Текст книги "Избранное"
Автор книги: Гарий Немченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 37 страниц)
Прошло уже достаточно времени, а «газик» все не возвращался. Первая забеспокоилась мать Леонида Федоровича, тетя Даша:
– И где это наши водовозы?
Жена его, Антонина Петровна, тут же откликнулась:
– А то вы их не знаете, мама! Машина будет стоять, а они будут играться.
Сказала это как можно беззаботней, и все же чувствовалось, что успокаивает она не только свекровь.
– Да хорошо, если так, – вздохнула тетя Даша.
На агронома глянула его жена, и он тут же спросил:
– А это какой родник? В Семеновской балке их раньше два было.
Леонид Федорович нарочно сладко потянулся, видом своим давая понять, что все волнения напрасны.
– Я вот думаю, что зря мы сегодня шашлычки не сообразили. Чай чайком, а...
Стал рассказывать что-то веселое о приезжавшей недавно комиссии, и я без конца расспрашивал его и первый смеялся, но и у меня на душе было беспокойно, не случилось ли чего, в самом деле?
А потом Леонид Федорович выговорился, и установилось такое молчание, когда ясно, что все думают об одном и том же, да только не хотят понапрасну друг друга волновать. Антонина Петровна все чаще поглядывала на мужа с немым вопросом, но он делал веселое лицо, отворачивался и только потом украдкою смотрел на часы.
Тетя Даша не выдержала:
– Чует сердце: что-то не так!
И заговорили все:
– Может, с машиной что-нибудь, Леня?
– Да бросьте вы паниковать, новая машина!
– Или родника этого не нашли...
– Хуже нет, когда отпустишь одних, а потом думай.
– Ну, как это не нашли? Под землю ушел?
– Ну, за Алешу нечего беспокоиться, не впервой, а вдруг те за руль попросились да стали баловаться...
– Исключено. Не даст.
– Или встречная машина...
– А они ведь народ какой? Им так скажи, а они, как нарочно, все навыворот.
– Да мало ли, это машина, а не конь... чует сердце!
Леонид Федорович притворно зевнул:
– Да что вы, ну куда они денутся! – и кивнул мне. – Пойдем-ка. Без костерка, оно как-то... Поищем дров!
Я чувствовал себя виноватым. Все-таки стоило кому-то из нас поехать с ребятами. Да только ведь тут надо знать Леонида Федоровича: система воспитания у него особая, потому и доверил сынишке «газик».
– Если только раздатка полетела, – сказал он, когда мы зашли в лес.
– Ну а водит Алеша...
Он не дал мне договорить:
– Да что ты! Все лето меня возил, хоть трудодни, ей-богу, начисляй. Знаешь, у него башка на этот счет. Что случится, мой шофер ему: а ну, Алешка! Он лезет под капот... ты понимаешь, талант у парня к этому делу! Прирожденный механик, не то что я! – и усмехнулся, снова переходя на беззаботный тон. – Недавно ехал из района. Один. Вдруг забарахлил мотор – стоп! Я туда-сюда, ничего понять не могу! Навстречу машина, я руку тяну: помоги, друг! Вылезает он, под капот рукой ткнулся не глядя: давай! Заработала. А он мне кричит: ты кого возишь? А мне стыдно стало. Говорю: председателя! А он: передай своему председателю, чтоб он таких шоферов, как ты, – поганой метлой. Взашей гнал!
Мы посмеялись, но обоим нам было не очень весело. А у скирды и вообще царил повес головы.
– А вдруг на самом деле пересох – а бог его знает? – пригорюнившись, говорила тетя Даша, и в глазах у нее стояли слезы. – А они один искать, да другой, а потом вздумают на речку – много ли ума? А там же такие кручи; раньше, бывало, когда на быках ехали, и туда и оттуда с подводы слазили. Одно, что скотину жалели. Кто и не хозяин, и без сердца, все равно не сидел – страшно!
Агрономова жена прижимала к себе притихшую девочку.
– Хорошо, что Мариночку я не отпустила – ну, как знала!
И тут я первый увидел:
– Едут!
И правда, пока «газик» наш медленно подъезжал к скирде, все мы пережили счастливую минуту. Когда он остановился наконец, бросились с обеих сторон, распахнули дверцы.
– Да мои ж вы внучеки! – причитала тетя Даша, и непонятно было, смеется ома или плачет. – Вас только за смертью посылать – где ж вы так долго были?
