Текст книги "Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)"

Автор книги: Гурам Дочанашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 35 страниц)

Зе вел коня под уздцы, щадил его – верхом возвращалась Мариам. Где-то позади задыхалось от дыма, обуглившись, дерево, и удивленно смотрел бесенок Саси на опечаленного вакейро – не был свободным Зе, первый из первых, не был свободным, нет...

А Жоао Абадо, молча, без слов, привезя жену домой, незаметно уносился на своем коне в глубь сертан и, приятно возбужденный, но все равно хмурый, повторял трюки Мануэло Косты – великий угрюмец тоже был истинным вакейро. Грустным возвращался домой и веселый пастух; присев перед убогой лачугой, печально устремлял взор в ночные сертаны Мануэло Коста; горой нависала над ним, подавляла темная ночь, и сидел он недвижный. А в Калабрии метался во сне Сантос, железный крестьянин, – нет, не были они свободными, не были, нет...

Но близок, близок был час, когда, поднявшись на высокую бочку, Мендес Масиэл в темноразвеваемой черной хламиде воззвал к пестрой толпе:

– Братья! Братья, далеки от нас Большие земли – Рим, Вавилон, Помпея и Рио-де-Жанейро, и все же...

А в Каморе разносилось могучее: «Четыре часаааа нооочи, и всее гениааальноооооо».

* * *

– Ты прекрасна, как всегда, и даже больше, душа моя, – полковник Сезар поцеловал руку проснувшейся за полдень супруге своей, Стелле. – Как спалось, дорогая, нежилась на облаках или мучили кошмары?

– Который час... – вяло спросила Стелла и удивилась: – Так поздно?

– Прекрасно, что столько спала, вечером праздник, именины и день рождения твоей высокопоставленной тети, тебе надо хорошо выглядеть, душа моя. За что ты меня любишь?

– Что мы подарим?

– У меня припрятано для нее кое-что: бриллиантовые кольца и символический платиновый нож.

– Хорошие? – равнодушно поинтересовалась Стелла и нажала на кнопку – роскошная штора с нежным шелестом поплыла вверх.

– По сотне. За что меня любишь?

– Дождь идет. Когда пойдем?

– Так... к семи.

– Через туннель?

– Не знаю... Как пожелаешь, душа моя. Скучала без меня ?

– Когда...

– Ночью.

– А это кто?

– Игрушка наша, дорогая Стелла. Чудо что за игрушка, по утрам крапивой умывается, папоротником вытирается, видишь – весь в пятнах. Как преподнести его имениннице с таким лицом... Впрочем, до вечера пройдет... А знаешь, стоит сказать ему «музыка», и заплачет. Да, кстати, будешь играть там, Стелла?

– Если попросит тетя Мерседес, конечно.

– Думаю, попросит, надо бы поупражняться.

–Да, пожалуй.

–Нужен учитель?

– Да, конечно.

– В момент получишь, – твердо пообещал полковник и позвонил в изящный колокольчик.

В дверях появился капрал Элиодоро, и полковник, глядя на Доменико, сказал:

– Даю десять минут – доставишь сюда лучшего и Каморе учителя в области музыки. Через десять минут – живым или мертвым.

– Зачем мне мертвый?.. – изумилась Стелла.

– Да, конечно, – смутился полковник. – Что я ляпнул! Только живого, – и скользнул взглядом по лицу послушного капрала. – Двадцать семь – четыре.

– Понял, грандхалле, – Элиодоро наклонил голову.

– Послушай, Стелла, дорогая, – полковник был явно взволнован. – Иди оденься... переоденься. Позавтракай и помни – не подобает родной племяннице неколебимого великого маршала, жене мужа его правой руки – нет, прямо жене его правой руки – дожидаться тут ничтожного учителя, и Грег Рикио не отрицает этого. Стелла, Стеллита, цып-цып-цыпочка, – заворковал полковник. – Ты, моя жена, должна хотя бы минут двадцать заставить прождать простого человека. Теперь поняла?

– Поняла.

И едва она вышла, полковник спросил, занятый своими мыслями:

– Большая у нес грудь, верно?

– Да.

– Лапуля моя, очаровашка.

Прошелся перед зеркалом, пригладил старательно волосы.

– Двадцать семь – четыре? – В двери просунулась голова капрала Элиодоро.

