Текст книги "Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)"

Автор книги: Гурам Дочанашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 35 страниц)

– Ладно, надену разок, – и вышла в соседнюю комнату.

Ах, как смеялись у тетушки Ариадны... Заливалась Кончетина, вправду счастливая, хихикал у окна Цилио, степенно улыбался сеньор Джулио, и даже Эдмондо разнял свои слипшиеся губы, хохотал Тулио, всегда беззаботный, и ржал Кумео, насытившись, наевшись дня на два, до упаду смеялись резвые девицы.

Скрипнула дверь, распахнулась, появилась Тереза – иначе зачесаны волосы, иной была вся, – ступила царственно, и вспыхнуло платье, и по всей длине блескуче пробежала волна, ступила еще – и еще прокатилась сверкающая волна... Свет дробился, искрился на груди, и, казалось, запылает вся разом, и мерцала, сияла с головы до пят женщина. В этом царственном платье показалась скитальцу такой величавой и чуждой, далекой такой, недоступной, но женщина, надменно приблизясь, села к нему на колени, обвила его шею руками, чмокнула в щеку и сказала: «Хорошее... Спасибо, Доменико».

В Краса-городе стояла зима, тянулся долгий месяц январь. Солнце затерялось за серыми тучами, и свет в городе исходил от снега. Вечера краса-горожане коротали у камина, ночью, поплотнее подоткнув одеяла под плечи, разумеется, спали; утром ежились зябко и суетливо махали руками, согреваясь, плескали в лицо колючую воду. Днем высыпали на улицу надышаться живительным воздухом, восклицали запоздало: «С Новым годом! Ах, с новым счастьем!» А вечером, в синих сумерках, изящно падали снежинки... На большой медвежьей шкуре у камина нежилась на боку женщина, Тереза, опершись локтем на ковровую подушку-валик, и тонкими узкими пальцами ласково перебирала волосы Доменико, положившему голову ей на бедро. «Испортила я тебя, Доменико...» А известный советодатель краса-горожан Дуилио все сочинял складные определения хорошей, настоящей женщины и однажды сказал в кругу гулявших у фонтана: «Лично я ни в коей мере не убежден в истории, состряпанной об Адаме и Еве, тем не менее непорочной девице все же не следует есть яблоко, достаточно имеется и других плодов – персики, груши, сливы, например, алыча...» Близилась свадьба Кончетины, и взбудоражен был Краса-город – кого пригласят, кого удостоят чести; высокопоставленные и состоятельные не волновались, уверены были – пригласят, скажем, тот же Дуилио, но ничуть не волновался и Александро, твердо уверенный, правда, в обратном, и нисколько не печалился: «Что вобьешь им в пьяные головы!..» Накануне свадьбы Кончетина настояла, чтобы Кумео сшили «саааммуую дорогую одежду». «Зачем тебе, доченька, в первую же ночь разведешься»,—отговаривала тетушка Ариадна, но Кончетина: «Разведусь? Как можно разойтись с душой и сердцем!.. – и со страхом оглядела себя в зеркале. – А вдруг он другую полюбит... красивее меня!» И в тот же вечер самые известные портные города занялись особой Кумео, развалившегося на широкой тахте; четыре человека снимали с него мерку, и весь город гадал – справятся ли, успеют ли сшить за ночь роскошную одежду, а на другой день гости, явившись с цветами и дорогими подарками, решили – нет, не успели портные... Однако ошибались, портные успели к рассвету, к сожалению, за пять часов до свадьбы; Кумео успел за это время сесть на торт, облить грудь розовой водой, немного спустя уронить на колени свой любимый «куриный пинок» в острой подливе, а вдобавок вытер сальные пальцы о великолепную рубашку. «Он непосредственный, он естественный! – ликовала Кончетина. – Другой бы на его месте берег такой наряд, а он – непосредственный». А