Текст книги "Избранное"
Автор книги: Гарий Немченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 37 страниц)
Он замялся, подыскивая слова:
– Я, говорит, почему-то чуть ли не одна в школе не знала, что у тебя в начале года случилось... Была, говорит, слишком строга с тобой.
Примерно в эти же дни Жору вдруг избрали комсоргом школы. И я надел костюм, на белую рубаху нацепил галстук, пошел к директору.
Как же, мол, я его спрашивал, так? Мы с женою каждый день пилим Жору за то, что он стал троечником, а вы тут оказываете ему, как говорится, такое доверие – не слишком ли?
Директор улыбнулся чуть снисходительно.
– Не забывайте, – сказал, – что у детей разные таланты. У одних, например, к учебе. А у вашего сына другой талант. К общественной деятельности.
Мне вдруг до зеленой тоски стало ясно, что тут уж ничего не поделаешь: бесполезно что-либо объяснять, бесполезно свое доказывать. И по дороге домой я только приподнимал иногда в недоумении плечи: не слишком ли у нас много, думал, и так этих самых талантов, который директор нашел теперь у моего сына?.. Хоть чуточку побольше бы нам других!
Летом со всякого рода объяснениями – почему да как, с большими нервами перевели мы Жору в другую школу, он снова взялся было за учебу, но тут схватил двустороннее воспаление легких, и целый месяц пришлось ему пропустить, а на зимних каникулах, в те самые знаменитые недавние холода, от которых не одна Москва пострадала, в школе полопались батареи, и ее залило, да так сильно, что пришлось поставить на капитальный ремонт – она старая и перед этим долго уже не ремонтировалась. С утра до полудня старшеклассники теперь заколачивали, чтобы отправить потом на склад, ящики с оборудованием да с приборами, а после обеда, к половине четвертого, ехали заниматься в другую школу, к черту на кулички, – в общем, и тут нашему Жоре не повезло.
Все последнее время я почти никуда не ездил, и теперь оно словно накопилось – мне надо было и туда, и сюда, и все это обязательно, и почти срочно. И опять нас мучить стал этот вопрос: как быть с собакой?
Чего там говорить, конечно же, мы с женой в последнее время оба издергались и все, что касалось Жоры, воспринимали предельно остро, – хорошо хоть у Сережи, у старшего, который учился в Рязани в автомобильном училище, все, слава богу, шло пока хорошо. Уже немного хлебнувши сам, теперь он без конца писал Жоре, чтобы тот не разгибал спины над учебниками, но вот оно – одно за другим... О том, чтобы оставить Квету на попечении Жоры, не могло быть и речи. Но что оставалось делать? Поздно было отправлять ее на Байкал, поздно идти с ней на Птичий рынок. Доброта собаки и удивительная, если это может быть применимо к ней, деликатность давно уже покорили не только нас, но и почти всех наших друзей, кто хоть раз видел Квету. Конечно, больше всех остальных она любила Жору. И спала около него, положив черный свой нос на его тапочки, и провожала до порога, когда он торопился в школу, и поднималась с пола, шла к двери, когда он только еще поднимался в лифте. Странная, в самом деле, штука: едет вверх и вниз лифт, вот он ходит и ходит, останавливается на нашем этаже, открываются и закрываются двери, но Квета и ухом не ведет, дрыхнет себе посреди комнаты... Но вот она сперва настораживает ухо, потом приоткрывает удивительно глупый со сна карий глаз, приподнимает голову, встает и, не торопясь, идет к двери... Лифта еще не слышно вообще, но я твердо знаю: сейчас он дойдет до нашего двенадцатого, остановится, и из него выйдет Жора.
В первый день нового года она и растрогала нас с женой, и насмешила.
Мы пошли с ней провожать приезжавшего домой на праздники Сережу, дошли до автобусной остановки, расцеловались, а дальше, до вокзала, ехать с ним должен был один Жора. В последнее время у них появилось множество общих дел, они часто секретничали, но мы рады были, что ребята стали друг к другу ближе, и оставляли их вдвоем часто в ущерб себе, ладно.
