минуту, и так будет впредь, и снова вопросил себя, тускло мерцавшего в глазах Чичио:

– Раз доверится... убить, значит?

– А ка-ак же, хале!

Размахнулся, ударил прямо в глаз. Зажмурился Чичио, закрылся руками, съежился, а потом осел от пинка ногой прямо в лицо, только молвил ошалело: «Спятил ты, хале...» Но Доменико бил и бил его – в голову, в грудь, подхватил с земли, выпрямил и двинул кулаком в живот – Чичио пригнулся, зажимая руками алчную утробу, и Доменико дал ему в челюсть, Чичио повалился навзничь, а Доменико все бил и бил его, колотил исступленно. «Бью, потому что доверился – открылся мне! – пояснил он при этом. – Доверился – на, получай! Доволен?! Нравится?!» Чичио обмяк, закатил глаза, повалился как куль, но Доменико приподнял его за волосы и, согнув ногу, нещадно стукал лицом по своему колену, снова молотил кулаками, топтал ногами – изливал злость и обиду, что так долго копились, избивал его, пока мог, пока не подкосились ноги и не повалился на Чичио... Задыхаясь, откатился кое-как наконец от него и присел, шумно дыша, – на земле валялся мешочек с драхмами! Тысяча драхм!.. Вспомнил угрозу Мичинио: «Если хоть пальцем тронете друг друга!..» Что теперь делать, куда податься?.. И все же спокоен был, духом не пал... Медленно встал, прижал к груди мешочек и побрел по дороге...

Приостановилась огромная медленная арба, человек на арбе хмуро оглядел замаранного кровью путника.

– Вы... в Канудос, дядя?

– Да, – сказал Сантос.

– Не подвезете?

– Ты из Каморы? Чья кровь на тебе... – Глаза у Старого Сантоса сузились.

– Я каморца убил.

– Садись.

С трудом забрался на арбу, сердце колотилось. Старик сидел спиной могуче, уверенно, и Доменико ощутил в нем защитника, но запах крови, той крови, проникал в нутро, тошнотворно дурманил.

– Можно, я... – сказал Доменико, а старик спокойно обернул к нему изувеченное лицо. – Можно, прилягу, дядя, а?

– Ложись.

– Не думайте, что я невежа... измучился...

– Ложись.

И едва опустил голову, в нос ударил такой знакомый, далекий – далекий теперь запах домашней птицы... Но порадоваться не успел, накатила теплая сонная волна; растроганный, счастливый, собрался с силами и сказал:

– Если умру в дороге, дядя, передай канудосцам этот мешочек, пригодится им... – И, окунаясь в сон, он усомнился на миг в сидевшем к нему спиной старике, но от человека исходил запах свежего теплого хлеба, и он доверился. Доверился:

– Тысяча драхм тут, дядя, тысяча.

– Хорошо, передам.

Умиротворенно посапывал скиталец.

Долго спал скиталец, очень долго, бесконечно блуждал по лиловым просторам, по уступчиво мяклым неведомым тропам; возникали пред ним, исчезали, мелькая, незнакомые лица, предметы, и качалась арба, погружая в виденья, и, усталый, он спал, утонув в сновиденьях, разморенный полуденным солнцем, разрисованный тенью от клетки – заходящего солнца лучами, и дождя не заметил. Старый Сантос прикрыл его буркой, он лежал, окунувшись во тьму, весь в чужой крови, а вокруг, совсем рядом, не говоря уж о дальних краях, происходило столько всего: старался угодливо мастер кисти, великий Грег Рикио; не успевали выставить на улице для всеобщего обозрения очередную картину, как он кидался творить другой шедевр, вдохновленный музой заказчика – музой великого маршала, ночами не спал, творил и творил, и в те же ночи не спал уставший за день кузнец Сенобио Льоса, садился под деревом и играл себе на гитаре, играл только то, что хотелось ему самому, а вдоль реки в предзакатный час очень странно расхаживал дон Диего, особый, особенный наш канудосец, с интересом следя за удлиненной трепетной тенью, мягко зыблемой, лелеемой волнами, и так гордо расхаживал, поглощенный своим артистизмом, наблюдая за тенью, и ничуть никого не смущался, изучая движения, тренируя себя, и совсем по-другому тренировал доверенный ему корпус наделенный особой властью генерал Хорхе – четыре солдата, вовсю раскачав широченный тюфяк, перекидывали на нем через высокий, наспех сооруженный забор пятого солдата, который, перелетев на другую сторону, лихо приземлялся на пышные подушки, – по личному приказу маршала велась тренировка. А Мануэло и Мануэла, поднявшись повыше к верховьям реки, удалившись в безлюдный простор, лежали на солнце, забрызгав друг друга, лаская друг друга и нежась, и в ярости смотрел на две укрытые одеялом подушки спесивый страж ночи Каэтано, а два жагунсо свирепо поедали глазами третьего, то ли спавшего, то ли дремавшего; строил планы великий маршал, и приятно зудел палец в острых зубках любимой кошки; а полковник Сезар среди намалеванных дам безотчетно мечтал о простой деревенской девке; растирал неприметно для других больную ногу безгласный Рохас; Иносенсио задумчиво проверял пальцем, хорошо ли наточен меч; в чашу с вином подсыпал порошок тучный бровастый каморец, а еще где-то играли в фанты...

