Текст книги "Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)"

Автор книги: Гурам Дочанашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 35 страниц)

И хотя переброшенные солдаты с честью выполнили начальную часть операции, проку от этого не было, поскольку на той стороне каатинги стоял с мачете в руках мрачно насупленный Пруденсио. Первого солдата, слетевшего на мат, он не сразу прикончил – посмотрел, что тот будет делать. По-кошачьи остроглазый Пруденсио отлично различал все в темноте, и, когда каморец, вытащив изо рта клубок, перебросил обратно, вакейро во мгновенье зажал ему рукой рот, нос и всадил в глотку нож, а второго солдата уже в воздухе полоснул ножом и сам вытащил из его искаженного рта клубок и с омерзением, двумя пальцами, швырнул назад, потом третий затрепыхался в воздухе под его мачете. И приладился он, как по маслу пошло, а когда очень уставал, передыхал, растянувшись на земле. Под утро восемь дюжих перекидщиков, отправив за каатингу всю сотню отборных стрелков, послали сообщить генералу об успешном завершении операции, а вскоре рассвело, и хоть с трудом, да проникнув взглядом через заросли, остолбенели – отборные, специально обученные, откормленные стрелки валялись друг на друге с перерезанными глотками... И прежде чем довольный своей удачей генерал Хорхе браво приблизился к каатинге и узнал о прискорбной участи своих славных стрелков, в плечо ему угодила единственная пуля, посланная через каатингу. Корпус откликнулся залпом и поспешил отступить в ближайший лес, три скорохода помчались в Камору, а чуть позже вслед за ними потащилась небольшая повозка с перевязанным генералом Хорхе.

Зе, по-прежнему лежавший уткнув лицо в сено, недовольно присел – в комнату смущенно вошли гости: Иносенсио и Рохас. «Как хорошо, что вы пришли, – обрадовалась им Мариам, исподтишка глянув на отвернувшегося мужа. – Присядьте, я молоко вам вскипячу». Было раннее утро. Зе мрачно, упрямо не оборачивал головы, Иносенсио нелепо прямо сидел на низенькой треноге, Рохас стоял, неловко ежась, переминаясь с ноги на ногу, не зная, куда деть руки. «Да-а...» – завел было разговор Иносенсио, но и сам почувствовал – нескладно начал, и умолк. Неприветливо молчал Зе, докучаемый гостями хозяин дома, – свое тяготило горе и отвращало ото всех. Мариам во дворе подкладывала хворост в очаг, трепетно вился дым, в клочья разрываемый порывами ветерка; в комнате подавленно молчали, наконец Иносенсио вспомнил и молвил: «Здравствуй, Зе». – «Здравствуй», – не обернул головы Зе. «Здравствуй», – сказал погодя и Рохас. «Вышел бы из дома, – тихо начал Иносенсио, – поработал бы со всеми...» – «Нет», – оборвал Зе. И снова замолчали. Иносенсио радостно обнаружил на колене пятнышко и стал счищать его, тер ладонью чуть не до дырки... Не выдержал, встал, раздраженный молчанием: «Ладно, будь здоров, Зе». – «Всего...» – «Будь здоров, Зе...» – пробормотал и Рохас, и оба вышли. «Куда спешите, – заволновалась Мариам, – вон кипит уже молоко». – «Спасибо, только что пили», – вежливо отказался Иносенсио, зло подумав: «Еще чего, молоко пить...» – а когда отошли подальше, упрекнул Рохаса, хотя сам надумал навестить Зе, а тот лишь согласился пойти с ним: «И чего тащил к нему, сидел бы себе дома...» – но безответный Рохас только плечами передернул.

А Зе снова уткнулся лицом в сено, ныла обгоревшая душа – как сбросил он плечом руку Мануэло...

