Текст книги "Избранное"
Автор книги: Гарий Немченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 37 страниц)
Вот шли они так и шли, по горам, по долам, и в синем небе над ними заливались жаворонки, с дороги и на дорогу прыгали кузнечики, рядом в цветах путались и гудели шмели, а дальше в высокой траве куцыми хвостами мелькали зайцы.
Митрошке уже надоело нести еду, белый узелок висел теперь на посошке за спиною у Вальки, а братец сжимал в руке подкову, из которой еще не выпал последний гвоздик.
Нигде никого не было, но впереди на повороте дороги виднелась голубая тележка с полосатым зонтиком, а около нее в белой курточке стояла продавщица, и они взяли у нее два мороженых, и Валька так и не понял, заплатили они или нет.
Они только начали обламывать зубами хрустящую корочку, а продавщица вдруг заторопилась, толкнула тележку, и та сама рванулась вперед, как будто ее подхватило ветром, и белое с голубым да полосатый зонтик мелькнули за одним холмом, потом за другим, и все это остановилось где-то как раз там, где им с братцем снова захочется мороженого.
Или не было мороженого? Нет, не было.
Откуда оно в далеких краях, в безлюдной степи.
Им хотелось, а его не было, Митрошка стал хныкать, и тогда Валька сказал, ничего, Митрошка, переживем, главное, что у нас с тобой есть теперь такой хороший петух! А братец уже совсем устал, ноги у него заплетались и не хотели идти. Он даже бросил подкову с последним гвоздиком.
И тогда они свернули с дороги и уселись на бережку совсем крошечного родничка, который неслышно бил под большим черным камнем, обросшим темно-зеленым мхом. Тут они развернули узелок, и Валька очистил для братца яичко, а сам стал хрумкать зеленый лук. Рядом с братцем падали на траву желтые яичные крошки, и Петька тут же подбирал их, а иногда осторожно склевывал у Мити с пухлой его ножонки, и тогда тот смеялся и взмахивал руками.
И они поели и попили студеной воды, наклоняясь над родничком, а потом Валька взял в руки балалайку.
– Ну, что, Петя, – спросил, – может, спляшешь?
Было тихо и хорошо, и Петька тоже не стал торопиться, конечно, спляшет, а как же, но раньше он еще раз напился из родничка, каждый раз задирая красную свою голову с малиновым гребнем, и по золотой грудке катились прозрачные капли.
А затем Валька ударил по струнам, и кочет и пошел, и пошел!
Плясал он так весело да хорошо, что Митрошка сначала дергался, сидя на земле, а потом привстал, и себе тоже, и давай...
Потом они снова пошли, и солнце уже садилось позади них, на дороге впереди двигались длинные тени, и у Вальки из-за спины, как старинное ружье с раструбом на конце ствола, виднелась балалайка.
Вдруг где-то далеко ударил гром, а на дорогу из-за куста дерезы выскочил серый волк. Хищно изогнулся, еще раз подпрыгнул и сел перед ними, навострив уши.
– Попались! – сказал и клацнул зубами. – Сейчас я вас съем, а вашего петуха отдам лисе... эй, лиса!
Между двумя большими клыками опустил волк длиннющий красный язык и стал облизываться.
– Не ешь нас, – попросил Валька, которому было все-таки чуть-чуть страшно. – И не отдавай лисе нашего кочета. Ты знаешь, какой это кочет? Он умеет плясать под балалайку.
– Иди ты! – не поверил волк.
Тогда Валька достал из-за спины балалайку и пожал плечами:
– Смотри, если не веришь!
И он играл, а Петька плясал, серый волк сначала только внимательно присматривался, а потом невольно стал кивать своей лохматой башкой и большим хвостом выбивать за спиной по дороге: стук-стук!..
А когда они с петухом закончили, волк мотнул своей лохматой башкой:
– Вот законно!
– Я тебе говорил, – сказал Валька.