– Введи, введи, – просиял полковник, но женщина в черной бархатной маске и таком же плаще сама ворвалась, да так безудержно – прямо к нему, что просиявший было полковник побледнел и бросил капралу: – Пошел вон, мой капрал!

И они остались втроем. Женщина на ходу скинула маску.

– Сойди, сосунок, с полки, – велел полковник Доменико, поедая ее восхищенным взглядом. – Стань у тех вон дверей и, как покажется славная Стелла, повернись к нам, захнычь: «Есть хочу-у, есть хочу-у». Ясно?

– Да.

И не успел Доменико дойти до двери, как полковник обнял Сузанну, крепко прижал к своей мужественной груди, целуя в ухо. «Ах, Федерико, – страстно, энергично шептала женщина, откинув голову. – Не признаю любви без риска...» – «Сузи, плодообильная...» – «Как люблю тебя! А ты меня любишь?» «Сомневаешься?! – полковник выпрямился, с укором заглянул ей в глаза. – Что ты, Сузи!» – «А за что меня любишь?» – игриво спросила женщина. «Оставь, Сузи. – Полковник помрачнел. – Разве объяснишь это? Люблю, и все тут. Расстегнись...» – «А вдруг войдет?» – «Не бойся, завопит он». – «Чтоб я да боялась! – оскорбленно воскликнула женщина. – Я же только опасную любовь и признаю!» – «Почему, цыпочка?!» – «Откуда я знаю, признаю, и все, долголетия великому маршалу...»

Но тут полковник вздернул брови:

– Покажи-ка твой плащ...

– Зачем, Федерико?

– Попались бы сейчас мы с тобой! – без особой тревоги сказал полковник. Делаем вид, что тебя из Средней Каморы привели, а плащ сухой!

– Ну и что?

– Выглянь, дождь идет.

– Я при чем, Федерико, вы меня в такую комнату поместили на ночь – ни окна, ни дверей. Хорошо хоть, ту штуку поставили мне там...

– По крыше ведь стучал, могла бы услышать.

– Не знаю, у меня сердце стучало вовсю, к тому же и уши завязали... Могла же я на ландо приехать сюда...

– И через мой роскошный сад на ландо проехала, по розам?

– Да, ландо не выручит,– засмеялась Сузи. – Наволе ничего не заподозрил?

– Нет, ночью дежурить заставил в саду, до вечера пролежал у меня под розами. Расстели-ка...

И полковник щедро обрызгал водой брошенный на ковер плащ, потом перекинул через спинку стула, чтоб кидалось в глаза. «Подойди ко мне, Сузи». – «За-ачем?..» – снова игриво спросила женщина. «За-атем...» – в тон ей ответил бравый полковник, но тут Доменико осторожно захныкал: «Есть хочу-у, есть хочу-у!» – и полковник, разом перемахнув через столик, плюхнулся в мягкое кресло, пригладил встрепанные волосы, а Сузи торопливо застегнулась и неестественно прямо стала у дорогого инструмента, почтительно склонив голову.

– Где ты, Стелла, дорогая? – Полковник вскочил, приложился к ручке супруги, а исподтишка следившая за ним Сузанна прикусила губку. – Впрочем, да... разумеется... Позволь мне остаться, любоваться тобой.

– Пожалуйста, любуйся.

– Очень нравишься мне, когда играешь... бархатисто... А вы позанимайтесь с ней как следует, не то придется вам иметь дело со мной.

– Не пожалею ни сил, ни стараний, грандхалле, – заверила Сузи и, чуть приподняв платье, слегка присела.

– А ты, малый, поешь вон печенья, если голоден, полезно сладкое.

– Он и ходит?! – равнодушно удивилась Стелла.

– Очень даже искусно... Замечательная игрушка, и заводить не надо...

– Начнем, – оборвала его Стелла.

И началось: две женщины подсели к блестящему инструменту, полковник развалился в мягком кресле, Доменико запрыгнул на полку. «Раз и два, три-четыре, раз и два-три... – громко отсчитывала Сузанна, а Стелла, хотя и вяло, довольно умело переставляла пальцы по клавиатуре. – Три-четыре... а этот звук – па-ам – удобнее брать средним пальцем, высокочтимая госпожа», – заметила Сузи. Стелла попробовала и согласилась.

– Ах, как удобно! Почему я не догадалась...