Ненавистно озирал Пруденсио трупы каморцев, не отвел еще душу, не утолил жажду мщения, хотя самого генерала подбил. Возле уха прожужжали пули – он и бровью не повел... Нет, не насладился торопливой расправой в ночной темноте, рвался причинить им что-нибудь похуже, пострашней, а что – не знал... Перед глазами возникло поруганное, изувеченное тело Мануэло Косты, представились братья: наверно, покорно стояли там, в сертанах, под занесенным каморским ножом, и кровь бросилась в голову: «Ух, все ваше отродье... Духа вашего не оставлю!..» – и Пруденсио исступленно схватил за ноги один труп, поволок к каатинге. Отяжелевший труп головой бороздил песок, и, подняв его, он швырнул в заросли – набросились изголодавшиеся ветки, закогтили труп, запустили в него шипы, в один миг истерзали, искромсали, обсосали до костей, поглощая, и залихорадило соседние кусты; раздразненные, нетерпеливо, жадно тянулись они к телам каморцев тонкими закрученными ветками-щупальцами. Жуткое было зрелище, и дрогнул, заколебался на какой-то миг Пруденсио – уронил руки, что-то сковало его, похожее на сожаление, но вспомнил Мануэло, вспомнил братьев и разозлился на себя, глянул на трупы: «А их чего жалеть!...» – и злорадно поволок к каатинге еще один труп, издали ублажая кусты, ликующе шепча: «Всласть накормлю вас, каждый ваш корешок... Всем достанется, не бойтесь! Нате... Держи... На и тебе...» – и кидал в заросли один труп за другим. Люто, во всю высоту поднялись свирепые кусты, голодные, жаждавшие человечьей плоти, каждой колючей заостренной веткой тянулись к своей доле и, получив ее, пригибались к земле, извиваясь змеей, беспощадно жестокие ветки запускали когти в трупы каморцев, сдирали с черепа кожу, терзали щеки, остервенело разрывали тело в клочья, безудержно стремились к сердцу, печени, к нутру и жадно, смачно, неистово всасывали, впитывали еще теплую кровь, плоть, и Пруденсио в неутолимой ярости подбрасывал и подбрасывал им страшное угощение, и наелась каатинга, напиталась каморцами; сухощавые змеисто тонкие стебли набухли, набрякли и, лениво сплетаясь, полегли на земле; объелись кусты, пресытились от корней до острого кончика веток, отяжелели и обленились – не тянуло больше высасывать кровь, обгладывать кости – и, налившись кровавым цветом, сонно потягивали ветки, нехотя щупали осоловелыми когтями еще пригодные останки, а там, в Канудосе, схватился за горло Мендес Масиэл, побледнел смертельно и, разом лишенный сил, как подбитый, опустился на земляной пол. «Вам плохо, конселейро? – всполошился Жоао Абадо. – Воды, Грегорио, скорей!» – «Не надо, – покачал опущенной головой Мендес Масиэл. – Все ли тут? В Канудосе...» – «Вроде бы все, конселейро». – «Пруденсио куда-то ушел вчера вечером, кажется, к каатинге...» – сказал Грегорио. «Да, пожалуй, он один и мог поделать со мной такое, – с горечью промолвил Мендес Масиэл, тщетно пытаясь встать. – Выведите меня на улицу. Быстро созовите народ...» Гулко зарокотал барабан Грегорио Пачеко, конселейро поддерживали с двух сторон и повели к выходу. Весь Канудос собрался, барабан смолк, люди в тревоге ждали слов конселейро. «Мужайтесь, братья, – тихо проговорил он, воздев голову. – Не падайте духом, крепитесь, братья, – каатинга, опора наша, полегла».

В ужасе взирал Пруденсио на переродившуюся каатингу, куда девались беспощадно суровые кусты, грозно возносившие ветки, – переевшая, распухшая, каатинга дремотно поникла, полегла, гибла, что ли, не в силах подняться, и зря кидал ей оставшиеся трупы Пруденсио – с омерзением отползала от падали опившаяся крови каатинга.