– А это твой братан? – кивнул волк на Митрошку.
– Братишка.
– Хороший у тебя братан, глаза добрые, – сказал волк. И предложил: – Давай корешевать?
– Договорились, – сказал Валька.
А в это время загудел мотор и на дороге показался грузовик. Впереди, держась руками за кабину, стояла мама, и ветер трепал у нее на шее косынку.
Волк неохотно приподнялся, но Валька успокоил его:
– Это мои.
Машина затормозила и остановилась, хлопнула дверца, и с подножки спрыгнул отец с большим ключом в руке.
– Вот я сейчас тебе рога обломаю, – пригрозил он волку.
Валька крикнул:
– Не трогай, это мой друг!
– У него на лбу не написано, – буркнул отец.
Волк посоветовал:
– Ты бы лучше помог женщине слезть.
Но мама уже спрыгнула с колеса и бросилась обнимать Митрошку. Потом обернулась к Вальке и строго спросила:
– А ты хоть покормил его?
– А то нет?
– Да ты, слава богу, такой, что сам поешь, а о нем и не вспомнишь, – с укором сказала мама.
Волк спросил у отца:
– А ты шофером?
Отец бросил ключ обратно в кабину:
– Глаз нету?
– То-то от тебя бензином, – дружелюбно сказал волк. – Да это не беда, что ж тут такого? Мне даже нравится, что от тебя пахнет бензином да теплой машиной. Это не беда. А беда, что от тебя водкой на километр...
– А ты попробуй проживи без калыма! – накинулся на него отец. – Думаешь, проживешь? Нет, брат, никак не прожить!..
– Никак не прожить только без умной головы! – сердито сказала мама.
Отец вспыхнул:
– Тебе не нравится моя голова? Тогда поищи себе другого!
– Постеснялись бы детишек, – сказал волк.
Отец обиделся:
– А ты меня не учи. И так ученый.
А волк кивнул Вальке:
– А ну давай отойдем. – И петуху кивнул: – И ты с нами...
Они отошли на край дороги и стали около куста дерезы, из-за которого волк выскочил. И тот показал глазами на отца и участливо спросил Вальку:
– Тебе небось достается?
– Да что ты! – удивился Валька. – Ни разу в жизни...
И покраснел.
Тут сложная такая штука. Каждый раз, когда отец бил Вальку, тому казалось, что это вышло как-то случайно, сгоряча, что произошла стыдная ошибка, ведь такого не может быть, чтобы большой человек, родной отец, бил своего сынка, нет же, не может быть – не было!
– А то у тебя такой вид, как будто ты не хочешь домой, – сказал волк.
А Валька улыбнулся:
– Да теперь у меня Петька!
Волк поглядел на кочета.
– А ты, если что, кукарекни – громко-громко... И я сразу. Я за вас за всех буду заступаться. Глянь – зубы.
И показал свои огромные зубищи.
– Ты в гости приходи, – пригласил Валька.
– Скажи адрес.
– Братская, сто пятьдесят два.
Волк покачал головой:
– Ого, и не запомнишь.
– Тридцать разделить на два, – стал объяснять Валька. – Сколько будет?
– Без понятия, – сказал волк.
– Пятнадцать... и два. Сто пятьдесят два.
– Ну, уж как-нибудь найду, – пообещал волк.
И они поехали домой, волк остался, а через несколько дней они с Митрошкой сидели на краю огорода, где на плетне сплошным ковром висит хмель, а под плетнем растет густой хрен да укроп.
Валька тихонько играл на балалайке, а Петька снова плясал, как вдруг на ветках в плетне слабо затрещала сухая кора, и через него ловко перемахнул серый волк.
Митрошка сначала было испугался, но тут же узнал волка и, как журавленок, закылгыкал, а волк снова стал покачивать головой и стукать по укропу хвостом в такт балалайке, а потом сказал:
– Вот законно, а собачья конура у вас есть?