Первым выбрался из-за руля старший, Алеша. Курточка у него на животе и брюки сверху донизу были мокрые.
Леонид Федорович протянул руку:
– Что случилось, Алешка?
Тот приподнял плечом отцову руку:
– Да ничего. А что?
Одежда на остальных тоже была хоть выжимай, и только тут мы заметили, что из «газика» потихоньку капает и что на полу внутри целая лужа.
– Возвращаться пришлось? Самовар перевернулся?
– Да нет, – снова неторопливо ответил старший. – Мы его держали.
И двое других в один голос подтвердили:
– Держали, ага!
– Мыли машину, что ли?
Широкоскулое лицо у старшего оставалось невозмутимым:
– А зачем ее было мыть? Она чистая.
– Так почему вас так долго не было?
Мне показалось, что в голосе у старшего послышался вызов:
– Сам бы, папка, попробовал!
– Да что – сам?
– Как что? Залить его! Дырочка от такусенькая...
– Какая дырочка?
Мы с агрономом уже вытащили самовар, и Алешка ткнул пальцем в отверстие паровичка на крышке:
– Вот эта!
– Льешь, льешь, а она только по нему течет, – пожаловался младший. – А там как было пусто...
Леонид Федорович, казалось, растерялся:
– Так вы что, сюда наливали?
На этот раз в голосе у старшего и точно послышался вызов:
– А куда ж еще?
– Да эта дырочка, чтобы пар шел! Чтобы видно, когда кипит. А крышку снять ума не хватило?!
Леонид Федорович приподнял ее, и внутри самовара слегка причмокнуло – воды было через край, ребята и верно постарались.
– Снял ее, и все дела!
Мальчишки стояли потрясенные, и на лицах у них медленно начинали расплываться одинаково глупые улыбки. А потом у Алешки разом вдруг посерьезнели серые глаза и дрогнули губы.
– Ты что, папка, не мог сказать?
Повернулся и медленно пошел от нас, только плечи у него не обвисли, не опустил головы – наоборот, словно приподнял ее...
Потом пили чай.
Все-таки, скажу я вам, большое это блаженство – с непокрытой головою, сидеть, утонув в соломе, и слушать тишину вокруг, и ощущать в горячих руках железную кружку с крепким чаем, обжигать о край губы, дуть и тут же ловить жадными ноздрями отлетающий парок, в котором чудится тебе и свежий дым от сосновых щепок, и особенный привкус накипи, и даже горьковатый запах разогретой внутри жаровни старой окалины... Смотришь на прогоревший самовар, над которым все еще подрагивает легкая марь, и, оттого, что воздух чист и прозрачен, и уже сквозит лес, и синью вымытая даль за ним обнажена, обострено в тебе не только обоняние, но и что-то еще, отчего тонко щемит душа.
Я не специалист, не знаю – наверное, электрический сепаратор – это и в самом деле здорово. Электрический самовар все же – не то.
И счастливо тебе, и тревожно, когда потянет дымком из твоего детства, из тех далеких дней, когда мама заставляла ставить самовар, и еще откуда-то, что гораздо дальше, из того времени, когда тебя еще не было. И разве это не важно, вдруг ощутить, что когда-то, давным-давно, сидели вокруг самовара другие люди, о чем-то разговаривали, чему-то радовались, и горевали о чем-то, и думали свои думы.
Не знаю, почему притихли остальные, но иногда вдруг все вместе мы начинали посматривать друг на друга, и улыбаться, и покачивать головой. И тогда двое из сидевших отдельной кучкой мальчишек, готовые прыснуть, лукаво отворачивались, и только Алешка строжал лицом и принимался сосредоточенно дуть в кружку.
– Откуда детишкам знать? – в который раз принималась рассуждать тетя Даша, и голос у нее был виноватый. – Это я, грешница! Не сохранила, не сберегла... Надо было мне убрать подальше, хоть за боровок на потолке спрятать, а они прямо тут, около ляды, и стояли, один мамин самовар, а другой еще моей бабушки. А он тогда уже в пятом классе... Вдруг, вижу, бежит, оба за ручки тащит, и только галстук вьется. Ты куда, Леня?! И не остановился! А потом я за хворостину, а он: да ты знаешь, что другой класс был первый, а теперь – мы! Да ты забыла, говорит, что война только кончилась, что теперь восстанавливать, да много меди, а где ее взять? Да еще три дня не разговаривал!
