Текст книги "Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)"

Автор книги: Гурам Дочанашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 35 страниц)

– Не отравил ли тебя кто?!

Доменико помотал кое-как головой – нет, нет.

– Что, молоко пил? – Петэ-доктор вгляделся в пол.

Доменико, привалившись грудью к подоконнику, покачал головой, его колотило.

– Угостили? – Доктор побледнел.

– Нет, на улице... – Доменико с усилием выпрямился. – На улице купил.

– Не бойся, это молоко не бывает отравленным, – облегченно вздохнул Петэ-доктор. – Приляг...

– Не хочу... – Его все еще мутило. Неожиданно попросил: – Дайте мне хлеба.

Доменико откусывал хлеб, и каждый кусок перебивал, стирал мерзкий вкус крови, и, благодарный, он прижался к хлебу мокрой щекой...

– Молока захотелось, Доменико? – печально спросил доктор, и Доменико припал своей злосчастной головой к его плечу, из глаз его текли слезы.

– Это ничего, Доменико, ничего, пройдет, – утешал Петэ-доктор. – Что поделать, не пошло тебе впрок, – и поцеловал Доменико в голову. – Зато хлеб хороший, понравился ведь?

– Матери у меня нет... И отца лишился... – где-то на груди доктора шептал скиталец. – Никого у меня нет, никого.

– Ничего, Доменико, я с тобой, не бойся.

С потолка сурово взирало знакомое пятно. Эх, Доменико...

* * *

Рано утром Мендес Масиэл вместе с Жоао пришел к дону Диего; войдя в дом, глазам не поверили – в комнате возвышалась гора чищеной картошки, а капрал Элиодоро, старавшийся всю ночь, продолжал усердно чистить и при свете факела. Дон Диего же беспечно спал лицом к стене. Под взглядами нежданных гостей проснулся, живо вскочил и взмахнул шляпой:

– Мое почтение господам... Без дела не зашли бы, слушаю вас.

– Ты что, в самом деле спал? – усомнился Жоао.

– Разумеется, что же еще делать ночью, если нечем заняться?

– Как же так, у него нож в руках, а ты спишь?

– Он ни-ичего не посмеет, – усмехнулся дон Диего. – Такого страха нагнал на него, что недели три не очухается.

– Что же ты с ним проделал? – легкая улыбка мелькнула на губах Мендеса Масиэла.

– Это наша с ним тайна, конселейро, – дон Диего почтительно склонил голову. – Обрушил на него весь свой бесподобный артистизм.

– Выйдем наружу, и он тоже, – Мендес Масиэл посмотрел на капрала с жалостью и презрением. – Жоао, скажи Грегорио, чтоб забил в свой барабан.

– Прошу вас, сначала вы, вы как-никак гости. – Дон Диего почтительно указал рукой в сторону дверного проема и вышел сам, бросив через плечо: – Пошли, сосунок.

Капрал понуро побрел за ним.

Мощно зарокотал барабан Грегорио Пачеко, под сенью трех высоких ветвистых деревьев собрались канудосцы, люди выходили из прохладных домов, немного встревоженные барабанным боем, и все-таки улыбались друг другу, и весь белоглинный город, казалось, сиял улыбкой на ярком солнце. Мендес Масиэл, стиснув кулаки, смотрел вдаль; перед канудосцами, побито съежившись, стоял обитатель разбойничьего города, продвинутый в капралы Элиодоро. Мендес Масиэл медленно повернулся к одному из собратьев, посмотрел в упор: «Сдержи себя, нельзя иначе», – и Пруденсио покорно снял руку с мачете. Все разглядывали живого, во плоти, бандита из Каморы, и конселейро, мрачно величавый, ступил к нему, сказал:

– Что и говорить, вы сначала в сертаны наведались.

– Да, грандхалле, – Элиодоро торопливо кивнул.

– Нет здесь ни хале, ни грандиссимохалле, запомни, разве что, обращаясь ко мне, можешь почтительно добавить «дон», – втолковал капралу его похититель.

– И кого же застали в сертанах?

– Двух пастухов.

Мендес Масиэл подошел к Пруденсио, опустил руку ему на голову.

– И что – зарубили их?

– Не я, другие...

– За что их прикончили? Они ведь не ушли от вас, при вашем стаде остались...

– Не знаю, просто так...

