Текст книги "Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)"

Автор книги: Гурам Дочанашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 35 страниц)

Гурам Дочанашвили
ОДАРЮ ТЕБЯ ТРИЖДЫ

ВЫСОКОЕ СЕЛЕНИЕ.

БЕГЛЕЦ

Тьма была еще густой, лишь на одном краю неба поредела едва приметно. После дождя с листа на лист тихо скатывались капли, и промокший, продрогший Беглец, настороженный, чутко вслушивался в иссякавшие шорохи. Лишь бы не топот копыт – никакой другой звук его не страшил. Все мерещился преследователь, и, обессиленный, он до боли впивался пальцами в мокрые сучья. В ночной темени его не обнаружили б, так прижался он к стволу, притаился, но сейчас, когда заерзал, окоченев от колкого рассветного холода, в поблекшем мраке явственно обозначилась его темная подрагивающая фигура. Сон заволакивал глаза, необоримо гнул ему голову. Хорошо хоть, сидел, давая роздых до крови сбитым ногам,– изнурил подъем сюда, в эти горы. Здесь, на дереве, его и собаки не достали б, – правда, лая и не слышалось. И страх отпустил, зато сразу напомнил о себе голод. Пошарил озябшими пальцами за пазухой, выудил корку хлеба. Неторопливо обгрызал ее, смакуя, продлевая сладостный вкус, но невелика была краюшка, скоро подъелась, и голод пронял еще сильнее. Взгляд Беглеца невольно потянулся к деревне – там собирался раздобыть еду. Из поблекшей тьмы уже выплывали дома. Снова огляделся, и внезапно обуял непонятный страх; нет, не гонитель страшил, наводило жуть что-то иное – как странно светало, необычно и странно... Никогда не видал он, чтоб листья очертались так зримо, так резко, и ограды подобной нигде не встречал – на глазах становилась она неприступной, обретала мощь в призрачном свете... И из сумрачной дали подступали деревья, могучие камни величаво и мерно из земли выступали... И страшным, леденящим был ветер – такого под утро не бывало нигде... И тени... как тревожно метались тускло-смутные жуткие тени, увлекаемы ветром... так тревожно...

Не вынес, не выдержал больше, спрыгнул с дерева и направился к ближайшему дому. У ворот помедлил, вскинув голову и, раздув ноздри, опасливо втянул воздух. Шагнул во двор, бесшумно миновал хлев и набрел на каменное строеньице. Внутри оно показалось замкнутым, до того затаенным, что у Беглеца потемнело в глазах, он без сил, без воли опустился прямо на пол. Когда отошел немного, поогляделся. Холод не прохватывал здесь так остро, но через темные стекла в оконцах сочился жутковато мрачный свет.

Внезапно в ребра впились леденящие иглы: почудилось – кто-то дышит рядом во тьме. Подумал было – это он сам. Но когда испуганно затаил дух, явственно услышал чье-то дыхание. И вскричал ошалело, протирая глаза:

– Кто тут?

– Я это, я.

Мирный был голос, утишающий, и все же Беглец отполз к стене, припал к ней спиной, напружинился весь, словно жаждал пробить ее толщу; и хотя тщетно было усилие, взбодрило оно и придало чуточку сил – малых, чтобы встать, но на вопрос достало:

– Кто ты?

– Хозяин дома.

– А чего тебе тут надо?

– Это ты меня спрашиваешь?

Смутился Беглец и от смущения успокоился чуть. Человек говорил мягко, тихо, и пришелец обмяк:

– Я... – Он приложил руку к груди. – Я очень виноват, забрался сюда, но...

– Ничего, замерз, наверно...

– Да, знаете, так продрог и...

– Знаю, знаю, верю.

– И вообще я...

– Хорошо, хватит, – ласково прервал человек. – Хватит, успокойся.

