Текст книги "Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)"

Автор книги: Гурам Дочанашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 35 страниц)

ТУМАН

Не вдруг погрузился Краса-город в непроглядный туман, перед этим его долго заволакивала сырая белесая пелена, уныло, нудно, нескончаемо моросило, по небу расползались клочья сумрачных туч, дороги размякли, а колеса ландо полосовали их глубокими колеями. Намокшие панели сначала глянцевито темнели, но липшая к башмакам слякоть скоро и по ним размазалась, все отсырело. Тетушка Ариадна, укутавшись потеплее, отсиживалась дома; продрогшие прохожие шли молча, с усилием выдирая ноги из липучей слякоти. Город вымок, вымер, затих, даже возницы не покрикивали на лошадей, ветки на взмокших деревьях взбухли, чаще горланили заскучавшие петухи. «В такую погоду гульнуть хорошо. Кутнем, а? – вдохновенно сказал Тулио. – Пошли, чего думать, Доменико приглашает». И компания двинулась на окраину, к заведению Артуро. Доменико был в высоких сапогах – на пядь выше колен, тонкий стан его перехватывал широкий пояс с серебряной пряжкой, широкополая шляпа надвинута на глаза, на плечи накинут плащ из тяжелого синего бархата, а в кармане лежало двадцать пять драхм...

«Эй, Артуро, неси, что есть достойного нас, и поживей», – распорядился Тулио, изысканным жестом швыряя свой зеленый бархатный плащ на стул. Артуро пинками поднял на ноги двух работников, прикорнувших в углу, и все трое захлопотали... свернули головы цыплятам, прирезали визжащего поросенка, в самое сердце вогнали нож привязанной к дереву овце; слякотный двор запестрел накрапами крови, мутно заалели, запереливались лужицы. Артуро с веранды следил за работниками, давал указание за указанием, перебрасываясь льстивыми словами с гостями-гуляками, полукружьем рассевшимися у камина.

Посреди комнаты накрывался стол... А пока что Артуро принес два кувшина с разными винами – распробовать. Тулио по очереди отпивал из обоих кувшинов – задрав голову, закрыв глаза, старательно, серьезно оценивая вкус вина. Наконец сделал свой выбор, и все уселись за стол. Антонио переломил еще горячий хлеб и протянул дымящийся кусок своему несравненному зятю Винсенте. Тулио наполнил чаши: «Выпьем из них раз-другой, а потом из стаканчиков давайте, чтоб долго пить, долго». Тулио предложил тост за дождь, за «кутежную погоду». Антонио оторвал от румяно зажаренной курицы ножку и заботливо подал Винсенте. Тут и Эдмондо заявился, учуяв попойку. Тулио захохотал и хлопнул Цилио по колену: «Радуйся, приятель твой пришел!» Все смеялись, шутили; если шутка не удавалась – хоть деланно, но смеялись; потом к ним присоединился Дино, тот самый, уложивший Джузеппе во время выступления Александро; он сказал, что еще раз проучил Джузеппе. «Да как ты его одолеваешь, такого здоровенного?!» – восхитился Тулио. Дино только плечами повел – маленький был он, щупленький, но верткий, юркий. «Крепко вздул?» – поинтересовался Винсенте, невольно потирая щеку. «Будь здоров, запомнит...» – усмехнулся Дино. Выпили за мужество. Антонио захмелел раньше всех; выпучив глаза и сопя, он уронил голову на стол. Веселье было в разгаре. Винсенте дробно забарабанил по столу, и Тулио вскочил на стол, ловко сплясал, под конец не удержался и грянулся прямо на храпевшего Антонио; тот, успев отоспаться и протрезвиться, выпил чашу вина и сказал, довольный: «Милые вы мои, всех вас люблю, славные парни собрались мы тут, ни один болван, ни один олух не затесался – легко ли выносить типа вроде Джузеппе или Кумео...» Ему ответили дружным хохотом. Антонио растерянно заморгал и стал таким жалким, что Эдмондо воспользовался ситуацией и прилепил свой клейкий взгляд прямо к его переносице – туда, где сходились косматые брови Антонио: «Давай дружить, хочешь?..» И новый взрыв хохота. «Ой, держите меня, не вынесу, уморили!» – захлебываясь смехом, кричал Тулио.

