Текст книги "Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)"

Автор книги: Гурам Дочанашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 35 страниц)

Вечерело, братья, и изнуренный за день Иоанн возвращался с поля и нес с собой в корзинке свой ужин – подкрепиться по дороге, не доплелся б иначе до своей лачуги; но теперь, скованный страхом, он не помнил о еде, жалкий, глупый, иссякал, а наглый Молох, не отрывая взгляда от глаз его, запустил руку в корзинку и, пошарив, нашел потроха и, не моргнув – все смотрел на Иоанна, – съел его ужин. Большие, широкие были у Молоха зубы... А потроха, печень и сердце, не простое мясо, братья, – черно-зеленые, будто замшелые, заплесневелые, взбухшие от запекшейся крови... Алчно, мощно жевал тот Молох, а потрясенный Иоанн умалялся, и мучительно ныло у него под ложечкой.

«Скажу вам прямо, – обратился к маршалу Бетанкуру главный прокурор Ноэл, нелицеприятно резавший правду-матку в глаза, – супруга ваша – высокопоставленная особа, и когда поступил сигнал о пропаже ее перстня, я тотчас поспешил в рощу и заставил свои пальцы тщательно обыскать лужайку... и нашел, хотя немалые потребовались усилия, грандиссимохалле. Этот?» – «Да, он самый, Ноэл, покажи-ка». – «Великолепный рубин, не правда ли, грандиссимохалле?» – «Действительно, великолепный, хвалю, Ноэл... Да, да – Анисето... Подзови-ка вон того молодого человека», – и робко шедший на цыпочках придворный тенор, ощутив внезапную тяжесть в затылке, замер, окаменел, а маршал, прищурив один глаз, скрывая тревогу, смотрел мимо певца – все пять переодетых офицеров чесали затылки: головорез, бандит Ригоберто сунул руку в карман, и надумай он что, им не пришлось бы терять время на лишнее движение – мгновенно набросились бы на нижнекаморца – ножи у них спрятаны были в рукавах. Танцуя и почесывая затылки, офицеры отвели своих дам в сторону, чтобы великий маршал и бандит не оказались на одной прямой, а Ригоберто меж тем, приподняв плечо, выудил из кармана шелковый платок, тонкий, в нежных подснежниках, утер лоб и сунул обратно в карман, в руке у него ничего не было, и переодетые офицеры обеими руками обхватили своих дам, а великий маршал облегченно распахнул прищуренный глаз; отпустил страх и пригвожденного к месту певца, он осторожно, на носках, подошел к великому маршалу, деликатно прокашлялся, прочищая хрустальное горло.

– И наелся Молох, объелся сверх меры, силой налились его руки, изо рта исходило зловонье, а на следующий день ему уже мало было отнятого у Иоанна и потянулся обобрать другого, более сильного, потому что теперь он ощущал в себе новую силу, ту, что высосал, вытянул из глаз жалкого Иоанна, безвольного. Ничто не пропадает, не исчезает в мире, но забывают об этом порой, и сила Иоанна, братья, влилась в поганое тело Молоха, со временем ставшего идолом... Притеснял всех Молох – одного за другим; глупые, разобщенно держались в своих домах – в своих норах, как и вы, хоть и ловко носитесь на своих скакунах, все равно копошитесь в норах... Шло время, и возненавидел Молох землю, не желал он быть на земле, вдыхать ее запах, и пустился, поганый, к скале, пожелал на вершину подняться, быть наверху, – и кто, какой глупец, сказал первым, будто на свете столько же спусков, сколько подъемов... Нет, братья, – мало подъемов, а спусков – не счесть.

«Дивную страну-у цветов на коле-енях обоше-еел[6]6
  Строка из популярной народной песни.


[Закрыть], – угодливо пел маршалу стеблегорлый лирический тенор Эзекиэл Луна. – И тот пе-е-ерстень там нашел... Не опоздал ли я-а-а?..» – «Нет, мой Эзекиэл, не опоздал, нет, – маршал подбавил в голос ласки. – Покажи-ка, что за перст...» – не договорил – устремил восхищенный взгляд в дальний зеркальный угол, и все бывшие в зале благоговейно, раболепно склонили головы, даже высокомерный Грег Рикио,– ах, как грациозно, как величаво ступала благоверная супруга самого маршала, высокодержавная Мерседес Бостон!