Радость дурманом растеклась по жилам, закружила голову, и Беглец сомкнул веки. Посидел так немного, припав к стене, и вдруг опять растревожился, хотел услышать что-то еще, что-то нужное, что вконец успокоило бы и развеяло тревогу и страх, и он пополз в ту сторону, откуда доносился голос. Колени шершаво терлись о каменный пол, и шероховатые звуки бессильно бились о массивные стены, а потом, когда наступила тишина, Беглец вскинул на человека взгляд, коснулся ладонью его колена и взмолился:

– И мне нечего бояться?

Человек поглядел на него задумчиво, потом опустил руку ему на голову и повторил:

– Да, тебе нечего бояться.

Беглец пал ниц, заскреб пальцами по полу. Руки тряслись, плечи дергались, судорожно подрагивала спина, он терся лицом об пол, жался щекой, напрягал каждый мускул и всхлипывал, глотая слезы, – отпустило, спала с души тяжесть, и человек терпеливо ждал, пока пришелец успокоится. Он зажег свечу на стене, а когда обернулся, Беглец моргал, воздев голову к трепетному пламени.

– Я сейчас вернусь, – сказал человек. – Голоден, верно.

– Да, очень. – Пришелец кивнул, не спуская глаз со свечи.

Человек ушел, а он протянул к огоньку озябшие руки и изумился – пальцы красиво, прозрачно алели. Подставил теплу огонька щеку, лоб, отогрелся чуть. Не заметил, как вернулся хозяин, и вздрогнул, услыхав его голос.

– А!

– На, бери...

– Что это... что...

– Хлеб и вино.

– О... – Беглец схватил хлеб. – О-о, теплый, – и снова взглянул на него с мольбой.

– Ешь, тебе принес.

Молча в охотку съел хлеб и тронул кувшин:

– Можно выпить?

– Можно.

– За вас. – Беглец расчувствовался, разволновался. – Всех благ вам, за ваше здоровье, впервые встречаю такого человека.

– И тебе всех благ, пей.

– За ваших близких... Дети у вас есть?

– Есть.

– Сколько...

– Двое.

– Дочь и сын?

– Сыновья.

– И за их здоровье. – Беглец припал к чаше. – Доброе вино. Как их звать?

– Доменико и Гвегве.

– Необычные имена – Доменико и...

– Гвегве.

– Да, необычные. – Беглец задумался и тихо повторил: – Доменико и Гвегве, Доменико и...

ГВЕГВЕ

– Хватит вертеть, – буркнул старший работник Бибо. – Ему такое по нраву.

– Пусть хоть малость зажарится.

– Сказано тебе – хватит.

– Воля ваша.

Хромой работник встряхнул вертел с насаженным на него зайцем и ступил к свету. Через щелку в кровле струился свет, серебря пылинки. Подставив лучам раскоряченную тушку, он с сомнением покачал головой:

– Думаешь, хватит?..

– Ты что, оглох! – рявкнул Бибо. – Клади на стол и убирайся!

– Хорошо, хорошо, – стушевался Хромой. – Больше ничего не надобно?

– Ничего, ступай и стой у порога... Арбуз охладил?

– А как же.

– Иди, иди, ступай.

Не успел Хромой взяться за ручку, как в лицо нещадно хлестнула боль – ударила распахнутая Гвегве дверь. Бедняга скрючился, схватился руками за лицо. Глаза застлали слезы боли и обиды, из носу брызнула кровь, закапала на пол, расплываясь темными пятнами. Он откинул голову, пытаясь унять кровь.

– Есть хочу, – бросил Гвегве.

– Извольте, все готово. – Бибо указал рукой на стол.

– Я пойду, если можно, – попросил Хромой, не опуская головы.

– Куда это пойдешь? – огрызнулся Гвегве.

– Умоюсь.

– Скажи-ка, умыться у меня пожелал... – И взорвался: – На кой тебе умываться, мать твою... и хозяина в придачу!

Хромой в упор посмотрел на Гвегве, и кровь капнула на грудь; долго не отводил он глаз, и неожиданно голос его прозвучал угрожающе:

– Мой хозяин – ваш отец.