И Доменико первый раз улыбнулся. Поднялся из-за стола, прошелся – размять ноги. Приятно было от вина. Приятно было сознавать, что беспечный весельчак, обнажавший в улыбке красивые зубы, его друг, приятель... А красавец Тулио восклицал: «До утра кутим, до утра пьем!.. Давайте споем еще разок...»

И пили, пили без меры и устали... У Цилио разлохматились старательно напомаженные волосы, у Винсенте до пупка расстегнулась рубашка, и такие изрыгал он слова! Антонио несколько раз отсыпался, роняя голову на стол; и у Доменико заплетались ноги и валилась с плеч набрякшая голова...

Подступало утро... В горле пересохло, с огромным усилием разлепил веки, и, будь в состоянии, подивился бы – вокруг все завывало: кувшины, чаши, опрокинутые стулья... У камина стоял Тулио со стаканом, пил... Антонио держался молодцом, Цилио старательно счищал с рубашки пятнышко. Винсенте сопел на полу, подстелив плащ Антонио и укрывшись своим, он и во сне вел себя непристойно – такое было выражение лица, такое... Эдмондо оцепенел на стуле, прилипнув взглядом к Цилио, а Кумео – невесть когда и откуда вылез – глодал в уголке куриные кости. Все вокруг завывало...

В необоримом дурмане Доменико с трудом поднялся на ноги, и сразу оглушили радостные возгласы, все потянулись к нему, пожимали руку. «Ну-ка, налейте ему», – распорядился Тулио, а Доменико рвался помыть руки, смыть жир, оставленный пальцами Кумео...

Потом удивленно уставились на окна – стоял туман. Такого еще не видели. Краса-город затонул в глухом холодном тумане, непроглядный молочный туман поглотил все; бесшумно, на цыпочках, выбрались на террасу и в странном смутном свете не то что друг друга – себя не различали...

Все в том же дурмане Доменико невидяще спустился по невидимым ступеням. Во дворе постоял, соображая, где могла быть калитка, и, вытянув руку, двинулся дальше. Шел Доменико, брел он по городу, чужому и чуждому, в плотном тумане, а мимо, выставив руку, проплывали виденья, неясные тени. Вдруг так сомнительно и неожиданно разнеслось вокруг: «Девятый час ужеее в городе все спокойнооо...» И, закутанный в бархатный плащ, осторожно, с какой-то опаской ставил он ноги, стройные, длинные, как будто литые, и казалось, был в озере белом, пробирался по зыбкому дну...

Проплывали виденья – навстречу и мимо, выставив руку... Из какого-то дома, корабля затонувшего, доносилось спасительное – трепыхалась и хлопала крыльями птица, душа инструмента... И брел Доменико, а куда – и не ведал. И, приметив желанную, милую тень, замер, застыл, а она подступала, вытянув руку, медленно, тихо и при этом легко необычно; приблизившись, стала, и стояли друг против друга, и чудилось – виделась зелень косо прорезанных глаз, устремленных к нежным вискам.

Тень ступила еще шаг, один-единственный, и изящным движением прорвала туман, опустила на плечо ему руку:

– Ты, Доменико?

– Я...

– Откуда ты?..

И зябкий, призрачный туман сразу пропитался ее низким мягким голосом, она приблизила к нему лицо, и Доменико действительно различил ее глаза, лучившиеся зеленым светом, а всмотревшись, вздрогнул – опечалена была Тереза.

– Я у Артуро... У Артуро был.

– А я вот за лекарством ходила, – тихо сказала Тереза. – Отец болен.

Промолчал Доменико, да и что мог сказать...

– Домой иду... Не проводишь? – спросила Тереза. – Иди впереди.

– Я же не знаю дороги.

– Покажу. Иди, я за тобой.

И, повернувшись, ощутил вдруг плечом ее руку, будто в нежных когтях очутилось плечо, запылало, ощущая длину острых пальцев.

Выставив руку, шаг за шагом пробивался в тумане, на плече была ноша, такая... о, ноша... И правил им голос, низкий и нежный: «Сверни теперь вправо, прямо немного и снова направо...»

– Вот и дошли. Ты куда теперь?.. Может, зайдешь?

– Ждут меня там.

– Не найдешь дороги. Отвести тебя?

– Нет, что вы, не беспокойтесь.

– Хочешь, поцелую? В щеку...

– Да.