– Стал на вершине скалы Молох тот и злобно, ненавистно озирал оттуда жалкое, подавленное страхом селение. Разъевшись, кичливо надувшись, распоясался, окаянный, грозно таращил глазища, мощно дышал, и разносилось ветром зловонье но селению, по миру, – нет, ничто не теряется, братья! А подобные вам Иоанны сами таскали поганому Молоху его долю – на своих спинах, кто что мог, – среди туч стоял идол, и огнем полыхали глазища, и поскольку ничто не теряется, не исчезает, и неведом путь ветерка, смрад разнесся, и выросли большие города – Рим, Вавилон...

По зеркальному залу ступала, плыла высочайшая госпожа Мерседес Бостон, и дальнюю стену пронзали лучи, высекаясь в бесценных камнях диадемы-подвесок-ожерелья-браслетов-колец и перстней, ах, какой ослепительной, нещадно-слепящей была благоверная маршала, вся сияла, блистала, искрила лучами, шествуя мимо зеркал и гостей, неоглядная, неохватная, но при этом на диво соразмерно сооруженная и массивная, тучная, грузная – легко, казалось, крадучись ступала, и глазищами карими, с кулачища, зловеще-игриво сверкала. А лицо, поразительно было лицо, как менялось! Обвела всех косыми глазами, что-то думая, видно, при этом, – то хмурилась злобно, то усмехалась коварно, то снова мрачнела, недовольная чем-то, то, лукаво сощурясь, замышляла недоброе и снова гневно вращала глазами, широко их раскрыв, – что-то всем обещала, предвещала то радость, то горе, и невидимым облачком, украшением незримым тянулся за ней резкий, разящий запах духов; не глянув прошла, миновала восхищенную Стеллу, на ходу потрепала по пухлой щеке холодной бирюзовою лапой, миновала расколотый надвое цвет трехслойной Каморы, рассеченный, не задержалась и мига; одна она двигалась среди неподвижных, застывших – до чего была все же безмерной, огромной! Разинув рот глазел на могучие бедра, литые, прозрачное платье натянувшие туго, Эстебан Пепе, выдаваемый глухим и немым, главный шпик-уличитель; и те же самые бедра пожирал глазами, истекая слюной, засекреченный изобретатель Ремихио Даса; и, прикусив губу, пристыл взглядом к ее сбитым, мощным ляжкам нижнекаморский бандит Ригоберто; а из выреза платья, непомерно глубокого, выпирали буграми лилейные груди, и от их белизны по коже мороз продирал; и лип к ней глазами генерал-добряк Рамос, что командовал карательным войском, а она продвигалась, колыша руками, обнаженными, серебристыми, – при желании шутя бы сунула под мышки по паре молодых людей... Огромный изумруд лучился на лбу, шея была пурпурно раскрашена, стогом вздымались желтые волосы; до предела подобрался Кадима – к маршалу вышла супруга; и великий Эдмондо уставился в рот ей, она же едва улыбнулась – рассекла зеленые губы белой полоской зубов и, наклонившись к уху супруга – Эзекиэл Луна поспешил откатиться от маршала, – тихо спросила: «Обращались ли с просьбами?» – «Да, Мерседес, как же, – запинаясь, волнуясь, смущенно признался маршал. – Порфирио просил разрешить своему единственному зятю охоту на ковры». – «И ты согласился, конечно?» – жарко выдохнула она в ухо супругу. «Да, Мерседес». Надменно выпрямилась Мерседес Бостон, окатила мужа презрительным взглядом, швырнула: «Хорошо хоть, женщиной не родился, – никому б не отказывал. Сядем».