Доменико испуганно вздрогнул – глаза заливала синь неба. Напряг зрение и различил в вышине легкое облачко... Страшно хотелось пить. Присел, недоуменно оглядел людей вокруг себя.

– Где я?

Такие ему не встречались – статные, сухощавые, высокие, в широкополых двууголках. Хорошо хоть, узнал спину старика, подтянулся к нему, повторил:

– Где мы, дядя?

– В Канудосе, – ответил Сантос.

Подошел Жоао Абадо, хмурясь, но как-то нарочито. Сантос и Доменико спустились с арбы, стали среди овец.

– Сын ваш? – спросил Жоао.

– У меня нет сына, – тихо сказал Сантос. – В пути повстречались.

– Сколько дней шли порознь и сколько вместе?

– Будь другом, отстань.

– Есть у вас тут кто? – уже сердито спросил Жоао.

– Нет.

– Кто ж отпустил сюда одного, такого старого.

– Не старый я. Седой просто.

– Не вижу, что ли, старый, – упорствовал Жоао.

Сантос отвязал быка, подхватил и легко поднял в воздух.

– Ого! – оторопел Жоао. – Ну и ну...

А Старый Сантос бережно опустил быка, открыл клетки – птицы затрепыхали крыльями, попрыгали на канудосскую землю, и при виде кур у Пруденсио замутился взор – нет, не насытился он местью.

– И ты сюда пришел? – услышал Доменико.

Конселейро спросил.

И Доменико оторвал зачарованный взгляд от белых домов, от всего Канудоса, почтительно уставился на темноразвеваемое одеяние конселейро.

– Да...

– Почему?

– В Камору вернуться не мог – каморца избил... – И осмелел: – Тысяча драхм у меня тут в мешочке.

– Откуда ты?

– Из Высокого селения. Только и туда мне нет пути – не примут...

Задумчиво помолчал Мендес Масиэл, потом обратился к Сантосу:

– Вон та хижина будет твоей, Сантос. Проводи его, Жоао. И скотину пристройте. Грегорио, найди Зе, пусть спустится к реке с кем-нибудь вдвоем и еды захватит впрок. Жду их на берегу.

Мендес Масиэл всмотрелся в скитальца. Без кровинки в лице, уронив голову, Доменико пошатнулся и припал к буйволу – ноги не держали, мутило от присохшей крови. Сорвал бы с себя одежду, не будь вокруг людей.

– Тебе плохо?..

– Да... от крови...

Запекшаяся кровь, омерзительно приторная, не только через нос – через кожу проникала в него. Зловещий цвет и не ощутимые для других клейкие пары изжелтили бедного скитальца, он обхватил рукой покорно стоявшего буйвола, крепился – не хотел упасть здесь, в незнакомом ему городе.

– Идем со мной... Излечу тебя... Мешочек возьми с собой.

Приободрился Доменико немного. По небольшому откосу направились к берегу. Странного вида человек шел им навстречу – изумил Доменико. А тот, озорно блеснув глазами, воскликнул:

– Новенький?! Возрастает наше число! Позвольте узнать, как величать вас?

– Доменико.

– О, прекрасное имя, от слов «доминус», «домен»... – Он обдал улыбкой Доменико и посерьезнел внезапно, перенес выжидательный взгляд на конселейро.

Мендес Масиэл слегка, неприметно кивнул.

Они обошли задумавшегося дона Диего, спустились к реке – сочно шелестела вода.

– Как звать тебя?

– Доменико.

– Войди в воду, Доменико.