костюм Кумео претерпел еще много злоключений в течение тех же пяти часов; во время второго завтрака Кумео угодил локтем в вазочку с медом и пытался оттереть липкое пятно мукой, после чего по своей привычке сунул за пазуху помидоры, сок которых пунцово проступил на рубашке рядом с гвоздикой; и зря полагали гости у праздничного стола, что портные не справились, – Кумео принимал подарки в новом роскошном костюме, говоря: «Спасибо, спасибо, большое спасибо»,– и рассматривал их под большой люстрой. Возглавлять застолье выбрали Винсенте – молодого отца, что имело символическое значение; почетным же руководителем свадебного стола – степенно-чинного сеньора Джулио, ему полагалось первым поддерживать предложенный Винсенте тост, таков был порядок, а последним поднимал бокал Дуилио – венчал, так сказать, тост. О, кто другой управился бы с этим! Чего только не было на столе, каких только яств! «Дамы и господа, предлагаю выпить...» – то и дело вставал Винсенте. Первый бокал в честь новобрачных, «новоосчастливленных», он выпил с застегнутым воротничком, умело и достойно, а к почетному руководителю обратился изысканно вежливо: «Покорнейше прошу вас, нашего уважаемейшего, достойнейшего сеньора Джулио, выпить в честь...» Доменико, скиталец, разглядывал гостей. Дуилио гремел, изощрялся... Счастливых новобрачных время от времени осыпали розами и гвоздиками, на вес золота продававшимися в эту зимнюю пору, а Кончетина заботливо восклицала: «Розами только меня осыпайте, а его гвоздиками. Розы с шипами – исцарапают ему лицо!» Антонио с ножом в руках плясал на стуле. Девятый раз предлагая тост, Винсенте уже до пупа расстегнул рубашку и сказал почетному руководителю стола: «Э-эй, ты, Джулио, валяй, старый хрыч...» – сильно ущипнув при этом некую Грациозу Матирели. Постепенно все смешалось за столом. Мужчины, покачиваясь, обнимались, целовались и чуть не все пели – кто как умел, и перепуганные канарейки тетушки Ариадны ошалело метались в своих клетках. Кумео велел невесте принести большую корзину и алчно оглядел стол... Кому-то стало плохо, его увели, а «непосредственный» Кумео, жадно, торопливо хватая самые аппетитные куски, набивал корзину. Винсенте крутился среди женщин; одна, слишком уж высокомерная, влепила ему пощечину, но он ничего не уразумел – поблагодарил и, отправив в рот кусок мяса в соусе, вытер руки о волосы Антонио. Ах, великолепная была свадьба, и из уважения к хозяевам, ради них все перепились! Даже Дуилио не увязывал больше слова в сложнейшие предложения и только восклицал: «С родника стакан, стакан... разбейте его к черту!..» Кто-то обслюнявил Доменико сальными губами, после чего забрался в огромный старинный шкаф – принял за дверь, – но его, уже расстегнувшего брюки, вовремя извлекли из него, а когда не подвластная старости сеньора сказала одному из уважаемых краса-горожан: «Вы же ничего не ели! Вы же голодным остались!» – тот попытался сверхвежливо успокоить ее, что словесно прозвучало так: «Не извольте беспокоиться, ик!.. Как не ел, чего зря болтаешь, сеньора!..»

Многие, осоловев, окосев, обнаружили два Кумео, и вообще – ах, равнодушное удивление пьяного! —на свадьбе были сплошь близнецы – ну и что, подумаешь!.. И настала наконец пора уединения молодоженов. «Одиннадцать часов вечера, в го...» – и счастливейшая Кончетина оперлась на левую руку избранника сердца, в другой руке он тащил в спальню корзину с едой, и, когда дверь за ними затворилась, тетушка Ариадна осторожно стукнула себя по голове и молвила: «О-о провидение! Это животное из животных – на ложе самого великого Бенджамина Карраско!»

Свадьба закончилась.