– Выросли, разрослись города – Рим, Вавилон, Помпея и Рио-де-Жанейро, и люди жили в них жизнью которую почему-то считают завидной, но что не колосятся злаки на улицах города – это-то знаете! А кроме хлеба много другого было им нужно – и лучшего, чем у соседа. Но еще раньше, когда не было городов, алчные и хищные, пораженные смрадом, зловонием Молоха, нашли на скале истлевшего идола. Вскарабкались наверх и поставили на ноги истлевшую падаль, чтобы иметь в нем защитника, оковали старательно медью, и усердно начищенный Молох заблестел на солнце, засверкал хрустально глазами-стекляшками, устремленными мрачно куда-то, человеком был – в медь превратился, а приспешники вниз скатились и принудили Иоаннов – сколько их было! – возвести города! Обманом, угрозами, братья! И руками четырех Иоаннов, сладкоустые, предавали смерти пятого – умного... и укреплялись вашими силами, наполнялись, а чтоб приглушить исходившее от них зловонье Молоха, умащали себя благовоньями и разъезжали в изящных колясках, набивали дома дорогими вещами и, стремясь убедить Иоаннов, что заслужили все это, насочиняли множество сказок – каждый плел свою, утешая тех, что оставались на просторах немощеной земли, вам подобных, таких же глупых! Когда же протерлась медь на идоле – от полировки, в бронзу одели его, и стал еще тяжелей и еще сильнее давил, подавлял... А время от времени иоанны одного Молоха воевали с иоаннами другого, в городах же, братья, кузнецы ковали для них мечи и серпы – не жалея сил, без устали опускали молоты, а вечерами, изнемогшие, слушали глупые сказки! Вы, скудоумные, и века назад, как и нынче, гнули спины на них! Иногда вам носиться верхом позволяли, давали испробовать толику радости – отпускали немного узду, в которой держали! И все новые сказки для вас сочиняли, развалясь на боку, пленяясь все новыми музами – более удобными, гибкими, верткими змеями; окружали себя роскошным хламом – вазами, кубками, серебром подковали своих скакунов, и Молоха тоже серебром оковали, заблистал он у них... Но и вам, спины гнувшим на них, уделяли кое-что милосердно, дарили вам малые радости благодетели ваши, чтоб не вымерли, – позволяли венчаться, свадьбу играть, а вы, недоумки, за любовь принимали ласки в долгие ночи! И разные игры для вас затевали – состязаться, силу и ловкость свою проявлять, чтобы, телом окрепнув, лучше трудиться, а вы, ничтожные, воображали себя свободными! А чтоб и счастливыми мнили, вам петь и плясать дозволяли; и еще поощряли смрадной, поганой рукой по голове вас гладили за лживые песни, в которых вы славили убогую жалкую жизнь, – о негодники! О, трепетала в вас душа Иоанна! И сами тоже сделали шаг к идолу, Молоху, и за это у вас, скудоумные, дома прибавилась плошка... Вы отмечаете солнцеворот, Новый год, не понимая, не соображая, что для вас год остается старым, мало того – для вас всегда вечер, сумерки, пелена окаянного Иоанна застит вам свет... Но ободритесь, братья, воспряньте духом. Кто пойдет за мной, увидит истинно великий, величавый город... Ты, как твое имя?

– Мое?

– Да, как звать?!

– Рохас.

– Чем кормишься?

– Пастух я, вакейро.

– Большое пасешь стадо?

– Не очень.

– На кого работаешь?

Рохас потупился, пробормотал:

– На каморского сержанта.

– Мерзавец! А тебя как звать?

«Ладно, не сердись, Мерседес, – умолял великий маршал, ласково поглаживая ей неохватное колено. – Семь перстней вынудил его дать за это». – «Скажи-ка, перстни... Невидаль какая... Сыграй, Стелла, чего-нибудь этакого. Ах, и Ригоберто допустили? И он обожает меня, вроде тебя, спасибо, Гермоген... И ты в роще, да? Хорошо. Да, Анисето». Великий маршал Эдмондо Бетанкур, волнуясь, пальцем подозвал к себе придержанных для Мерседес уродин – для контраста и разнообразия: «Подойди-ка, Педро Карденас... Да, тот самый перстень... Да, да, Анисето... Пошли ко мне дона Риго...» И, поставив карлика перед собой, вторично подозвал к себе самого неприглядного из гостей – богатого торговца Артемио Васкеса, однако Мерседес Бостон прискучили уроды, косые глаза ее скользнули по залу, злобно ухмыляясь, оглядели генерала-красавчика, Масимо, Рамиреса Киспе и, внезапно озадаченные, ровно, прямо уставились на незнакомое лицо. «А это кто...» – «Кто, душа моя?..» – трепеща, спросил великий маршал. «Вон тот, бледнолицый, с мешочком в руке....» – «А-а, игрушка Сезара». – «Подзови-ка сюда...»

– Меня?.. Авелино.

– Чей скот пасешь?

– Педро Карденаса.

– Кто такой?

– Каморец.

– Подонок ты. И что получаешь?

– Положенное вознаграждение – четверть приплода, конселейро.

– Вознаграждением считаешь... – Мендес Масиэл прикусил губу. – А если мор случится?

– В счет не идет.

– А если обвинит в обмане, скажет – утаиваешь.

– Такого не бывало – в честности вакейро не сомневаются, конселейро.