А тщетно алкавший крови маршал Бетанкур, кусая ногти, повернулся к подручным спиной, и подстегнутый им полковник Сезар измывался, издевался над генералом Хорхе, бессильно присевшим на носилках, сконфуженно уронившим голову. «Да, мой славный, умный генерал, ни от кого не жди столько вреда, сколько от своей трухлявой дурацкой башки, – разъяснял полковник причину провала проведенной корпусом операции. И распалился:

– Как допустил, болван, как позволил так глупо, так по-идиотски уко... – осекся, постеснялся маршала, – убить столько стрелков – отборных стрелков, спрашиваю тебя! Не мог прибегнуть к элементарному средству, недоносок – подержал бы дня два в темноте одного солдата и повел бы ночью к каатинге – все б насквозь увидел!

– Слушайте, братья, – Мендес Масиэл устало обвел канудосцев взглядом. – Немного скажу вам, иссякают силы. Что ж, недолго мы жили, но жили настоящей жизнью, а теперь решайте: встретите врага здесь и погибнете в бою или укроетесь, разбредетесь по лесу на заречной стороне, дадите им устроить на вас облаву? Что предпочитаете?

– Защищать город, конселейро! – выкрикнул Рохас, покраснев смущенно.

И дон Диего подоспел ему на помощь:

– Само собой ясно. В лесу постепенно всех переловят, всласть поистязают, искромсают, а в битве их ждет куда более легкая гибель, чем смерть Мануэло. Что и говорить, конселейро, они предпочитают защищать свой город, Канудос.

Не понравилось Жоао Абадо, что дон Диего не причислил себя к канудосцам, и многозначительно посмотрел на конселейро, но тот не обратил внимания, тихо продолжал:

– Ступите три шага вперед, кто хочет защищать город.

От мала до велика все ступили три шага, вместе с другими – и Доменико... И все обернулись – медленно подходил Зе, но он стал в стороне.

Сочувствовал Мендес Масиэл великому вакейро, сломленному, поднял голову, окинул его взглядом и что-то решил, и даже по измученному лицу было видно – доволен был своим решением.

– Не будем терять времени. Нас одолеют, их много, но не дадим им захватить женщин, детей. Срубите большие деревья, свяжем плоты и спустим на воду, когда стемнеет; к утру высадитесь на той стороне, а чтоб не напали на след, плоты пусть плывут дальше, река вынесет их к океану, сами заберетесь в лес, поглубже, пусть ищут – не найдут. Кто хорошо владеет топором, сделайте шаг вперед.

Все ступили на шаг.

– Хватит десяти человек, – конселейро слабо улыбнулся. – Остальных другая работа ждет.

– Деревья я один срублю. – Старый Сантос угрюмо вышел вперед. – Другие пусть очищают стволы, вяжут плоты.

– Один справишься? Много нужно плотов...

– Не беспокойтесь, конселейро.

– Хорошо. А ты, Грегорио, стань рядом и погромче бей в барабан, заглушай стук топора, не то смекнут, что мы задумали, и перекроют реку.

Старый Сантос поспешил к лесу, на ходу оттачивая топор, следом за ним зашагал с барабаном Грегорио.

– Остальные мужчины отправятся к каатинге. Каморцы не сразу решатся перейти через каатингу, но мешкать нельзя. Будете ждать их в засаде, а ты, Зе, иди к себе и обдумай все хорошо, никто не винит тебя, никто ни в чем не упрекает. Но раз ты такой мнительный, сам должен найти способ успокоить себя – выход всегда находится.

Донеслись мощные удары топора, и сразу же загремел барабан.

– Прежде чем разойтись, братья, скажу вам еще несколько слов, – Мендес Масиэл обвел всех взглядом. – Не считайте, что в плохое время родились, несчастливое. Кто знает, возможно, и в самом деле золотым был золотой век, о котором в сказках сказывается, но такое ли уж счастье все время на лужайке полеживать да на свирели наигрывать под плеск ручья – врагу не пожелаю этого! В счастливейшее время родились и жили все вы, братья, поднялись из грязи, возвысились над скверной – это ли не счастье, и оно дано было вам! А теперь идите, не мне учить вас сражаться, но если враг не покажется, возвращайтесь, простимся друг с другом.

