Текст книги "Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)"

Автор книги: Гурам Дочанашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 35 страниц)

– Не поцелую! – повторил взбешенный Цилио.

– Что с тобой, Цилио?

– Ни за что! Отвяжитесь! Где моя шляпа?

– Что случилось, в чем дело? – Сеньор Джулио недоуменно развел руками. – Такой беспричинный вопль поистине недостоин настоящего мужчины.

И тут тетушка Ариадна возвела очи к потолку, молвила:

– Васко был настоящим мужчиной!

– Не поцелую, нет! – Цилио дергался, отмахивался, отбивался. – Жизнь мне отравил, извел!

– Да что с ним...

– Воды, воды!

Эдмондо смотрел озадаченно, раздумывая.

– Это все мятная настойка, – заключил сеньор Джулио. – Молод, хватил, видно, лишнего.

– Капли в рот не брал, на кой она мне! – возмутился Цилио. – Сказал – не поцелую, нет, пустите, говорю!

И тут Эдмондо, приклеившись взглядом к яблочному пирогу, твердо сказал:

– Даю слово – никогда не буду с ним разговаривать.

– Честное слово, Эдмондо? – просиял, разом утихнув, Цилио.

– Да, – Эдмондо отлепил наконец взгляд с липкой поверхности пирога. – Да, правда.

– Неужели?! Дай расцелую! – И Цилио, схватив Эдмондо в объятья, поцеловал его на радостях. – Нате, нате, довольны? – обернулся он к обществу.

– Да, да, молодчина Цилио...

Винсенте – воротничок его был уже расстегнут – заложил в рот два пальца и лихо свистнул от избытка чувств – все зажали уши руками. В Краса-городе свист считался предосудительным, и сконфуженный Винсенте, застегнув пуговку, потупился и тихо извинился:

– Виноват, прошу прощения.

Поразительно, как быстро менялся: одним человеком представал, застегнув воротничок, и совершенно другим – расстегнув его.

– К столу, к столу, – объявил Дуилио, такой, каким был. – Выпьем и продолжим...

Все выпили за благородно-степенного Джулио, выказав свое почтение, любовь и уважение.

– А я-то пропустил тост, – опомнился Антонио, уже багровый от выпитого, и, выкатив круглые глаза на сеньора Джулио, сказал: – За ваше здоровье, дядюшка Джулио, дай вам бог здоровье и силу бугая!

– А Васко был настоящим мужчиной, – задумчиво повторила тетя Ариадна. – Как в прямом, так и в переносном смысле слова... Иди сюда, Тулио, иди. Что делать владельцу...

– ...Это-го фан-та... э-то-го фан-та-а... – Тулио соображал. – Пусть спляшет на столе!

– Прекрасно, прекрасно. Кончетина, убери со стола... Кончетина... Где она, куда она делась?..

Доменико изумленно взирал на всех. Голова отяжелела, и все двоилось, если он не напрягал зрения. Крепился он, очень крепился и сдался – задремал. Дремоту отряхнул внезапный шум – смех, крики; приподнял голову – молодой человек с напомаженными волосами целовал кого-то, да – Эдмондо, так его звали. Учтивый молодой человек расстегнул воротничок и загоготал, кто-то звал: «Кончетина! Кончетина!» Потом привели хрупкую девушку с заплаканным лицом, ее обступили, расспрашивали, но она твердила: «Нет, нет, ничего...» Потом на стол вскочил большеголовый, лупоглазый... знакомое было лицо... да, Антонио; от его неуклюжих подскоков содрогалась и звякала переставленная на пол посуда. Винсенте застегнул воротничок и строго велел Антонио сойти со стола – тот глупо пялился на своего зятя, совсем окосел...

А потом было чудо – человек без передних зубов, улыбавшийся, если случалось, приглушенно, приставил к груди круглый инструмент с длинной шейкой, откинул голову, опустил веки и осторожно провел пальцем по струнам. Воздух всколыхнулся, что-то незримое нежно коснулось всего, и Доменико в дремотной яви воспринимал лишь звук инструмента, неведомый звук, но когда мужчины закружили женщин по комнате, обхватив их руками, оторопело уставился на всех, растерянный, пораженный, – так открыто, у всех на виду обнимать женщину! А беззубый, прижавший к груди инструмент, наверно, не видел их вовсе – голова его все так же была запрокинута, веки так крепко, там плотно сомкнуты, и лицо исказилось сладостной мукой, даже губы раскрылись, обнажили красноватые десны, но лицо неприятным не стало, напротив – привлекательным было.