Той же ночью Доменико, шатаясь, прибрел к дому Терезы, настойчиво забарабанил в дверь, но женщина не впустила его. Качаясь, спотыкаясь, доплелся он до дома Артуро, а днем мало что помнил. Пересохшее горло мучительно просило шипучего. Быстро ополоснул лицо, накинул на плечи свой синий плащ и направился к Тулио, а тот и сам уже спешил к нему. «Шипучего бы сейчас, верно? – сказал Тулио. – Денег нет... где раздобыть...» – «Пошли, у меня есть». – «Тогда пошли скорей...» В этот ранний час по улицам Краса-города рыскал колючий ветер. Пряча лицо, жмурясь, они торопливо шагали к заведению Артуро, как вдруг кто-то подскочил к ним, преграждая дорогу.

– Здравствуйте, люди...

Перед ними стоял Александро. «А-а», – отмахнулся Тулио и обошел его, по Александро бросил ему в спину:

– Каморцы в конце улицы...

– Кто?! – Тулио разом остановился.

– Каморцы. Один – Масимо, и двое других с ним.

– Тьфу черт, – тихо пробормотал Тулио. – Где бы спрятаться...

– Постоим тут, люди, – предложил Александро. – Минут через десять Сервилио поднесет им деньги, и они уберутся.

– А как мы узнаем?.. Ух, некстати принесла их нелегкая...

– Что, спешите?

– Шипучего хотели выпить.

– Успеете, не переживай. Сразу узнаем, как уедут, – в ландо изволили прибыть.

– Да, верно, – обрадовался Тулио, – если они близко, услышим стук колес.

Пригнувшись под тяжелым мешком, по улице медленно шел крестьянин из Калабрии. За ним брел мальчуган лет пяти – то ли сын, то ли внук. Они шли своим путем, но в конце улицы, подперев плечом стену, стояли трое. Все трое навеселе, двоих, коротышек, хмель разобрал сильнее, а третий, высокий, на редкость красивый, твердо стоял на ногах. Калабриец замедлил шаг, но те трое уже двинулись к нему тихо, не спеша.

Поравнявшись с крестьянином, один из коротышек дернул мешок. Крестьянин растерялся, а тот ударил его со всего размаха. Бедняк пошатнулся, испуганно схватил ребенка и заспешил было прочь, но второй коротыш остановил его, сердито сверкнув на первого глазами :

– За что ты его? Чего пристал к человеку, не мешал тебе, шел своей дорогой.

Крестьянин посмотрел на него благодарно.

– Вон какой мешок тащит, а ты... Что в мешке? Хлопок? Больше ничего? Иди себе. А ты не задевай... Пропустил два стаканчика и куражишься. Знать тебя не знает, ничего тебе не сделал, за что ты его – ни с того ни с сего... – Говоривший резко обернулся и неожиданно сам ударил крестьянина.

Бедняк рухнул, стукнувшись головой о стену, – внезапным и сильным был удар. Ребенок с воплем повалился на него и, горько рыдая, со страхом вскидывал глаза на чужих людей. Красивый молодой человек, побледнев от ярости, смочил платок в воде, растер крестьянину лоб и, когда тот открыл глаза, вздохнул с облегчением. Обернулся к коротышу, сбившему бедняка с ног, и рванул его за ворот так, что пуговица отлетела.

– Паскуда! – сказал красавчик, ах как шла ему бледность! – Запомни: все можешь, все дозволено, но человека с ребенком, да еще малолетним... Поистине надо быть скотиной, зверем, чтобы ударить так подло, без повода...

Крестьянин бессмысленно моргал, привалившись к стене, но все же чувствовалось – бальзамом ложились ему на сердце слова красивого молодого человека.

– Будь я проклят, если сяду пить с тобой после этого, с такими... с такими... – и, не найдя подходящего слова, нагнулся, поднял с земли ветхую шапку бедняка, надел на него.