– Просто так, значит! – выкрикнул Пруденсио в ярости.

– Послушай меня, Пруденсио, – Мендес Масиэл был очень суров. – Я хочу использовать этого человека, а ты рвешься убить. Хорошо понимаю тебя, но я, твой конселейро, очень прошу, возьми сети и ступай к реке, брат...

Отошел Пруденсио беспрекословно.

– Скажи, каморец, что мы вам сделали плохого? – Мендес Масиэл смотрел на реку.

– Ничего, почтенный...

– Так почему преследуете, что вам от нас нужно?

– Нам ничего, хале... мы на службе стоим, – жалостно оправдался Элиодоро.

– Не стоим, а состоим, и тебя это не оправдывает, – не сдержался Жоао. – Зачем убили тех двух вакейро?

– Я не убивал.

– А тот, кто убивал, тот же ведь под твоим началом, – и Мендес Масиэл так глянул, что капрал обеими руками прикрыл голову, на глазах уменьшаясь.

– Да, грандхалле...

– Но зачем, за что их убили...

– Над нами лейтенант Наволе! – просиял Элиодоро.

– Ему, значит, подчиняетесь?

– Его слова – закон тут... не-е, не тут, конечно, простите, хале, а там...

– А еще дальше – в Каморе?

– Там – слово грандисси... Бетанкура...

– Значит, Наволе приказал расправиться с ними?

– Да, почтенный.

– Его слово – закон для тебя?

– А как же, почте...

– Если отпустим с условием убить преступника Наволе, убьешь?

– В момент прикончу!

– Как, прихлопнешь того, чье слово для тебя закон, хале? – притворно изумился дон Диего, осуждающе покачав головой.

Капрал растерянно потупился.

– Слушай меня, каморец, – тихо сказал Мендес Масиэл, пристыв взглядом к реке, где с горечью и злостью рыбачил Пруденсио. – В пресловутой лживой книге законов вашего маршала и слова нет о том, что сертанцы, наемные пастухи, не имеют права жить где-нибудь в другом месте. А это место, где ты стоишь, не принадлежит вам, отлично это знаешь, – граница ваших владений обрывается у каатинги. Наивна моя речь, конечно, смешна, верно, капрал?

Почтительно смотрел на конселейро Зе Морейра, первый среди вакейро.

– Все они, кого видишь тут, работали на вас. Да будет тебе ведомо, каморец, что все на свете уравновешивается: исчезает в одном – возникает в другом. Вы лишились стыда и совести – благородства прибавилось сертанцам, бедным, неимущим пастухам. Кто может, кто посмеет сказать худое о вакейро, а вы ради благ, ради вещей истребляете друг друга, они же, бедные, нищие, были как братья...

Украдкой обвел Зе Морейра собратьев любящим взглядом, вспомнил все и вся, – прав был конселейро, прав...

– Но они были хуже рабов! Глупыми были, обманутыми – ради вашей утробы эти ловкие бараны пасли ваших коров. Завидная доля, не правда ли?

Уронил голову Зе Морейра, а за ним – Мануэло...

– Эти люди, каморец, оставили свои жилища, арендованные дедами-прадедами, но почему – не понять тебе. Я дал им свободу, привел их сюда, поселил здесь, в неведомом им краю, пробудил в их душах самое заветное и взрастил в них неведомый им сокровенный цветок души – свободу, то, что тебе никогда не постичь, каморский капрал, никогда не понять. Я привел сюда людей чести, совести, дабы они здесь, на обетованной земле, свободные, возвели себе новые жилища, поселил их возле щедрой реки. Берегитесь же отныне, каморцы. Свобода – души цветок, дороже, сладостней самой души... Но не понять, не постичь тебе свободы, и, представь, – даже маршалу твоему, неразрывны вы с ним, сплетены.

Благодарно смотрел Зе Морейра на хижину, сиявшую в утреннем свете белизной; пылала душа свободой.

– А теперь ступай и скажи всем: мы знаем – не отстанете вы от нас, будете преследовать, нарушая свой же закон, свой лживый закон, обмана ради состряпанный, будете бороться с нами, потому что понимает ваш маршал – если спустит нам обретение свободы, эту оплеуху, что влепили ему пастухи, то и других не удержит под властью, даже тебе подобные осмелеют и не послужат больше надежной опорой в его темных гнусных делах, потому и не пощадит нас. И пусть не предлагает ваш маршал мира – ни одному слову его не верим, а нападете – врасплох не застанете, и дорого обойдется вам это, очень дорого, запомни, капрал, хорошо запомни и всем передай. И предупреди вашего бандита Наволе – пусть убирается со своими головорезами. Три дня даем – не уберетесь, пеняйте на себя.