– Осозна-ал! – с нарочитой серьезностью сказал сидевший рядом со мной агроном. – Осознал, Федорыч! Это вам, можно сказать, повезло, что сразу приехали. Он говорит: если будет раздумывать, или замешкается, мы вот что. Мы ему самовар не отдадим. А поставим-ка в нашей новой столовой, он вам ее еще не показывал? В ином городе такого ресторана нет, какая у нас теперь столовая – даже банкетный зал!
Тут я, конечно, понял, почему это Леонид Федорович так на меня посматривал, когда самовар отдавал: отрывал от сердца! И я подумал: надо будет каким-то образом отказаться от столь щедрого подарка. Да оно и верно: куда он мне? Не с нашим городским жильем паровозы коллекционировать. Другое дело – медные пятаки или, как говорит мой друг, колокольчики – понимаешь – бубенчики...
Что-то вдруг изменилось и во мне самом, и вокруг: почудилось, я различил журавлиное курлыканье, такое слабое, что это был как будто еще не клик, а только далекое его предвестье.
И я сперва посидел неподвижно и только потом обернулся и посмотрел вверх.
Они летели высоко и были еще неблизко, но оттого, что стали видны, слышнее сделалась печаль в их тонких голосах.
Я глядел, как подрагивал неплотный треугольник, как почти незримо реяли крылья, и думал, что, кроме тайны, с которой всегда улетают журавли, у этих есть и еще одна: отчего запоздали? До последнего дня ожидали, пока вернется пропавший? Или окрепнет ослабевший перед дальней дорогой?
Тетя Даша проговорила почему-то жалостно:
– Должно, последние...
Мальчишки наши вскочили:
– Журавли! Вон летят, во-он! Журавли!
– Им надо кричать: колесом дорога! – сказала тетя Даша. – Дорога колесом!
Мальчишки задирали головы и приставляли ко рту ладони:
– Колесом дорога-а!..
И маленькая агрономова дочка покачивалась на упругой соломе и махала ручкой:
– Колесом!.. Колесом...
Птицы пролетали чуть в стороне, над глубокой долиной как будто снизились, и острие подрагивающей стайки было теперь направлено на далекие пики снеговых гор.
– А почему надо так кричать? – спросил я у тети Даши.
– А чтоб они обратно вернулись. Такая примета. В старину говорили, непременно вернутся, если покричать...
Снова я лежал на соломе.
Странное все-таки время, осень!.. Покажется вдруг, что и листва опадает, и небо становится прозрачным лишь затем, чтобы ты, непонятно отчего, все задирал голову, все поглядывал вверх: а что там, выше улетевших бог знает как высоко журавлиных криков?
Я вдруг подумал, что журавли, должно быть, счастливы оттого, что их удел – возвращаться. Что журавлю до конца можно верить, будто он еще вернется и в тот раз, который на самом деле станет для него уже последним.
И еще они счастливы, может быть, оттого, что знают заранее, куда и каким путем полетят их птенцы, и знают, что им тоже предстоит всю жизнь возвращаться.
КРАСНЫЙ ПЕТУХ ПЛИМУТРОК
1Летом Вальке Дементьеву жить стало совсем худо. То и в школе отдохнет, и бабушка Настя, бывало, придет, поможет ему братца нянчить. А теперь и школы нет, и бабушка ни за что во двор не заглянет, если мать или отец дома. Только изредка, когда Валька да Митя одни, тихонько прокрадется она задами, сядет в тени на скамеечке, положит на земле рядом маленький узелок.
Митю возьмет на руки, начнет тетешкать да вкусненько угощать, а Вальке скажет:
– Сбегай пока, детка, искупнись.
На речку Валька несется как на пожар. А там прыгнул два раза с кручи, маленько поплавал и не успел как следует песком на мокрой груди «орла» отпечатать – уже домой возвращаться.
Но ему еще надо добежать до большого болота, которое тянется за дамбой, нарвать там водяного перца – перец этот Валька сушит и сдает в аптеку...
В прошлом году все лето проходил с облупленным носом, мать говорила, что от сырости за ним верба на два метра выросла, а нынче о том, чтобы полчасика поваляться с дружками на берегу, он даже и не мечтал – некогда.
Да что прошлое поминать: раньше Вальку и пальцем никто не трогал, а теперь то мать ему всыплет, а то отец ремень снимет и давай.
Вздохнул Валька, приспустил трусы и, выгибаясь, попробовал посмотреть себе пониже спины.