Бибо съежился, пригнулся – думал, стол обломает Гвегве о голову Хромого, но тот и сам струхнул.

– Сболтнул я ненароком, сорвалось с языка, понимаешь...

Хромой глядел в потолок.

– Само собой вырвалось... Никому не скажешь, верно?

– Нет, кому я скажу...

– Ладно, иди умойся. Здорово ушибся?

– Нет.

– Иди, иди, да смотри... не проболтайся, понял?

– Понял.

– Постой!.. Хочешь мяса отведать?

– Нужно мне очень – сырое, – осмелел Хромой.

– Что? Сырое? – оторопел Гвегве и зловеще сверкнул глазами на Бибо. – Не прожарили?

– Как не прожарил, что вы изволите говорить, как это не прожарил, – завозмущался Бибо.– Зажарил, как раз на ваш вкус...

Гвегве вонзил в мясо зубы и блаженно зажмурился, просиял:

– Хорошее, чего тебе еще... – Уперся подбородком в грудь, заухмылялся: – Сырое, говоришь? Сырое, по-твоему? Слыхал, Бибо, сырое, говорит!

– Что он понимает...

– Иди, иди, ополосни лицо. – И Гвегве проводил Хромого взглядом, а когда дверь за ним затворилась, присел за стол, склонился над тарелкой и алчно, смачно сгрыз и сжевал мясо, обглодал и обсосал кости, постепенно расправляясь в спине. Наконец отвалился от стола, откинулся на спинку стула и, вытянув ноги, приставил ко рту, словно рог с вином, огромный ломоть арбуза. И, подобно Хромому, он тоже смотрел теперь в потолок, высасывая прохладный сладкий сок.

По его подбородку стекала алая струйка, и Бибо, глотая слюнки, упрямо не поднимал глаз от пола.

Гвегве утер губы, глаза его дремливо сузились, и, хотя наслаждался сонной истомой, все равно глядел зверем.

– Отец ваш какого-то чужака пригрел.

Гвегве приподнял веки, тупо уставился на него и вдруг распалился:

– Когда?!

– Нынче.

– Что за проходимец?

– Не знаю.

– Видали! Еще один дармоед объявился! Кто такой, откуда взялся?

– Ничего не знаю.

– Ух, я б его... Где он?

– Спит.

– Спит?!

Вспыхнул багрово, будто отняли что-то, из рук вырвали... Но ярость его тут же подернулась пеплом – сытый был, сомлевший. С усилием поднялся со стула; осовелый, выбрался во двор, растянулся на циновке под яблоней и уснул.

Гвегве с рождения был крепышом, но ходить начал поздно. Говорить стал с трех лет, а до того все повторял : «Г-г, г-г» – и то, если есть просил. Ростом не вышел, но руки у него уже в ту пору были длинные и сильные. Мальчик любил наблюдать за работниками. Особенно нравилось, когда рубили могучие раскидистые деревья. Дрожал от нетерпения, пока два работника с двух сторон били по комлю топором. Когда ж они наваливались на ствол, мальчик замирал, упиваясь скрежетом и бурно нарастающе-ниспадающим шелестом, треском. Потом налетал на поверженное дерево и топтал его. А шести лет подобрал где-то ржавый ножик и уже сам расправлялся с деревьями – срезал кору, кромсал сероватую влажную древесину.

Не выносил Гвегве праздников. Пугался громких возгласов, шумных выкриков и вообще не любил, когда люди собирались вместе, раздражали они его. А праздники в Высоком селении были особенные. Крестьяне взывали к природе, выпрашивали дождь, солнце, обильный урожай; обратив лица к небу, во весь голос вымаливали все это, и Гвегве убегал в лес. Там он наобум швырял камень и полосовал ножом дерево, в которое угодил.

Восемь лет было Гвегве, когда у него появился брат. Он возненавидел дом – женщины носились с младенцем, всеобщее внимание к маленькому крикуну изводило Гвегве, и он весь день проводил у озера за селением. Плавал неуклюже, зато дольше других держался в воде.