Глянул задумчиво вдаль, потом на небо и очень тихо проговорил:

– По своей воле хотим прожить жизнь... Однажды дается...

И, помолчав, сказал мягко – дону Диего сказал:

– Ты проводишь его, проведешь туда.

– Благодарю за доверие, конселейро. – Дон Диего поклонился и подобрался весь, напряженно следя за канудосцами, медленно, решительно подступавшими с мачете в руках к дрожащему капралу.

А за доном Диего испытующе наблюдал конселейро: сужалось грозное кольцо вокруг капрала, и дон Диего нашелся, предложил беззаботно: «Позвольте завязать вам глаза, хале капрал, не ослепило б солнце ваши ясные очи...» – и трижды обмотал ему голову мешковиной... Канудосцы растерянно приостановились – недостойно убивать беспомощного, а дон Диего пустил в ход артистизм: «Обопрись о мою руку, хале, и прошу – пойдем под ручку, дорогая Элиодора, во-от так... – и подмигнул помрачневшему Жоао: – Ах, какую барышню заполучил я!» Невольная улыбка тронула лица канудосцев, а дон Диего балагурил, издеваясь: «Осторожно, дорогая, здесь камушек, о, песчинка, не споткнись, ах, что за богатырская ступня, прелестная сеньорита...»

И, потешаясь, дон Диего незаметно погнал капрала из круга.

Вернулся же он в Канудос с необычными спутницами.

– Что, сестры твои?! – спросил оторопевший Жоао, обретя речь.

– Еще что – сестры! Впервые их вижу, крутились у каатинги, упросили провести их сюда, и я как истинный кабальеро...

Скрывая смущение, женщины придали себе чрезмерно суровый вид.

– Вы... к нам? – спросил Жоао.

– Нет... Ненадолго, – ответила одна из женщин, одетая роскошнее других, в таинственно прозрачной вуали, на ее обтянутых перчаткой пальцах сверкали кольца, высокий воротник подпирал подбородок, так что вид у нее был строгий, однако не в меру длинный разрез платья при каждом шаге обнажал белоснежную ногу. – Мы в гости пришли.

– В гости?!

– Да... Знаете... Как бы вам сказать... всех нас интересует один... Не поймите нас дурно, но мы очень хотим... нам нужно...

– Что вам нужно? – ничего не понял Жоао.

– Нас интересует один человек, мы все хотим видеть одного... Если б вы знали... – затараторила другая женщина – с серьгой почему-то в одном ухе! – Ужасно жарко. Дороги здесь кошмарные, перед Лолитой ящерица выскочила.

– Сидели б дома, раз боитесь ящериц...

– Мы бы сидели, но тот, кто нам нужен, не приезжает больше в Город ярмарок, и мы сами пришли к нему...

– Кто он...

Женщины засмущались, кроме той, что была в строгом платье с длинным разрезом, – она высокомерно расхаживала поодаль.

Потом одна из них сказала:

– Мы сестры Мануэло.

А женщина с вуалью подтвердила:

– Да.

– Во-от оно что-о, – протянул, кривя губы, Жоао.

Но тут разоткровенничалась женщина в платье с глубоким вырезом:

– А я не желаю лицемерить, подобно вам, и ничуть не стесняюсь признаться, что люблю его.

– Что тут происходит?! – прозвучало вдруг строго.

Все женщины разом притихли, оробело уставились на конселейро.

– Что вам угодно?

– Мануэло им угоден, Мануэло, братец их... – съязвил Жоао. – Говорил же я вам, конселейро, не принимайте вертопраха, что у нас с ним общего, вон поглядите, какие дамочки заявились к нему из Города ярмарок... А кто их привел? Расфуфыренный дон! Против них обоих возражал я, как в воду глядел – взбаламутили они Канудос.

– Этим женщинам не взбаламутить Канудоса, Жоао. – Мендес Масиэл разглядывал необычных гостей. – Желают побеседовать с Мануэло?