– А что? – спросил Валька.
– Да я у вас буду жить...
На нос волку села желтая бабочка, но он не стал клацать зубами, не съел бабочку, а только слегка скривился, дунул вверх, и бабочка отлетела и прицепилась на хмель.
4Рассвет едва занимался, над ярмаркой еще синел зябкий туманец, а было уже не протолкнуться. Перед узкими воротами давка почище чем на детский сеанс, а за ними все хоть и расходились веером в разные стороны, зато навстречу торопились те, кто уже отбазаревал, и толпа кишела кишмя.
Валька спешил.
Вчера вечером он сказал наконец маме, что у него уже есть балалайка и что он хочет купить красного петуха, которого Никодимыч научит плясать. Мама, еще не выслушав, стала кричать, что время валять дурака у Вальки имеется, а как что помочь, так его не дозовешься. Он попробовал было сказать, что если он, Валька, валяет дурака, кто ж тогда братца нянчит, но мама снова не стала слушать. Отобрала у Вальки деньги, положила в верхний ящик старого комода и закрыла на ключ.
Целый вечер проплакал он на своей раскладушке под яблоней. Это он-то не помогает? Он ничего не делает? И в самом деле обидно.
А сегодня мама сама разбудила его чуть свет:
– Давай беги тогда, если хочешь успеть красивого.
И вернула деньги.
Валька обрадовался, не знал, что и сказать, а мама притянула его к себе:
– Пойди, быстренько умойся. Ишь, глаза...
Кто его знает, что такое творится с Валькиной мамой: сперва поругает его, а потом плачет. Раскричится, не разрешит чего, а потом передумает. Да только все ненадолго: тут же она как будто начинает жалеть, что уступила. И снова начинается крик.
Валька и теперь бежал так, словно кто-то уже гнался за ним следом, чтобы сказать: какой там тебе петух? А ну, возвращайся домой, там поговорим!
Ряд, в котором продавали птицу, тянулся далеко, и он побежал мимо, почти не сбавляя хода. Здесь были все куры да утки, изредка попадались гуси или индюшки, но петухов он пока не замечал, а может, на бегу просмотрел? Валька решил, что обратно вдоль ряда он пойдет совсем медленно, будет интересоваться да спрашивать – что, если подходящий петух преспокойно лежит себе где-нибудь в мешке?
И вдруг он его увидел.
Он еще не рассмотрел хорошенько, куда тут издали, только заметил гребень да бороду, но он уже почему-то знал, что это по всем статьям тот самый кочет, о котором он столько мечтал.
Сердце у Вальки ударилось так, будто это оно подтолкнуло его вперед.
Он подбежал и замер возле маленькой старушки, которая держала петуха, обеими руками прижимая его к боку. Ей, видно, было тяжело, и она стояла чуть вскинувшись и отклонясь назад, и петух, выгнув шею над своей каштановой грудью, тоже отклонял назад голову с малиновым гребнем и большою огненной бородой и слегка косил рыжим глазом – как будто хотел рассмотреть изжелта-белые свои серьги.
Пальцы у старушки были широко растопырены на его крутых боках, на тугих крыльях, но она все равно боялась, что петух еще, чего доброго, может вырваться, а потому зажимала ему под мышкой хвост, но он был такой длинный, что красные перья с черными и темно-зелеными отметинами на концах пучком висели сзади из-под руки – Валька увидел их, когда слегка наклонился.
Он все разглядывал петуха, сразу даже не прислушался к разговору, который его хозяйка вела со стоявшей напротив высокой худой старухой, и только сейчас наконец до него дошло, что они давно уже преспокойно себе торгуются.
– Токо посмотреть, какой он тяжелый, – сказала теперь его хозяйка, слегка приподняла руку, под которой был зажат хвост, и протянула Петьку бабке. – Где ты нынче такого кочета?