Одиннадцати лет Гвегве остался без матери. Женщины в черном рвали на себе волосы, царапали щеки, горестно причитали. В черном был и отец, стоял у стены печальный, в безмерной задумчивости. Плакал даже младший брат, а Гвегве, как ни старался, слезинки не выжал из глаз.

Перед отцом Гвегве робел, почитал его, любить же не любил, отчего-то с малых лет побаивался, глаз на него поднять не смел, а если взглядывал – исподтишка. Только раз досталось Гвегве от отца – было ему тогда лет четырнадцать. Отец набрел в зарослях папоротника на младшего сынишку, который рыдал, содрогался весь, повалившись на землю. Он поставил мальчика на ноги и, приподняв ему голову, заглянул в глаза.

– Папа, папочка, папа, Гвегве собаку убил!

– Какую собаку?

– Ту, каштановую, бродячую.

– Почему?

– Не знаю, убил... Скажи, пап, скажи, зачем он убил... зачем...

Бездомная была собака – бродила по дворам, подбирала кинутую ей корку хлеба. Забавная была – на задних лапках просила есть. Никого не боялась, кроме Гвегве, – он не упускал случая дать ей пинка. И вот приметил ее в тенечке у запруды, где плескался с братом, подкрался и, через силу подняв здоровенный булыжник, размозжил собаке голову. Младший брат жарился на припеке и ничего этого не видел, а когда собака горестно тявкнула, вскочил, подбежал к ней, – лапки у бедняжки были непривычно подобраны, голова разбита, а Гвегве, его брат, злорадно ухмылялся, и колено у него забрызгано было кровью...

– Где он? – помрачнел отец.

– Там, у запруды...

Гвегве не заметил, как подошел отец. Он раздумчиво тыкал и колол ножом собаку, когда отец больно стиснул ему руку и, круто повернув к себе, отвесил крепкую оплеуху. Гвегве рухнул на собаку. Отец швырнул нож в воду и увел ребят домой, а на другой день разбудил Гвегве ни свет ни заря, велел поживее умыться, поесть, сунул в руки мотыгу и повел с собой в поле. Отец шел впереди; Гвегве, позевывая, плелся сзади. Светало, приятно обвевал утренний холодок, кричали петухи, по пути крестьяне снимали шапки, здороваясь с отцом, а тот, дойдя до обширного поля, обернулся к Гвегве и движением головы указал на мотыгу. Кукуруза не поднялась еще в полный рост – была отцу по грудь. Гвегве мотыжил неуклюже, хотя и старался вовсю. К полудню на ладонях вздулись волдыри, и он кривился от боли. Отец усадил его в тени, а сам продолжал мотыжить. Гвегве скоро наскучило сидеть тихо, он потянулся к порхавшей у ног бабочке и тут же опасливо покосился на отца. Тот стоял спиной, мерно, без передышки размахивая мотыгой. Отец работал в поле каждый день, трудился до устали, и люди недоумевали, какая ему нужда в этом, такому богатому; а он покидал поле, когда зримо стирались, удлиняясь, тени. В трудах проводил он три времени года, зимой же, когда повсюду лежал снег, грубо затоптанный на проселке, пышный, мягко мерцавший под солнцем на склонах, он сидел у сводчатого камина и, прищурившись, предавался думам. К отцу часто приходили крестьяне – посоветоваться, поспросить, а бывало, и повиниться в дурном поступке; если же прижимала нужда, смущенно просили муки; и во всем селении не нашлось бы человека, который не был бы ему признателен...

Отец и на другой день повел Гвегве в поле, но мотыжить не заставил – у мальчика ладони в кровь были стерты.