В роще, тяжко шелестя, полегло первое дерево.

– Мы победим, конселейро, увидите, победим! – воскликнул Жоао Абадо. – Каждый из нас сильней оравы каморцев, не сомневайтесь, одолеем их, и ружья есть у нас, и патроны, непременно победим, конселейро.

Но Мендес Масиэл пробормотал на это совсем непонятное:

– Не дай бог...

– Добрая весть, великий маршал, пташка на хвосте принесла, – в приемную маршала влетел сияющий полковник Сезар. – При нем сообщить?

– Нет, убери его.

Разруганного, расхаянного генерала живо вынесли вон.

– Каатинга полегла, грандиссимохалле, свободен путь!

– Что?!

– Гонец прискакал.

– Прекрасно... Прекрасно, мой полковник! – возликовал маршал, лихорадочно потирая руки. – Как же это случилось?..

– С той стороны кто-то, какой-то там... закидал каатингу трупами наших дорогих незабвенных героев. Она объелась, отяжелела и полегла вся, ходи по ней сколько хочешь, проходи куда хочешь..

– А этого.... не схватили? Не догнали?

– Да он сам, грандиссимохалле, как полоумный бросился на нашу сторону, вопил, орал, и сначала подумав что он ради нас старался, что он нашей ориентации, а мерзавец налетел на первого же солдата и намертво впился в него зубами – так и не оторвали, как ни колотили прикладами.

– Убили?

– Да... Так точно!

Расстроился маршал Бетанкур, досадуя на себя, хотя редко бывал недоволен собой: «Как же я сам не додумался подбросить каатинге людей... Чего бы проще!»—и, боясь опять дать маху в спешке, заходил, обдумывая положение.

– Гонец не проболтался о новости – по пути или здесь?

– Нет, грандиссимохалле.

– Все равно немедленно заточить. В корпус передайте приказ: пока ни шагу дальше. Большой урон нанесли нам эти потаскуны, мой полковник, огромный, однако и из этого тарарама надо извлечь выгоду. Поэтому не мешкая, пока светло, перевезите генерала Хорхе домой, пронесите по улицам в открытых носилках, пусть весь город узнает о его ранении, люди решат, что дела наши плохи, и все недовольные поднимут голову, считая, что настал их час, повылезут из углов. Раскинешь по городу весь свой офицерский состав – пусть смотрят во все глаза, слушают во все уши, представишь список недовольных мной. Сровняем с землей этот поганый городишко и возьмемся за Камору – очистим от сомнительных элементов!

– Хвалить мне вас разве достоин я, великий маршал... – Полковничье сердце взволнованно подскакивало, и несуразная получилась фраза. – Но вы гений, и как же удержаться, как не высказать это, грандиссимохалле...

– И Каэтано пусть возвестит иначе, чем обычно: «Такой-то час вечера и не так уж все гениально».

– А если не посмеет...

– На кой тогда у меня ты?

– Слушаюсь, обязательно прокричит, грандиссимохалле.

– Сам ты принял какие-либо меры?

– Попробовал кое-что, – без особых результатов. – Полковник Сезар смутился.

– Что именно?.. Слушаю.

– Решил выявить недовольных – готовил вам приятный сюрприз, грандиссимохалле, но поскольку моих людей быстро распознают даже бородато-усато-парикастыми, я запустил в народ незнакомый ему кадр – нарядил генерала-красавчика женщиной, соорудили ему бюст из шерсти, другие места округлять не пришлось, и отправил в ночное заведение... Но оплошал.

– Почему?

– Перестарался, чересчур соблазнительно нарядил, и походке обучил слишком вызывающей, и кожа у него очень нежная – розовая, грандиссимохалле... Переборщил, словом. Сами понимаете, с красивой бабой не о политике говорят.