Растерянно взялся за пуговицу, но конселейро покачал головой.

– Одетым войди, Доменико, стань по горло в воде, и омоет, очистит тебя. – И что-то вроде улыбки пробилось на лице. – Таких ли очищала...

По горло в воде, в вечно новой реке, стоял, очищался скиталец. А конселейро сунул руку за пазуху, выудил кусок хлеба.

– Поймаешь?..

– Конечно.

Доменико на лету схватил хлеб и, так долго голодный, ел его торопливо, а река ласковыми волнами по крупицам уносила с собой каморскую грязь. Обернулся к теченью лицом и, повыше подняв руку с хлебом, припал к воде – чистой, не оскверненной, не смешанной с кровью; а когда вскинул голову, увидел двух статных вакейро, тонких, стройных, тешивших глаз, – Зе Морейру и Мануэло Косту, уверенных в себе и сдержанных.

– В мешочке тысяча драхм, – сказал Мендес Масиэл пастухам. – Дайте буйволам отдохнуть и поезжайте на арбе Сантоса до каатинги, оставьте ее там, на этой стороне, а сами отправляйтесь в Город ярмарок и на все деньги купите ружья и пули...

Вздрогнул Доменико от слов «ружья и пули».

– Отоспится старик, и пошлю его к каатинге, будет ждать вас там, доставляйте оружие туда, кидайте ему через каатингу, не проходите к арбе, пока не купите на все деньги. Потише окликайте старика. Поняли?

– Да, конселейро.

Пропел первый петух.

– Конселейро, не тратьте, если можно, деньги на оружие! – крикнул из реки Доменико.

– На что же их тратить? – Мендес Масиэл смотрел сурово.

– На что хотите, купите хлеб, муку, снедь... Оружие – кровь.

– Для нас сейчас хлеб и оружие... – голос конселейро был спокоен, – для нас сейчас хлеб и оружие одно и то же, Доменико.

– Одно и то же?!

– Да, это так... И то и другое одинаково нужны нам для жизни, одинаково – чтобы выстоять. – И обернулся к пастухам: – Будьте осторожны, двууголки не надевайте, город кишит ищейками-соглядатаями. Скупайте оружие ночью.

«Как это – одно и то же? – недоумевал про себя Доменико. – Хлеб и оружие одно и то же?!»

Мендес Масиэл смотрел на взбиравшихся по откосу вакейро, на одного из них – в последний раз. Потом повернулся к Доменико:

– Ну как, полегче теперь?

– Да, намного. Долго стоять еще или... пока исчезнет кровь?

– На свете ничто не исчезает, Доменико. Тем более – кровь... С тебя лишь смоется.

– И куда она денется?

– Куда? Сначала в море уйдет.

– А оттуда?..

– Где-нибудь да будет всегда.

– Конселейро, – Доменико смутился, – ничего, ничего не исчезает на свете?.. Ничто?..

– Нет.

– И дым?

– Да. – Конселейро всмотрелся в него испытующе. – Почему тебе вспомнился дым?

Доменико уронил голову.

– Скажи.

Снова прокричал в Канудосе петух, осмелел стоявший в воде скиталец.

– У нас в селении праздник был один, – смущенно начал Доменико. – Один раз весной все покидали дома, – он замялся, отвел взгляд, – кроме одного человека, и проводили ночь за холмом. Недужных и то брали с собой... А на рассвете возвращались с ветками в руках, с серпами, солнце светило в лицо, и мы, наверное, уже издали хорошо были видны – тот, что оставался в селении, ждал нас на скале. Мы спускались с холма, а тот человек спрашивал, не остался ли кто за холмом... «Нет», – отвечали мы, а он озирал холм, всю окрестность и благословлял нас. А вечером разводили костер, конселейро. – Доменико все стоял в воде, очищался. – Обступали его и стояли, не двигались, пока огонь не разгорался вовсю, тогда один за другим подходили поближе, отрывали от рубахи клочок и бросали в костер, – говорили, будто в давние времена мы, жившие в том селении, сошли с неба, а с клочками материи, сохранявшими наше тепло, весть о нас через дым достигнет неба, дойдет до наших предков, так уверяли. – Доменико разволновался. – Это верно, в самом деле ничто не исчезает?

– Да, не исчезает.

– Вы точно знаете?

Спокойно, строго смотрел конселейро и с надеждой сказал:

– Да.

– В самом деле так, конселейро? Вы точно знаете?