– Побеседовать – как же.

– Хватит, Жоао, возьми себя в руки. Рохас, разыщи-ка Мануэло.

А Мануэло и не чуял, что над ним нависло, – лежал себе на берегу реки, освежаясь в воде, блаженствовал на солнце.

– Как дошли, дон Диего?

– Хорошо, конселейро, я пустил в ход артистизм: сбивая его с толку, создавал впечатление, будто тайным ходом веду. Полз у меня по песку, а если приподнимал голову, я стучал по ней локтем, будто бы о свод ударяется. А для вящей убедительности песочек сыпал ему на голову время от времени. Пусть думают, что мы подземным ходом пробираемся к Канудосу!

– А женщин этих где взял?..

– Перетащив хале капрала через каатингу, не снял с его глаз повязки, так бросил на землю, а сам укрылся, дожидаясь, когда головорезы Наволе наткнутся на него. Наконец капрала подобрали, и я пошел назад, вот тут и приметил их – топчутся у каатинги, не знают, как им,. Что мне оставалось, конселейро, простите, если виноват, очень уж молили – не устоял я. Завязал им, конечно, глаза, к тому же приглянулась мне одна и... И вообще... мог ли я, истинный кабальеро, довольствоваться прогулкой с одним лишь капралом!

Но женщины не слушали его – сам Мануэло, сам веселый вакейро, подходил к ним, они сияли, даже строго одетая приподняла тонкую вуаль. Он шел, вольный, беспечный, статный, неся благодать реки – ее прохладу; улыбался обладатель мира Мануэло Коста, и легко держала канудосская земля пастуха-бедняка... Напевая, размахивая руками, направлялся он к конселейро. И вдруг заметил женщин. Всех семерых вместе, так вот, рядом друг с другом, еще не приходилось ему видеть, порознь-то – да-а-а, ха, сколько раз, но всех вместе!.. Опешил и, ошеломленный, чуть было не пустился наутек к реке, но сообразил – недостойно бежать, не говоря уж о чем другом, да и погнаться могли... И хотя приуныл, пересилил себя, сгорая со стыда, проволочил ноги к тягостным гостьям; чувствуя и сознавая, как умаляют его стыд и смущение, вскинул свою красивую голову и так вот спросил озорно:

– А другие где, девочки?

Заулыбались канудосцы, отвернулся Мендес Масиэл, не спеша направился к реке, отошел от них и Жоао, буркнув что-то, и все, все разошлись – оставили женщин с желанным Мануэло. А он, веселый пастух, глазами впитывал не семь – семьсот источников блаженства, вспоминая кое-что, и сказал весело, оживленно: «Присядем, девочки. Будьте как дома, не подать ли стулья?» – «Нет, нет, к чему нам кресла, – отказалась строго одетая, опускаясь на землю. – Я совсем неприхотлива...» Все молчали, но молчание было таким красноречивым; в глазах шести женщин была нескрываемая любовь, седьмая, застенчивая, опустив голову, ковыряла пальцем землю, кидая на Мануэло беглый взгляд и снова терзая палец.

Жоао угрюмо наблюдал за ними издали: «Ух, ветрогон, тьфу...» – а дону Диего вздумалось подразнить Жоао, рассердить, и он спросил вроде бы наивно:

– Вы же не знаете, дядя Жоао, возможно, и вправду сестры...

– Видали мы таких сестер! – взорвался Жоао. – Он рыси в лесу не упустит!

Мануэло овладел наконец собой.

– Что, не могли прийти поодиночке, пташки?

– Боялись в одиночку, – кокетливо пояснила строго одетая. – И какая разница, ты ведь и пальцем меня не касался, – и посмотрела очень выразительно. – Верно ведь, Мануэло?

– Верно, Матильда, верно, – кивнул Мануэло. – Правда, было раз, кажется во вторник, случилось нечаянно задеть вас безымянным пальцем за локоть.

– Это не считается, нечаянно же! – воскликнула женщина, отметив про себя: «Славный мальчик, хороший мой...».

А Мануэло недоумевал в душе: «Зачем ей понадобилось, хотел бы знать...» – и вспомнил при этом кое-какие прелести строго одетой женщины.

– Послушай, Мануэло, пойдем с нами, – нежно-дивным, в меру трепетным голосом взмолилась женщина, утопавшая в кружевах.