– Чего малыша таскаешь с собой, дяденька, в этакую даль?..

– Жена захворала... не с кем было оставить... Помирает несчастная... – через силу проговорил крестьянин.

– Да, беда... Что ж, и родных нет, совсем не с кем оставить? А сюда зачем пришел, не знаешь, какие негодяи эти горожане, полно мерзавцев... Всего жди от них... – И сам наотмашь ударил крестьянина, сбил с ног.

Коротыши удивленно и восхищенно хлопнули ладонью о ладонь, и пока они с любопытством пялились на упавшего, красавец незаметно снял с руки металлический кастет. У крестьянина из рассеченной скулы текла кровь.

– Вот этот удар! Вот так рука! – с завистью сказал один коротыш.

– А ты что, не знал? – воскликнул другой. – Врагу не пожелаю попробовать его удара!

Молодой человек самодовольно улыбался. Все трое снова пристроились у стены в конце улицы.

Малыш зачерпнул шапкой воду, плеснул отцу на лицо. Крестьянин приоткрыл веки, присел кое-как, тронул ладонью скулу, застонал. Всхлипывая, малыш еще принес воды, плечи у него вздрагивали.

Много прошло времени, прежде чем бедняк сумел подняться, побрести дальше, сгорбившись под тяжелым мешком. Малыш дрожал, то и дело оглядываясь в страхе.

Молодого человека редкой, завидной красоты звали Масимо.

Все трое были из Каморы.

– Знаешь, Тулио, – приступил к делу Александро, – чтобы добиться чего-нибудь от темной личности, нужен третий человек.

– Какой третий? Кто...

– В данном случае – ты.

Тулио покосился на него.

– Да, да, нужен третий, чтобы при нем рассказать темной личности одну историю, весьма значительную по смыслу, и ты с Доменико... послушаете вместе с ним – вам тоже не повредит.

– Отвяжись, будь другом... Холодно как...

– Не хочешь помочь? Подниму сейчас шум, и все три каморца здесь окажутся!

– Ринальдо годится?

– Да, сударь, пусть будет Ринальдо, лучше него, то есть хуже, подлее, не сумеешь предложить. Кому стоит рассказать, так это ему, испорченному, распущенному субчику. Сейчас и он, вероятно, затаился где-нибудь, вроде нас, а когда ландо увезет каморцев – о-го-го расхорохорится! Мерзавец, большой мерзавец... Да, одновременно живем мы с ним на многострадальной земле, но сколько бы я его ни вразумлял, он все равно останется таким, какой есть, – картежником, бабником, прохвостом и пройдохой, да еще спесивым...

– Ладно, дам тебе встретиться с ним... Вон, укатили!

Где-то загрохотало ландо, шум постепенно удалился.

– Наконец убрались! Пересохла глотка. Пошли, Доменико... О, Сервилио, ну как, выплатил?

– Да.

– Не вернутся?..

– Нет, пока нет – до весны.

– Правда? Хотя весна на носу... Пошли, Сервилио, выпьем шипучего.

– С превеликим удовольствием... Три драхмы Артуро уплатил за вас.

– За меня? – удивился Доменико.

– Да.

– За меня?.. Зачем... При чем я... Нет, мне не денег жалко, но... Ошибка какая-то.

– Ах, он еще не знает?

– Нет. Объясним у Артуро... Пошли, умираю... – Тулио вышел из терпения. – Ну чего стоим, пошли.