Густой, почти до черноты загар обрывала красная каемка от резинки, а дальше все оставалось белым, как и зимой, и он еще сильней вытянул шею, скосил глаза и теперь увидел край сизого пятна.
Сидевший в пыли Митрошка заторопился, становясь на четвереньки, приподнял зад и быстро пополз, вытягивая голову, словно черепаха, и с любопытством глядя на него снизу вверх.
Он упрекнул его:
– Ты понял – из-за тебя. Папка: а! – на-на Валю... А! – на-на...
Митрошка снова сел, задрал измазанную мордаху, миролюбиво проворковал:
– Клгы-клгы!
Валька постарался придать своему голосу побольше обиды:
– Конечно, тебе – кылгы! А мне знаешь как было больно?
Митрошка опять радостно запнулся языком:
– Клгы!
Пыль под ним сначала намокла, потом черный островок около трусов разом затопило, хлынуло шире. Валька снова вздохнул и покачал головой:
– Это где ж на тебя настачиться – последние сухие штаны!
И тут он увидел, как на ногу братцу села маленькая злая оса. Подергивая полосатым своим животом, она быстро поползла по лодыжке, а Митрошка тут же погнался за ней рукой, попробовал поймать, да только и раз и другой рыжая оса проскользнула у него между пальцами.
Валька даже не крикнул, а сдавленным горлом прошипел:
– Нельзя, Митечка!..
Схватил братца за руки, а осу хотел сбить щелчком, но малыш, наверно, подумал, что они играются – засмеялся, задергался, вырвал из Валькиных пальцев одну ладошку, накрыл осу растопыренной пятерней и тут же вдруг вскрикнул так пронзительно, что у Вальки по спине пробежали мурашки.
Он отшвырнул мятую осу, вытащил у братца из ноги еле заметное жало с белым, оторвавшимся от полосатого живота кусочком – а тот все только беззвучно закатывался, и, казалось, нельзя было дождаться, кода он снова и закричит и задышит.
– Больно, Митечка? Больно? Ах ты ж, такая оса!
Валька кинулся, раздавил осу пяткой, потом присел перед братцем, отер ему вокруг посиневшего рта горькие слезы, и тот только теперь наконец снова залился в голос, да так жалостно, что Вальке самому невольно захотелось заплакать.
– Не надо, Митечка, ну, не надо!
Из-за плетня выглянула прибежавшая на голос соседка тетя Даша, крикнула строго:
– Валька! Небось ударил?
Валька хмуро сказал:
– Чего б я его ударил?
– А почему он как резаный?
– Оса его укусила.
– А ты куда глядел – оса!
– Я только хотел, а она...
– Он хотел! Лучше надо смотреть! – И уже помягче тетя Даша сказала: – Мокрую тряпочку приложи, если оса...
Никакой тряпки, как назло, поблизости не было, и тогда Валька приподнял с земли ревущего братца, одною рукою прижал его к ноге, а другою стащил с него трусики – все равно их надо менять. Сбегал за угол дома и намочил их в железной бочке под водосточной трубой.
Митрошка сидел теперь на земле совсем голый, скомканные его штанишки горкой лежали чуть повыше колена, и, то ли из-за несчастного его вида, то ли из-за того, что он все еще безутешно рыдал, неотрывно глядя на старшего полными слез глазами, у Вальки самого вдруг защипало в носу, повело губы, и он почувствовал, как лицо у него жалобно кривится.
Глуховатая бабка Федотьевна, старшая сестра тети Даши, громко спросила за плетнем:
– Чего они там?
И тетя Даша ответила тоже громко:
– Да чего? Отец с матерью чертуются, а детишкам покою нет.
Бабка вздохнула.
– Охо-хо!.. Они думают, наверно, всю водку выпить.
– Да вот же!
– Она работает?
– Да все доказывает ему... Он говорит: не буду пить, дак попробуй на одну зарплату проживи, без моего калыма... А она: проживу. Да она теперь с утра и до вечера работает, а он с утра и до вечера пьет.
– А с мальчишки какая нянька?
– Да вот же! Вчера косточки абрикосовые бил, а этот возьми да сунь пальчик. Дак он его чуть калекой не сделал, Вальку, отец.
– Охо-хо!
– Я ему говорю: «Толик, да ты подумай, когда трезвый, – да разве можно? Хоть уже и большенький, а тоже дите».