Весьма бравурный исполнялся марш, однако бездушно играла Стелла, развинченно... Но Доменико, прикорнувший на полке, даже при этой дурацкой музыке еле сдерживал тяжелые слезы, несчастный скиталец... А полковник Сезар весь ушел в мысли – странные, путаные, – мучило его ощущение повторности всего этого. Он внимательно разглядывал пол, стулья – да, да, все это было уже когда-то, хоть и не вспоминается, где и когда, – и тщился уловить что-то смутное, неуловимое, ухватиться тянуло за что-то незримое, ускользавшее, ах, что-то далекое-предалекое, но явно его, бывшее в нем, из глубин души исходившее, жуть брала – до того знакомое, и он переключился на более простые мысли. «Интересно, где зачали этих двух женщин, как я познакомился с каждой из них, как мы очутились сейчас тут? – вопрошал, размышляя, полковник Сезар. – Чего ради пошла за меня Стелла? Правда, красивый я, но она же никогда не любила меня, почему же пошла? Или вот эта – влюбилась да еще жаждет риска, а что с ними было б, не родись я вообще... Пропасть не пропали б, положим, без меня обошлись бы отлично, все они – суки, а все-таки... где б сейчас были, разве не странно, что все мы тут – трое...» Доменико не шел в счет – именно тот, ради кого, из-за кого происходили все эти сумбурные события, – чудно, не правда ль? Вы же здесь еще, рядом со мной...

«Или вот предки, разве счесть наших предков, столько их было, – продолжал полковник Сезар свои простые, сложно запутанные рассуждения, – и если б с одним из них случилось что-либо до времени... Ах, как случайно появляется на свет человек, хе, хе-хее, и откуда мы только беремся... Окочурься до времени один только предок из целой оравы, а что проще смерти, – не было бы нас здесь сейчас, это точно; копье, миновавшее неизвестного предка, миновало и нас всех – уйму всяких людей; поди узнай свою судьбу... сколько всего избежали в веках, чтобы в эту минуту всем троим быть нам вместе, сколько опасностей, о которых ведать не ведаем, много раньше, еще до рождения, черт знает сколько грозило всего, сколько подстерегало бед, но избежали, отвела их судьба, и чтобы мы все трое сейчас оказались здесь, а раз нас трое, то, выходит, трижды избежали массы всего, но, впрочем, все это было! К тому же, ах...» И тут так просто оборвали его мысли, плутавшие в неведомых глубинах, – Сузанна отставила ногу назад и, неприметно для высочайшей особы, осторожно подтянула подол до колен, обнажая ногу, и мишурный полковник, вынырнув из генеалогических глубин, позабыв о причудах судьбы, погрозил пальцем Доменико, невзначай скользнувшего взглядом в их сторону да так и оцепеневшего – и на потолок перевел взор застрявший в Каморе скиталец... А у полковника раздвоилось тело, и как неравно! На одной стороне оказались глаза, нашедшие дело, на другой – все остальное: утерявшие зрение, ослепленные завистью пальцы, щеки, губы; о, как завидовали глазам, поедавшим плоть, крупные пухлые губы, им тоже хотелось занятия – дразняще-возбуждающе вкусного, щекотно-опасного, и полковнику, распаленному голенью, захотелось большего, и он сообразил:

– Стелла, Стеллита, цып-цып-цыпочка... Сейчас ты прекрасно играешь, но одно дело – здесь, у себя, где ты спокойна, а там, среди высоких гостей, наверняка разволнуешься и вообще – не будешь же все время на клавиши смотреть, а если понадобится ответить улыбкой на улыбку? Если угодно знать мое мнение, ты и закрыв глаза должна уметь играть... На всякий случай. Стеллита...

– Я умею, – возомнила о себе Стелла.

И пока она играла закрыв глаза, Сузанна одарила возлюбленного двумя рискованными воздушными поцелуями.

– Видишь, сыграла.

– Сдается, ты не плотно закрыла свои безупречно красивые глаза, душа моя, – раззадорил ее бравый полковник. – Наверняка подглядывала...

– Что ты, нет... Да, пожалуй...

– Иначе не сумела бы, душа моя.

– Если не веришь, то...

– Поверю лишь так, – и полковник, крепко завязав ей глаза черным платком, пошутил:

– Если сумеешь сыграть, конечно.

Стелла играла, и совсем недурно, а полковник целовал Сузанну в шею, запустив руку в ее блестящие волосы.

– Ну – играю, играю? – спросила запечатанноглазая Стелла.