Гвегве еще несколько дней тоскливо просидел в тени, а когда ладони зажили, волей-неволей снова взялся за мотыгу. И с той поры отец всегда брал его в поле. Гвегве смирился со своей участью, научился мотыжить, и только одно его злило – почему он работает наравне с работниками отца, вместе с ними. Год за годом день-деньской проводил он в поле и все рвался покончить с этим, сказать отцу, что хватит, что он тысячу раз взмахнул мотыгой, искупая единственный взмах рукой, когда убил собаку, и почему это он гнет спину, а младший брат и пальцем не шевелит. Гвегве подыскивал убедительные слова, воображал, как выложит отцу все, но перед ним тушевался и усердней орудовал мотыгой. Может, и притерпелся бы, смирился, если бы младший брат не забредал иной раз в поле, изнывая от безделья. С Гвегве лил пот – соленые капли затекали в глаза, орошали землю, а тот прохлаждался в тени, зевая со скуки и не зная, как убить время.

Больше всех других работ Гвегве по душе была косьба. Упоенный злорадством, он неистово махал слепящей на солнце косой, исступленно продвигался вперед, а слева от него беспомощно никла высокая скошенная им трава. Коли никто не следил, он орудовал косой еще ожесточеннее, злобно посапывая и отдуваясь, а изнемогши, самодовольно любовался полегшей травой.

Любил отец мериться силами с каменистой землей – разбивал, раскалывал ушедшие в землю могучие камни, выворачивал их, валил в груду и вместе с Гвегве вывозил с поля на тележке. И этим делом, куда ни шло, можно было заниматься – расколотые камни с таким грохотом рушились в овраг по крутизне, теша душу, – но мотыжить, мотыжить...

Однако истинную усладу Гвегве приносили жареный заяц, охлажденный арбуз и арбузное же варенье, ожидавшие его на ужин.

Вот, собственно, и все – намеренно Гвегве ничего дурного не совершал, но к младшему брату, Доменико, воспылал лютой ненавистью.

БЕГЛЕЦ И ДОМЕНИКО

Почудилось, будто ласково, легонько коснулись его ладонью. Беглец, хотя и спал еще, замер – так приятно приникло к щеке и отозвалось в нем сладостной дрожью что-то теплое, нежное. Простонал, благодарный безмерно, открыл глаза и сразу прижмурил, затенил рукой – в лицо било солнце. Наплывала неясная синева, и, когда залила глаза, в дурманной полуяви он увидел в распахнутом окне небо. Огляделся и, не успев удивиться незнакомой комнате, мигом все вспомнил. Бесшумно встал, торопливо надел на щуплое тело рубаху и подошел к столу – там его ждала еда; и пока он ел, переминаясь с ноги на ногу, все озирал комнату – никогда не видал подобной. Послышались шаги. Беглец круто обернулся в испуге, не проглотив куска; в дверях показался старший работник Бибо. Он улыбался, но улыбка лишь прикрывала что-то, таимое им в душе.

– Встал?

Беглец кивнул и сглотнул кусок.

– Послали к тебе... Знаешь ведь кто?

Виски стянул страх, глухой и тяжкий, такой ощутимый, что, захоти он, сумел бы дотронуться похолодевшими пальцами... И все же осознал: «Нет, не преследователи прислали за мной». Успокоился.

– Знаю.

– Велел сказать – пусть живет тут сколько хочет.

– Ничего. Кто ты?

– Человек, не видишь, что ли...

Беглец безотчетно потянулся к окошку, выглянул, спросил тихо:

– В вашем селении... никто не появлялся?

– Когда?..

– Вчера... Сегодня...

– Нет... А с чего к нам заявляться – не у дороги живем.

– А-а... – обрадовался Беглец.

– Кое-какие тропинки и сюда тянутся, понятно, да...

– А их легко найти?

– Недосуг мне балакать тут с тобой, дел невпроворот,– буркнул старший работник. – Словом, пусть, говорит, остается сколько хочет.

– Большое ему спасибо; передай: очень ему благодарен. – Беглец приложил руку к груди, склонил голову и разволновался. – В первый раз вижу такого человека...– Встретился взглядом с Бибо, осекся и тихо повторил : – Передай: очень ему благодарен.