Было истинным...

У инструмента душой была птица, то носилась по комнате, грозная, то, взмахнув широченным крылом, величаво парила, озирая всех гордо, то, нахохлившись зябко и жалко, тоскливо ютилась в углу, как воробышек малый, и вдруг представала уверенной, наглой, поразительной птицей, на других не похожей, – вороной, и кружила надменно, глядя дерзко, нахально, а потом ошалело кидалась на стены и билась, словно ласточка, билась головою о стекла – на волю, на волю! – но тщетно, и тогда обращалась в птицу из птиц – в журавля – натянувшись стрелой, рассекала со свистом пространство... О, диковинной птицей была, то ступала кичливо, блистая сизо-синим роскошным хвостом, распустив его царственно, то являлась лебедем белым, невесомо плыла, изогнув над водой грациозную шею, и клевала, пугливая, чуткая, и нежданно менялась: завертевшись в ногах, льнула, ластясь коварно, будто верной была и покорной, и разом взмывала – вероломная, вероломная! – устремлялась к простору и свету, трепыхалась и билась неистово о замкнувшие стекла, в исступлении не видя, что распахнуто рядом окно, и снова металась, бросалась на стены – глупая, глупая! И когда иссякавшие звуки, слепцами блуждая, натыкались бессильно на вещи и в отчаянье щупали, шарили, и даже в тиши мимолетной, – она реяла в трепетном воздухе далеко в поднебесье, пока снова взмахнула б крылом, чтобы ринуться вниз, налетала на лица – дерзкая, дерзкая! – и нещадно щипала крючковато изогнутым клювом искаженное сладостной мукой лицо человека, сомкнувшего веки, – дикая, дикая!..

Доменико шел по улице, там и сям мерцали редкие фонари. Дом Артуро находился где-то в стороне, лицо пылало, он брел неуверенно, наугад, продрог. Заметил вдали освещенный дом, похож был на артуровский... Пошел чуда, но дорогу ему преградил другой дом; он осторожно обошел его, и тот, освещенный, оказался совсем близко.

И сразу успокоился.

ТРЕТИЙ ДЕНЬ. ПРОГУЛКА

Нестерпимо болела голова. Глотка пересохла. Хорошо, что кувшин с водой был рядом, на столе; приставил ко рту, но на потолке так сурово темнело знакомое пятно... Захлебнулся, закашлялся, и Артуро тут же просунул голову в дверь:

– Проснулись, сеньор?..

– Да, сейчас сойду.

– Ждем вас, жде-ем, – ласково протянул Артуро.

Смутно улавливалось приснившееся, сон расплывался в сознании, и никак не удавалось прояснить его. Отыскать бы конец, ухватить за нить, и размотался бы спутанный клубок.

Машинально оделся. Новый костюм радовал; правда, пуговицы не слушались. Зеленый костюм, зеленый... «Ему синее было бы к лицу» – так сказала она, подбоченясь... Тереза... Как она ступала!..

«Хочешь, поцелую? Но только в щеку...»

Да, так и сказала... Почему не подставил щеку? Нет, нет, неудобно... а почему? Пусть ей будет неудобно. Нет, все равно стыдно, неловко...

Жарко вспыхнул, снова поднес кувшин к губам и закрыл глаза, чтобы не видеть досаждавшее пятно... И снова сладко вспомнилось: «Хочешь, поцелую? Но только в щеку...»

Сошел в комнату хозяев, безотчетно стараясь держаться красиво.

– Здравствуйте. – Жена Артуро, чуть приподняв подол длинного платья, изящно присела.

Он сразу вспомнил – энергично щелкнул каблуками.

– Здравствуйте, сударыня...

Тучнотелая была особа, краснощекая. И сыночек ее, юный Джанджакомо, тешил глаз цветущим видом.

– Как спалось? Выглядите прекрасно...

– Э-э... – Доменико смешался. – А-а...