– Слышите, глупые?! – прогремел Мендес Масиэл, хлопнув по бедру костлявой, жилистой, сильной рукой. – Вот что сделали с вами иоанны! В новый вид олухов обратили вас, в добропорядочных подонков, расплодились вы честными да ничтожными!

– Конселейро...

– Молчать! Знайте, дурни, знайте, братья, равно виноваты Молох и Иоанн, и хотя Молох – побольше, вам от этого не лучше, потому что вы делались все трусливей и неразумней. А тебя как?.. – Мендес Масиэл внезапно умолк, задержав гневный взгляд на двух статных вакейро, и сквозь гнев просквозило невольное восхищение – они стояли плечом к плечу, но один явно понравился ему больше: ладный, гибкий, с напряженными скулами. Он негромко спросил:

– Кто ты?

– Зе Морейра.

«Чей ты, пострел? – спросила Мерседес Бостон, уставившись ему в рот. – Как звать, пацан...» – «Меня... Доменико». – «А ты славный мальчуган. – Мерседес Бостон переставила взгляд на его руки.– Не тяжелый мешок, малыш?» – «Нет, не очень». – «Полный ответ». – «Высокодержавная...» – шепнул снизу карлик Умберто. «Нет, не очень, высокодержавная...» – «Ну и хорошо, дай-ка мне мой мешок, Анисето... В горах олень протрубил – будто вопль испустил... А в наш город зачем попал, Доменико, откуда пришел, малыш?» – «Из Высокого селения...» «Высокодержавная!» – злобно прошипел карлик, и Доменико поправился: «Из Высокого селения, высокодержавная». – «Таких ли видали... – Глаза у Мерседес Бостон снова окосели. Присомкнув их, она запускала руку в мешок на коленях, ощупью выбирала кольцо, подносила к зеленым губам и, запросто выдрав зубами драгоценный камень, разгрызала, наставив на Доменико прямо глядящие глаза. Шутя сглотнув крошево, кидала обобранное кольцо обратно в мешочек и, снова раскосив глаза, выуживала другое. – А у тебя в мешке что, малец?» – «Драхмы, высокодержавная».

– Большое стадо пасешь, Зе?

– Да.

– Кому служишь?

– Полковнику Сезару.

Мендес Масиэл подавил в себе восхищение, сказал тихо, с неприязнью:

– Трус ты, Зе.

Великому вакейро сказал!

Каждый сертанец получил пощечину, но у Зе, надо ли говорить, горели обе щеки, в гневе стиснул он пальцы в кулак и рванулся было к Мендесу Масиэлу, но стоявший рядом пастух резко ступил вперед и, пылая весь, решительно возразил:

– Зе не трус, конселейро.

– А ты кто?

– Мануэло Коста.

Прикрывая гневом восхищение, смотрел на него Мендес Масиэл, – чей взор не пленил бы веселый вакейро!

– Почем ты знаешь?

– Зе Морейра одной рукой укрощает буйного быка, конселейро, а с бешеной скотиной вообще, кроме него, никто не управляется, первый он среди вакейро, всеми признан.

– Видите?! Видите... до чего довели вас иоанны, сидящие в ваших душах! Вы выродились в отважных трусов!

В ярости двинулся Зе к конселейро, вскинул голову, дрожа от гнева, жестко стиснув ручку – как выдержал нож! – подошел вплотную и медленно возвел на него глаза, готовый наброситься, но не дрогнул Мендес Масиэл, мало того – склонился с бочки, в упор смотря на Зе, и дрогнул великий вакейро, даже стоявшие за ним пастухи заметили это по его спине, а конселейро тихо, печально спросил:

– Свободный ли ты, Зе?

– Нет.