– Куда, Лолита?.. – 2удивился Мануэло.

– В Город ярмарок...

– Нет, Бланкита, не могу.

– Почему, Мануэло, почему? – надрывно вопросила женщина с глубоким вырезом.

– Не обижайтесь, девочки. – Мануэло легко поднялся с земли. – Не говоря уже о чем другом, прикончат меня там каморцы, но если б даже...

– Мы укроем тебя...

– Но если б даже, – Мануэло не слушал ее, – я был уверен, что меня не тронут, все равно не пошел бы. Не покину эту землю, так как она... Эта вот земля, на которой я стою, – Канудос.

– Подумаешь, какое дело, – поджала губы одна из женщин, одетая по-мужски, только шею ей обвивал пушистый песец. – Подумаешь, какое дело...

– Для меня – большое дело... очень.

– Эта вот земля? – Женщина мотнула головой, откидывая налезшую на глаза прядь волос. – Идем с нами, умоляем!

– Все, разговор окончен, – сказал Мануэло, и непривычно холодным был его тон. – Не скрою, все вы очень желанны, но за вами не последую.

– Значит, совсем не любишь меня?! – огорченно спросила нежная, красивая, крупная женщина. Она как раз больше других влекла Мануэло, хотя внешность у нее была несуразной: одним было тело, совсем другой, несоразмерной, – голова, нежное, тонкое лицо с синими глазами никак не вязалось с мощно-массивным телом. Переполнившись ею, сочной, упругоподатливой, Мануэло любил заглядывать в бездонную синь ее глаз.

– Ты мне самого себя дороже, – сказал Мануэло, – но эта земля, Канудос, дороже всех женщин на свете, вместе взятых, и...

– Почему, Мануэло, ну что в ней особенного? – капризно не отступала женщина в кружевах, и Мануэло кинул взгляд вдаль, улыбнулся небу:

– Свободная эта земля... Я обрел себя на ней.

– А раньше потерян был?

– Да, Матильда... Более того – обрел душу.

Молча лила слезы та, застенчиво опустившая голову, ковырявшая в смятенье землю, и пальца ее не было уже видно – весь ушел в землю.

А истинный кабальеро, провожая немного погодя женщин, орошавших слезами повязки на глазах, утешал их по дороге:

– Успокойтесь донна... У меня сердце разрывается, когда вы плачете... Успокойтесь донна...

* * *

В кресле важно, чинно сидел великий маршал Эдмондо Бетанкур, степенно положив на подлокотники куцые руки. Вид у него был высокомерно невозмутимый, но чувствовалось в нем некое напряжение, и оробело ждал его слов спешно вызванный, мигом представший прозорливый адмирал Цицка. Поодаль вытянулся в струну полковник Сезар, и даже сам Кадима притих у стоп маршала, нацелив на перетрухнувшего адмирала неподвижные, льдисто мерцавшие глаза. Великий маршал бесстрастно разглядывал серые изразцы стен, медлил со словом, и адмирал тихо ждал, выгнув грудь, онемев, замерев в томительном ожидании. «Голову оторву этому Элиодоро, мерзавцу, – приятно улыбаясь, в ярости думал полковник Сезар. – В какой момент объявился, болван, со своими дурацкими новостями, ах, заждалась, наверно, меня, извелась бедняжка, осточертели же вы все со своими вшивыми пастухами, ах, что за грудь у ней!.. А талия!.. Наверняка корсет... проверим, скоро проверим... Конселейро какой-то еще объявился, откуда взялся, собачий сын, на мою голову... Пожалуй, нет, если б затягивалась в корсет, не смеялась бы так легко, стеснял бы он ее... Кретины, каатингу вырубить не сумели! И я хорош, нашел кого посылать... К черту Сузи, эта куда лучше, денег зря дал заранее, волноваться, конечно, нечего, выгорит дело, ах, как затрепетала, когда прижал ее к груди...» – но тут хаотичный поток полковничьих мыслей разом оборвался – великий маршал поднялся с кресла, адмирал с полковником энергично расправили плечи, а Кадима взвил свое бескостное тело. Великий маршал размеренным шагом прохаживался взад-вперед, и по-строевому поворачивались к нему лицом полковник с адмиралом – с пятки одной ноги на носок другой, почетным эскортом сопровождали маршала их угодливые, на все и всегда готовые взоры. Наконец великий маршал остановился, передернулся и вопросил Цицку:

– В порядке военные корабли, те, о которых только нам известно?