– Надо сказать: «Благодарю, хорошо», – подоспел на помощь Артуро.

– Спасибо, хорошо.

– Не обижаешься, что учу здешним манерам и правилам, мой...

– Нет, что вы! Можно, я и сам буду спрашивать вас...

– Конечно, почему же нет, мой...

– Доменико... – И радостно вспомнилось: «Хочешь, поцелую? Но только в щеку...»

– Хорошее имя, очень хорошее...

Какая была женщина...

После завтрака вышел на улицу. В кармане лежало восемь драхм – их хватит надолго. «Шесть тысяч, шесть тысяч...» – подумал, ликуя, и пустился к лесу. Тропинка тянула то влево, то вправо, словно вела по следам пьяного. Издали заметил срубленное дерево и быстро отвел глаза – не проследил бы за ним кто... Вокруг, правда, ни души, но все же. Направился в другую сторону и, издали поглядывая на заветное место, наслаждался, упивался своим счастьем. «Ему синее было бы к лицу». «Нет... – и вспыхнул. – Нет, нет, сразу догадается». И все же поддался искушению, вернулся к Артуро, покрутился у калитки. «Догадается – высмеет...» Против воли пнул калитку, шумно распахнул и протянул две драхмы услужливому Артуро:

– Если можно, приобретите мне синий костюм.

– Такой... или самый дорогой?

– Такой же.

– Стоит ли, давай перекрашу этот...

– Нет, мне сейчас нужен... Прямо сейчас...

Он шел рядом с Тулио, по-прежнему одетый в зеленое. Надел синий, прошелся по комнате и раздумал идти в новом. Волнуясь, шел он по улицам Краса-города. Тулио, беспечно приветствуя знакомых, вел его туда же, к Терезе.

Расставив ноги, женщина крутила над головой голубую скатерть.

– Спятила, Тереза?! – воскликнул Тулио.

– Хочу побыстрей просушить... О, и его привел?

– Да. Все еще нравится?

– Нет, прошло.

– Врешь...

– Да, вру. Увидела вот и опять пленилась... Как себя чувствуешь, Доменико?

– Я? Хорошо... Благодарю вас, хорошо...

– Уже научился?

– Чему?

– Так отвечать.

– Да.

– Дурачок мой... Глупенький.

Ласково прозвучало в ушах Доменико, желаннее ласковых «милый», «родной».

Она присела на край стула, очертила взглядом его лицо, губы, лоб, тонкий нос, глаза ее лукаво взблеснули, и Доменико мучительно покраснел, предчувствуя страшное.

– А я тебе нравлюсь?

– Мне?..

– Да, тебе...

– Не знаю... – и потупился.

– Нравлюсь! – заликовала женщина и, гордо вскинув голову, шалью накинула на себя голубую скатерть. Пригладила бровь и, тая озорной, беззаботный смех за красивыми крупными зубами, заулыбалась. – А вот так больше нравлюсь?

– Да... – Доменико кивнул.

– А вот так... – она распростерла руки. – Вот так? – обернулась скатертью, коротким жестом распустила, раскидала густые тяжелые волосы, выставила грудь, нацелив на него, словно глаза, два острых восхитительных бугорка,– А так?

Не было сил вынести, так бы и вскочил, сбежал, но и это было не по силам. Поднял на Терезу молящий взгляд. Женщина смешалась.

– Хорошо, хорошо, не буду... Прости.

Ее раскосые зеленые глаза померкли на миг и вновь замерцали – украдкой глянули на Доменико.

– Что подать, Тулио?

– Два шипучего.

– Я не буду пить...

– Почему, Доменико?

– Голова болит и...

– Голова болит? – встревожилась женщина. – Очень болит?

– Нет, не очень...

– Дать тебе лекарство?

– Нет.

– Я тебе неприятна?

– Нет, что вы...

– Хватит, Тереза, не своди его с ума...

– Да, хватит, пожалуй, – вздохнула Тереза, – а то примет меня за... скверную женщину... Бокал шипучего, что еще?

– Ничего. Ему – кружку пенистого, может, пройдет голова, спаси его. Слушай, Тереза, не думай, что ревную, простое любопытство – чем он тебя пленил?

– Чем? – женщина покосилась на Доменико. – Тем, что... тем, что... Сейчас вернусь.