«Драхмы, постреленок? – Мерседес Бостон ухватила Доменико пальцами-клещами, усадила к себе на колени и, отвернувшись, снова принялась грызть драгоценные каменья.– У тебя что, деньги были?» – «Да, высокодержавная», – промямлил смущенный Доменико, одуренный разящеприторномерзкими духами. «Сколько, малыш?» – «Шесть тысяч драхм, высокодержавная». Мерседес Бостон повернула к нему голову, раскосила глаза, оглядывая водруженного на ее колени скитальца, узким вертким языком слизнула с зеленой губы крупный изумруд и, жмурясь, смачно обсосала толстущие губы. Доменико услышал, как хрустнул дробимый зубами изумруд, и мороз пробрал его, а Мерседес Бостон оковала ему затылок гибкими пальцами-клешнями и, притянув к себе бледное лицо, ласково извергла прямо в рот ему: «Моей грудью ты вскормлен», невыносимым смрадом обдало Доменико, хорошо, что высочайшая госпожа одной ладонью держала его за затылок, а жестокими злобными пальцами другой руки стиснула локоть, не то упал бы с колен бедный скиталец, хотя падение было б для него возвышением. «Значит, деревенский ты, малец? – почти нежно вопросила высокодержавная Мерседес Бостон, но стискивали его железные пальцы. – Не стыдись, все, кого тут видишь, все до единого деревенские, и я тоже, когда-то давно меня Хосепой звали». Слабо, бессильно, беспомощно трепыхался в железных клешнях злосчастный скиталец... о, лишь бы не этот смрад, только б не это зловонье... и вдруг уставился на нее, изумленный, потрясенный, понял, осознал – ненастоящая она!.. Не была Мерседес Бостон настоящей!.. А в затерянном где-то углу Стелла гордо, изящно исполняла разученный с Сузи бравурный марш.

А Мендес Масиэл опустил тут руку на голову великого пастуха, сказал:

– Не сердись, Зе... Но знай, человека истинно отважным делает борьба за нечто более значительное, чем укрощение свирепого быка или бешеного буйвола.

Подняв голову, растравленный, взирал на конселейро Зе, великий вакейро, и решился, спросил, беззвучно, одними глазами спросил Зе Морейра:

– Да?

Недвижно, не дыша стояли пастухи, словно расслышали безмолвный вопрос Зе, и испускали дух в уголках их широких раболепных душ иоанны. Да... Но не ведали они пока этого и не смели дышать, робко, несмело дышали.

– Снимите брезент со столбов.

Четверо вакейро живо вскарабкались на четыре высоких столба на просторной базарной площади, развязали узлы; все четверо разом опустили руки и спрыгнули, прежде чем огромный брезент хлопнулся б о землю, – спешили...

– Садитесь, сплотитесь и так.

Все сели, тесня друг друга, Зе Морейра с трудом подогнул свои длинные ноги.

А Мендес Масиэл сошел с бочки и, ухватив брезент за угол, пятясь, поволок за собой, прошел между сидевшими на земле, накрыл их всех широченным брезентом, сам вступил во тьму под ним, стал посредине; над брезентом бугрились, возникая и исчезая, недвижные волны, и только одна выступала над всеми – склонивший голову Мендес Масиэл зашептал в тишине, темноте, обращаясь к бывшим на дне:

– Слушайте меня, братья, родные...

«Пацан, деревенщина, а самое ценное он преподнес нам, – медленно проговорил маршал Бетанкур, впившись глазами в Доменико. Мешочек с драхмами уплывал из рук окончательно... – Я думаю, полностью преподнес... Хороший парнишка, кажется. – И, сверля взглядом растерянного Доменико, бросил через плечо: – А по-твоему, Кадима, он все преподнес, ничего не утаил?» Кадима заизвивался, вытягиваясь, – по бескостному телу от пят до желтевших зубов прокатилась волна, он наклонился к скитальцу, пристыл глазами к глазам. «Полностью, полностью, без утайки!» – вырвалось у Доменико, трясло его, и как холодно было в зеркалах... «Молодчина, хвалю, – одобрил его великий маршал и взамен одарил подобьем улыбки – губы его чуть растянулись, но смотрел он куда-то в сторону, на Эстебана Пепе смотрел, шпика-уличителя с абсолютным слухом, с детства выдаваемого за глухонемого. – У тебя ничего не осталось?» – «Ничего». – «Значит, из того селенья ты, говоришь?» – «Да». – «Так нет же его!»

Разлив по лицу отрешенную, затаенную горечь глухонемого и отвернув голову вправо, Эстебан Пепе прислушивался к словам генерала-красавчика, сидевшего от него слева. «Чисто работает, – отметил маршал Бетанкур. – Молодчага... – И спросил голого Анисето, оборвав его на такой вот мысли: «Лучший сезон года – лето, зимой холодно...» – «Сколько подать ему, мой?..» – «Думаю, что... – Анисето смешался, страшно боялся ошибиться. – Пятьдесят драхм вполне хватит».—«Что ты, Анисето, – равнодушно возмутился великий маршал. – Слишком мало, – и проявил щедрость: – Отсчитай-ка шестьдесят драхм». Бедный скиталец, как обрадовался!.. «Но с такой суммой мы не можем оставить его в Верхней Каморе, неудобно, переведем в Средний город. Знаешь там кого-нибудь?» – «Да. Скарпиозо». «Грандиссимохалле...» – осуждающе прошипел карлик. «Скарпиозо, грандисимохале». «Умалил вас, грандиссимохалле, два звука опустил – «с» и «л», – занегодовал Умберто, но великий маршал пропустил его слова мимо ушей.