– Непорядок у нас исключен, грандиссимохалле.

– В порядке ли – спрашиваю, – нахмурился великий маршал.

– Так точно в порядке, – съежился повелитель вод.

– Смогут ли пройти по реке шириной в тридцать локтей?

– Нет, грандиссимохалле.

– Как дома, все ли в порядке, мой адмирал, что поделывают мои... ваши домашние?..

– Благодарю вас, грандиссимохалле! – горячо воскликнул, воодушевленный вниманием, адмирал. – Сын недавно обвенчался с прекрасной...

– Какая ширина реки позволит свободно проходить кораблям?

– Пятьдесят локтей, не меньше, гранд...

– Лодки у нас есть?

– Сколько угодно, грандиссимохалле.

– Как чувствует себя ваша пленительная супруга, сколько выдержит солдат?

– Кто... гранд...

– Болван, лодка...

– Лодки разные – на девять, двенадцать, пятнадцать и двадцать два.

– Сумеете, хале, на восьмидесяти больших лодках сразиться в случае чего с противником на берегу?

– Вдоль берега?..

– Да.

– Предпочел бы высадить замаскированных солдат на берег, подальше от противника, и дать бой на твердой почве, грандиссимохалле, – разволновался прозорливый адмирал Цицка. – С лодок, сами понимаете... качаются они на воде, не сможем брать их на прицел, а пока подплывем к берегу и высадимся у них на виду, камнями запросто нанесут нам большой урон. Даже втрое превосходя их численно, мы потерпим стратегическое поражение, поскольку...

– Ступай...

– Что изволили приказать, грандиссимохалле?..

– Ничего другого. Ступай!

Двери, как и полагалось всем непотайным, незасекреченным, роскошно инкрустированным дверям в приемной маршала, затворились со специально предусмотренным скрипом. И теперь на полковника уставлены были глаза Кадимы и великого маршала.

– А ты, мой полковник, – медленно промолвил грандиссимохалле, глаза его зловеще сверкнули, – думаю, всему на свете предпочитаешь двухместную лодку? Весьма удобна для влюбленных, не правда ли?..

Полковник все так же стоял по струнке, хотя от неуемного страха у него даже уши трепетали – казалось так.

– Как там моя дорогая родная племянница, твоя нежная супруга Стелла? Прекрасно, конечно? О-о, отлично, отлично! Постой тут, пока я вернусь, мой грандхалле, и подбери мне из твоих людей самого толкового соглядатая, с верным глазом, верной рукой, ловкого, ходкого, малого ростом.

– Ясно, грандиссимохалле.

– Побудешь тут с Кадимой, поразмыслишь.

* * *

Зловеще похрустывали в глубине осторожные шаги, тягуче сползал по ступеням, прилипая к ним, блеклый свет, грузно шевелились тени, снизу наплывала, обволакивая, сырость, – по каменной винтовой лестнице, по уводящей вниз спирали спускался в подземелье великий маршал с великолепным факелом из красного дерева; через кривые, извилистые вырезы в земляной стене доносилось жевание – кто-то жестко, неумолимо перетирал что-то зубами. Хмур был маршал, сузив глаза, приглядывался к замысловатым линиям на глухой стене – что-то обозначали они, что-то изображали, вытягиваясь и переплетаясь змеями... В глубине едва приметно рыскал, тускнея, хилый свет, выявляя подземелье; вязкой тяжелой жижей перетекала тень маршала по ступеням. Внизу, в преисподней, в разъятом черном провале, таился повелитель маршала; грандиссимохалле благоговейно, осторожно заглядывал в темную дыру, и оба улыбались: маршал – тускло, опасливо, а дыра – широко, темно, надменно, мрачно – одним своим глазом, единственным, колдовским, бессовестным глазом, требуя положенной дани – блестящего, веского, желтого... Маршал Бетанкур вытащил из кармана слитки золота, медленно опустил в дыру. И тотчас угрюмо закрылась мрачная пасть, а на той стороне во тьме тягуче растворились массивные двери. «Ты?» – спросил человек, не сводя глаз с круглой узкогорлой колбы. «Я, Ремихио». – «Одну минуту, – извинился засекреченный изобретатель, – заканчиваю сложный опыт». – «Давай продолжай, мой... – ласково дозволил маршал, – Главное, делу не повредить...»