И вот Сергей помахал нам из набитого автобуса, слегка приподнял руку Жора, дверь за ними сомкнулась, и мы, глядя им вслед, постояли еще немножко и пошли домой. Квета в последнее время слушалась идеально, и я отцепил карабин с ошейника, сказал, чтобы шла рядом, но она вдруг побежала назад и села около автобусной остановки. Сперва я не стал звать ее голосом, просто хлопнул себя рукою с поводком по левому боку, приказывая, чтобы она подошла, но собака отвернулась, сделала вид, что жеста моего не заметила, однако, судя по тому, как перемялась она передними лапами, как слегка приподняла зад и тут же снова уселась, врать она еще не научилась.
Я снова ударил себя ладонью по боку, и она опять дернулась, выдав себя, и опять тут же отвернулась.
На ходу и укоряя ее, и успокаивая, я вернулся к остановке, но стоило мне протянуть руку, как она, мотнув своей лохматой башкой и вскинув передние ноги, и раз и другой отпрянула. Меня всегда удивляли эти ее как бы служившие знаком внутренней борьбы странные прыжки – она без поводка на ошейнике, но мечется перед тобою так, словно ты ее крепко держишь. Мне пришлось прикрикнуть: «Сидеть!..» Но она, словно желая стать меньше, стать незаметней, сжалась и виновато шмыгнула за стенку из стеклоблоков. Я шагнул за ней, мы сделали круг, и в это время подошел следующий автобус. Открылись задние двери, и я не успел ничего сообразить, как она, проскользнув между теми, кто толпился на остановке, первая юркнула в салон.
Можно представить, как торопил я тех, кто садился в автобус, как последних чуть ли не впервые в жизни подталкивал, как протискивался потом к передней двери, у которой спокойно сидела себе наша Квета.
Я тут же прицепил к ошейнику поводок, на следующей остановке мы сошли. Она уже пыталась заигрывать со мной, а я голосом как можно более суровым выговаривал громко: это что, мол, за штучки – без разрешенья садиться в автобус?.. Конечно, откуда тебе знать, что это не тот номер, что еще через квартал он поворачивает и идет совсем в другой конец города, – куда бы ты на нем, глупая твоя лохматая башка, уехала?!
Мне надо было тоном своим выразить ей недовольство и тем самым отбить охоту к путешествиям на будущее, и я старался говорить как можно строже, но не знаю, удавалось ли это, не ловила ли она чутким своим ухом, что в глубине души я доволен: разве это не проявленье любви?
Жора был для нее все, что там и говорить, но у Кветы хватало добра и участия и для остальных в нашем доме, и если, например, она вдруг выходила из детской, шла к сидевшей на диване с вязаньем жене и укладывалась мордой ей на колени, я совершенно точно знал, о чем задумалась в эту минуту жена...
У самого у меня все длился этот мучительный период, когда я запрещал себе уходить в думы о Мите, чтобы не сойти с ума, чтобы где-либо среди тишины вдруг не закричать в голос... Вообще-то я многое за это время успел понять, как понял, например, задним числом свою давно умершую прабабушку, называвшую в старости меня, мальчика, то Кирюшею, то Афонькою – это были имена зарубленных в гражданскую ее сыновей. И я теперь точно знал, что если господь продлит мои лета, то Митя тоже обязательно вернется ко мне, и мы снова будем вместе, на этот раз уже неразлучно, и будем счастливы... Пока же он потихоньку начал возвращаться лишь ненадолго, и всякий раз наши коротенькие свидания с ним заканчивались тем, что я ронял голову на грудь.
Тогда я еще не писал о нем, еще запрещал себе, но любой маленький мальчик, который встречался в моем рассказе, был конечно же он, Митя, и, когда я сидел над страничками, на которых он незримо присутствовал, душа моя разрывалась.