И Валька вспомнил, как вчера вечером, когда он уже засыпал в саду под яблоней, отец присел на краешек скрипучей кровати, положил ему на плечо тяжелую руку, от которой пахло бензином и пылью, наклонился, задышал табаком да водкой: «Ты меня не ругай, Валюх, а? Я, конечно, того... не подрассчитал.
Седни еду, вдруг слышу, рука на баранке так и зудит. Думаю: чего это?.. А потом вспомнил: да это ж я Валюхе своему врезал... Аж чуть не заплакал, ты веришь?..»
И скрипнул зубами.
Воспоминание это было последней каплей, и Валька раз и другой шмыгнул носом, клоня голову к грязным своим коленкам...
И тут вдруг он вспомнил и сказал себе, чуть не крикнул: «А про петуха ты забыл,?!»
Ах ты, этот петух!..
Как светлое солнышко брызнет вдруг сквозь мокрые деревья да сквозь весенний проливной дождь, так за летучими слезами блеснули у Вальки глаза!
– Митечка! Смотри!
Сколько раз он уже это проделывал!
Слегка разведенные ладони с растопыренными пальцами понес от груди к Митрошкиным ногам: поставил на землю красного петуха. Потом невидимую балалайку ловко подкинул в руке и прижал чуть выше живота:
– Музыка!
И Валька ударил ногтями по звонким струнам, и красный петух подпрыгнул и по-шел, по-о-ошел перебирать большими своими костяными лапами с кривою шпорою сзади.
– А у нас будет петух! – громко кричал Валька, и глаза у него горели. – А у нас будет балалайка!.. А Валя на балалаечке: трень-брень!.. Трень-брень!.. А петух чеботами: цок! цок!
И Валька то наяривал что есть силы на балалайке, а то отплясывал, приподняв руки, словно крылья, задирая подбородок и кося глазом:
– Трень-трень-брень!.. Цок-цок-цок!..
Митрошка затих и смотрел на него недоверчиво, готовый заплакать тут же, как только Валька перестанет плясать.
2Пока только у горбуна Никодимыча был красный петух, который умел плясать, и была раскрашенная разноцветными полосками балалайка.
Жил Никодимыч в конце улицы, недалеко от лужка, где мальчишки гоняли футбол, и, бывало, иногда он сам приходил сюда с петухом на веревочке и с балалайкой. Тогда мяч оставался лежать где-нибудь посреди поля или за опустевшими вмиг воротами, а вся ребятня, игроки и болельщики, обступала счастливого хозяина ученой птицы.
– Пускай он станцует, скажите, дядь!
И этот Никодимыч ловко подбрасывал тогда свою раскрашенную балалайку, с прихлопом ударял ее о грудь и тонким голосом выкрикивал:
– Музыка!
Он и так смешной, этот Никодимыч, у него всегда такой вид, будто его только что сняли с гвоздика, на котором он провисел долго, – шиворот топорщится, а большая голова – ниже плеч, длинные руки, вылезшие из кургузого пиджачка почти по локоть, опущены и слегка болтаются – так, словно Никодимыч все еще никак не соберется остановить их и выпрямиться.
И когда он одной рукой уже прижимал балалайку к груди у самого подбородка, другая все еще, как маятник, раскачивалась, не хотела работать, и тогда Никодимыч резко дергал плечом, и большая и нескладная его ладонь как будто невольно подпрыгивала и падала на струны... бр-р-рень!
И в это самое время петух торопливо вскидывал голову, перебрасывая с одной стороны на другую большой малиновый гребень, туго бил крыльями, подскакивал и начинал потом быстро-быстро перебирать лапами и с бока на бок покачиваться – как будто пробовал, на какой ноге может повыше вытянуться.
А Никодимыч снова дергал плечом, большая голова его начинала мелко трястись, он хитро подмигивал и тоненько кричал:
– И-е-эх, х-ходи, милай!
И петух тоже вскрикивал, клекоча, и начинал выделывать ногами еще чище.
Он и так смешной, этот Никодимыч, а рядом с петухом – и совсем комик. И мальчишки толкались и надрывали животики: вот два друга – и как только Никодимыч его выучил?
Первый раз Валька Дементьев увидел петуха два или три года назад и сразу, конечно, подумал, что такого хорошо бы заиметь и себе. С ним не пропадешь – стало тебе вдруг скучно или тебя кто-нибудь обидел, а ты балалайку в руки: а ну-ка, Петя, спляши! Ударил по струнам, и кочет уже задирает голову да подпрыгивает, а с разных концов улицы уже бегут к твоему дому мальчишки: взглянуть хотя бы одним глазком.