– Да, ничего получается, – сказал полковник. Сузанна гладила пальцем его по носу. – Давай играй дальше.

Оторопело смотрел на них с высокой полки Доменико.

– А в предложенном мною ритме сумеете, высокочтимая? – почтительно спросила Сузи, сунув руку полковнику за пазуху.

– Сумеешь, Стеллита, м-м-м, а? – поинтересовался полковник – щекотно было очень.

– Ясно, сумею, – убежденно сказала Стелла.

– Давайте попробуем, высокочтимая госпожа, ну-ка! – подстегнула ее Сузи, мерно прихлопывая в ладоши, и при этом легонько куснула полковника в ухо, а Доменико опять почувствовал омерзительную тошноту.

Великий вакейро Зе Морейра стеснялся сидеть на коне рядом с женой.

– Замечательно, – вставила, продолжая хлопать в ладоши, Сузи, признававшая лишь рискованную любовь, и, припав к груди полковника, скользнула руками ему под мышки, уже за его спиной отбивая ритм пылавшими от вожделения ладонями, и бойко играла глазоповязанная Стелла. Наконец Сузи оторвала кое-как уста от пышных полковничьих губ и проворковала:

– А теперь попробуем сыграть аритмично, если сумеете – будет великолепно, высокочтимая госпожа, – а сама повернула голову полковника к Доменико, безмолвно предлагая что-то знаками.

Догадливый полковник жестами же повелел Доменико: «Бей в ладоши». «Я?» – Ничего не поняв, тот приложил палец к груди. Тогда полковник вместе с прилипшей к нему Сузанной на цыпочках подошел к полке, вместе с ней взгромоздился на стул и шепнул Доменико: «Хлопай, не то брошу тебя к Мичинио, пащенок...»

Ах, музыкальные часы! – изумительный был квартет: полковник и Сузи – первая и вторая скрипки; прикорнувший на полке великий простак – альт, аритмично исполнявший хлоп-пиччикато; а Стелла, изящная женщина, мнившая себя первой, главной, так сказать, скрипкой, могла сойти разве что за безбожно расстроенный контрабас. Однако удовольствия полковник все равно не вкушал. «Уже было все это, было когда-то... Откуда они взялись, как возникли вторично, как повторились, а если б с одним из тьмы-тьмущей предков... если б с одним из них случилось что, появились бы они? Уму не постичь, где их зачали, – размышлял Сезар. – Или, скажем, эта вот, за что полюбила меня, а та, почему я ей безразличен, где познакомился с ними, как очутились мы вместе, втроем, в этой комнате, и кто был пра-пра-пра... мошенник или круглый дурак, думал ли он, что... как избежал... и еще нас взвалил на себя... И выходит, что все мы трое прах и пыль у ног какого-то безмозглого волосатого троглодита, фуу... тьфуу...»

Из дальней дали шли к нему Сузанна и Стелла.

Брат Александро!

Когда ж Доменико вернулся в свою богато обставленную камеру, он обнаружил в узком горлышке серебряного кувшина записку: «Не бойся полковника, Мичинио, Кадиму и прочих, самое худшее – убьют. Остерегайся маршала Бетанкура – загубит душу».

Брат Александро...

ДНИ РОЖДЕНИЙ

Из трех сопровождающих маршала Бетанкура при выходе к гостям в великолепный зеркальный зал первым был карлик Умберто. Он стоя дожидался в маленькой комнатушке. Неслышно приоткрывалась дверь, и в узкой щели показывался, подзывая его, указательный палец. Палец изволил быть маршальским – на каком другом мог сверкать перстень с подобным алмазом... И карлик, воскрыленный оказанной честью, восторженно кидался к двери, распахивал и припадал к стопам Обширного прибежища. Маршал милостиво снисходил до ласки – растопырив обтянутые перчаткой пальцы, опускал ему на голову ладонь, и они шли по узкому коридору. По сторонам его находились временные камеры избранных, и в одной из них покорно дожидался маршала сам Грег Рикио – неподступный кумир каморцев. Резким движением руки маршал пригвождал карлика Умберто к месту и деликатно стучался в дверь, вежливо спрашивал: «Хотел бы зайти к вам, мой Грег, не побеспокою?» – на что следовал вежливо-бесцеремонный ответ: «Раз уж соизволили явиться... что поделаешь». Великий маршал переступал порог роскошной камеры-комнаты, и пока карлик мог видеть их, великий живописец держался высокомерно, но едва маршал входил, оставляя за дверью свидетеля этой неслыханной дерзости, он падал на колени, тычась высоким узким лбом в ковер: «О моя неразлучная муза, о мой Олимп, грандиозный, неоглядно величавый маршал, трехъяру...» – но маршал обрывал: «Сначала хлопни в ладоши, раскинь руки и подскочи: «Хоп!» И Грег Рикио угодливо хлопал, прыгал, раскидывал руки восклицая: «Хоп!» «Громче, усердней!» – недовольно кривился великий маршал, утопая в кресле. «Хоооп!!!» – во всю глотку орал очаг музы красок, повторял прыжок и снова застывал на коленях, а маршал ломал серебряным молоточком орешек и, не снимая перчаток, совал в рот ему ядрышко – передними зубами разжевывал орешек друг муз Грег Рикио, благодарно, умиленно, по-собачьи снизу глядя на великого Эдмондо Бетанкура, а тот, легонько постукивая его по макушке обернутыми в дорогую кожу пальцами, наставлял:

– В глазах людей тебе положено быть грозным, высокомерным, Рикио, слышишь? Ты, так называемый друг муз, хм, хе-е... как воздух нужен забитому народу, именно в твоем лице должна воплощаться для них независимость, о которой безотчетно мечтают иногда по ночам; в твоей независимости, допускаемой моей волей, они видят претворение своей мечты, а поскольку каждый стремится к своему иллюзорному пирогу, мой Рикио, хе-е, воздушному, как первый снег, сочно-сытному, как осень, разукрашенному дурацкими узорами яркого крема, коль скоро они хотят его, я, великий маршал, предоставил тебе, Грегу Рикио, палитру, кисть, холст, дал состояние – ах, какой мраморной оградой окружил ты свой роскошный особняк, и как надежно охраняют его твои цепные собаки! А вдобавок окружил тебя почетом, чтобы придать твоим словам весомость, значимость, дабы ты рисовал и рисовал, слышишь, Рикио?..

– Как смею не слышать, великий маршал, трехъярус...

– Передо мной лебезить тебе незачем, – обрывал маршал. – Мы прекрасно знаем друг друга, но если ты забудешь о высокомерии, нет, не сейчас, а на людях, учти, краем глаза укажу на тебя Мичинио или Кадиме.

– Как посмею забыть, великий маршал, трехъярус...

– И отлично, – говорил Эдмондо Бетанкур, а перчатка снова засовывала орешек Рикио в рот, – ибо если мой рабски покорный и все же разный народ трехъярусного города утратит вдруг веру в тебя, станет искать ее в самом себе... В тебе они видят воплощение собственного достоинства и гордости, за счет твоей гордой независимости они должны утрачивать волю. Велика твоя функция, Грег, ну-ка встань, напыжься!

О-го-го, как высокомерно выкатывал он глаза!

– Теперь растянись на полу.

Растянулся покорно.

– Так, на орешек – и швырни-ка подальше.

Властитель муз брал и швырял через плечо.

– А теперь отыщи и услади рот.

И он горбился на четвереньках, ползал в поисках орешка, затерявшегося под широкой тахтой, а орешек сам выкатывался вдруг – кто-то таился там! И пока Грег Рикио разжевывал, дрожа как в ознобе, великий маршал успокаивал:

– А теперь ступай, мой Рикио, покрутись среди гостей, ты и сам отлично знаешь – благоговейно-восторженные взгляды этих невежд развеют твой небольшой испуг, «испужок», и ты почувствуешь себя человеком. Меня, когда появлюсь, встретишь надменно.

– Слушаюсь, маршал,—и Грег Рикио, бесподобный знаток ракурса, выходил совсем через другую дверь, после чего, немного погодя, маршал брал со стола тонкую свирель, завлекающе играл на ней, и на тонкий прозрачный звук из-под тахты выползал Кадима, вытягивал, выпрямлял бескостное тело и оцепенело наставлял омерзительно тоскливый взгляд на что-то рядом с маршалом.