И Тереза потянулась к сомкнувшему веки, и щека ощутила ладонь, теплую, нежно-сухую; острые пальцы скользнули к виску, к волосам, а другую щеку обожгло – приложили клеймо, жгучее, мягкое, дивное, и, не размыкая век, бездумно повернул неожиданно голову и крепко поцеловал ладонь, а она, потрепав по щеке, едва ощутимо ударила дважды и сказала: – Ты славный. А теперь ступай.

Столько пили... Пьяному разгулу не виделось конца. Возбужденный, воскрыленный Доменико осушал стакан за стаканом; без меры, без удержу веселился Тулио: без меры пили Цилио, Винсенте, Кумео, Дино; пил и Эдмондо, махнувший рукой на попытку найти себе друга: пил неизвестный прохожий, с превеликой охотой за драхму приведший Доменико обратно... Пили из кубков и чаш, резных и простых, припадали к горлу кувшина... Под конец пили стоя, шатаясь, обливаясь вином, пили глуша, утоляя неутолимую жажду, и когда смиренно подошедший Артуро, приниженно, жалко вобрав голову в плечи, нагло потребовал шесть драхм, Доменико тут же запустил руку в карман и дал ему гордо все, что выхватил... И, качнувшись, поспешил подставить под кувшин, из которого разливал Антонио, свою красивую, блестящую, емкую чашу...

Голова раскалывалась, не хватало воздуха, нащупал стоявший у кровати кувшин, поднес ко рту и снова увидел над собой пятно. Присел в постели, натянул синюю рубашку, а сверху, с потолка, так сурово смотрел кто-то. Спустился вниз, стараясь не шуметь, и все же Артуро высунул голову из-за двери:

– Пожалуйте. Доменико, входите.

– Мне ничего не нужно.

– Обидел вас чем? – забеспокоился Артуро.

– Нет, дело у меня.

Моросило. У срубленного дерева огляделся и присел на корточки; мокрая земля раскапывалась легко, только руки стыли. Набил карманы и снова засыпал мешочек. Счистил с пальцев налипшие комки, но упрятать руки в карманы уже не смог – полны были. Закутался в плащ поплотнее и пошел через реку – никого не хотелось видеть. Долго бродил он, отяжелел плащ, лицо намокло.

Огромное, безбрежное озеро сливалось с низкими серыми тучами. Стал на берегу. Шел дождь. Вспомнилась Тереза, смелая женщина, повел рукой по щеке и услышал вдруг:

– Эх, разнесли, разрушили, но ничего...

Оказалось – Александро. Присев на доску, он смотрел в воду. Доменико передернуло: у озера, в тумане, один на один с полоумным!

– Думаешь, я вправду ненормальный? Нет. Тебя Доменико звать?

– Да.

– Хорошее имя.

Безотчетно пощупал карман и почувствовал себя увереннее – переполнен был золотом.

– Видишь доски? – сказал Александро, а Доменико оглядел его латаный-перелатаный плащ, и страха как не бывало. – Кто-нибудь спьяну развалил, не станет трезвый разрушать то, что может ему пригодиться. Люди укрывались тут под навесом, дожидаясь корабля, и вот развалили. – Взглянул на Доменико и добавил: – Не печалься, я новый построю, а вообще, нравится наш город?

– Не знаю, – равнодушно ответил Доменико, мокший под дождем.

– На, – Александро протянул ему зонт, – совсем забыл, – и раскрыл для себя другой. – Присядь, чего стоишь...

Того набитые карманы мешали, с трудом присел на мокрую доску и с удовольствием вытянул ноги, раскрыл над головой зонт.

– Я очень люблю сказки, – сказал Александро и опустил зонт на голову, освобождая себе руки. – Хочешь, расскажу одну? О травоцветном человеке.

– Валяй. Все равно нечем заняться.

Они сидели рядом, устремив взор на слившееся с туманом озеро...