В один из таких моментов, когда я не справился с собой, когда отложил ручку и закрыл руками лицо, услышал, как собака, тяжело оскользаясь на гладком полу, стала подниматься в прихожей, где обычно лежала около двери. Она грузная, и всегда слышно, как она привстает, как ложится, рухнув на живот, в другом месте, как тяжело шлепает из комнаты в комнату. На этот раз она подошла к письменному столу и села напротив, положив черный свой тупой нос на край столешницы и уставившись на меня карими, будто бы все понимающими глазами.
– В чем дело? – спросил я. – Зачем пришла?
И она привстала, обогнула стол, ткнулась было ко мне, но дорогу ей преграждал стул с книжками, пролезть не смогла, и тогда она попятилась, вернулась на место, рухнула на пол, заползла головой под стол, положила морду мне на тапочки и длинно, взахлеб вздохнула...
Да ну, сказал тогда я себе, конечно же, это воображение у тебя разыгралось, разгулялись нервишки, и все дела.
Но на следующий день, когда я споткнулся на том же месте и снова мне стало плохо, Квета опять поднялась в прихожей и опять пришла, чтобы положить морду мне между щиколоток и прерывисто, как ребенок, длинно вздохнуть.
Да нет-нет, как теперь с ним расстанешься, с этим молчаливым, ставшим грустным, как все в нашем доме, и как будто все понимающим существом!.. Разве вот только отдать на время... И жена бы за эти два или три месяца отдохнула от сумок, Жора поднажал бы с математикой, а я бы прежде всего съездил в станицу, где в доме у матери – несчастье ведь, как известно, в одиночку не ходит – лежала теперь парализованная моя младшая сестра, и съездил бы, наконец, в санаторий хоть слегка подлечиться, и выбрался бы наконец к старым друзьям и глотнуть вольного сибирского воздушка, и заодно кое-что оживить в своей памяти, – зарплата мне ведь теперь не шла, и надо было работать, во что бы то ни стало работать...
Мы стали осторожно советоваться со старыми собачниками, и одни говорили, что лучше уж сразу расстаться с собакой, если начали одолевать такого рода сомнения, другие обещали разыскать старую знакомую, как-то однажды на целых полгода отдававшую на передержку королевского пуделя, третьи давали телефон собачьего тренера, который якобы на два, на три месяца за вполне умеренную плату берет собак домой и заодно их выучивает всяким необходимым премудростям. Это было тоже немаловажно, потому что однажды, когда я получал родословную Кветы в собачьем клубе, одна – да простите мне этот штамп! – модно одетая молодая дама стала рассказывать о том, что вышло из ньюфа, которого они не учили. «Представляете? – спрашивала она, ища сочувствия. – Прежде чем выйти из квартиры, любой из нас берет кусок колбасы. Бросаешь колбасу в дальний угол, и, пока собака бежит туда, надо успеть выйти, иначе она потом не выпустит ни за что!.. А реакция у пса, должна вам сказать, прекрасная, старенькая мама, например, выйти за дверь не успевает, однажды просидела, не смогла встретить родного брата – Артон не выпустил, представляете?..»
Прощаясь, я тогда спросил у нее нарочно грустно: «Так мы с вами больше не увидимся?» – «Ах, почему же? – ответила она, явно кокетничая. – На следующей выставке, в мае!..» Конечно, это было не очень остроумно, но уж больно не хотелось мне примыкать к этим, которые все-таки немножко «с приветом», собачникам, и я сказал убежденно: «Так ведь он вас к этому времени съест!»
Нам это, кажется, не грозило, но ведь были и другие сложности. Есть ведь люди, которые смертельно боятся собак, и представьте себе, что, ослушавшись хозяина, к одному из таких людей стремительно бежит черный огромный пес!.. Недаром же говорят, что наводившая ужас баскервильская собака тоже была из породы ньюфов.
И вот я каждый вечер садился в кресло у телефона и звонил, звонил до посинения то по одному, то по другому номеру, но оказывалось, что эта женщина, которая отдавала на передержку королевского пуделя, на этот раз уехала за границу на два года, а у кого она оставила собаку, никто не знает; что у инструктора уже живут дома три собаки и взять четвертую он никак не может, но и отдавать другим инструкторам ни в коем случае не советует, потому что один бьет собак смертным боем, а другой морит голодом...