Маршал, не прекращая игры, осторожно придвигал к нему миску молока, и Кадима, изгибаясь дугой над вожделенной жидкостью, лакал и лакал молоко своим узким длинным языком и потягивался, извивался при этом. Из комнаты сначала выходил Бетанкур; Кадима, покачиваясь, шел следом, леденя кровь в жилах бедного карлика. Миновав несколько дверей, великий маршал оставлял малую свиту в коридоре и вступал в блистающую великолепием комнату, где, осадив низкий столик, четыре генерала дулись в карты. При появлении маршала игроки рьяно срывались с мест, проливая шипучее, и каменели, вытянув руки по швам, а маршал, уставясь на искристую лужицу, говорил: «Прошу сесть, господа генералы» – «Нет, нет, мы постоим, грандисси...» Но маршал настаивал: «Садитесь, говорю». Они сидели прямо, не шевелясь; великий маршал прохаживался, подозревая их в дерзости: «Скажи-ка, стоять у меня желают – чтоб не вскакивать, отвечая мне!.. – и спрашивал генерала-красавчика: – Как жизнь, мой...» – «Благодарю, маршал! – взлетал с места генерал. – Сами знаете суровую жизнь военных во имя блага...» – «Садитесь, садись, как поживает донна Гумерсинда?» – «Благодарю, грандисси... – снова вскакивал генерал-красавчик, – имохалле...» – «А ты что поделываешь, добрый Рамос?» – «Благодарю, гранд...» – отвечал командующий карательным войском. «Садись, мой славный, а как госпожа Артидора, генерал Хорхе?» – «Хорошо, маршал, на диете она у нас...» – «Отлично, садись, а шалунья Маргича?» – «Ах, все так же шалит...» – «Садись, садись... Как обстоят дела в отборных частях?» – «Хорошо, маршал, – снова срывался с места генерал-красавчик. – Благодаря вашей милости – хорошо, начищены, надраены...» – «Очень хорошо, садись, так и должно быть, отборные – значит отличные. Смотри, ослабишь дисциплину, мой генерал, глотку перережу, как себя чувствует очаровательная донна Гумерсинда?» – «Благодарю, грандисси... – как ужаленный испуганно подскакивал генерал, – имохалле...» – «Отлично. Ну а вообще как поживаете?» – «Спасибо, маршал, – все четверо стояли на ногах, – вашей милостью...» – «Садитесь, мои генералы, а теперь идите встречать меня в зале». Генералы строем, печатая шаг, выходили из комнаты; великий маршал встряхивал бутылку с шипучим, следя, как взрывались пузырьки газа. «Войско... Да, многое значат войско, армия...» Пузырьки неисчислимой массой уносились к поверхности, лопались, исчезали, и он снова встряхивал бутылку, и снова взмывали пузырьки, – развлекался слегка утомленный Эдмондо Бетанкур... Неторопливо выходил в коридор, где его дожидался Кадима и позеленевший рядом с ним Умберто; маршал тихо стучал еще в одну тяжелую дверь, и перед ним мгновенно возникал Анисето с вместительным пустым мешком, нагишом, как обычно, и лишь в честь великого маршала в двух местах на нем красовались фиговые листья. Они важно подходили к высокой массивной двери, и по пояс голый исполин ударял молотком в огромный гонг, и при громко дребезжащих звуках растворялись тяжелые двери зеркального зала.

– Братья! Братья, далеки от нас Большие земли – Рим, Вавилон, Помпея и Рио-де-Жанейро, но зловонье и сюда докатилось! Неужели не чувствуете, трусы! Вдохните глубже, дышать вам пока еще не запретили, хотя вы бы и этого дождались... Но пришел я! – взывал к толпе в Городе ярмарок Мендес Масиэл, конселейро, стоя на бочке, в темноразвеваемом одеянии.