ЗИМНИЕ ИГРЫ

Краса-горожане любили веселиться, из закрытых окон голубых и розовых домов часто вырывался смех, но в тот вечер омраченные пасмурным небом люди были почему-то раздражены, сидели по своим домам, в гости не ходили. В тот вечер даже ужин не имел вкуса, не радовал. Именно тогда Винсенте впервые повздорил с молодой женой, а уловив на себе укоряющий взгляд Антонио, зло придавил пальцем на столе воображаемого муравья; в соседнем же доме уже привычно, без стеснения, бранились супруги, не первый год жившие вместе; мужчина открыл шкаф, с полки что-то слетело. «Что за проклятье! – накинулся он на жену, – почему все падает и валится?!» – «Значит, так нужно...» – огрызнулась женщина, замешивая тесто. «Что нужно...» – «Отлично видишь, что там лежит...» – «А ты не видишь, что не вмещается! Захламила все...» – «Купи второй шкаф, кто тебе мешает...» – «На что купить, на что?..» Даже Тулио не тянуло пить, и Артуро рычал на жену и детей: «Сами гроша добыть не можете! Разинули рты, подавай им...» Где-то еще один отец семейства кричал на жену: «Уйми наконец сосунка, вопит и вопит!» – «Все плачут, все такие, и ты вопил...» – «А ты почем знаешь – грудным меня знала? Будь проклят день, когда повстречал тебя...» Дуилио, такой, каким был, ни разу не вспомнил в тот вечер свое: «Не уноси стакан с родника!» – а если бы и вспомнил, наверняка подумал бы: «Вдребезги разобью...» Цилио, встреть он Розину – ту самую, что в роще, помните? – прошел бы мимо, будто и не видит. И даже Эдмондо в тот вечер живо переводил взгляд со стены на стену... Раздражали тусклые фонари, и спать завалились рано, но уснули поздно, крутились и ворочались в постели, и если б позже, когда все поутихли, кто-либо заглянул в безмолвные дома краса-горожан, крайне поразился бы – все лежали ничком, лицом в подушку.

А страж ночи Леопольдино брел по первому снежку, по-настоящему снег повалил уже за полночь, поглощая тепло мостовой и неуловимо сверкая в лучах фонаря. Чистый, бодрящий воздух вдыхал ночной страж, пришибленный, прибито сгорбленный. Падал снег – у ног его явный, белизну излучавший, лиловый во мраке, сине-лиловый, а вдали – темнотой приглушенный и все-таки белый, безукоризненный. Был снегопад, о как снежило, невесомо ложился на крыши, падал снег, тут и там высветляя деревья; спали люди, прижимаясь щекою к ладони, и только страж ночи Леопольдино брел по извилистым улицам, и прозрачным был воздух, и вольным, сквозящим, – нет, не мог он воскликнуть привычно: «Два часа ночи...» Не лились больше звуки даже из окна того человека с затаенной улыбкой, не звучал инструмент – в этот снег, снегопад, притаились, попрятались птицы; снежило, снег падал обильно, весомо и так невесомо. Все было безмолвно, объято безмолвием первого снега, и лишь шелестели, казалось, снежинки, засветившись, разросшись в скупо льющемся свете из какого-то дома, – снежило. Падал снег, молча брел ночи страж. Все вокруг было подлинным, трепетала вокруг правда белого, первого снега, и обманщик Леопольдино, на часы хоть и вовремя глянул, промолчал, ничего не воскликнул. Эх, чудесен был снег, но и в нем была грусть, свитая хлопьями, несказанная белая грусть. В целом городе, светлонарядном, один был Леопольдино и, склонясь, опустив фонарь, всмотрелся в свой след, вдавленный в бело-пепельный снег, а когда распрямился, расправил и плечи; он один бродил среди красоты, и исполнился гордости. Закинул голову – на лицо опускались снежинки. Раскованно, смело бродил до рассвета, выбелилось, высветилось все, и, словно желая разметать крошившийся сумрак, страж отбросил фонарь, полной грудью втянул вольный воздух и, зажмурясь, неожиданно крикнул: «Рассвело-о уже, выпал снег!»

Непривычную отраду испытывали, вырвавшись из белых снов, краса-горожане; открыли глаза и потянулись взглядом к окнам – странный свет наполнял комнаты. Босые, сонные кидались к окошкам – снег выпал, снег! Разом просыпались, и снег вспыхивал мириадами белых искр в изумленных глазах краса-горожан, а матери даже младенцев, потеплее укутав, подносили к окнам, и те глазели на непривычную белизну и, удивленные, не клали пальчика в рот – одни видели снег первый раз, другие невесть в который, но радовались одинаково... Спешили на улицу, кто наспех поев, кто забыв про еду... В ясном свете дня весело кружились легкие ажурные хлопья...