Не было, вы скажете, у бабы хлопот – купила баба порося!
Странная на первый взгляд наша проблема настолько выбивала меня из колеи, настолько все в нашей жизни осложняла, что однажды мне пришла и совсем сумасшедшая идея: а что, если на время отдать собаку в милицию? Лишь бы только взяли ее в питомник, а там можно будет поговорить по душам с каким-нибудь опытным, влюбленным в собак проводником, все ему объяснить...
«Угу, – сказал мне по телефону один мой имевший отношение к московской милиции знакомый, – угу. Знаешь, кто тут тебе смог бы помочь?.. Это железно – Феликс Бабкин! У него...»
И как я не подумал о Феликсе! А ведь всего недели полторы или две назад сам видел его в ресторане Дома литераторов за одним столиком с моложавым, одетым в милицейскую форму генералом. Да и вообще, если припомнить ходившие о Феликсе легенды или хотя бы то, что рассказывал о себе он сам... Есть, действительно, судьбы, с самого своего начала отмеченные яркой печатью необычайного, и она, печать эта, на все годы впереди служит потом как бы пропуском в особую, совершенно недоступную кому-то другому жизнь. Если человек, чья судьба такой печатью хоть слегка тронута, даже и постарается, и приложит все силы к тому, чтобы жить как все, случай все равно найдет его среди обыденной суеты и обязательно вернет на крутую тропу почти фантастического.
Отец у Бабкина был известный в свое время дипломат и журналист, и Феликс родился на океанском пароходе, идущем то ли в Соединенные Штаты, то ли оттуда, долго жил потом в разных странах, прилично изучил несколько языков, начинал студентом Сорбонны, но потом вернулся в Россию, стал военным, чуть ли не летчиком-испытателем, попал в катастрофу, вместе с орденом, еще задолго до тридцати, получил приличную пенсию, и чем только с тех пор не занимался и где только не успел побывать, пока не сделался, наконец, удачливым сценаристом. Он и сейчас легок был на подъем, мчался то к вулканологам на Камчатку, а то участвовал в каком-нибудь сумасшедшем рейсе в Антарктиду, каждый год проводил пару недель в Домбае или в Бакуриани, а если показывали из-за границы по телевизору хоккейный матч на первенство мира, то его можно было видеть и там, среди наших болельщиков, а то и рядом с ребятами. Словом, Феликс знал всех и все знали его, он был, по-моему, образцом того самого человека, которого теперь принято называть коммуникабельным.
Познакомились мы довольно давно, когда я еще жил в Сибири и в каждый свой приезд в Москву считал своим долгом два-три вечера просидеть за рюмкой в писательском клубе. Представивший нас друг другу наш общий знакомый, бывший боксер Динкович, был порядочная дубина, я сперва заскучал, но Феликс, улучив минуту, с улыбкой из-под мушкетерских усов шепнул мне что-то такое: не правда ли, мол, что проблески бывают у всех – Пан Спортсмен, например, подружил двух хороших людей, вот, пожалуйста. То, что Феликс еще до знакомства прочитал одну из моих книжек, меня буквально потрясло: ведь этого часто не дождешься от самых близких товарищей, – посидели мы тогда на славу и с тех пор нет-нет да и обменивались дружескими приветами, а то и встречались все там же, в писательском клубе, причем всякий раз Феликс долго расспрашивал о житье-бытье, предлагал иногда воспользоваться его связями, и, хоть близкими товарищами мы не стали, мне было приятно думать, что вот есть, есть в этом огромном городе симпатично смуглый, все еще, несмотря на то что ему уже далеко за сорок, похожий на д’Артаньяна человек, на уверенное плечо которого я всегда могу опереться.
Я позвонил Бабкину.