Временами в Краса-городе шел снег, и Доменико равнодушно смотрел на искристые снежинки под фонарями. Задумчиво стоял у окна, в чужом доме, в чужом городе... Тускло светили узкие окна, в небо дымили трубы над ними, к вечеру дым лиловел, казался совсем невесомым... Вечерами сидел у большого камина, склонившись к огню, смотрел, как подрагивают в пламени ветки, как шевелятся от жара уголья. В эти медленные долгие вечера что-то томило его душу, и хотелось чего-то большего и более значительного, чем Тереза... И не знал – чего... По утрам воцарялся свет. Юный Джанджакомо приносил снизу дрова, топил камин, в комнате разливалось тепло. Немного смущаясь, Джанджакомо грел ему одежду у огня, смущался и сам Доменико, но из постельного тепла в холодную рубашку – нет, не мог. Время от времени тайком отправлялся в рощу, к заветному месту, с небольшой лопаткой и набивал карманы драхмами. На свадьбах и иных семейных торжествах испытывал безотчетную гордость – у него всегда имелась в подарок драхма. И в любом доме был желанным, встречаемый улыбкой, – Тулио всюду водил его с собой. Но мучительное желание чего-то смутного, будоражившее временами, тянуло прочь из стоячего, затянувшего, и все сильнее терзало в долгие темные ночи что-то неуловимое, томило, походило на что-то – на лепку из глины овцы, коня или чего-то еще, и какие-то странные звуки то ли слова возникали нескладно, то ли лился мутный поток – походило на что-то... И даже во время веселой попойки сидел отрешенный, отчужденный, одинокий, хорошо хоть, Тереза была у него. Раза два в неделю так ярко вспыхивал тусклый фонарь... И он поднимался по крутой лестнице. «О Цилио, иди, иди скорее! – торопила сверху Тереза, расчесывая перед зеркалом волосы. – И не забудь убрать фонарь с окна, а то заявится этот, деревенский...» Доменико обрывал шаг, растерянно смотрел на сидевшую спиной к нему женщину. «Я вчера опять видела тебя с Сильвией, какой ты бессовестный, Цилио! А уверяешь: «Ты одна мне нужна, только ты!» Доменико вконец терялся, а Тереза продолжила: «Учти, не бросишь Сильвию – на порог больше не пущу! Да, правда, вон там в углу бутылка шипучего стоит, деревенский принес. – И, не оглядываясь, добавляла: – Открой одну, не можешь откупорить? Тебе говорю, дурачок, глупенький Доменико... – И, встрепенувшись, срывалась со стула, со смехом повисала у него на шее, целовала в глаза. – Ну что, разозлила тебя, Доменико, довела, а?.. – Скидывала с него шапку, лохматила мягкие волосы. – Глупенький дурачок...» Осознав, уразумев наконец шутку, Доменико с блаженным укором смотрел на сиявшую женщину, у которой от улыбки на щеке появлялась ямочка, на одной щеке. Коварной изволила быть Тереза...

«Два часа ночи, в городе все...»

Зимние игры...

На исходе была долгая зима.

И когда Доменико, волнуясь, собрался с духом и сказал Терезе: «Выходи за меня, ладно?..» – она, подбоченясь и чуть откинувшись, изумленная, уставила в него палец и со страхом воскликнула:

– Спятил? Очень хочешь, чтобы мы потеряли друг друга?

ВЕСЕННИЕ ИГРЫ

– Удивительные вещи случаются иногда, мой Ринальдо, поразительные... – сказал Александро. Стоял первый вешний день, теплый, они сидели на длинной скамейке, а Александро стоял и рассказывал.

Доменико впервые видел Ринальдо. Внешне он был ничего: аккуратно зачесанные волосы, правильные черты, тонкие усики, чуть загибавшиеся к уголкам рта, рослый, рубашка белоснежная, сапоги блестящие, но глаза... Как он смотрел, какое жестокое равнодушие было в глазах Ринальдо! Человек с такими глазами мог любить в других разве что деньги их. При одном взгляде на него стыла душа.

– Так вот, поразительные вещи случаются порой, Ринальдо, неожиданные, невероятные, последствия которых бывают еще более невероятными, но никто не ведает, хорошо или плохо то, что случилось. Иногда представляется, будто это хорошо, а в действительности вполне может оказаться, что плохо, а когда и наоборот... Понятно говорю?