Мигали огоньки бесчисленных спиртовок, свет их равнодушно вспыхивал и словно бы высекался в колбах и ретортах. За изящной ретортой с зеленой жидкостью наблюдал всекреченный в подземелье великий специалист Ремихио Даса. «Жидкость – что надо, грандиссимохалле, – прошептал он. – Одной десертной ложки хватит на сорок два мегалитра воды, пригубит ее человек – и готово, померкнет для него белый свет...» – «В самом деле? – просиял маршал. – Как ты получил ее?» – «Получить – давно получил, но я повышал ее губительную силу, на медленном огне вытягивал из нее все нужное, нивелируя некоторые ее свойства». – «Браво, ты достоин всяческой похвалы». – «К тому же дешево обходится, сырья в природе достаточно». – «О средствах не беспокойся, Ремихио, – едва слышно сказал маршал. Обе твари не отрывали глаз от реторты, шептались, не глядя друг на друга, и зеленая жидкость на легком огне колыхалась – словно и она шепталась с ними. – Ты только добивайся, получай свои замечательные составы, а денег получишь – сколько потребуешь по смете, не стесняйся, Ремихио, поскольку...» – «Смотрите, смотрите, – оборвал его великий изобретатель, – вот этот многогранный пузырь – верный признак завершения опыта».

Оба выпрямились – великий маршал и великий изобретатель, но Ремихио, даже вытянувшись во весь рост, казался съеженным, сморщенным, чисто выбритое лицо затягивала невидимая паутина – следствие злых помышлений; он чуднО пошел к замусоленной куртке с вшитыми в подкладку орденами; нелепо задерживая ногу, он делал длинный выпад, с силой вздергивая колено и, подаваясь вперед, с того же боку выбрасывал следом напружиненную руку, а плечо пыталось опередить и руку и ногу – шагал, словно стреножен был.

– В ту дыру, Ремихио, – спокойно сказал грандиссимохалле, глядя в выцветшие глаза изобретателя, – я и за тебя опустил дань. Отлично знаешь, кто нас кормит, и я желаю получить от тебя состав, который за сутки уничтожит в реке всю рыбу.

– Начисто? Навсегда?..

– Нет, погубит наличную...

– И только-то! – Ремихио усмехнулся, но тут же нахмурился, потерся спиной о шкаф – чесалась спина. – Это ерунда, проще простого. Пропущу вот эту жидкость через ртутные пары, и она будет постепенно растворяться в воде, грандиссимохалле, до самых нижних слоев.

– Отлично, сейчас и приготовь, – приказал маршал и подумал: «Чего не добился бы адмирал Цицка со всем своим флотом, он добьется один – своим талантом. Вот это умение, вот это дело – верное, незримое... Однако и Грег Рикио нужен... Поразительно! Чего стоит, казалось бы, мазня Грега Рикио, какой от нее прок, и все же... Поди же – и он нужен! Глупа, наивна чернь!..»

И сказал тихо, с уважением и надеждой:

– Не забудет тебя народ, Ремихио Даса.

* * *

Мануэло недвижно стоял на верхушке дерева – невольный свидетель невиданной игры.

Отсюда, с высокого дерева, он озирал бескрайний прекрасный мир. Когда накатывало желание ощутить высоту, с высоты оглядеть мир, он забирался на макушку самого высокого дерева и наслаждался, завладевая всеми четырьмя сторонами света, – благородный, великодушный, отличный от всех иных завоевателей и владык. А под раскидистые ветви пригнала овец юная пастушка. Услышав дробный стук копытцев, Мануэло глянул сквозь листву – внизу белели овцы, погоняемые тонким прутиком пастушки в белом платье. Волосы у девушки были собраны на голове в соломенный стожок. Не узнавал ее Мануэло, нетерпеливый взгляд его с трудом продирался сквозь листья. Девушка огляделась и, никого не обнаружив поблизости, направилась к реке, гибко покачиваясь; у самой воды еще раз осмотрелась и, обеими руками оберегая стожок на голове, по пояс вошла в воду. В каком-то дурмане следил за ней Мануэло Коста, начисто позабыв о всех четырех сторонах своего беспредельного царства, – все затмила белая пастушка, которая весело плескалась в извилистой канудосской реке; откинув голову, она играла с изменчивой рекой, освежала благодатной водой разгоряченное зноем лицо и блаженно кружилась, а солнце обдавало жаром и без того напитанные зноем плечи, грудь, спину, а упругие бедра и литые ноги ее впитывали текучую прохладу, и, завороженная водой, светом, она кружилась и кружилась в плавной медленной воде. Оцепенел, не дышал Мануэло Коста на верхушке высокого дерева – узнал пастушку в белом, и больно сжалось сердце: «Почему она, почему именно его дочь...» Смущенно следил он за девушкой, такой непохожей на женщин, которых он знал, – вся была таинственной, как неведомая пещера, и при этом проста, естественна, как ветерок; она уже шла по берегу, подставив солнцу плечи, груди и спину, неся малую толику речной прохлады облепившим ее белым платьем.