Та осторожно взяла его, качнула в руках, как будто взвешивая. Кочет рванулся, вытягивая голову, недовольно закокотал и дернул хвостом. Красные косицы на конце его сильно затряслись.
Бабка, отдавая петуха, покачала головой:
– Ох, тяжеленный!
– А красавец какой! – продолжала нахваливать хозяйка.
И бабка с удовольствием растянула:
– Кра-аса-а-а-вец!
Валька сжался: неужели купит?
Но бабка снова покачала головой и сама сказала:
– Я б такого ни за что не продала!
У хозяйки лицо и без того было сморщенное, а тут стало и совсем как печеное яблоко.
– А я б, кума, разве решила, если б не молодой хозяин? Да в жизни б не рассталась! А он пристал, хоть убей: он на меня не так смотрит... А Петька этот и правда дюже смелый. Тот выпивший с работы придет, да ногой его, сапогом в бок, а этот нет чтобы убежать. На месте подскочит, грудь вперед и голову от так вверх задерет, как будто подпрыгнет да кинется. Я скажу: Вася, от и хорошо, что он такой боевой, это ж петух, а не голубь. А он прямо с такой злостью: пускай с кем другим, как хочет, а на меня так не смотрит, пускай не кидается, я тут хозяин. Чего он на меня так глядит? А недавно опять пришел да идет прямо на петуха, как не видит. А этот такой боевой – никогда не свернет. А он тогда его – раз! – в бок. А туфель слетел. От он то-олько его поднимать, а петух подскочит да ка-ак клюнет. Чуть не в глаз. А я сегодня встала пораньше да и думаю: лучше я его продам от греха... а разве не жалко?
У Вальки в горле пересохло, пока он с открытым ртом слушал: вот это петух! С таким и правда не пропадешь.
– Бабушка, почем он у вас?
Старушка посмотрела на него, как будто удивившись:
– По деньгам, детка. А ты что, купишь?
– Конечно, куплю, – быстро заговорил Валька. – Мне такой петух нужен.
– А ты его, упаси бог, не в суп?
Валька даже руками замахал:
– Не-а, что вы! Он у нас будет жить.
– А тебя мама послала? Или кто?
– Мама! – с гордостью сказал Валька, и ему стало вдруг очень приятно, что тут он ни капельки не соврал: и в самом деле, ведь это мама разбудила его нынче утром.
А старушка все как будто раздумывала:
– Ты знаешь, какой это кочет?.. Золото, а не птица. А умник! А поет! Зовут его плимутрок, порода такая. Будут говорить, что красных плимутроков не бывает – а ты не верь...
– Он у нас будет жить, – снова горячо оказал Валька.
– А ты чей сам?
– Дементьев...
– Это не Насти Дементьевой внучек?
– Она моя бабушка, – обрадовался Валька. – Так сколько он стоит, теть?
– Да окажешь своей бабушке, Стеша Софрониха хотела за семь, да потом узнала, что ее внучек... пять рублей у тебя, детка? Да только сам его не обижай и другим не давай в обиду.
Валька как будто даже испугался:
– Да что вы, теть, не-а!
А бабка длинно вздохнула, одновременно как будто что-то шепча, потом негромко сказала:
– Куда ты его, детка? В мешок?
Теперь Валька по дороге домой чувствовал за спиной живую и теплую тяжесть, ему иногда казалось, что петуху в мешке неудобно или, может быть, больно, и тогда он выпячивал живот и прогибал спину.
Это просто удивительно, как ему снова повезло!
Ему казалось, что точно так бежала с петухом за плечами Рыжая Лиса, и он иногда оглядывался как будто с тревогой, но и с довольством в глазах и как будто слушал, не мчатся ли следом собаки, – чтобы и совсем уж было похоже...
5...Вот бежал так Валька с петухом за плечами, бежал, и собаки не успевали и тявкнуть, как тут же оставались далеко позади, и чужие мальчишки с другого края станицы не успевали замахнуться, как тут же с открытым ртом замирали да так и смотрели ему вслед – то ли на мешок, а то ли на семимильные сапоги.