Валька и раньше об этом думал, но завести ученого петуха он так тогда и не собрался. Но нынешней весной он прямо-таки потерял покой с этим петухом: как только выдавалась у него свободная минута, бежал он к своему другу Андрюшке Мельникову и начинал его уговаривать вдвоем пойти к Никодимычу – не станет же тот устраивать цирк для одного Вальки. И они шли, и Никодимыч никогда не отказывал, если у него было время, – все равно, он говорил, как всякому танцору, петуху надо побольше тренироваться. За это время они с Никодимычем подружились, и тот пообещал, что выучит и Валькиного петуха – пусть только он найдет подходящего.
Валька с тех пор не отставал от матери, да только мать не хотела его и слушать – ей теперь и в самом деле было не до того.
И тогда Валька решил помочь себе сам.
Всю весну бегали они с Андрюшкой на инкубатор – там на задворках есть яма, куда выбрасывают задохликов да калек. Другой раз в этой яме можно найти и хорошего птенчонка, мальчишки с их улицы сколько раз и находили и выкармливали. Два года назад Валька и сам подобрал здесь маленького слепого гусенка, и еще какой гусак из него потом вырос – ну, да это ведь всегда так: когда ты не очень-то хочешь – пожалуйста, а если тебе надо позарез – то поищешь! И Вальке теперь не везло, как никогда: цыплята попадались ему все больше белые, а из тех цветных, что ему удалось-таки раздобыть, выжил один-единственный хромой цыплак, из которого выросла рябенькая курочка...
Конечно, Никодимыч говорит, что по крайности можно и курицу научить, и утку можно, если хорошо постараться, да только всякому ясно: интерес, конечно, уже не тот.
И по двору вслед за рябенькой хромоножкой бегала стайка белых кур, одна из которых была совсем слепая, а другая волочила крыло, – но Валька на них уже и не смотрел.
Он решил, что красного петуха придется ему купить, и давно уже собирал для этого деньги.
Как получается: он и раньше, когда не накопил и копеечки, не раз пытался себе представить, что за веселая начнется жизнь, если у него появится наконец ученый кочет. До этого дня было еще далеко, а он другой раз думал о нем и сладко вздыхал: здорово! Потом он приносил с болота водяной перец, под плетнем у колхозного сада рвал жигуку. А как-то около автостанции Валька нашел новенький полтинник и с тех пор, куда бы его ни послали, так и ходит, глаза в землю, не разгибается, шея потом даже слегка побаливает. И чем больше было у него денег, тем меньше оставалось терпения: с недавних пор этот петух, которого Валька должен купить да выучить, стал ему даже сниться.
Конечно, если бы у него было побольше времени, но попробуй ты что-нибудь придумать, если с утра и до вечера на руках у тебя младший братишка – только когда уложишь его спать, тогда на часок-другой и вырвешься. И Валька за пятерку тайком продал одному пацану военный бинокль, который подарила ему бабушка, – его забыли у нее немцы, когда была война.
Теперь у него уже хватало денег и на то и на другое, но до воскресного базара оставалось еще целых пять дней, и тогда Валька решил сначала сбегать в культмаг и купить балалайку.
Сперва он разыскал и хорошенько вытряхнул пахнущий бензином старый мешок. Потом положил спать Митрошку. Стоя на цыпочках за дверью, подождал, пока тот уснет, вынул у него изо рта соску, замкнул дом, схватил мешок и галопом помчался в центр.
В культмаге штук семь или восемь телевизоров разом показывали мультик, и перед ними стояли и мальчишки и взрослые, но Валька на всякий случай только краем глаза взглянул, нет ли знакомых.
Пожилая продавщица тоже смотрела мультик, и он не захотел ее отрывать – неудобно, а только локтем на витрину поставил вытянутую руку, в которой держал за кончик трубочкой свернутые трешки.
Продавщица так и не повернула головы, однако почти тут же пошла бочком вдоль прилавка.
– Чего тебе?
– Мне, теть, балалайку, – негромко сказал Валька, и голос у него почему-то дрогнул.
Она снова боком пошла вдоль прилавка, а он уже развернул и опустил вниз мешок, держа его за край левой рукой, а правой расправляя горловину. Сейчас туда балалайка – хоп! А то каждому на улице объясняй.