«Хочешь к нему?» – «Нет, грандиссимохалле». Маршал глянул на Анисето, тот пояснил: «Некуда тебя деть. Из города не выпустим – много успел узнать, и прикончить нельзя – вдруг снова обзаведешься деньгами». – «Из гостей моих никто не нравится? – спросил маршал, постукивая пальцами по колену. – Прикрепили б тебя к нему». – «Нравится один, грандиссимохалле». – «В самом деле? Кто ж?..» – маршал Бетанкур удивленно вскинул брови. «Вон тот, в стороне от других...» – «Что ж, прекрасно. И нам угодил – он давно просил дать помощника. Анисето, поговори-ка по-своему с Петэ-доктором», – и отметил про себя: «Молодец, правильно выбрал...»

Ваши глаза, Эстебан Пепе, ваши глаза – затаились коварные коршуны, однако красавчик-генерал пока что не говорил ничего такого. «Мы давно не навещали мою тетю, Гумерсинда, нанесем ей завтра визит». О, ваши глаза, Эстебан Пепе, неподвижные, стылые, но изнутри – хищно нетерпеливые коршуны злобно оттачивали клюв, но не было жертвы. «Сходим к ней, возьмем миндальный торт, обожает тетя крем...» «Ух, твою тетку и тебя заодно... – выбранился в душе Эстебан Пепе. – Сболтни ж что-нибудь...», а генерал-красавчик вспомнил тетю супруги, и Эстебан Пепе вскочил, подхватил с зеркального пола роскошный платочек, подал Маргиче с умилением в немых глазах, угодливо принял, подхватил благодарный кивок и очень естественно пересел – подсел к генералу Хорхе и, равнодушно глядя в сторону, занялся теперь им, – о, ваши глаза, Эстебан Пепе, как коварно они притворялись, будто безжизненны, злобные коршуны выдавали себя за безвредные чучела, но все равно были глупы, глупые коршуны...

– Родные, братья... – шептал Мендес Масиэл, стоявший среди сидевших сертанцев, и так темно было под брезентом. – Следуйте за мной и увидите великий город... Его еще нет, он будет, возведем своими руками. Никто другой не создаст для нас заветного города, братья, далеки от нас Большие земли – Рим, Вавилон, Помпея и Рио-де-Жанейро, но смрад их достиг и сюда, пропитались мы им, вырвемся же из зловонья, братья, родные, злосчастные иоанны, надо вырваться, следуйте за мной... Но знайте – впереди борьба! Хотя мы вправе уйти, оставить их, хотя и не думаем ни с кем воевать, все равно будут преследовать, обвинять, нападать, и там, вдалеке, найдут повод... Нас ждет борьба... и поражение. Но вы познаете вольную жизнь, волю познаете, братья, я дам вам вкусить свободу, пусть и недолго, но будете свободными, не страшитесь, сама жизнь длится недолго, временно мы здесь, на этой земле... Не страшитесь смерти, того, что не будет нас больше, – нас и до рождения не было... А сколько всего случалось до нас – одни захватывали города, другие поклонялись им... Дети где-то страдали. Одни истребляли других... Но было ль вам больно, тяжко? И после смерти ваше гибкое, ловкое тело перестанет ощущать боль; как таились до рождения, тихо – в засеянном поле, в травах, в сочных прохладных плодах, так суждено нам и после жизни, бренное тело снова обратится после смерти в нечто другое, затаится в тишине и прохладе. Братья, вы, обреченные на безжизненность в четырех досках, неужели сейчас, при жизни, пока зрят глаза, пока стучит сердце, пока дышите, неужели не жаждете жизни, а значит – воли!.. Неужели не жаждете воли, пришедшие в мир красоты!.. Неразумные, скудоумные, один раз явились вы на свет, так неужели затем, чтобы служить другому? Выбирайтесь! Скиньте брезент! – И тихо, вкрадчивым шепотом договорил: – Оглядитесь, братья, родные...

Конселейро уже гордо стоял на солнце, а сертанцы выползали из-под брезента. Свыкшись с мраком, невольно жмурились и, расправив плечи, взволнованно, с суровым удивлением первооткрывателей озирали хребты, облака – вот они какие, оказывается, а им и неведомо было...