И так внезапно охладела, так равнодушно отошла – у Доменико сердце сжалось.

А она обернулась и подмигнула ему обоими глазами разом. Доменико встал, прошептал: «Я ненадолго...»

Куда податься, не знал, но и оставаться там, рядом с этой женщиной, больше не мог. Где-то близко журчала вода, он пошел на плеск и очутился у бассейна с фонтаном. О, только придурка Уго недоставало ему сейчас...

Мальчик грозился убить кого-то, но, завидев Доменико, обронил свой «нож» – деревянную палочку, – испуганно втянул голову в плечи, побежал прочь.

Настроение у Доменико испортилось. В глазах мальчика так противно изогнулись вялые серые рыбки... Повернул назад и столкнулся с Тулио.

– Пошли с нами, за город собираемся. – И самодовольно добавил: – Я расплатился по счету. Отцу Терезы плохо стало, ушла она.

– Кто идет еще?

– Кое-кого ты знаешь, видел на именинах Кончетины.

– И мне... с вами?

– Конечно! Ты – чужак, и... как говорится, представляешь интерес.

– Правда?.. Не шутишь?

– Ха, шучу! Да сам Дуилио идет ради молодежи! – И добавил: – Не думай, что Тереза вертихвостка; и так, и этак подъезжали мы к ней, обхаживали, ни черта не добились.

У Доменико перехватило дыхание.

– Видел шрам на лбу у Цилио? Это она его. Стакан запустила. За что? Подмигнул ей всего-навсего.

– За это? Она такая?

– У-у, не подступишься! Дикая...

– Где-то здесь должен быть родник, господа, – сказал Винсенте, воротничок у него был застегнут. – Вас ждет поистине потрясающе вкусная вода.

– Чудесно, чудесно! – залилась смехом Сильвия.– Ничего нет лучше воды!

– Когда испытываешь жажду, – уточнил Дуилио, такой, каким был.

Начиналась пора желтолистья. В лесу было солнечно, в воздухе реяли листья, нехотя опускались на землю – кружились желтыми хлопьями; падал желтый снег. На верхушках деревьев гомонили птицы, щебет всплесками растекался в прозрачной синеве, но какая-то пташка грустно призывала другую, и враждебно темнело обомшелое дупло.

– Во-от и родник, – указал Винсенте. – Добрая душа стакан оставила рядом...

– Чудесно, чудесно! – воскликнула одна из резвых девиц. – Ужасно хочется пить!

– Сначала пейте вы, после всех выпью – я, – великодушно предложил Эдмондо.

– Вот он – истинный товарищ! – похвалил его Тулио.– Не пойму, что ты нашел в Цилио!

Эдмондо самодовольно опустил глаза долу, а когда отлепил наконец взгляд от желтого листа, обратился к Тулио:

– Если хочешь, будем дружить – ты и я.

– Нет, нет, я недостоин тебя! – заскромничал Тулио. – Ты создан для Цилио.

– Ты мне больше нравишься.

– Как я могу нравиться – от меня вечно шипучим разит.

– Исправлю тебя. Перевоспитаю – я.

– Благодарю! Ладно, отвяжись, – Тулио надоело дурачиться.– Скажи-ка, нравлюсь ему... Чего доброго, флиртовать начнет.

Вкусив родниковой воды, резвые девицы посерьезнели и деловито выложили из нарядных пестрых сумок всевозможную снедь, разложили на скатерти вареное мясо, жареных цыплят, пирожки, сыр, зелень.

Молодые люди и Дуилио дружно налегли на еду; девицы, изящно отставив мизинец, деликатно поклевывали; а некий бездельник по имени Кумео, нахально приставший к благородной компании, жадно набивал рот всем, до чего дотягивался, чавкал, давился, сглатывая непрожеванные куски, и Тулио, шутник, отсел от него, поясняя с напускным страхом: «Опасно с ним рядом, как бы руку не отъел...» И все засмеялись, загоготал и сам Кумео и, став на колени, выгнулся, потянулся к жареному цыпленку.