Пожалуй, это не проблема, сказал он, – устроить собаку в питомник МУРа. Можно снять трубку, и... Но хорошо ли будет бедной домашней псине среди овчарок, которые, ясное дело, не очень приучены к церемониям?..
Это была, как говорится, голая правда, я тут же скис, забормотал, что положение почти безвыходное, потому я ему и позвонил.
И правильно сделал, сказал он. Что, если мы не станем выручать друг друга? Но давай-ка поищем какой-нибудь более интеллигентный вариант. Могу я дать ему пару дней?..
Да о чем речь, сказал я...
Через пару дней, сказал Феликс, в это же время он будет ждать моего звонка.
До этого, может быть, потому, что очень редко звонил Феликсу, я почему-то не замечал, как быстро всегда он снимает трубку. Знаете по себе: пока оставишь какое-либо дело, пока подойдешь... А тут всего лишь один гудок – как «скорая помощь», как пожарная команда в хорошем городе.
Когда я позвонил на этот раз, Феликс сказал, что он разговаривал со старым своим приятелем, бывшим жокеем, который так же хорошо, как лошадей, знает собак. Старый приятель сообщил Феликсу, что в Подмосковье есть хитрый питомник при открытом совсем недавно НИИ и собак там содержат очень хорошо – он туда устраивал сеттера одного народного артиста. Но делал он это через своего дядю. Дядя сейчас в Кисловодске, но через четыре дня приезжает, и нет сомнений, что он нам поможет.
Я пообещал позвонить через неделю, но Феликс заявил, что такие дела надо решать единым духом, пока никто ничего еще не забыл, – мне надо связаться с ним ровно через пять дней.
И опять он снял трубку после первого гудка: все в порядке, дядя на месте, с ним уже говорили, но ему необходимо разыскать одного известного ученого, который всегда выручает его в подобных случаях. Дядя попросил два дня. Следовательно, я должен перезвонить Феликсу на третий.
На третий день выяснилось, что мы совершенно зазря потеряли почти неделю, но кто знал, что этот самый известный ученый – однокашник Феликса. Но вот теперь они поговорили без посредников, и, хоть дело это оказалось не такое простое, как мы сперва думали, Феликс вырвал у него твердое обещание помочь. Однокашник, правда, попросил не торопить его, звонить своему бывшему сослуживцу, заместителю директора этого самого НИИ, он не станет, а вот в субботу, когда они у дяди жокея соберутся на пульку... Кстати, спросил Феликс, не играю ли я в преферанс? Ах, я гуманитарий, а не технарь – понятное дело. И он, между прочим, не играет, хотя его-то можно отнести и к технарям тоже. Но у него другое увлеченье – пасьянс. Надо будет собраться как-нибудь, и он меня научит раскладывать, занимательная штука. При нашем чертовски напряженном ритме надо же как-то расслабляться!
Пора сказать, что разговаривали мы с каждым разом все дольше и дольше: от летающих тарелок переходили к событиям в Иране, от йоги к русской парилке. Что касается этой последней, мы оба, как выяснилось, были заядлые любители и потому договорились, что в первую же субботу после того, как сдадим собаку в питомник, соберемся на даче у Феликса и хорошенько, с домашним кваском и с травками попаримся и попьем чайку из старинного, доставшегося жене Феликса от прабабки-помещицы серебряного самовара.
Казалось, что это уже не за горами – пулька состоялась, и однокашник Феликса в принципе договорился с замом директора, но в последний раз, когда они с Феликсом перезванивались, у него под рукой просто не оказалось телефона НИИ, чтобы окончательно все уточнить, а наизусть он не помнил.
Когда я в очередной раз связался с Бабкиным, телефон, по которому мне надо было позвонить перед тем, как отвезти собаку, был наконец уже у него, но он записал его на листке календаря, а листок этот оставил на столе в редакции. Он предупредил меня, что завтра у него творческий день, следовательно, телефон я получу послезавтра, когда он появится на работе, а пока, чтобы не терять времени даром, я могу потихоньку собираться, куда мне надо.
Феликс был явно доволен, что все наконец устраивалось лучшим образом, не хотел этого скрывать, и, слушая его уверенный голос, я вдруг впервые ясно представил, как в хитром этом питомнике забирают у меня Квету, как бьется она на поводке уже в чужой руке, как тоскливо смотрит мне вслед... Мне припомнился рассказ одного знакомого старика: у него в тайге пропала собака и вернулась только через три года с металлической, заткнутой пробкою фистулой пониже груди.
Прекрасный сюжет, раскатился в трубке дружеский смешок Феликса, – я об этом еще не написал?.. Нет? Ну, ничего, будем думать, что это от меня еще не уйдет. Однако в нашем случае фистула ни при чем. Это новейший НИИ, который занимается психологией животных, поисками путей общения с ними, да, потому-то там все на самом высоком уровне, а главное, конечно, – совсем иное, нежели в милицейском питомнике, обращенье, согласен я? Правда, однокашник предупредил Феликса: надо быть готовым к тому, что собаке придется пробыть в питомнике никак не меньше полугода, и тут уж ничего не поделаешь, попутно их обучают, а это самый короткий курс. Где находится этот питомник?.. Он пока не знает, не вдавался в подробности – об этом я потом сам ему расскажу, когда оттуда вернусь.
Он, видно, почувствовал, что теперь, когда дело оставалось за малым, я слегка загрустил, и стал утешать меня: да ты что, мол?.. Недаром же столько усилий было затрачено – все будет, как говорили у них в авиации, тип-топ!
Мои тоже притихли, когда я передал им этот разговор с Бабкиным. Жена в последнее время все старалась подкормить Квету – мало ли как придется ей в питомнике, хоть он и «хитрый», – а тут, я понял, решила для нее чуть ли не прощальный ужин устроить: чтобы не забывала свой дом. Жора сказал, что вместе с Кветой надо будет отвезти в питомник полевую сумку, в которой хранились поводки ее и намордник и которую Квета часто таскала в зубах по улице, отвезти и попросить их там, чтобы они повесили эту сумку в вольере – тогда Квета иногда будет нюхать ее, и вспоминать о доме, и думать, что скоро она к нам вернется.
А я помчался в кассу у «Метрополя» – покупать себе билет до Армавира...
Обидная получилась история, расстроенно говорил мне Феликс через день. Пока его не было в редакции, в соседнем отделе перед концом работы решили скинуться, а чтобы им никто не помешал, открыли его кабинет и устроились, алкаши несчастные, за его столом. И вот он уже полдня ищет листок с телефоном и никак не может найти.
Листок так и не нашелся, пришлось Феликсу снова ловить своего однокашника, но тот успел улететь на симпозиум в Норвегию, благо что ненадолго, всего на неделю.
Мы с женой посоветовались, и я решил сдать билет: восемь-десять дней погоды не делают, зато потом, когда пристроим собаку, на душе у меня станет спокойней, не буду волноваться за Жору и смогу пробыть в станице подольше.
Однокашник Феликса скоро вернулся, но за это время изменилась ситуация в подмосковном этом институте – лег в клинику на обследование заместитель директора, который обещал все устроить, а без него в НИИ нечего и соваться, Феликс ведь говорил и раньше, что дело это, как оказалось, не такое простое. Оставалось одно – ждать, что там, в клинике, решат с замом: будут оперировать или все обойдется. Ну да ничего-ничего, ждали больше. Зато потом я буду свободен как ветер, на все четыре стороны, пожалуйста, – разве Феликс не понимает, что в станице меня уже заждались и что в Сибирь мне тоже надо, что называется, позарез. Единственная ко мне просьба: задержаться потом все-таки еще на пару деньков в Москве, чтобы мы смогли съездить к Феликсу на дачу, хорошенько попариться, попить чайку и поразговаривать не торопясь, – а то все по телефону да по телефону...
Есть люди, которым, пожалуй, все равно, из-за чего терзать себя – лишь бы терзать, и в последнее время я стал думать совершенно определенно, что я тоже из таких людей, это факт, потому что ко всякого рода проблемам, давно не дававшим мне покоя, прибавилась теперь и еще одна: наши отношения с Бабкиным.
Конечно же, я давно уже начал сомневаться в искренности Феликса, но относил это за счет заскорузлой своей, как у старого станичника, подозрительности... В самом деле: разве подал он хоть малейший повод ему не верить? Ведь ни разу мне не ответили по телефону, что Феликса неделю не будет дома, ни разу не слышал я этого неловкого молчания, когда малый ребенок, зажав кулачишками трубку, спрашивает у родителей, что сказать?.. Более того – довольно часто Бабкин звонил мне сам.
Никогда не слышал я от него и этих словечек из жаргона средней руки разбойников: что он-де, мол, вышел, наконец, на Иванова и будет пальцы держать на пульсе, а пока додавит и Сидорова, чтобы они с Ивановым вместе, двойною тягой...
Иной раз я начинал думать, что притормаживать дело таким образом – это просто принятая в этом большом городе среди интеллигентных людей деликатная манера отказа и мне давно бы следовало понять это, но концы с концами не сходились и тут: неужели, когда позвонит Феликс, передать через своих, что меня нет и не будет?
Не раз и не два за это время я решал для себя, что все, больше не стану Бабкина беспокоить, но потом приходил к кому-либо из общих знакомых, и тот мне вдруг говорил: «Да!.. Был у меня сегодня Феликс, рассказывал, как вы пробуете ньюфаундленда в питомник определить, и просил передать тебе... Стоп! Сейчас мы ему позвоним!..»
Странная и запутанная получалась история, и я, когда размышлял о ней, прямо-таки тосковал по простоте, пусть она будет даже такая, когда тебя без лишних слов просто посылают куда подальше...
Но ведь есть, думал я тогда, и другие отношения... Или только м о г л и быть?
Перед тем как пойти Мите в школу, в августе мы с женой отвезли его в подмосковный санаторий. По дороге все втолковывали маленькому, что скучать не надо, будем часто приезжать к нему, но там вдруг выяснилось, что на этот счет очень строго: всего один родительский день. Зачем, объясняли нам, заставлять ребятишек нервничать – ведь к одному, лишь разреши, приедут и завтра и послезавтра, а другой только в окошко будет выглядывать, только ждать. И мы решили, что это справедливо, и даже в тот день, когда настала моя очередь привезти на всю группу фрукты и овощи, я не стал донимать нянечек просьбами увидеться с Митей, а только хорошенько обо всем расспросил.
В родительский день строго-настрого запрещалось угощать ребятишек, все гостинцы надо было оставить для общего стола, и мы с женой первым делом выложили все до единого кульки и пакеты. Потом, когда мы втроем устроились на одном краешке низенькой скамейки, а на другом, точно так же усадив малыша посредине, расположилась еще пара, я заметил вдруг, что наши соседи по очереди достают из портфеля сливы и суют украдкой мальчонке в рот. Они были моложе нас, эти двое, мы с женой понимающе переглянулись, и я повернулся к соседям спиной, закрыл их от Мити.
Но он вдруг засмеялся, качнул головой, стрельнул глазками напротив:
– Совсем дырявая память у Наташки!..
Неподалеку от нас сидели под грибком тоже трое – худенькая вертлявая девочка с большим красным яблоком в руках, а по бокам двое уже пожилых людей, наверняка дедушка с бабушкой.
– Почему – Наташка? – укорила его жена. – Наташа!
– Наташа у нас другая! – возразил он уверенно. – А это Наташка.
Пока мы с женой переглядывались да разводили руками по поводу этой четкости – кто есть кто, – я забыл спросить, почему так плохи у маленькой Наташки дела, а затем нам стало не до того: почти все детишки вокруг, прячась за прикрывающим их родительским плечом, быстренько жевали, в подставленные ладошки сплевывали косточки, наклоняли мордочки к протягивающей арбузный ломтик руке...