– Неужто наше все это, конселейро?.. – смущенно спросил Грегорио Пачеко, через силу отрывая взгляд от горной вершины.

– Твое, ваше, – сказал Мендес Масиэл, темно развевалось его длинное одеяние, хотя не было ни малейшего дуновения. – Если захотите...

– Как не захотим!.. – пылко воскликнул Сенобио Льоса. – А что для этого нужно, что?..

– Последовать за мной.

– Меня возьмете?.. – смущенно спросил вакейро, он единственный не взирал на облака.

– Кто ты?

– Жоао Абадо.

– Возьму каждого, кто пожелает.

Мендес Масиэл пристально всмотрелся в угрюмого вакейро, медленно обошел его.

– Хочешь быть моим помощником, Жоао?

– Очень сильно, конселейро,– он твердо переступил с ноги на ногу. – Угрюмый я, ничего?

– Ничего, даже хорошо.

«Кто чего добьется на свете, – начал голый Анисето, в двух местах налепивший на тело два широких листа,– если не будет везенья: индюшка плывет и не тонет, а лебедь идет вдруг ко дну... Петэ-доктор, тебе поручается этот юноша».

И скиталец впервые увидел в Каморе, в этом омерзительном зале, доброе лицо. Водянистые глаза доктора улыбались ему так непритворно, искренне, что у скитальца защемило сердце, а Петэ-доктор, словно боясь выдать свое расположение, деловито спросил: «Как величать вас, мой друг?» – «Меня? Доменико», – и осознал, что и сам улыбнулся – впервые здесь, в Каморе, в проклятом гнездовье бандитов. «Откуда ты...» – «Безродный он, бездомный. Примешь?» – жестко проговорил Анисето. И снова дохнуло теплом: «Да, да, как же иначе... Отчего такой бледный?» – «Не знаю». – «Ну ничего, пошли ко мне, поедим как следует, – предложил он, потирая руки. – Хочешь есть?» – «Да». – «Он сначала к полковнику отправится, – обозлился Анисето, раздраженный чуждым ему ощущением доброты. – На улице обождешь, Петэ-доктор».

– Семья у меня, конселейро, и... – Зе опустил глаза. – И вряд ли удастся сразу пойти с вами.

– Найдешь меня позже. Знай, буду рад, – конселейро взирал сверху, хмуро улыбаясь.

– Где вас найти?..

– Слушайте все! Кто не может следовать за мной сейчас, но, вернувшись в сертаны, затоскует о свободе, пойдет вот этой дорогой.

И простер руку к каатинге.

– Через каатингу?! – не поверил ушам Авелино.

– Пропустит вас каатинга, раздвинется.

Вакейро недоверчиво молчали.

– Зе, – смущенно сказал Жоао, отвернув лицо, стеснялся нелюдим разговаривать, – когда отправишься, не откажи – забери и мою семью, две телочки у нас, их тоже, а лошадей сдай владельцу.

– Хорошо... А если я... Вдруг да...

– Я приведу их, дядюшка Жоао, – улыбнулся угрюмцу Мануэло Коста. – Я б и сейчас пошел с вами, но я с ним, Зе друг мой.

– Какой я тебе дядюшка! – вспылил Жоао. – Доверю тебе семью, как же, ишь придумал... надумал... Доверь гуся овце, ягненка волку... тьфу! – И понизил голос: – А если не сможешь, Зе Морейра, сам вернусь за ними.

– Я пошел. – Конселейро неторопливо отвернулся; сухощавый голиаф с суровой надеждой посмотрел в далекую даль, бросил притихшим вакейро: – Кто хочет, пусть следует за мной.

И зашагал.