Потом все отправились к горкам, на высоких соснах пышно лежал снег, и стар и мал съезжали на санках, и так радостно, заливисто смеялись угодившие в сугроб с перевернутых санок. Встряхивали невысокие деревца, осыпая снегом друг друга, по макушку счастливые этим белым счастьем, и только Уго, юный безумец, бормотал ненавистно: «Красная кровь... красная, на снегу». Но его и не слышали в шуме веселья...

Завидев Доменико, Уго стушевался, скрылся куда-то, а Доменико, запахнув синий плащ, высокий и тонкий, шел, упоенный чистым воздухом, совсем таким, как в деревне, шел по первому снегу, по чуждому городу. «Полюбуйтесь, полюбуйтесь, как очаровательно нисходят снежинки! – восторгался Дуилио. – Поистине достойно сожаления, что они не экспонируются в музее красоты! – И добавил: – Не уносите стакан с родника!» – «У-ух, не может не испортить все!» – вскричал, помрачнев. Александро, а юный краснощекий Джанджакомо, еще более подрумяненный морозом, возбужденно смотрел куда-то, и туда же смотрел Цилио, подобравшись, хищно нацелившись. На горку поднималась Тереза.

Она поднималась уверенно, смело, и было явно: затаив на уме озорство, – лукаво искрились ее зеленые глаза. Шла по оснеженной горке, чуть подавшись вперед, в бок уперевшись рукой и мерно махая другой – в лад шагам. И хотя была в длинной шубе и отцовских сапогах – взбиралась по склону легко, без усилий, грациозно покачиваясь. Теплый платок тугим узлом стягивал шею, сжатые губы еле сдерживали улыбку, упрямо западала ямочка на розовой от мороза щеке, и слегка трепетали тонкие ноздри.

Поднималась по склону Тереза, с головы до пят – женщина, источавшая женственность даже одетая, своевольная, а движенья хоть и резкими были, но прихотливые, обнажали, казалось, ее в глазах изумленных мужчин. По снежному склону сквозь снег шла Тереза, ни о чем не печалясь, молодая, счастливая. Добравшись до верха, остановилась, и ее обступили, окружили невольно. А она развязала платок, распахнула шубу, с силой топнула сапогом и вскинула руку. На нее удивленно смотрели, а она перебрала по снегу ногами, застыла... А потом, вдруг ударив себя по бедру, подтянула плечо до щеки и раскинула руки, поднялась на носки, закружилась и так же внезапно замерла снова, прижимая пальцы к груди. И пока краса-горожане ошалело моргали, Тереза внезапно подпрыгнула чуть, и все догадались – плясала... Плясала Тереза на первом снегу, одной ей понятным счастьем счастливая, исполняла неведомый танец, на ходу здесь придуманный, содрогалась вся в вихре движений, веки были опущены, улыбалась горькой улыбкой, и плясали, летели снежинки... Приминала, топтала сапогами снег, и странные взмахи руками так пленяли, придавали ей строгую властность – над другой бы смеялись... Окруженная всеми, плясала Тереза, дразня, восхищая, возмущая безмерно, да кто б ее тронул хоть пальцем – любовались... любили ее, ненавидели, ставшую в танце недоступно возвышенной, а она вдруг застыла, изнеможенная, и, откинувшись чуть, словно б устало, вытянув руку, устремила к Доменико гибкие тонкие длинные пальцы и, не глянув, так сказала своим красивым низким голосом:

– Мне этот юноша нравится...

А позже за городом устроили состязание, играли в разные веселые игры.