– О чем же?!

– Исщипали всего.

Помрачнел великий маршал, но увлеченный рассказом полковник не заметил этого, и еще больше насупился Эдмондо Бетанкур, грубо спросил:

– Итак, ясно задание?

– Да, конечно, – оживленно, развязно ответил Сезар.

– Что-то развеселился ты, мой Федерико, – маршал гневно сузил глаза. – От безделья бывает это, и, между прочим, в том, что полегла каатинга, никакой твоей заслуги нет.

– Да... – потемнел развеселившийся полковник, опустил голову. – Вы правы. Так точно, разумеется. Правду соизволили заметить, гранд...

– Сам и поведешь корпус. Ступай.

Солнце еще светило, когда сволокли деревья к реке и связали плоты. Во множестве срубил их Сантос, и не стихал барабан Грегорио Пачеко, пока Сантос не утер и взмокший лоб. Доменико устало опустился на пень, в ушах все стучал топор и грохотал барабан, все тело ныло, но он был доволен, потянулся, хоть и через силу, и увидел возвращавшихся в Канудос вакейро. Опередив всех, Жоао Абадо спешил к конселейро, страшно возбужденный.

– Говорил же я, конселейро... —Он задыхался, глотал слова. – Говорил же, нечего принимать... потому как... прощелыга расфуфыренный... На кой он нам был...

– В чем он провинился? – тихо спросил конселейро, озирая вернувшихся – не было среди них дона Диего.

– А в том. Ненадежный он, думаю, и посадил его в засаду поближе к себе – следить за каатингой. Прошло время, обернулся вдруг, зашипел: «Тсс», – тише, дескать, взволнованный был, паршивец. Я подумал, может, каморца приметил, а он еще поманил меня... Подполз к нему кое-как, тихо, чтоб не шуметь, а он: «Как дела, Жоао, как себя чувствуете?..» Шут гороховый... Никакого каморца, понятно, не было... Злость меня взяла, конселейро, отошел я подальше, видеть его тошно было, а когда мы стали возвращаться, исчез он, сгинул! Изменник, продажная шкура, трус!.. На кой был нужен, конселейро, чужак, спесивец...

– Успокойся, Жоао, каждый сам знает, что ему делать.

И остальные вакейро подошли к присевшему под высоким деревом конселейро. Вскоре весь город был там. Зе по-прежнему стоял поодаль от других. Грегорио Пачеко и Сенобио Льоса бережно помогли конселейро встать, обхватили руками за спину, подставили плечи. Мендес Масиэл собрался с силами и твердо заговорил ослабшим голосом, предзакатный был час, когда притихает все, примолкает, и каждое слово слышалось ясно:

– Братья, надо решить еще одно дело – двоим из вас придется вывезти женщин и детей.

Удивились канудосцы – что тут было решать!

– И остаться с ними навсегда.

И тут все отвернули лица, чтоб не встретиться взглядом с конселейро, один Доменико не уразумел сути, и конселейро пояснил:

– Понимаю, никто не решается оставить обреченный город, но сильная, твердая рука нужна направлять плот, женщинам не под силу, а кроме того – не вырастить наших детей без мужчин, кто обучит ездить верхом, охотиться и всяким иным делам...

Никто не повернул головы, и Зе, почувствовав взгляд конселейро в затылок, резко обернулся. Как напряженно скрестились их взоры – конселейро и первого среди вакейро... Как разговаривали глазами! И Мендес Масиэл кивнул слегка – договорились они о чем-то, и Зе просветлел на миг, расправил плечи, ясно знал теперь, что делать дальше, до конца своих дней. Обретал себя Зе, врожденная гордость была во всем облике, но внезапно понуро склонил голову, принял нарочито горестный вид.

– Бросать жребий нет времени, – сказал Мендес Масиэл. – Плоты надо спустить нынче вечером, ночью или днем надо ждать каморцев. Кто отправится?..

– Я. Я вывезу их, конселейро.