«Уходишь, значит? – бесстрастно спросил полковник, но явно был чем-то озабочен, тоскливо взирая на столь же тоскливый портрет спесивого предка. – Поразительно... В чем причина...» «Неужели обо мне тревожится?..» – благодарно подумал Доменико – добрые глаза Петэ-доктора вернули ему толику веры в человечность... «Да, грандхалле», – «Поразительно...» – повторил полковник, безотчетно барабаня пальцем по столу, и Доменико растрогался: «Привык ко мне, верно, переживает, что покидаю». – «Мм-м, м-м... – тоскливо мурлыкал полковник. – Уходишь, значит?.. Кто же может быть, а?» – «Не переживайте, Петэ-доктор хороший человек, берет меня к себе!» – «Кто?» – очнулся полковник и от неожиданности даже повел глазами по лицу Доменико. «Сказали, что без денег мне нельзя оставаться в Верхней Каморе и передали Петэ-доктору». – «Это я знаю, это-то знаю, – полковник пренебрежительно махнул рукой. – Ты вот что скажи...» – «Что сказать, грандхалле?..» – «Эта женщина, Доменико, Сузи, с ума сведет меня, – разоткровенничался вдруг мишурно блестящий полковник. – Не пойму ее, говорит, будто, кроме меня и мужа, никого не имела, уверяет, клянется – ни до мужа, ни после! Ну и прекрасно, если так, но как поверить, когда в то самое время... Ну, в тот самый момент... – полковник слегка запнулся, – в постели, короче, когда постанывает от страсти, называет какого-то Васко: «Ох, Васко... О-ох, Васко...» Могу ли ей верить, Доменико, скажи на милость, сам отлично знаешь, меня звать Федерико, ее мужа – Наволе, и если никого, кроме нас, не имела, чего твердит: «Васко-о, о, Васко-оо...»

Вот что заботило полковника, оказывается.

Сертанцы смотрели вслед уходившим. Сурово вел их вперед Мендес Масиэл, по пятам за ним шел Жоао Абадо, дальше – Грегорио Пачеко, Авелино, Рохас... Шли, увязая в песке... Потом серая каатинга преградила им путь и, казалось, поглотила – расплылись, слились с ней фигуры людей. Напряженно, не дыша смотрели сертанцы на далекие кусты: в одном месте, будто сквозь расселину, проглянула блеклая желтизна – раздвинулась каатинга, и открылась пустыня... Сжав кулаки, смотрели сертанцы вдаль, тучи затянули небо, свет померк; еще немного помедлив, стали разъезжаться по домам, поникнув на своих конях, и дождь хлестал их... «Ты свободен, Зе?» – слышалось Зе. «Я? Нет, нет, нет... – твердил он, промокший, дождь слезами стекал по скорбному лицу, – О-о, нет-нет...» – «А хочешь быть свободным?» – «Очень сильно, да, да, конечно, очень...» Семья была у вас, Зе Морейра, и семью вы любили сильно, не хотели подвергать опасности, риску... Однако свобода была вам дороже... Хотелось же быть свободным?» – «Очень сильно...»

Ушедших было двенадцать.

«Уступите его мне, мой полковник, обещали уступить, – упрашивал Сезара страшный Мичинио, и его свинцово-пепельные от края до края глаза угрожающе сверкали. – Обещал же, уступишь, когда надоест...» И дрожал в углу злосчастный скиталец. «Не надоел он, моя шуйца, славно забавлял меня... – задумчиво проговорил полковник. – Хотел бы знать, кто он...» – «Что значит – кто? – не понял Мичинио. О ком вы?» – «Может, знаешь, моя шуйца, есть ли в нашем городе какой-нибудь Васко?» – «Нет. Уступите мне, – лицо Мичинио злобно исказилось. – Продайте, если угодно, хале, жажду прикончить, подобного дурачка еще не доводилось убивать. В этом особая сладость». – «А-а... может, это ласкательная форма имени...» – «Какая, полковник?» – «Ва-аско...» – «Нет, так никого не называют... Продайте мне его, хале». – «Не могу, моя шуйца, не могу – решение великого маршала... Потерпят немного, посмотрят, не заведутся ли у него снова деньги, и... Потерпи, подстереги его где-нибудь и перережь глотку». – «Он успеет испортиться, разложиться и подыхать будет со злобой в глазах, а сейчас в руках у меня поникнет, хале, без ножа испустит дух, такого прирезать – особое удовольствие». – «А что, если вовсе нет такого имени, если придумано?» – «Какого, хале?» – «Васко, сказал же – Васко». – «Да... Возможно... А не попросить ли самого маршала?..» – «Что попросить?» – «Голову его, его хилую шейку». – «Не советую, хале. Не отменит он своего решения ради твоего удовольствия. Между прочим, если кто-нибудь перережет ему невзначай горло, тебя же заподозрят, попадешь в неловкое положение, хале...» – «Убедил. Ладно, хотя бы скажу ему несколько словечек, грандхалле», – и Мичинио двинулся к Доменико, отвернувшему голову, отводившему взгляд, и впился взглядом ему в глаза: «Не выдержишь, щенок, к девкам начнешь таскаться, горе вином глушить, а то прогуляться выйдешь лунной ночью, и я... Подними голову!»