Сперва перетягивали веревку. Разбились на команды по три человека, только здоровенный верзила Джузеппе сам, один составлял команду. Пока услужливый Антонио бегал за веревкой, Кумео принялся за излюбленное развлечение – ухватил какую-то девушку за ногу и взлаял по-собачьи; та взвизгнула, подскочила, а он загоготал, довольный, но получил от Дино пинок и притих. Без удержу, хоть и беспричинно, смеялся Тулио, откидывая голову. Эдмондо задумчиво пристыл взглядом к снегу. «Знаешь, я влюбилась, Сильвия», – шепнула Кончетина подружке; та чмокнула ее и нетерпеливо спросила: «В кого, в Тулио? Он такой веселый». – «Нет, не в него...» – «А-а, догадалась – в Сервилио, умелый он!» – «Нет, что ты, он же связан с каморцами». – «Так в кого же?.. – всполошилась Сильвия. – В Цилио?» – «Не-ет... не перебегать же тебе дорогу», – и они чмокнулись. Тем временем появилась веревка, за один ее конец уцепились Тулио, Доменико, сильно волнуясь, и Цилио, а за другой – Джузеппе, он тут же перетянул их. Им хлопали, пускали голубей в снежную кутерьму. «Может, в этого, в Доменико?» – «Ах, что ты, в деревенского!» За веревку ухватилась другая команда: Винсенте, любящий его Антонио и ищущий друга Эдмондо, но Джузеппе засопел разок, натужился, и все трое покатились к его ногам. Хлопки, однако, были жидкими, невольно позавидовали Джузеппе, а когда он перетянул четырех человек – Микела, Дино, чинно-степенного сеньора Джулио и Дуилио, такого, каким он был, – краса-горожане даже рук не вынули из карманов, храня недоброе молчание. Охотников одолеть Джузеппе не нашлось, и он, широкогрудый, крупноголовый, стоял, мощно глотая воздух. «Не в Джузеппе ли? Сильный он, видный собой...» – «Спятила, Сильвия, в этого буйвола... ты всерьез спросила ?»

Потом было катание на санках. Девушки в брюках смело съезжали с горок. Джузеппе и тут превзошел всех – не успели сосчитать до двенадцати, как он уже оказался внизу; для других приходилось считать до пятнадцати и даже до двадцати, а кто бы усомнился в счетчике, когда им являлся сам Дуилио. Винсенте и Антонио вообще не достигли финиша; налетев на санки трех резвых девиц, не сумевших свернуть в сторону, санки перевернулись, все повалились в кучу. Винсенте перекувырнулся, оставшись без пуговки на воротничке, и развязно щипал попавшее под руку «мягкое место», но не везло ему: когда все поднялись, то «мягкое место» сердито потирал ладонью Антонио, а девицы покатывались со смеху. «Не своди меня с ума, Кончетина, неужели в Антонио?» – «О Сильвия, в этого олуха?! Как плохо ты обо мне думаешь!» – «Нет, нет!..» – воскликнула Сильвия и еще раз чмокнула ее.

Потом молодежь состязалась в беге; первое место, разумеется, опять досталось Джузеппе. Неимоверно гордый своей тройной победой, он спесиво оглядывал краса-горожан, но при виде Дино щеку так и обожгло: «Как он смел... Пьяный я был тогда, не то показал бы этому хлюпику!..» Заносчиво прошелся мимо Дино и грубо задел своим железным локтем, глянув с презрением.

– Чего зверем смотришь, дяденька?

– Не твое дело, – прорычал Джузеппе. – Лучше сопли утри.

– Извинитесь, сеньор, – вежливо предложил Дино. – У вас есть еще время.

– Чего-о?! Чего захотел!

И замахнулся, но Дино ловко увернулся и...

Сначала ко лбу приложили снег, потом и всю голову Джузеппе засыпали снегом. Кое-как приподняли, усадили и, еще бесчувственному, безвольно уронившему голову, даже за шиворот сунули два огромных снежка, но, увы, увы и ах, ничто не помогало, на лице Джузеппе не проступало признаков жизни. И лоб ему остудили, и виски крепко растерли, но ах... И тогда Артуро ворвался в тесный круг, уверяя: «Сейчас очнется», – и закатил ему пощечину. Джузеппе действительно разом открыл глаза и живо влепил ответную оплеуху, вследствие чего оказывавшие помощь переключились на Артуро, а издали с криком: «Папенька, кормилец, папуля!» – помчался к ним юный краснощекий Джанджакомо, прорвался сквозь толпу; тетушка Ариадна, ничуть не обеспокоенная участью Артуро, приглашала в гости достойных ее общества краса-горожан. «Ты, – она нацеливала на кого-либо палец, – ко мне, – тем же пальцем тыкала себя в грудь, – приходи в два часа», – показывала два пальца; правда, было уже три часа, но тетушка знала, разумеется, что приходить в гости в назначенное время – дурной тон, соберутся у нее часам к пяти, а к тому времени она успеет накрыть на стол. Артуро вернула к жизни его собственная жена, Эулалиа, – какой там снег, какое растирание висков! – тихо скользнула рукой в карман супруга, и Артуро в момент ожил, выкатил глаза, хватая ее за руку.