Музыка оборвалась, зал притих, замер, устремив взор к маршалу Бетанкуру. Он стоял в дверях, щурясь, чуть улыбаясь, пытливо разглядывая оцепеневших гостей. Сопровождали его трое: двое сзади – хранитель драхм голый Анисето и личный палач холоднокровный Кадима, а карлик Умберто стоял бок о бок (точнее – бок о бедро) с ним – для наглядности, чтоб оттенить. Великий маршал озирал прервавших танец гостей – руки у блистательных кавалеров застыли на спинах обольстительных дам, а те, что невольно оказались спиной к окованной серебром двери, до предела повернули головы, благоговейно взирая через плечо на великого Эдмондо Бетанкура. Неколебимый, несгибаемый маршал разглядывал гостей: вот его правая рука, его десница, полковник Сезар с супругой – прекрасной племянницей самого маршала, Стеллой, вон генерал-красавчик с прекрасной супругой Гумерсиндой и король крупного рогатого скота, командир отряда охраны порядка дон Риго – обширны были его стада; вон командующий карательным войском генерал-добряк Рамос и старейшина труппы пожилых Порфирио с дочерью своей донной Чайо и зятем – молодым красавцем Рамиресом Киспе, благодаря внешности выплывшим из Нижней Каморы, в недавнем прошлом искуснейший кошаче-ковровый охотник, уличенный, схваченный и к отсечению руки приговоренный, огромными стараниями и молениями уродливой Чайо из беды вызволенный и в мужья ей определенный, ныне – человек достойный; его неразлучный приятель, столь же красивый Масимо... Масимо – помните Сантоса? Не забыли?.. Генерал Хорхе с супругой Модиетэ Артидорой и дочерью – шалуньей Маргичей; повскакавшие с кресел и окаменевшие каморцы, краса-горожанин Сервилио со свитком в руках; богатый торговец вислощекий Артемио Васкес; и Ригоберто – отъявленный бандит, самый страшный нижнекаморский головорез, приглашенный экзотики ради, незаметно окруженный переодетыми офицерами; засекреченный великий изобретатель Ремихио Даса с безмолвно печальными глазами, с пересохшим, как всегда, ртом; бывший карманник Педро Карденас, возведенный на пост главного проверщика Анисето, Масимо и множества им подобных сборщиков; на удивленье короткопалый и хрупкий, знатный аристократ Гермоген Карраско; несравненный мастер своего дела засекреченный банщик-терщик маршала лейтенант Алфредо Эвиа; придворный стеблегорлый лирический тенор Эзекиэл Луна; главный прокурор, прямолинейный, резавший правду-матку в глаза Ноэл; и Мичинио, с надменным развязным взглядом свинцово-пепельных от края до края глаз, таивших раскаленные уголья, страшный Мичинио, в самого Кадиму всадивший как-то нож, но спустили ему – нужный был каморец; Петэ-доктор, во всей трехъярусной Каморе известный добротой и прямотой и, несмотря на это, непривычно ласково для Каморы называемый всеми Петэ-дядюшкой. С надеждой взглянул на него скиталец – не чудится ли доброе лицо здесь, в Каморе? Не брат ли Александро?.. Приглашенный для подтверждения демократичности маршала мелкий шпик-уличитель хлипкий Чичио и истинный уличитель, с малолетства выдаваемый за глухонемого, обладатель абсолютного слуха Эстебан Пепе; проверенные верные служители, а наверху, на галерке, как птенец в гнезде, бравый духовой оркестр и повернувшийся к маршалу руковскинутый малый повелитель умолкших музыкантов; и один-единственный, кто по-прежнему небрежно сидел в кресле – о дерзкий! – надменный, независимый Грег Рикио. Великий маршал шевельнул пальцем в сторону оркестра – маэстрино, прошу! – и вновь загремела бравурная музыка, закружились блестящие пары, развевались роскошные платья, колыхались, пылая, языки бесчисленных свечей, и то тут, то там, повсюду – ах! – дробился радужно луч, просверкнув в эполетах, в изумрудах-брильянтах-рубинах-перстнях-ожерельях-серьгах, и весь этот блеск бесконечно множили зеркальные стены, потолок и пол – сверху донизу сплошь зеркальным был зал.

– Глупые братья! – взывал к толпе Мендес Масиэл, переступая с бочки на бочку, а за ним по земле шли пока двое – два пастуха – Грегорио Пачеко и Сенобио Льоса, другие стояли, подняв головы, вбирая слова.– Слушайте, невежды, когда-то давно на сыпучей земле Ассирии идол возрос Молох! Был человеком – в медь обратился... От всякого добра с вина и с воды, с хлеба и с сена – взымал свою долю! Вначале трудился – был человеком, трудился на пашне, но бросил он землю, возненавидел и стал забираться по склону, вверх подниматься и поднялся, как думал, – на самом же деле сползал незаметно и скатился в ад, преисподнюю, хоть и стоял на вершине! И подобные вам, такие ж глупцы, на спине ему воду таскали...