А когда девушка очутилась под сенью дерева, странно порывисто взмахнула рукой, коротко, резко переступила и, застыв, стремительно повернулась, вскинула руки, словно крылья, да так сильно, что и сама вся невольно потянулась вверх на носках, замерла, широко распахнув глаза, прислушиваясь к чему-то, и страсть трепетной волной пробежала по ее телу, и внезапно очнулась, разом повернулась, подхваченная неясным порывом, заплясала на одном месте, с силой топнула ножкой, и Мануэло Коста, застывший на дереве, сообразил вдруг, что томило белую пастушку, – а юная канудоска устремила руки к небу и завертелась; осторожно сполз с дерева веселый пастух, торопливо соображая, что нельзя вот так вдруг показаться ей, охваченной всесильным желанием, что вспугнет ее, и она, застигнутая врасплох за шаловливой пляской, видеть его не захочет. И Мануэло осенило: укрывшись за стволом, он выскочил на лужайку и, подобно девушке, вскинул руку вверх. Пастушка побледнела, смущенно замерла с невольно протянутой к нему рукой, а он изгибался в танце, все быстрей рассекая воздух незримый... Овцы мирно щипали траву, и Мануэло, с распахнутой грудью, раскованный, вторил ей и в порывистых резких движениях выказывал то же желание, сокровенное, жажду того же, – первый глоток свободы толкнул их на этот удивительный танец, ореолом первой малой свободы озарены они были, но цветку души – свободе недоставало великого цветка – любви, и Мануэло Коста приближался к растерянной девушке, исполняя придуманный танец, повторяя ее движения, но энергично, размашисто, и простер к ней руки ладонями вверх – одну выставив чуть дальше, и белая пастушка сделала то же... И тогда Мануэло сдержанно, вольно развел руки в стороны, медленно ступил два шага, заглянул ей в глаза, и каким благодарным ответила взглядом юная канудоска, а Мануэло опустил ей руки на плечи – оковал их сильными пальцами и притянул к себе, целуя.

Жоао глину месил в этот час.

Трудился усердно, по локоть в глине, мял и мял ее, благодатную, прохладно мягкую, неистово перетирал загрубелыми пальцами, изредка исподтишка поглядывая на соседей или удовлетворенно окидывая взглядом белоглинный Канудос, еще сырые белостенные дома его, и, вскинув глаза в какой-то раз, так и сел в глину, ошеломленный, – старшая дочь его и веселый пастух, взявшись за руки, направлялись к Мендесу Масиэлу.

– Оголодал я малость, мой хале, здорово проголодался, – развязно сказал Чичио, присаживаясь к столу. – Да, поздороваться надо было сначала – здрасьте-привет, мои хале, не найдется ли чего, Петэ-доктор, заморить червячка?

Доктор сидел на тахте, старательно пришивая к брюкам пуговицу.

– Пройди в другую комнату, там баранина, подогрей, поешь.

– На кой ее греть, – осклабился Чичио, нетерпеливо вскакивая. – Холодный жир лучше налипает на язык, размажется во рту и тает...

Доменико молчал; затаясь, разглядывал улицу через вырез-глазок в шторе. За окном было безлюдно.

– Думаете, он послал его, дядя Петэ?

– Да, Доменико, этот молодчик его правая рука, гоняет с поручениями по Средней Каморе.

Дверь приотворилась, и высунулась голова Чичио: