Текст книги "Избранное"
Автор книги: Гарий Немченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 37 страниц)
Матюша не успел, шпонку у них, конечно, срезало, и, чтобы удобней было снова выйти на перекат, им пришлось долго спускаться вниз.
Со шпонкой Котельников возился сам, Матюша лишь подавал советы, а под конец затих, и Котельников увидел, что он неловко повалился ничком, уже спит. Может, пусть чуток отдохнет?
Ветер сделался тише, но теплей не стал. Холодом дышала темная река, над скалами за ней тяжело ползли черные тучки, клубились, рвали брюхо об острые зубцы пихтача, оставляя на нем густые, почти нераздерганные космы, над этим берегом начинало помаргивать мельчайшее сеево дождя, и оттого, что до уступа глиняной, заросшей тальником кручи было далеко, а вокруг лежали только одинаковые, покрытые сырою тиной булыжники, здесь было особенно бесприютно и особенно зябко.
Котельников перестал тереть пылавшие пятерни, надел шерстяные варежки и так, в варежках, сунул было руки в карманы, но в одном лежал колоколец, и тогда он достал его и подержал на ладони, вглядываясь то в узоры наверху, а то просто как бы спрашивая взглядом: молчишь?..
Дождик стал гуще, и он положил колоколец на место, одну руку сунул в карман, а другою пролез за пазуху и так замер, слегка согнувшись и глядя на реку.
Вниз одна за одной прошли три моторки на подвесных. Котельников проводил их глазами и стал смотреть вправо, откуда давно уже доносился густой настойчивый гул. Теперь он уже набрал такой мощи, что поневоле казалось, это от его рокота подрагивает сетка студеного дождя и зыбится угрюмая река.
Когда Котельников однажды впервые услышал этот грохот на реке за Монашкой, по простоте душевной подумал: откуда здесь, любопытно, танк?
Мотор уже ревел так, будто на водомете и впрямь решили не огибать полуостров, а берегом проскочить напрямик: Котельников, усмехнувшись, даже посмотрел на тальники справа, откуда в таком случае должна была выскочить машина. Но она уже показалась из-за поворота, неслась наискосок от одного к другому берегу, и он, присмотревшись, выхватил из-за пазухи ладонь и кинул над головою: Прохорцев!
Стремительный, серого цвета стальной треугольник несся мимо, двое в лодке только посматривали на Котельникова и наклонялись друг к другу, что-то, видно, кричали.
Слева перед шиверой был опять поворот, и водомет уже развернулся к Котельникову клокотавшим у него за кормою тугим буруном, как вдруг этот бурун разом опал, и слышны стали грубые и громкие голоса.
Котельников уже без особой надежды опять поднял руку над головой.
Двигатель на водомете взревел, серый треугольник, круто бороздя волну, развернулся и понесся на Котельникова так стремительно, что он невольно отступил от хлюставшей под ногами воды.
Тяжелый водомет заскрежетал стальным днищем по, камням, и острый нос его выполз на берег. Двое в лодке одинаково качнулись.
– Это Финкель тебя узнал! – кричал Прохорцев так громко, словно мотор все еще продолжал грохотать. – Машет мужик, а чего машет, бес его знает, нам некогда!
Стоял, все еще держась за баранку, – собачьи унты на нем, каких нынче не увидишь и на летчике, меховой комбинезон еле вмещает большой, арбузом, живот. Полы новенького, с длинной шерстью полушубка распахнуты, и под полушубком, словно кольчуга, бежевый водолазный свитер, а в довершение всего теплые, с длинным раструбом краги и кожаный шлем. Из-за этого гладко охватившего голову шлема кирпично-красное лицо его сделалось еще шире, – казалось, будто потому только шлем и расстегнут, что просто не может сойтись на этих тугих щеках, на мощной и в самом деле квадратной челюсти.
– Ну, что ты тут?
– Да вот! – Котельников кивнул на свою лодку, под кормой у которой все еще пошлепывала поднятая водометом волна.
Прохорцев вытянул шею:
– Кто-то знакомый, подожди... Матюша, что ль? – И обернулся к Финкелю. – Посмотри, Семен, до чего монтажнички дожили!
Маленький Финкель лучился улыбкой:
– Закономерность!
Все ему было велико – подвернуты и валенки, и рукава полушубка, и даже клапаны громадной пыжиковой шапки потому и были, казалось, подняты, чтобы он в ней совсем не утонул.
– Ты сразу с теорией, – улыбнулся Котельников.
– Главный инженер все-таки, – развел руками Прохорцев.
И Финкель весело подтвердил:
– Только так!
– Ну, так за чем остановка? – Прохорцев дернул квадратным своим подбородком. – Где твой мешок? Забирай, и...
Может быть, Котельников про себя надеялся, что они поднимут Матюшу и, не торопясь, пойдут по реке лодка за лодкой? Однако сейчас, когда он глядел на Прохорцева с этой его беспощадно выставленной вперед челюстью, ему вдруг стало ясно, что не стоит об этом и речь заводить, ничего не выйдет. А одному уехать...
– Н-неловко как-то...
– А ну, Сеня, раз ты у нас теоретик, объясни товарищу, что на самом деле неловко!..
– Неловко штаны через голову надевать! – Финкель загнул один палец и смотрел на Прохорцева, готовился загнуть другой. – И...
– ...И делать в почтовый ящик, – закончил Прохорцев. – Все остальное – ловко.
– Как ты его бросишь?.. Еще что-нибудь тут с ним...
– С Матюшкой? – удивился Прохорцев. – Давай на спор. Шапку с него сейчас сымем, а кожух пусть... А потом выедем на середину реки, толкнем в воду, и я его долбану веслом по башке. А через неделю поплывем мы с тобой в Осиновое, а он будет стоять около ларька, водку жрать...
Котельников долго покачивал головой, посмеивался, а Прохорцев все глядел на него твердо: не так, мол, что ли?
– Может, размяться? – предложил Финкель.
Несмотря на большой свой живот, Прохорцев ловко перемахнул через борт.
– Доставай тогда.
На носу лодки они раскрыли полированный, с красивой медной ручкою наверху погребец, который вытащил из багажника Финкель, и Котельников, много слышавший об этом погребце, придвинулся посмотреть.
Половина его, разделенная на ячейки разной величины, обклеенная зеленым сукном, служила для приборов, в другой было устроено что-то вроде походного холодильника.
– Попили за углом, хватит! – Прохорцев достал оплетенную черненым серебром, с вогнутыми стенками посудину с чем-то зеленоватым, на крышке погребца расставил тускло блеснувшие, тоже серебряные, стопки. – Зубровочка. Сам делал. Люблю травки собирать...
Финкель на крышке холодильника на тонкие ломти резал темно-бордовое копченое мясо.
– Тебе наливать, Игорь? Или все еще – сухой закон?
– Сухой закон пока.
– Ну, я тебе усы помочить. Чтобы запах не забывал. – Прохорцев нагнул бутыль, и за коваными цветами из серебра, за дорогим стеклом опять колыхнулись тонкие светло-зеленые стебельки. – А тяжело не пить? Скажи честно? Я б, наверно, не вынес... Вот сейчас выпил бы ты и сразу или бы вместе с Матюшей, обнявшись, в лодке лежал или выкинул бы его к чертовой матери, и дело с концом! А так гляди на его харю, любуйся!..
– Что верно, то верно.
– Ну, на закуску навались. Это тебе не запретили? Хоть это хорошо. Люди добрые лосятинкой поделились, совсем свежая, – и выставил живот так, словно держать крошечную серебряную стопку нужна была большая сила. – Давай, Семен! За то, в самом деле, чтобы нам завязывать не пришлось. Будь здоров, Игорь!
– Спасибо, и ты будь.
– Я тебе советую, навались.
Мясо вкусно пахло ивовым дымком, и он подносил к носу ломтик, дразнил себя этим, с голодных послевоенных лет любимым запахом, но есть почему-то не ел, хоть голод уже давал себя знать. Посматривал на Прохорцева с Финкелем: один, запрокинув тяжелый подбородок, маленькими глоточками пил истово, а другой опрокинул быстренько и снова заулыбался.
– Лось, видно, совсем молодой.
– А кто ж его, старого, будет брать? Старый пусть подыхает своею смертью... Ты почему не ешь?
Оба они, облокотившись о высокий борт водомета, стояли спиной к реке и обернулись теперь, глядя, куда это смотрит Котельников.
Сверху скопом неслись семь или восемь лодок. Стука моторов пока не было слышно, но по тому, как взметывалась около носа вода, как одинаково низко клонились вперед сидевшие за рулем, как укрывались от ветра остальные, в молчаливом этом стремлении чувствовался азарт, и все трое, стоявшие на берегу, долго не отрывали глаз от этой гонки.
Теперь вся эскадра шла мимо, и в построении ее уже виделся как бы свой, особый порядок. Когда лодки уже пронеслись дальше, ветер донес до берега напряженный гул, и Финкель с восхищением сказал:
– Как скоростные истребители идут, черти!
Прохорцев уже складывал стопки в погребец:
– А так и есть. Скоро все истребят. Нам с тобой ничего не оставят.
Котельников кивнул вверх, где из-за поворота вынеслась еще одна точно такая же эскадра:
– Бедная рыба!
– Обогащаться идут! – Прохорцев продолжал скатывать свою самобранку. – Значит, пошла рыбка вниз.
– Быстро они разнюхали!
– А что ж, телефона на Мутном нет? Двадцатый век! – Прохорцев захлопнул крышку погребца и осторожно подвинул к Финкелю, который уже взобрался на нос. – Давай, прячь. Поехали. А то, пока обернемся, и в самом деле только на разбор шапок и успеем. – И опять повернулся к Котельникову: – Понимаешь, забыл подписать одну бумаженцию, а завтра в банк... Ну, так ты что решил?
– Д-да нет, пожалуй. Спасибо.
– А то смотри. Через час ты на пристани, а еще через четверть – уже дома, там машина ждать будет. – Прохорцев стоял напротив Котельникова так, словно только что сильно ударил его большим своим животом, и по глазам было видно, что он такой, да, он и еще посильней ударит. – Ну, наше дело предложить. Сосед как-никак! Смежничек! – Глаза у него не то чтобы потеплели, а только слегка оживились. – Я вот Финкелю только что рассказывал, как однажды продал смежничку елку за сто тысяч... Не веришь? Это когда впервой с ними прижали, рубить запретили. Приезжаю к нему тридцать первого, а он сидит грустный. Ты чего? Без елки, говорит, остаюсь. А подкинешь, говорю, на план? Будет тебе сейчас елка! Гляжу, ожил. Сколько? А давай – сто! Сам за телефон: так и так. Елку, что у меня в кабинете, – срочно к такому-то! Что ты думаешь – с премией были! – и перекинул свой живот через борт. – Будь здоров, Игорь!
Котельникову мучительно хотелось домой.
Зачем он с этим алкашом, и в самом деле, связался?
– Будь, Петр Андреич!.. Счастливо!
Ему захотелось тут же подойти к Матюше, тряхнуть за плечо... Но он только смотрел, как в грохоте и брызгах стремительно уходит от берега стальной треугольник Прохорцева. Интересный человек этот Прохорцев! Все у него, как всегда, крепко сбито, все подогнано, все четко, на всех наплевать – и ни в чем никаких сомнений... Такой счастливый характер? Или дело в другом – в том, что любое из этих сомнений он может тут же запить своею зубровкой?..
Он был начальник управления сантехников, и кто-то на Авдеевской пустил о нем: главный хам-техник.
И люди у него были под стать, это передается. Когда они приходили на площадку, ухо надо было держать востро: или все к шутам тебе покорежат, или засыплют землей – лишь бы только сделать свое. Начальник электромонтажа Ведерских как-то недавно сказал Котельникову: «Знаешь, сколько нашего добра Прохорцев похоронил на конвертерном? Я подсчитал: одних электромоторов – двадцать два...» А если подсчитать все?
А странно, подумал Котельников: сперва где-то перетряхивают планы, берут дополнительные обязательства, из кожи лезут, чтобы собрать эти электромоторы, потом получают за них премию наконец, а тут Прохорцев, который тоже принял обязательство – построить конвертерный в три раза быстрее, – сталкивает электромоторы в траншею, засыпает землей и тоже получает премию, а как же – за досрочный пуск!.. Богато, подумал Котельников, живем!
Прежде чем растолкать Матюшу, он достал у него из кармана бутылку, сунул под клапан своего рюкзака, и это незначительное само по себе событие стало предметом почти незатихающего разговора, который они вели потом, когда опять плыли.
– А ты, Андреич, аккуратно ее поставил? – в который раз уже, близко наклоняясь, кричал Матюша.
Котельников кивал, но это Матюшу не успокаивало:
– Не первернется?
– Да нет, нет!
Матюша вздыхал и тянул шею, вглядываясь в реку, но через минуту опять приступал с допросом:
– А ты давно на ее глядел?
– А чего б я на нее глядел?
– Ну, как? Чтоба не первернулась... Она хорошо стоит?
– Чудак человек! Чего волнуешься?
Матюша замолкал, но внутри у него, видно, что-то так и не утихало ни на миг, так и бродило, не давало ему успокоиться. И его опять прорывало:
– А ты, Андреич, интересный, я и не знал... Чего ты, грит, волнуешься? А?! Это еще надо в таком разе поглядеть, кто из нас чудак, а кто не чудак!
И глядел на Котельникова так, как будто тот обижал его в лучших чувствах... Нет, прав, что там ни говори, тысячу раз прав Прохорцев!
Проплыли мимо большой когда-то деревни Ерунаково, около которой выходит к воде толстый угольный пласт, и Котельников долго глядел на этот черный обрыв, добро людям! Ерунаковцы дров на зиму никогда не запасают, зачем – топливо у них всегда под боком. Кто за ним ходит сюда, на реку, а некоторые, говорят, копают потихоньку прямо у себя в подполье... Персональная шахта у каждого, вот что значит Сибирь-матушка!
Правда, и это не удержало людей в деревне – вон сколько по взлобку заколоченных домов... Да только небось и это ненадолго: придут и сюда строители с шахтерами, начнется тут иная жизнь.
– Слышь, Андреич? А может, пока ты смотрел, было хорошо, а закрыл рюдзак, она и первернулась?
Он взмолился:
– Матюш! Ты можешь о чем-нибудь другом?
– Ну, об чем другом-то?.. Об чем? Я тебя как человека, а ты...
Ветер опять усилился, пошел снег. Сперва мелкий и жесткий, он на глазах становился все крупней и пушистей, и Котельникову любопытно было на это смотреть – таких разлапистых и полновесных снежинок, пожалуй, не видал он давно. В круженье их было что-то от праздника, от Нового года, и он, вконец продрогший, опять вспомнил о своем теплом доме... Подумалось вдруг, что самое лучшее в этих его поездках – возвращение, первые часы после него, первые минуты, когда ты с влажными волосами, распаренный, выходишь из ванной, и к тебе бросается терпеливо ожидавший за дверью Ванюшка, за палец ведет тебя к тахте, усаживает, устраивается у тебя на коленях, а ты сидишь в толстом халате, вымытый, прихлебываешь душистый Викин чай, а рядом она сама и рядом Гриша, рассказывает, как там у них, в планерном кружке, дела, телевизор что-то показывает, но никто его не смотрит, сегодня он сам по себе, а им хорошо и без него...
За спиной у Котельникова что-то далеко и глухо ударило раз и другой, он обернулся, и лицо его обожгло ледяным ветром, залепило снегом. Впереди стало ничего не видать, только в беспрерывном мельтешенье словно наметился какой-то свой порядок, каждая снежинка летела теперь не сама по себе, а была нанизана на длинную нить рядом с такими же другими, и эти туго натянутые гудящие нити сплошным потоком стремительно неслись над рекой.
Матюша теперь то держал ладонь козырьком, щурился, то покачивал головою и вытирал глаза, и лицо у него впервые за время пути стало не то чтобы потрезвевшее, а даже, кажется, озабоченное.
– Что, Матюша, совсем зима? – подбадривая, прокричал Котельников.
– Заряд!.. Слышь, Андреич? Как бы нас...
Вверх по реке опять словно хлопнул гигантский парус, тугой и тяжелый удар тут же повторился, и гулкий поток метели сломался раз и другой, бросился было вбок, но тут же восстановился опять, еще более прямой и стремительный.
Где-то неподалеку раздался треск, Котельников невольно вскинулся и посмотрел на Матюшу.
– Дерево сломило! От так еще в воду с кручи швырнет...
Только теперь Котельников различил вблизи затянутый пеленою высокий берег, это его обрадовало, но Матюша уже отворачивал от него.
– Придется напересек!
Котельников чувствовал, что они проходили большое плесо, что была середина реки, когда в борт около носа так стегануло, что лодку крутнуло, подкинуло и за кормою на миг слышны стали холостые хлопки винта...
Сердце у него ударилось, забилось чаще, и он сидел притихший: этого еще не хватало, чтобы опрокинулись на середине реки. Подсознательное чувство тревоги, которое невольно поселяется в каждом, кто садится на такой реке в лодку, прорвалось теперь; ему стало тоскливо, и, когда под ногами у него шевельнулась собака, он вздрогнул и только потом, когда понял, в чем дело, благодарно положил озябшую ладонь ей на голову.
«Не ограничивай себя, не лишай прелести поддаться порыву или какому желанию, все взвешивай, но никогда не думай долго о последствиях – ты здоров, ты такой же, как все». Плыть на этой старой посудине с нетрезвым Матюшей он решил, в общем-то, вовсе не потому, чтобы выполнить эту заповедь Смирнова, но такое было – ему хотелось что-то самому себе доказать... Или рано – такие эксперименты? Держись, сказал он себе, теперь держись!
Их опять ударило ветром и резко качнуло.
– Токо одна собака и выплынет!
Подняв глаза на голос, Котельников увидел, что Матюша смеется.
– Слышь, Андреич? Одна, говорю, Тайга!
Котельникову давно хотелось сказать ему, что стоило бы пристать к берегу, подождать, пока промчится заряд и над рекою утихнет, но он ведь теперь был как бы с двойным дном в душе, Котельников, – то, что, будучи здоровым, решил бы раньше, не задумываясь, теперь он слишком тщательно взвешивал и часто подходил к себе, пожалуй, со слишком строгими мерками.
Лодка обо что-то ударилась, и он опять вздрогнул и напряг спину.
– Ну йё к черту! – весело кричал Матюша. – Куда нам, Андреич? Обождем!
Они причалили к берегу.
На крошечной опушке рядом с невысоким обрывом тяжело поскрипывали вековые осокори, ветер остро свистел вверху, и сквозь метель видны были подрагивающие, все в одну сторону загнутые кроны.
Около одного из деревьев Котельников сложил весь их скарб, рядом бросил телогрейку, и они с Матюшей сели, прижавшись друг к дружке мирно, словно дне озябшие птахи.
– Холодюка, Андреич?
– Да не сказал бы, что жарко.
– Жаль, что тебе выпить нельзя. А мне дай чуток? Оно, знаешь, как на моторе мерзнешь...
И таким это было сказано мягким, таким задушевным тоном, что Котельников только вздохнул:
– Ты немножко.
– Капелюшечку!
– А то ветер уляжется...
– У-у, протрезвею! Это мне раз плюнуть... О!.. О!.. Да тут и осталось-то! Совсем маненько. На донушке. Как раз на один раз.
Котельников сидел, глядя, как белые нити пурги прошивают пустеющий лес, только невольно чувствовал, как поднимает Матюша бутылку, как жадно шевелит потом толстыми и длинными своими, похожими на воронку, губами.
И вдруг метель упала, все кончилось, только ветер еще затихал вдали, уносился, как скорый поезд. Сверху, кружась, падали листья, ложились на заметенную снегом траву. Как трещины на старой картине, чертили светлое небо черные ветви осокорей, и по напряженной голубизне его было видно, что вот-вот брызнет солнце.
В белых нетронутых берегах глухо катила темная река, и каждая пихта за нею на крутизне была с одного бока облеплена снегом.
– Я, пожалуй, костерок разведу, – глянул Котельников на Матюшу.
– Ага, чуток погреемся...
Посреди поляны он сделал шалашик из сушняка, запалил и чуткая тишина вокруг стала потрескивать, в продутом, хмельном от осенней свежести воздухе остро запахло горьковатым дымком.
Матюша подошел к костерку с гармошкой, сперва, приподняв протез, наклонился, положил ее на землю, сел сам и одну ногу, чтобы удобней было, просто подвинул, а другую переложил руками.
– Хоть бы что-нибудь, дядь Матюша, подстелил...
Матюша не ответил, только ладил гармонь, опять задирал подбородок. Знакомо хрипнула гармошка, опять ранила:
А двадцать второго ж... июня!
Ровно... в четыре часа!
Киев... бонбили, нам... объявили!
Что началася война!
Котельникову почему-то показалось, что пойти за телогрейкой неудобно, он тоже опустился у дымившего костерка так, без ничего, обхватил руками колени.
Увы, друг мой!..
Пишу я вам левой рукой!
А он ведь уже и забыл было, Котельников, что есть у этой песни и такой припев:
Бонба упала! Кись оторвала!
Почерк испорти-ла мой!
И в том, как Матюша под хлюпающие звуки тальянки старательно коверкал слова, тоже будто была своя, особая боль.
Опять Котельников вспомнил старшего брата. Микробиолог с плечами грузчика... Как он там? Только недавно, уже как будто заново оценивая все в жизни, Котельников вдруг понял, как это непросто: сперва без всякой помощи закончить институт в Москве самому, а потом, когда у тебя уже есть семья, помогать младшему брату. Перезнакомил его тогда со всеми бригадирами на товарных станциях и в Южном порту, и у Котельникова-младшего к пятому курсу тоже была шея борца... А брат, бывает, грузит до сих пор – вместе со своими студентами. «Понимаешь, Игоряха, сейчас есть много способов заработать в одиночку, но хочется, чтобы хлопцы уважали именно этот – артель!»
Вика молодец, матери ничего не сообщила, зато брат приезжал, пробыл около Котельникова неделю, – жаль, что он тогда еще не пришел в себя. Вика спрашивала потом: «Это что у него за такая блатная поговорка:дожила Расея... Почему Расея?.. Дожила Расея – калеки с си́ротами дерутся!.. И почему – си́роты?» – «Ну, так она звучит, – улыбался Котельников. – Никакая не блатная... Наша с ним».
Значит, до сих пор тоже помнит брат; наверное, без стыда уже и без гнева, а так вот – сердцем, раненным когда-то войной, памятью, в которой главное – не личная твоя беда – беда общая...
Вздохнувший Котельников снова почувствовал острую свою вину, в которой несколько лет назад мягко укорил его брат: почему он ни одного из сыновей не назвал именем погибшего их отца?.. У самого у него, у старшего, были три дочери.
Матюша оборвал песню, сказал так, словно давно уже собирался, и вот его наконец прорвало:
– Все перед Иван Лукьянычем виноваты... все-е!
Котельников очнулся.
Голос у Матюши звучал вызывающе, и он невольно спросил:
– Почему – все?.. Почему – виноваты?
– И Алекса Байдин, и Серега Маханов, и Никола Севергин, его, правда, самого потом убило, – положив кисть на мехи тальянки, Матюша загибал пальцы. – Костюшка Чернопазов... Кто там еще был? Да все наши! Кто тогда хреновину эту придумал?
Котельников только плечами пожал: не понимаю!
– Всех вместе брали, – Матюша разогнул крючковатые свои пальцы, выставил худую руку. – Землячество... Так и служили. Минометчики... Ну, мы помоложе, вроде еще ребята совсем, а Иван Лукьяныч, Ванька тогда... Ваня. Он постарше был, у него тогда уже два сына... Ну а мы каждый раз смеяться с него. Не то чтобы он прятался, слышь, Андреич?.. Он и не прятался никогда. А так, вроде зря не хотел рисковать. Лишний раз не подымал голову, когда били... А потом сидели в обороне, скучно... В карты играли. Молодые... Он на двор вышел, приспособился подальше, за кустиком... А ночь лунная, все как на ладони. Мы тоже вышли, а ктой-то из нас... вот, бог его знает, и в самом деле – кто? А стреляли потом Никола Севергин да Серега Маханов, а я только мину им подал...
– Куда стреляли?
– За кустиками видно же... Так, метров, не знаю, сколько, ну, рядом. А давай его попугаем?.. А оно, видишь, как назло, всегда бывает... всю жизнь без ноги.
– Да ты что, Матюш? – Котельников даже привстал.
– Я тебе говорю, – Матюша всхлипнул. – Д-ду-маешь, самим потом не жалко?..
– А он узнал?
– Не-а. Кто ба ему сказал? Договорились сразу... Ну, и кто остался живой, помогали ему всегда. И по хозяйству, и так... Незаметно вроде. Серега Маханов, правда, с Мутной уехал, а я, видишь... то детей много, а то... Он любил меня, туфли всегда покупали вместе, а это вот в душу как взошло... Надо плысть!
Снизу шел холод. Разом ощутивший его Котельников перевалился на бедро и оперся на руку, а когда опять взглянул на Матюшу, тот пил уже из новой бутылки.
– Откуда у тебя?
– Хо! – Голос у Матюши опять был дурашливый. – А ты думал, это уже и все? Не-а! Слышь, Андреич? Мне тут подвезло. Не было бы несчастья, дак... Штаны искал, да и нашел деньги, что от меня змея эта прятала!
Котельников встал, пошел к обрыву.
Долго стоял на берегу, смотрел на реку. Когда он обернулся, Матюша спал у догоравшего костра, а рядом с ним, вытянув морду на передних лапах, лежала рыжая собака, смотрела на него большими, навыкате глазами.
Котельников опять глянул на пустынную реку, потом обернулся, повел глазами по кронам почти облетевших осокорей, с которых продолжали неслышно падать последние листья, посмотрел в небо, едва заметно окрашенное на том берегу размытою предзакатной зеленью, потом снова увидел качнувшуюся на черной воде старую, с лужицей около кормы мокрую лодку, глянул на этот холодно застывший, одинокий на ней мотор, и ему, как это иногда бывает, стало вдруг удивительно: зачем он тут?.. Как он сюда попал? Почему не уехал с Прохорцевым?.. И кто для него Матюша – этот жалкий пропойца? Почему они вместе?
И откуда-то из глубины, когда он так спрашивал себя, медленно явилось высокое и отчего-то горькое для него сейчас старинное слово: с о о т е ч е с т в е н н и к.
К заводу они подплыли, когда уже стемнело. Закат догорел в ясном небе, но луна еще не взошла, и в этот первый после сумерек час кругом было особенно беспросветно, почти черно.
С берега уже накатывал тошнотворный запашок очистных. Выхватывая из кромешной тьмы то серый бок бетонного корпуса, то графитную, в переплетении конструкций стальную тушу, здесь и там возникали неслышные сполохи, поднимался иногда, облизывая закопченные крыши, багровый, с языками пламени дым, потом игра этих отсветов с тенями прекращалась, и одинаковым кроваво-красным цветом рдели и полоски неостывшего шлака на отвале, и дальше за ними, выше, – гроздья сигнальных огней на трубах.
– Слышь, Андреич? – наклонился Матюша в темноте. – Это сколько еще переть до города? Так мы сегодня не дойдем, не видно ни черта...
– А если оставить лодку да на автобус?
– А где ты ее оставишь? Людей знакомых нету. В Шороховой есть свояк. Давай в Шороховую?
Шорохово не устраивало Котельникова, потому что было на другой стороне, – как потом оттуда домой?
– Нет уж, давай тогда до Авдеевской пристани. Там и лодку можно оставить сторожу...
– Можно-то можно, а как туда доплывешь? Где-нибудь к черту первернемся...
– О чем раньше-то думал?
– Дак вот! – Матюша замолчал, но не выпрямился, все смотрел на Котельникова, словно хотел хорошенько разглядеть его в темноте, а когда заговорил опять, голос у него был задушевно-мягкий. – А ты, значит, для Матюши заначил бутылочку?
Котельников не распространялся – уже надоело.
– Где?
– В кармане топырится. Четок.
– Колоколец!
– Колоко-олец?.. А на черта он?
– Нужен.
– А я думал, решил под конец путя уважить... везу все-таки!
– За тобой не поспеешь. Уважить тебя.
– Ну, слышь, Андреич, давай ночевать в Шороховой?
Великий человек этот Прохорцев!
Река вдруг до предела сузилась, с обеих сторон потянулись высокие, одинаково ровные берега, и Котельников, приглядевшись, различил бурты гравия.
– Ты куда?
– А спрямим... тут ближа!
И раз и другой повернули в кромешной тьме, вода стала спокойнее, а темные бурты по бокам еще выше, потом за острым хребтом одного из них посветлело, сквозь стук лодочного мотора Котельников различил где-то рядом пофыркиванье экскаватора.
Лодка круто повернула, их залило ярким светом, рокот экскаватора ударил рядом. Матюша что-то заорал и выключил мотор. Котельников схватился за шест, лодку качнуло с борта на борт на маслянистой, залитой прожекторами воде, и он, резко нагибаясь, успел и раз и другой оттолкнуться, а потом рядом что-то тяжело плюхнуло, их обдало водой и подкинуло, и, приседая и хватаясь за борта, Котельников понял: ковш!
Экскаватор тоже смолк, с берега понеслась яростная ругань.
Матюша судорожно дергал за шнур:
– Гребись, гребись! Уходить будем!
О борт что-то глухо стукнуло.
– Ты брось кидаться! – крикнул Матюша в темноту – Не видишь, люди случайно!
Мотор наконец затарахтел, они медленно уходили за поворот.
– Понарыли! – орал Матюша, словно кому-то грозя. – Ишь...
Потом они выбрались на простор, пошли мимо каких-то стоящих в воде бетонных опор. Слева и справа низко над водой полз туман. Котельников ощутил, что заметно потеплело. Или потому, что поработал шестом да веслом, что поволновался?
Лодка ткнулась в берег.
– Ну, вот, посиди, Андреич, а я сбегаю. А то не догадался для меня взять.
Тяжело опираясь на Котельникова, перелез через скамейку, покачиваясь, пробрался на нос, долго возился, пока вылезал из лодки, и, вихляя, заспешил в темноте наверх, где слабый свет поднимался над углом рубленого дома.
Сволочь, думал Котельников. Мучитель. Как дать сейчас, в самом деле, шестом по башке. Или плюнуть на все да и уйти сейчас, пока его нет?.. Это Мокроусовские карьеры. Около магазина есть остановка поселкового автобуса. Наверняка стоят машины, в которых пригнали за водкой со стройки, тут все ее берут – ближе, чем до поселка... Закроется магазин, можно будет дойти до поворота, уехать на любом самосвале, который пойдет из карьеров... да ведь не в этом дело. Или эта сволочь знает, что Котельников его не бросит, потому и пьет?.. Обоих чуть не прибило ковшом. Или он один держался бы? Черта с два он держался! Но теперь поздно, надо было уйти днем, надо было с Прохорцевым уехать на этой сумасшедшей его машине... А куда он теперь, этот алкаш, – один?
Стало жарко, он снял варежки и расстегнул пуговицу под горлом, приподнял толстый воротник свитера.
Над заливом курился плотный влажный туман.
Ему захотелось маленько ополоснуть лицо, он опустил руку за борт. Вода была теплая, почти горячая... Водосброс! Он не знал, что в Томь идет такой кипяток. Или у них опять что-нибудь не клеится? Горит план?
Он снова наклонился, пошевелил в воде пальцами, повел ладонью, и рука его наткнулась на что-то вялое, но живое. Отдернул руку, но потом снова опустил, пошарил в воде, взял под брюхо большую рыбину, приподнял.
Щука была! Медленно и слабо, словно последним усилием, она выгнулась у него в руке, и он бросил ее обратно, пополоскал пальцы, вытер о полу телогрейки.
Это, с рыбой, так потрясло его, что он еще издали сказал спешившему с пригорка Матюше:
– Тут рыба, слушай!
– Заплывает! – ласково сказал Матюша. – Мы жа заплыли? А почему ей-то не заплысть? – Долго опять пробирался на свое место и, пока Котельников отталкивался шестом, все говорил, говорил, опять задушевно, дружески. – Они на заводе, бывает, какую-то гадость выпустят, знаешь, тогда ее сколько, рыбы? У меня другой свояк – ниже живет, уже проехали. Дак он уже ждет. Как увидал, вверх брюхом плывут, на лодку, и давай. Какую сеткой, какую сачком, а то и так, руками прям. Полну лодку! Свиней кормит, знашь, Андреич, они йё едят!
Снова стучал мотор, поворачивались горы гравия, фыркал за ними экскаватор, глухую темноту над острой хребтиной высокого бурта остро резал опущенный вниз конус безжизненного света, безмолвно помаргивали вдалеке холодные слепые сполохи.