Продавщица вернулась и, все так же не глядя, положила на прилавок небольшой барабан с синими боками, а сверху опустила на него и тут же придержала, чтобы они не скатились, две тонкие палочки.
Валька не успел еще и рта раскрыть, а она уже снова не спеша плыла к своим телевизорам.
И ему сделалось и неловко, и почему-то страшно – может быть, потому, что он хотел окликнуть продавщицу, но сразу не окликнул, а с каждой секундой это как будто становилось теперь все невозможнее. Ему представилось и то, как он берет этот барабан, кладет его в свой мешок и одиноко бредет домой. И как дома глупый Митрошка со счастливой мордахой сидит на земле, а барабан лежит у него между ног, и он тоненькими палочками чиркает по шершавой коже и, довольный, кылгыкает, словно журавленок, а сам Валька стоит рядом, понурив голову: никогда уже у него не будет ни балалайки, ни красного петуха!
У него навернулись слезы, в горле странно булькнуло от обиды, и он заторопился, только бы в самом деле не заплакать.
– ...просил балалайку!
Только теперь продавщица посмотрела на него, но раньше он увидел, как разом обернулись от телевизоров взрослые – наверное, вышло очень громко.
– Так бы и сказал! – укорила продавщица.
Валька прямо-таки мучился от стыда, на виду у всех опуская в грубый и не очень чистый мешок новенькую трехструнку.
На улице он вдруг, торопясь, сунул руку в мешок и с бьющимся сердцем нащупал головку балалайки, потом струны. Все-таки она была здесь, никуда не делась, и тогда он закинул мешок за спину и побежал. Он домчался до парка, свернул в пустынную аллею, а здесь снова понесся галопом, и на душе у него опять стало вольно и радостно – он даже взбрыкивал иногда, летел снова, а потом вдруг останавливался и кружился на месте, плавно поводя над головой своею ношей.
От мешка отлетал бензиновый дух, но мальчишка сейчас не замечал его: ему казалось, когда он кружится – легкая балалайка тихонько звенит.
Дома он первым делом отомкнул дверь, но Митрошка спокойно спал поперек кровати, и в теплой его головке запуталось перо из подушки.
И Валька вернулся во двор, осторожно вытащил балалайку и на каменной ступеньке бережно приставил ее к стенке, а мешок скомкал и бросил в сарай. Потом он, поднявшись на цыпочках, заглянул в рукомойник, долил в него воды и с мылом хорошенько помыл руки. Поблизости не было ни полотенца, ни тряпки, и он закружился, потряхивая ладонями, проветривая растопыренные пальцы. Ему показалось, что это очень похоже на то, как будет плясать потом петух, и он рассмеялся и покружился еще чуть-чуть, уже нарочно изображая танец.
Но вот он наконец сел на ступеньку и положил балалайку себе на колени. От нее почему-то пахло свежей соломой, и Валька наклонился, специально принюхиваясь и одновременно вглядываясь в небольшую круглую дырку посреди треугольника. Рядом с нею под струнами лежала мохнатая нитка от мешка, и Валька приподнял балалайку и дунул что было сил. И белые струны тихонько, совсем еле слышно отозвались: т-з-зинь-нь!
Нет, что там ни говори, замечательную он купил балалайку! И как Вальке повезло, просто удивительно ему повезло, что он в последний момент все-таки продавщицу окликнул... фигушки, зачем ему барабан?!
Очень хорошо жить на свете... эх ты! А то ли еще будет, когда он купит себе красного петуха?
Только Митрошка хныкать, а Валька тут же: «Музыка!..» Дернет, как Никодимыч, плечом, ударит по струнам – тот и рот раскроет, глядя на кочета с золотой грудью и с высоким гребнем, с острыми шпорами и с длинным тугим хвостом. Тогда и нянчить братишку будет одно удовольствие, что ты! И станут они с Митрошкой да с петухом как три друга. Братец скоро уже совсем хорошо будет ходить, а петух к этому времени научится плясать и обвыкнет, тогда можно вместе куда хочешь. Надо ремешок привязать к балалайке или веревочку. Ее за спину, Митрошке сунул маленький узелок с едой и взял за руку, а в другую руку палку на всякий случай, такую, как бабушкин посошок, Петька – следом, и пошли себе и за реку, и мимо стада по зеленым горам, пошли куда глаза глядят, хоть на край света...