Дуилио, подняв свою рюмочку с мятной наливкой, вдохновенно предложил тост в честь далекого маршала Бетанкура, «чьи думы и чаяния всегда осеняют жителей нашего покинутого им города». И в этот благоговейный миг Кумео вцепился в ногу одной из девиц, на весь лес взлаяв по-собачьи. Ошалевшей девице прыснули в лицо родниковую воду, приводя в чувство, а Дуилио просиял, явно занятый совсем другим, так как неожиданно изрек: «Не уноси стакан с родника!»

– О, великолепно! – откликнулась Сильвия. – Изысканный однострочный стих!

– К тому же благородный по содержанию, – уточнила Кончетина.

– Благодарю, Кончетина, благодарю, малышка. – Дуилио был растроган. – Ты глубоко постигла смысл моего стихотворения. Добрая душа оставила у родника стакан на благо другим, и мы, мы тоже благородные, добрые, не будем разбивать стакан, а тем более – присваивать, но скажем: «Не уноси стакан с родника!»

– Прекрасно!

– Изумительно!

Затем выпили за не подвластную времени тетушку Ариадну, которая в силу возраста не имела сил отправиться на пикник, зато дала Кончетине с собой чудесные наливки. Много было других тостов, мужчины пили вволю, кроме Дуилио, строго соблюдавшего меру, потом Кончетина расплакалась ни с того ни с сего. «Что с тобой, милочка, что случилось?» – всполошилась Сильвия, а Кончетина, прижав к глазам платочек, щебетала: «Ничего, ничего...» Тогда Тулио, отведя ее руку от глаз, скорчил забавную рожицу и живо развеселил. «Смотрите – плачет и смеется, солнышко умывается!» – сострил он. «О, поэтично, весьма поэтично, – похвалил Дуилио. – Недаром я уповаю на молодежь». Кумео запихнул в рот увесистый кусок пирога, Антонио пустился было в пляс, но Кончетина попросила:

– Расскажите что-нибудь, дядя Дуилио.

А Дуилио, такой, каким был, спросил:

– Не лучше ли задавать вопросы?

И хором согласились:

– Да, лучше!

Дуилио с глубокомысленным видом расхаживал между двумя деревьями, шурша сухой листвой, и все, кроме Кумео, с нетерпением ждали вопросов. И Дуилио обратился к развалившемуся на боку Антонио:

– Вот вы, к примеру, любите ли вы вашу работу? Доставляет ли она вам удовольствие? Если нет – отчего?

– Очень даже люблю свое дело, – сообщил Антонио. – Брошу в котел белую рубашку, покипячу, покипячу и вытащу красную. В другой котел брошу желтую, покипячу, покипячу – вытащу голубую, брошу в...

– Почему ты плачешь? – шепотом спросила Сильвия Кончетину.

– Не проговоришься?

– Нет.

– По-моему, Винсенте в меня влюбился, а он женат, и мне жалко его жену.

– С чего ты взяла, что он влюбился?..

– Пирог мне предложил.

– А вчера почему плакала?

– И Антонио в меня влюблен.

– Откуда ты знаешь?

– Не умеет, а все равно сплясал на столе ради меня.

– Отлично, молодой человек, любая работа хороша, – сказал Дуилио, такой, каким был. – А чем радует тебя твоя работа?

– Кормит и не трудная – сил мало тратишь, – оживился Антонио. – Бросишь, вытащишь, бросишь, вытащишь – само все красится.

– А-а-а, – протянул Дуилио, размышляя. – Если любишь работу, то добиваешься замечательных успехов, а это хорошо. А ты, Винсенте, каковы твои мечты, помыслы и намерения на будущее?

– Я желаю, – Винсенте принял высокомерный вид, – всегда представлять богатую и при этом культурную интеллигенцию.

– Похвально, одобряю. А деньги употребишь на благородные дела, естественно?

– Да, да, естественно, несомненно, – заверил Винсенте и расстегнул воротничок. – Здорово, да? Скажешь – нет?..

– А вот вас, молодой человек, – Дуилио принялся за Эдмондо, – какие всечеловеческие идеалы пленяют вас больше всего?

– Идея дружества и товарищества пленяет – меня.