Пожилая нянечка сперва подходила то к одним, то к другим и что-то недовольно выговаривала, издалека грозила пальцем, но вскоре ей это надоело – остановилась посреди площадки, где все сидели, демонстративно приподняла подбородок, стала глядеть куда-то поверх деревьев. Тут ее окликнули, она ушла, и началось открытое пиршество, началось обжорство...
– Может, пойдем отсюда? – шепнула мне расстроенная жена. – А то вдруг попросит еще...
Мы взяли Митю за руки, пошли, а он оглядывался, качал почему-то головой, весело смеялся, но так ничего и не попросил.
Потом, когда все еще судорожно дожевывающих ребятишек уже вели к корпусу, он бросился к кому-то из новых своих дружков, схватил за руку. «Олега, Олега, что – и у тебя совсем дырявая память, забыл, что Марья Иванна сказала: будем кушать все вместе, что папа и мама принесут!..»
Лицо у него светилось: сам-то он не забыл!
И вот в самых неожиданных местах все еще находишь припрятанный им смятый остаток жвачки с остренькими его зубками, и над краем книжной стенки под потолком так еще и висит одинокий нос бумажного голубя...
Что, так и остался бы он – святая доверчивость? Или ушла бы она потом – вместе с детством?
Каким бы он был?.. Каким будет этот сидевший с ним за одной партою однокашник, которого удалось хирургам спасти? Какими будут эти мальчишки, которых тогда без удержу угощали клубникой да сливами?..
Где ты, маленький?!
Увидел я Бабкина в Доме литераторов в субботу. Пробираясь между столиками в верхнем буфете, он еще издали разводил руками, и я уже подумал было, хочет сказать– наконец, что ничего у нас не выходит, однако лицо у него было радостное, а в голосе послышался обращенный ко мне дружеский укор:
– Где ты можешь – с утра до вечера?..
Он уже подошел совсем близко, взявши меня за локоть, наклонился, и хоть я ненавидел эту манеру, целоваться на каждом шагу, тоже ткнулся губами ему в щеку.
– Звоню сегодня, звоню!
Я стал говорить обычное, что целый день, мол, в бегах, он взял меня теперь за другой локоть, молча повел впереди себя в дальний угол. Там за столиком сидели тесной компанией пять или шесть мужчин, среди которых я узнал нескольких завсегдатаев.
– Не дадут соврать, мы о тебе только что говорили, – пододвинул Феликс свободный стул. – Вот местечко. Кого не знаешь, познакомишься потом, пока я буду ходить за коньяком. Но сначала вот тебе листок, пиши свой подробный адрес... Или тебе лучше водки, вкусы у нас с тобой как у настоящих гусар, а?
Он еще раз дружески сжал мне плечо и пошел к стойке, а я достал наконец из портфеля ручку и положил ее на осьмушку мелованной бумаги, которую Феликс только что вынул из записной книжки.
– Займитесь сперва делом – пишите! – кивнул мне сидевший напротив неопределенного возраста человек в хемингуэевском свитере и с такой же, как у знаменитого американца, бородой.
– Кончились ваши мытарства.
Я посмотрел на этого, на второго, – русоволосый, со светлым лицом и серыми, с голубизною глазами, он был очень похож на одного моего жившего в Улан-Удэ старого товарища – потомка пришедших когда-то в Забайкалье староверов из «семейских».
– Вы, наверно, еще не знаете – завтра Феликс заезжает за вами...
И я посмотрел на третьего.
Все дружеские, все такие открытые лица видавших виды ребят, с которыми не пропадешь... И обращаются эти ребята ко мне так, словно все вместе они здесь долго сидели и лишь о том и толковали, как мне помочь, когда, и вот, наконец, совершенно твердо решили: завтра!
Когда Феликс вернулся, я уже все знал, осталось только убедить его ехать в питомник не на его автомобиле, а на машине моего старого друга, всегда меня выручавшего; он прекрасный водитель, да и «Волга» у него не такая, как у Феликса, новая, – если собака где и царапнет, мало ли...