Старший работник пренебрежительно поджал губы и вышел.

У ворот протекал широкий ручей. Беглец, склонившись, горстями плеснул на лицо студеную воду, зафыркал – очень было жарко. Не осушил лица, так и пошел дальше – к видневшимся вдали деревьям. Хорошо принял его глава селения, это верно, и все же неловко было крутиться в доме, у всех на виду. Потянуло к лесу – деревья и кусты везде и всюду представлялись ему общими и оттого влекли, манили к себе.

На опушке леса сорвал с дерева тоненькую веточку, ободрал ее и с силой замахнулся прутом – звонко просвистел рассеченный воздух. Вслушался, снова взмахнул рукой и заметил совсем рядом парня, прислонившегося спиной к дереву. Озадаченный, так и не опустив прута, заулыбался смущенно. В другое время, возможно, отвернулся бы равнодушно, но сейчас, утешенный, успокоенный, приятно изумился ему, не по-деревенски бледнолицему. И непривычно было видеть в деревне праздного парня, бездельно стоявшего у дерева, скрестив на груди руки с тонкими пальцами.

– Ты Беглец, да? – спросил парень.

А выговор у него был деревенский.

– Да, – Беглец кивнул и снова улыбнулся. – А ты Доменико?

– Почем вы знаете?

– Знаю.

Помолчали.

Беглец присел на землю, нарвал какой-то травы, приложил ее к ссадине на колене. Парень удивился, но перевел взгляд на что-то другое. Беглец, не вставая, проследил за его взглядом и раздвинул кустарник – к лесу шла девушка лет восемнадцати. Он улыбнулся и растянулся на траве.

А девушка шла по тропинке, ладная, крепкая; стесненные платьем груди подпрыгивали при каждом шаге. От жары щеки ее знойно пылали, над верхней губой кожа влажно лоснилась. Вступив в лес, она вдохнула всей грудью. У ручья остановилась, присела, пригоршней зачерпнула воду и ополоснула лицо. Довольная, провела мокрой ладонью по шее, распустила волосы, потом сняла пестрые шерстяные носки и опустила ноги в ручей. И сидела так, откинув плечи, уперев ладони в землю, блаженно прикрыв веки. Немного погодя озорно взбила ногами воду, засмеялась и ни с того ни с сего настороженно осмотрелась в испуге. Она встала, прошлась босая – сначала пальцами касалась земли; помедлив, всей ступней вбирала ее прохладу. И опять испуганно вздрогнула, торопливо надела свои пестрые носки и выбралась на дорогу. Солнце палило, но лицо и шея девушки еще ощущали влажную свежесть. Она шла смело, свободно, шла прямо к Доменико. Подойдя, глянула вызывающе и резко повернулась к нему спиной, нащупывая что-то на платье.

– Пуговка расстегнулась, Доменико, помоги-ка застегнуть...

– А ну, где... – Доменико метнул взглядом в сторону Беглеца, но того скрывали кусты.

– Вон, не видишь!

– Вижу, – и не поднял опущенных рук.

– Чего ты, стыдишься, что ли?

– Я?.. Чего мне стыдиться, вор я, что ли, какой?

– Ну, застегнул? Спасибо, Доменико, молодчина, – и беспечно пошла дальше.

– Кто такая? – равнодушно спросил Беглец.

– Одна тут, соседская...

Беглец не слушал, поглощенный чем-то своим.

– Не знаешь, что это за растение?

– Какое?

– Вот это... кругом полно...

– А-а, это? – Доменико глянул с пренебрежением. – Папоротник.

– Диковинное. А полезное? Не знаешь?

– Какое там полезное! Разве было бы его столько, будь оно полезно...

– Зря ты так... – Беглец повел рукой из стороны в сторону. – Раз растет, значит, польза.

– Какая?

– Почем я знаю... вам тут виднее.

– Говорю же – нет, кого угодно спросите... Овцы и козы и те не едят, с голоду подохнут – не притронутся.

– В самом деле? Да, удивительное растение. – Гонимый отломил стебель с листьями. – Посмотри, какое оно...

– Какое?

– Меж другими, в зарослях, и вправду неказистое, а ты полюбуйся на него отдельно, подними вверх и гляди, как дивно нанизаны листья, и сами листья необыкновенные... – Беглец прилег, вертя стебель в руках.

Доменико не скрывал изумления.

– А ты говоришь – негодное оно. Что-то есть в нем, если козы и овцы не едят... Ты, наверно, и того не знаешь, что ядом змеи лечат?

– Как это лечат?..

– Больных исцеляют.

– Ядом? – усомнился Доменико и махнул рукой. – Что вы, змеиный яд убивает!

Гонимый присел.

– Что, и у вас тут водятся?

– Да, черные.

– И много их?

– Не очень... Но одна есть, ужас... С иголку, и не приметишь, а укусит – конец, умрешь.

– Правда? Как называется...

– Ииркола чи...

– Ииркола чи... – повторил Беглец. – Ученые люди, Доменико, из яда этой ииркола чи наверняка лекарство приготовили бы.

– А вы сами откуда, простите?.. – спросил Доменико погодя.

Из какого он края, Беглец не ведал, но родные места, хотя и смутно, все же помнил: кругом простиралась вода, – может, на острове родился. Океан непрестанно менял цвет – то отливал зеленым, то синим, иногда взбаламученно желтел, бушевал; и над ним извивались молнии, на берег исступленно, с грохотом налетали валы, а на земле, когда поднимался ураган, вихрился самум, угрожающе завывал и метался исполинский столб песка. Люди выскакивали из бамбуковых хижин, бросались к деревьям, липли к ним, хватались руками, прижимались лицом; оттого, наверное, и любили деревья. У каждого было свое, излюбленное, и чтили их как покровителей... Было свое дерево и у Беглеца – с прохладными сладковатыми плодами. Не очень высокое, с жесткошершавой облупленной корой, и после урагана все тело бывало исцарапано до крови. Он называл свое дерево отцом.

– Отцом?

– Да, у меня не было отца.

А холмы помнились ясно, никогда после не встречались ему горы того цвета; в светло-зеленых листьях, необыкновенные были листья – опадали и сразу жухли, но не желтели, как везде и всюду, а светлели, едва-едва отдавали желтизной. Зато осенью все было багряным, и утомленный глаз невольно тянулся к волнам, упорно точившим берег.

– И долго вы там жили?

Однажды на остров обрушился страшный ураган; помнит, что не успел добежать до своего дерева, припал к другому, а когда, открыв глаза, увидел над собой уходящие в небо канаты и заросшие, волосатые, глумливо искаженные лица – ошалел; привстал – вокруг по-прежнему синела вода, сверкала на солнце синева, на синем небе белели сиявшие облака, и в сине-белом обрамлении резал глаз черный флаг.

– А кто они были?

Беглец так и не узнал, кто были пираты, – не понимал их языка. Потом за их кораблем погнался другой, и он спрыгнул в воду.

– Почему?

Очень скверно обходились с ним, мерзкие были люди, страшные.

– А что такое корабль?

– Корабль? Не знаешь?!

– Нет, – смутился Доменико.

– Чего тогда заставлял рассказывать, – усмехнулся Беглец. – Корабль вроде большого деревянного дома, по морю плавает.

– А море что такое?

– И моря не знаешь? Море – это много, очень много воды.

– А-а...

– Эх, Доменико, Доменико, – Беглец пристально посмотрел на Доменико, – счастливый ты...

– Почему?

– Потому что... так лучше.

– Как так?

– Не знать ни моря, ни корабля, вот как. У тебя и врагов, верно, нет?

– А почему должны быть? Что я, плохой человек?..

– Э-эх... – Беглец от души рассмеялся и, склонив голову на сторону, повторил: – Эх, счастливый ты, Доменико...