Спасли человека.

Тереза... Тереза... Доменико лежал на кровати, уткнувшись в подушку, в одеяло вцепившись руками. Тереза... женщина... Высокая, тонкая, как покачивалась при ходьбе, как ступала... Чуть склоненная вбок голова и сыпучие волосы, сухо плывшие на ветру... Шея, точеная белая шея, и скулы, выпукло резкие и все-таки нежные... А когда, подбоченясь, улыбнется лукаво, легкая ямочка на одной ее щечке... Дразнящие пухлые губки, коварно манящие, томительно ждущие, упруго набухшая нижняя, вызывающе, дерзко влекущая... Уста Терезы... И хрупко-нежные кости – ключицы, почти неприметные, а прямо над ними мягкая впадинка – утоленья источник. Тереза... женщина... Руки ее, руки, что змеей изгибаются, и узкие длинные пальцы, угрозу и нежность таящие, пять душителей дивных, голодных, по-разному алчных, и груди, тонкой женщины груди, налитые угрозой, нацелены были в него без пощады. Голос Терезы, в ее голосе – низком, вкрадчивом, нежном – вкус черешни и медвяный дух. Эх, соты, соты... И глаза ее, взгляд их, ласковый, теплый, радость дарящий, беспощадный, сурово палящий.

К ее дому шел Доменико.

* * *

– Точное, умное, своевременно сказанное слово – основа последующего прогресса, – продолжал Дуилио,– мои простые, действенные слова, а так же... Благодарю, сеньора Ариадна, с удовольствием отведаю, поскольку капуста на долгие годы сохранит нам умственную бодрость и физическое совершенство. Да, я говорил, что мои простые, действенные слова способны сыграть положительную роль в повседневной жизни.

– Васко очень нравилась капуста, – взгрустнула тетушка Ариадна. – Возьмите и вы, отведайте, сеньор Джулио.

– Хорошая, в самом деле хорошая.

– Поистине хорошим является наличие высокой дисциплины и искренней атмосферы взаимотребовательности, – продолжал Дуилио. – Вот, к примеру, сегодня среди нас, в нашем обществе, находится Александро, который славится своей необузданностью и бездумностью, но у которого, оказывается, сердце бывает все же иногда благородным, именно на это – на что же еще! – указывает его замечательный подарок-игрушка, который он собственноручно доставил сегодня и передал из рук в руки нашей не подвластной старости сеньоре Ариадне? Как прекрасно звóнит...

– Или звонИт?

– Это не имеет значения, Александро, вы не поняли. Истину всегда можно установить, истина подобна границе.

– Всегда, в любом случае?

– Безусловно.

– Задам вам один вопрос, не отступите от своих слов?

– Ни в коем случае. Нет.

– Ну хорошо. Скажем... поссорились двое – блондин и брюнет, кто из них виноват? – спросил Александро и неожиданно гаркнул: – Гоп! – отчего Дуилио подскочил и выронил бокал, а в клетке встрепенулись все пять канареек тетушки Ариадны. Александро же вежливо пояснил: – Извините, но дешевый эффект – залог внимания. Так кто из споривших виноват?

– Брюнет – очень темный?

– Темнее темного.

– Следовательно, брюнет. Само собой ясно.

– Почему?

У дома Терезы было безлюдно. На высокую веранду, на закрытые окна и зеленую штору устремлен был взор Доменико. Украдкой обошел дом – простодушный, наивный грабитель...

– Потому.

– Почему – потому? Почему?

– Потому что брюнет – темный, а блондин – светлый.

– Ах, как вы хорошо сказали! – захлопала в ладоши Кончетина и шепнула Сильвии: – Тот, кто мне нравится, – блондин, светлый...

– А что, блондин непременно бывает хорошим? – удивился Александро.

– В сравнении с брюнетом, разумеется... Кроме того, во всем находится нечто хорошее, когда внимание бодрствует, а мои простые, ясные слова придают сложной психологической истории большую впечатляемость и легкую доходчивость.

– Ах, как ясно и просто сказано! – покачал головой Александро. – Вообще-то, к твоему сведению, оба виноваты, мой маленький, мой пострел.