Все головы повернулись к Зе – сам, по своей воле оставляет город! Кровь ударила Зе в лицо, но он упрямо продолжал:

– Два человека нужны, да?

– Да, два.

– Рохаса возьму с собой.

– Очень хорошо.

– Когда отправиться? – Прежний энергичный Зе был перед всеми. Он не обращал внимания на осуждающие взгляды.

– Как только стемнеет.

– Понимаю, конселейро. Сложное и почетное это дело, и лучше меня никто не вырастит мальчиков, так, конселейро ?

– Да.

– Именно поэтому я отправлюсь с ними.

Покоробило канудосцев от его слов, не понравилось решение Зе беззаботно оставить город перед неизбежным сражением... Даже Мариам растерялась.

– Я-то чем провинился перед вами, конселейро? – Голос Рохаса дрожал, и, волнуясь, он впервые произнес длинную фразу: – Чем я хуже других, по-вашему? Трудиться не умею или с врагом биться? Раны у меня давно зажили, и, в отличие от кое-кого, ни жены у меня, ни детей, чтоб увязаться за ними.

– Ты отправишься со мной. – Зе побледнел, но отшутился: – Чем я хуже тебя? Тем, что ран не имел? И я мог их получить, и если отправлюсь с женщинами...

Но Рохас презрительно, безжалостно бросил:

– У тебя дареная жизнь...

Рука рванулась к мачете, но Зе сдержал себя.

– Не все обстоит так, как тебе представляется, Рохас, – тихо проговорил Мендес Масиэл, еле давалось каждое слово. – Очень вероятно, что каморцы нападут на вас в пути, и, как знать, не тебя ли ждет самая жестокая схватка...

– Я в Канудосе хочу погибнуть.

– Стыдись, Рохас...

Пастух смущенно опустил голову.

Вечерело, сонные куры забирались на низкорослые деревья.

– Птиц заберите с собой. И на новом месте пусть петух будит вас на заре, – конселейро слабо улыбнулся. – Весь скот увезите и десяток лошадей... на двух плотах разместятся. А теперь присядем, помолчим... так принято перед разлукой... попрощаемся, когда стемнеет, кто как захочет...

До наступления темноты избегали смотреть на матерей, жен, детей, сидели удрученные, а когда встали, в сгустившихся сумерках ясно было видно – окаменели люди душой... А потом совсем стемнело, и, казалось, все пришло в движение; казалось, люди утешали друг друга, плакали, причитали, затаив дыхание, обнимали близких, вбирая в себя знакомое родное тепло, нежно, бережно гладили притихших детей по головке прохладными заскорузлыми, как кора, руками, целовали в лоб, кто-то тайком осушал слезы; смешалось все в кромешной тьме, люди будто ласкали друг друга, и те, что оставались, с надеждой опускали руку на плечо соседа, с верой смотрели на сограждан, притихшая река не перекрывала шороха шагов, движения, печаль и ласка проникли в души, и если кто-то задевал ненароком другого, улыбался ему виновато – так казалось Доменико, в самом деле казалось так в сплошной темноте.

...Ничего похожего не происходило, недвижно стояли люди, безмолвно.

Удалились плоты, и все обернулись к конселейро, посветили лучиной в лицо – не дышал конселейро.

Опустили головы, поникли понуро – дети, матери, жены реке беззащитно доверены были и, наверно, навеки потеряны. Дон Диего, и странный, и чуждый, предал всех, скрылся позорно, исчез... Зе Морейра, первый вакейро, им примером служивший недавно, умом и десницей опорою бывший, совсем изменился, уклонился от битвы... И каатинга, надежда, защита былая, бессильно лежала... Мануэло, веселый вакейро, замучен был в пытках... И другой настоящий вакейро, безответный Рохас, трудяга, против воли покинул их город... А воплощенье их единенья, укреплявший словом их дух, конселейро, их вера, не дышал уже более. Лежал на родной земле Канудоса, обратив лицо к небу.