– Очень, – искривил лицо Ринальдо. – Да ладно, валяй...

– Сумасшедшему воля, да? Пусть болтает, да? – с упреком сказал Александро.

– Пошли, чего сидим, Тулио...

– Погоди, Ринальдо. Винсенте обещал подойти, у меня срочное дело к нему. Сиди, жалко, что ли, пусть рассказывает.

– Черт с ним, пусть рассказывает... Давай...

– Хорошо, господа, с удовольствием, раз вы жаждете послушать... – И торжественно объявил:

– Подлинная история... Овдовела одна бедная женщина, осталась с шестилетним малышом на руках. Она трудилась, делала, что могла, – день-деньской стирала людям белье, рук из мыльной воды не вынимала, плечом утирала пот, уставала страшно, но все же женщиной была и... как бы выразиться... сблизилась с одним человеком. Здоровенный, несуразный, грубый был мужчина, часто пил, требовал у нее денег, а где было их взять несчастной, и он орал, грозил; сынишка вдовы люто ненавидел его. В свои одиннадцать лет мальчик уже колол дрова, таскал матери воду, всячески помогал и очень переживал, что она всегда печальна, – понимал он, как тяжело ей зарабатывать кусок хлеба. В один прекрасный день, – впрочем, какой уж там прекрасный! – он колол дрова и вдруг услышал крик матери, ворвался в дом и видит: мать валяется на полу, а мужчина топчет ее ногами, вылив ей на голову мыльную воду из лохани. Как признавался мальчик много позже, он был ни при чем – пальцы сами стиснули тяжелый топор, бывший у него в руках, и сами замахнулись, скрежетнуло, и мужчина рухнул на пол. Мать с ужасом представила себе, что будет с мальчиком, – не спустят родичи мужа мальчику убийства. В тех местах, где случилась эта история, сурово соблюдался дикий обычай кровной мести, и она поспешила покинуть селение. Уходя, женщина заперла дверь, так что раньше чем через неделю его не хватились бы: напившись, он часто днями пропадал где-нибудь. Первое время она шла бодро, но силы скоро покинули – беременная была, и, догадываетесь, конечно, – от того человека. И сын раздражал ее, маленький убийца, он все улыбался ей, робко, не понимая, что совершил, а мать не могла ему улыбнуться. Ночь застала их в лесу. Женщина свернула с тропинки и присела под деревом. Мальчик положил голову ей на колени и быстро уснул. На другой день их нагнала чья-то коляска, мать отдала вознице все свои жалкие сбережения, даже кольцо стянула с пальца, и через неделю он привез их в край, где говорили совсем на другом языке. К счастью, белье везде принято стирать, так что женщине удавалось добыть кусок хлеба. Вскоре у нее появился второй сын. Она целыми днями стирала, а старший мальчик нянчил малыша, ласкал, любил его очень и почти забыл о совершенном, но, перехватив устремленный на него взгляд матери, весь съеживался – в напряженных чертах его лица ей виделся убийца. Мальчик достиг восемнадцати лет, и та роковая история не выходила у него из головы. Однажды он увидел убитого им человека во сне – окровавленный, заросший, дико вращая мутными глазами, скрежеща зубами, человек шел на него с ножом. Парень хотел бежать, но ноги скользили на месте, а тот надвигался, был все ближе... Парень проснулся в диком страхе и до утра не сомкнул глаз. Потом, когда свет придал всему вокруг знакомые формы, немного пришел в себя и вроде бы позабыл жуткий сон, но к вечеру сник. Ночью сначала он спал спокойно, потом снова тот же сон – неуклюжий, грубый человек шел на него, скрежеща зубами, одной рукой стиснув нож, а другой тяжело размахивая, и багрово зиял затылок; парень рванулся было прочь, но ноги скользили, а человек подходил все ближе, ближе!.. Проснулся взмокший от пота, выскочил во двор, в