Не видно было Терезы, женщины, истинной женщины. Упорно смотрел Доменико на высокое узкое окно и упрямо молил: «Ну открой же, открой...» Временами казалось – раздвигалась тяжелая штора, но нет, нет, просто мерещилось... И он снова шептал: «Открой же, впусти...» В отчаянии уронил голову, опустил глаза – на земле, под ногами, лежал первый снег... На первом снегу стоял Доменико, наклонился, коснулся вспотевшими пальцами – холодил так приятно, приложил горсть ко лбу... Набрал еще горсть, сбил в комок... Оглядел, попробовал вытянуть – распался комок, рассыпался снегом в ладони. Вновь слепил и стиснул с боков в кулаке, пригладил большим пальцем фигурку, приминая, поправил и расправил ладонь – нет, нескладной, нелепой была эта снежная женщина... Холодная, тусклая, не светила, не грела... Что-то вспомнилось, снова нагнулся...

– Я вам не пострел... и попрошу!.. – вознегодовал Дуилио. – Не только поступки, и слова надо выбирать!

– Ладно, Дуилио, не сердись, я же по-доброму сказал, мой сладкий, любезный, любимый, родной, благородный, дрянной, разумный, добрый, положительный...

– Кто дрянной?! Посмотрите-ка на него! – Дуилио вскочил. – Я! Я!.. Не уносите стакан с родника!.. Где мой плащ!

– Ладно, Дуилио, не кипятись. Восемь слов из девяти были приятными, одно примешалось обидное – дрянной, ну ошибся, что за беда.

– Он ошибся, сеньор Дуилио, ошибся, что особенного, извините его, простите великодушно, он мне такой чудесный подарок преподнес, – умиротворяюще вмешалась тетушка Ариадна и добавила, думая о своем: – Эх, не то что он, случалось, и Васко ошибался... по вечерам.

– А предмет моей мечты никогда не ошибается, – шепнула Кончетина Сильвии, – потому что он непосредственный.

Опустившись на корточки, Доменико разрыл снег: что-то искал озябшими пальцами... Всю кисть запустил в снег, но желаемого не достиг, засучил рукав и добрался наконец, нащупал под снегом твердое, мерзлое... Поскреб пальцами, ссаднил их... Снял с себя пояс и большой серебряной пряжкой ковырнул землю еще и еще... Медленно встал, распрямился с землею в руке. Однако твердой была, и он размочил ее – зажал с ней в ладонях свою снежную женщину, кривую, нескладную. Закапали серые капли, пятная снег, а в ладони размокла земля, размякла и, зажатая в ней, потеплела как будто...

– Извините, сеньор Дуилио, но я хотел бы заметить... Вы всегда указываете, каким следует быть мужчине, но вы никогда не высказывались о женщине, никогда не говорили, какова настоящая, истинная женщина.

– Вы слышали?! Вы слышали, что он сказал? – Дуилио негодующе огляделся. – Вы только подумайте! Разве не я рассказывал вам скорбную историю о бесподобной, безупречной женщине, великодушно оставившей мужа в целях благополучия того же мужа?..

– Так это ведь ложь, сеньор Дуилио, не обижайтесь, но...

– Как так ложь?! – взорвался Дуилио. – Выходит, лжец я? Где мои...

– Хорошо, хорошо, успокойся, – примирительно сказал Александро. – Успокойся и скажи, просвети, что должно быть прекрасным в женщине.

– В женщине? – Дуилио погрузился в мысли и изрек: – У женщины три вещи должны быть хорошими: характер, лицо и руконогое тулово.

– Что ж ты именно теперь поскупился на слова? – огорчился Александро. – Хотя и верно все, конечно.

Горсть влажной земли держал Доменико, напитанную снегом, намокшую, теплую... Размял и скатал ее грязными пальцами и сначала вылепил тело – неприглядным получилось, нелепым, потом приделал ей толстые ноги, округлил затем плечи, огладил, выдавил два бугорочка – из глины женщину ваял Доменико... Круто выгнул ей бедра, осторожно приладил руки-обрубки, головку, сгладил неровности, придал ей, сколько мог, красоты и поднял, ухватил ее бережно тремя пальцами – большим, указательным, средним – и оглядел... И в этой нелепой, кривой, неказистой было что-то влекущее, а Тереза – женщина, настоящая...