Ах, какие пары кружились – великий маршал, прищурив глаза, смотрел на цвет, на сливки трехслойной паствы; кружились пары, не смея поднять раболепный взгляд на великого, неколебимого, а великий пальцем подзывал: «Поди-ка!» – одного из зачарованных им. И, чрезмерно покачивая от волнения плечами, но будто бы степенно, подходил к нему весь обмякший грузный торговец Артемио Васкес. «Как делишки, мой...» – спрашивал великий маршал. «Благодарствую, вашей милостью, грандиссимохалле... В роще был я, обыскал места, где высокодержавная супруга ваша утеряла перстень, грандиссимохалле. Известно, кто ищет – обрящет... Не этот ли?» – «Он самый, мой Артемио, сразу узнал – ее алмаз». – «Анисето отдать?» – «Да, да... ему... Иди танцуй». – «Куда мне в мои годы... – смущенно улыбался Артемио Васкес и, спохватившись, в страхе спрашивал: – С кем прикажете, великий маршал? Только укажите, с кем, и...» – «Ни с кем, хале, ступай посиди».

И манил к себе пальцем генерала-красавчика: «Как поживаешь, мой?..» – «Сами знаете, грандиссимохалле, распорядок суровый, честный военных во имя... Отдыхая, прогулялся в рощу, подышать воздухом... Глянул под ноги и вижу – в траве валяется перстень вашей высочайшечтимой... Он самый, да, великий маршал?» – «Да, он самый... С редчайшим жемчугом...» – «Анисето?» – «Да, ему, а теперь ступай, не теряй времени, поклон госпоже Гумерсинде... и пришли генерала Хорхе». – «Как изволите, гранди....» – «Хорошо, мой генерал, как дела – все в учениях или...» – и маршал заглянул ему в глаза. «Вечером, в час, когда все стихает, в час усталости, я прогуливался в роще, всмотрелся в цветы...» – «Может, чужой?» – «Нет, маршал, кто другой мог утерять подобный бриллиант, кроме повелительницы...» – «Да, он самый». – «Анисето?» – «Да, ему, поклон шалунье Маргиче, позови-ка мне Порфирио...»

– Подобно другим, Молох тот в поле трудился сначала, и был сосед у него – Иоанн, простой, вроде вас, человек... Но однажды, в злосчастный день, заглянул ему Молох в глаза. Вечером, в час, когда все стихает, в час усталости, когда тощие ноги Иоанна, намаявшись за день, еле несли его к дому, он столкнулся глазами с Молохом, сообразившим, что можно одолеть его, и вздрогнул Иоанн, испугался. Но нет и не было на свете трещины, что, расколов одно, не укрепила б другое, и Молох из глаз его набирался сил, укреплял, ужесточал свое окаянное сердце, не отрывались их взгляды, и, жалкий, иссякал Иоанн, умалялся... Тьфу, на вас походил он, на вас, глупцы!

«Едва дошел до меня прискорбный слух о потере вашей высочайшечтимой супругой дивного перстня, грандиссимохалле, я бросил все дела – мог ли я ими заниматься! – и бросился из совета пожилых прямо в рощу,—рассказывал Порфирио, склонив голову. – На корточках прочесал цветы пальцами, и, к моему удивлению, прямо на мизинец наделся сам, грандиссимохалле!» – «Бесподобно». – «Бесподобный изумруд, ничего похожего не видел... Анисето, да?» – «Да, Анисето».– «Такой крупный, тяжелый, не прорвал бы он мешок Анисето». – Порфирио пытался шутить. «Не бойся, мешок Анисето ничто не прорвет, – строго заметил маршал, глядя в упор. – Если сомневаешься, сними с пальцев перстни и брось их туда же... заодно с изумрудом».– «Нет, нет, я ничуть не сомневаюсь, великий маршал... и все равно брошу их заодно». – «Вот и хорошо. Сказал же – не прорвет. У тебя, кажется, просьба была, Порфирио...» – «Да, зять мой... Сами понимаете, вроде сына мне... и, если позволите...» – «Говори, выкладывай», – «Лицензию просим, великий маршал». – «В какой части города». – «В Средней, разумеется, грандиссимохалле, не в Верхней же Каморе, – какой безмозглый кретин позволит себе посягнуть на ваше, а в Нижнюю подняться только сумасшедший решится. Не гневайтесь, он так просит... тоскует по кошаче-ковровой охоте, весь извелся, не сказать, как страдает, соскучился... Это вроде ностальгии, грандиссимохалле». – «Хорошо. Список горожан, на чьи ковры разрешена охота, у полковника Сезара. Он даст лицензию», – «Премного благодарен, гранд...» – «Прокурора ко мне...»