темноту, спустился к речке и там заплакал, уткнувшись лицом в пушистый мох... Облегчив душу, он вернулся домой, но какой-то странный. Слезы обычно успокаивают, а его ожесточили, на лице его было какое-то злорадное удовлетворение, на глаза ему попался маленький брат, и неожиданно он уловил в нем ненавистные черты убитого им человека, долго всматривался в него, что-то взвесил в уме и размахнулся – ударил. Мальчик онемел от удивления, а когда его и второй раз ударили, заревел. А тот, старший брат, еще в бок пнул его ногой и зло, очень зло усмехнулся. До вечера он был умиротворен своей странной местью, но с темнотой снова напал страх, и убитый им опять явился во сне – в еще большей ярости... С того дня парень каждый день вымещал зло за пережитое ночью на малыше, избивал, а когда ладони болели, пинал, топтал ногами – спокойно, хладнокровно, сунув руки в карманы. К тому времени матери у них уже не было... Младший брат прятался в лесу, брат находил его и всласть избивал, но и потом, оставив в покое, все равно мучительно рвался к нему, упрямо искал. Долго продолжалось так, и каждую ночь еще одна капля яда вливалась ему в душу, но постоянные побои и страх не в меньшей мере ожесточили и восьмилетнего малыша... Он жаждал мести и не плакал, когда его били, только смотрел озверело, стиснув зубы. Лишь раз отвел ненадолго душу – нарвался в каких-то развалинах на летучую мышь и оторвал ей крылья, размозжил голову камнем, наслаждаясь отчаянным писком. За этим застал его брат и тоже захотел растерзать летучую мышь, искал ее, искал, не нашел и с досады ударил мальчика – рукой, забыл, что она болит, – и в бешенстве пнул малыша в живот, повалил и топтал до изнеможения. Когда шел домой, уже смеркалось. Именно в ту ночь, под утро, снова явился к нему во сне убитый им человек, но только... спокойный, безобидный, с перевязанной раной, смотрел ласково, будто предлагал помириться. Парень смотрел на него с сомнением, но все же поверил его улыбке, очень искренней, и проснулся от радости... Взволнованный, вышел во двор и впервые в жизни воспринял тихую рассветную красоту. Весь день как в дурмане пробродил в лесу, даже на дерево взобрался, с нетерпением ждал ночи, чтобы снова увидеть улыбающееся лицо, ставшее желанным и дорогим; когда коснулся головой подушки, сначала тяжко потонул, потом невесомо всплыл и до утра ждал, спал и ждал, а едва небо посветлело, приснился ему тот человек – ласковый, улыбающийся... Парень встал, все в нем ликовало, оделся, спустился к речке и лег, уткнувшись лицом в песок, а когда солнце пригрело, он бросился в воду, освежился. Домой пришел веселый, в дверях столкнулся с братом – мальчик в ожидании удара злобно сверкнул на него глазами. Старший брат улыбнулся младшему, тот минуту-другую недоумевал, думал – мерещится, потом и сам заулыбался – искренняя улыбка заразительней всего на свете, заразительней даже зевоты... Они стояли, боясь шелохнуться, и чувствовали, как росло и распускалось в душе колючее растение – кактус любви.

– И только-то? – пренебрежительно спросил Ринальдо после некоторого молчания.

– Не поправилось? Между прочим, не мешает вдуматься.

– Да нет, история ничего себе, просто вранье.

– Вранье?.. С чего ты взял?

– По всему видать..

– А если покажу тебе одного из братьев? – победно сказал Александро.

– Не покажешь.

– Почему?

– Вранье это, неправда – вот почему.

– Вот он – смотри на меня! – Александро резко выпрямился.

– Вы?! А какой из них?.. – изумился Доменико.

– Не угадаете?

– Э-э... старший.

– О-о, – обиделся Александро, приложил руку к сердцу,– чем я похож на убийцу? А, Доменико?