– Весьма, весьма похвально! – бурно, восторженно одобрил его Дуилио. – Дружба, как правило, порождает атмосферу взаимолюбия и серьезной ответственности. У меня был товарищ, бывший к тому же деятелем искусства, и наша взаимодружба обогатилась новым творческим опытом. Наша дружба могучей поступью шла к выдающимся успехам. Истинное товарищество широко прославит себя и озарится светом дружбы. И вообще дружество, дружба между людьми имеет следствием положительные результаты.

– А я не люблю его, – зашептала Кончетина Сильвии.

– Теперь скажите вы... нет, не вы, а вы, – Дуилио ткнул пальцем в прятавшегося от него Кумео. – Что вы считаете наиболее ценным в природе ваших сверстников: физическую силу, умственные способности, являющиеся предпосылкой выдающихся успехов, уф, жарко, или подлинную человечность, то есть прямоту, которая искусно ваяет и оттачивает мысль?

– Я, да? – приставил палец к груди Кумео и сразу преобразился, заважничал. – Что я считаю, да? Ум, разум, силу, а если денежки в кармане – совсем здорово.

– Ага-а... – Дуилио приосанился. – Следовательно, вы полагаете, что человека должны украшать многие положительные качества?

– Да, украшать.

– Вы хотите сказать – украшать-оснащать ?

– Ага.

– Прекрасно. Хороший человек всегда пленял нас, будет восхищать и в грядущем.

– А мне еще не встречался по-настоящему хороший человек, – шепнула Кончетина Сильвии.

– Не встречался?! А Дуилио...

– Он-то да, он-то да... Но он пожилой, а я о молодых.

– А-а, ты о молодых... Но, видишь ли, когда молодые постареют, и они, наверное, станут хорошими.

– Да, да, конечно.

Пламенела лесная осень..

Ночной страж врун Леопольдино на цыпочках пробирался по улицам, тревожно замирая от любого шороха и пряча под ветхим балахоном свой ржавый фонарь. Надо было добраться до фонтана в центре города, сперва оттуда полагалось возвестить: «Три часа ночи, в городе все споко-о-ой-но!» Эх, он-то прекрасно знал – далеко не все спокойно, а что было делать, ему же именно за это и платили в год драхму – золотую монетку, которую он в течение года обращал в насущный хлеб и лук.

Перед всеми осознавал он себя виноватым – краса-горожане не бедствовали, но горе да беда в любой дом заглядывали: кто-то болел, у кого-то в знак скорби чернела на балконе траурная завеса, а Леопольдино, сгорая со стыда, горестно возвестив: «Час ночи, в городе все споко-ой-но-о-о...» – торопился скрыться в своей лачуге... Но один дом тянул его к себе неудержимо, любил он стоять там под окном. Притаив фонарь под балахоном, притаившись сам, он терпеливо ждал; из окна выбивался зыбкий свет, не спал человек, улыбавшийся, если случалось, как-то затаенно, приглушенно. В ночное безмолвие проникали легкие шорохи, словно кто-то крался на цыпочках по сухому песку, – человек бережно чистил бархоткой свой инструмент, у которого душой была птица. Потом он играл, едва касаясь струн, боясь потревожить спящих горожан; и куда исчезали могучие вольные птицы! По ночам оставалась там слабая пташка, но какой бы кроткой и тихой она ни была, Леопольдино все равно с замиранием сердца слушал, как трепыхалась малая птаха, не смея летать, перепрыгивать с ветки на ветку, а главное – взмыть в небеса...

Человек, тосковавший по птицам, играл приглушенно, подавляя желание выпустить птицу на волю, и звуки едва шелестели, слепо шаря по комнате, но желание было столь сильно, что содрогало, искажало лицо ему мукой, и он с нетерпением ждал наступления зари, когда мог обратить воробья в журавля и стрелой устремить в облака, а пока была ночь, и прильнувший к стене Леопольдино догадывался – человек не решается вольно играть, даже дивному, несравненному музыканту не дозволялось нарушать сонную тишину, зато ему самому, ночному стражу, полагалось возмущать покой горожан своим ржаво-скрипучим: «...в городе все спокой-но-о». От приглушенных звуков инструмента Леопольдино страдал куда больше, чем от траурной завесы на балконе, и все же привычно пробирался к площади; закрыв глаза, набирал в грудь воздух, и слепцами, объятыми пламенем, бились слова, налетая на стены: «В городе четыре часа и...»