Иногда он перелетал через целый квартал, подпрыгивал и несся над огородами и над садами в росе. По дворам плавно скользила его тень, и куры и утки бросались от нее врассыпную, как от коршуна или от маленького почтового самолета.
Он боялся, что сапоги в это время еще, чего доброго, спадут, шлепнутся куда-нибудь в сырую ботву, но они ничего, держались, и только слегка хлябали, когда он стукался подошвами о землю.
На углу их улицы стоял горбун Никодимыч с балалайкой в руке, и на нем была голубая атласная рубаха навыпуск, и вместо пояса висел витой шелковый шнурок с махрами на боку.
– Я тебя жду! – радостно закричал Никодимыч. – А ну-ка, покажи своего друга, похвались!
Валька достал из мешка красного кочета с каштановой грудью, и тот задергался у него в руках и закокотал, а Никодимыч пригляделся получше и вдруг ударил себя по колену:
– Да он красивей моего!
Они пошли домой, и тут к ним бросились и мама, и отец, и маленький Митрошка, все ахали, хвалили петуха и просили его подержать, а братец, конечно, уже плакал, потому что ему-то ведь как раз и нельзя было дать петуха – пока тот не обвык.
Посреди двора стояла папина машина, и он вдруг бросился к ней, а маме закричал:
– А ну, хозяюшка, открывай ворота!
– А ты куда это?
– Да подскочу за поллитрой, надо бы...
Нет, не так.
Наоборот, это мама говорит:
– Ты чего, за поллитрой – петуха обмывать?
А папа с подножки смеется:
– Да ну, ты придумаешь, еще чего?! Надо уже бросать эту дурь. Я за мамой за своей съезжу, давно она у нас не была, наша бабушка. Пускай она тоже на петуха глянет... как его? Плимутрок?
Мама обрадовалась:
– И устроим пир на весь мир!
Не успел никто еще и оглянуться, а машина уже снова стояла во дворе и бабушка уже вылезала из кабины и нарочно покряхтывала, будто чем была недовольна, а отец уже открывал задний борт. А там весь кузов был уставлен трехлитровыми банками с компотом. И каких только тут компотов не было: желтый – яблочный, коричневатый – из груш, розовый – из черешни и совсем темный – из вишен...
– Уж чего лучше искать, чем этот компот? – смеялась бабушка. – Сядем за стол и будем пить, у меня его еще на сто лет!..
И они с мамой пошли на кухню, Митрошка сидел в пыли и во все глаза смотрел на привязанного к яблоне петуха, который клевал белую кукурузу-ледянку и запивал ее водой из консервной баночки, а отец уже стучал в кузове молотком, пилил какие-то досочки, что-то ладил...
Никодимыч спросил:
– А ты чего там кумекаешь, Анатоль Потапыч?
Отец разогнул спину и отер со лба пот:
– Да ты знаешь, чего я придумал? Сделаю я тут в кузове маленькую такую клетку. Посадим в нее петуха, а Валюха с Митрошкой в кабину рядом со мной, и – поехали. У меня, знаешь, какая машина? У меня машина военная. В кабинке и крючок для автомата есть, ты посмотри. А мы туда балалайку повесим. На кочках да на ямах: трень-брень!
А Никодимыч в это время пощипывал струны на своей балалайке да винты подкручивал. Тут голову слегка оторвал от груди, затряс большим своим подбородком, засмеялся:
– А ты знаешь что? Я вот гляжу на петуха и думаю: а может, его и учить-то вовсе не надо? Ты только посмотри, как он скачет! Да он сам кого хочешь плясать научит – это же плимутрок!
Ударил по струнам совсем тихонько, а петух уже встрепенулся, захлопал крыльями... Дрыгнул лапой, чтобы освободиться от веревки, скинул ее и давай потихоньку приплясывать.
Из кухни вышла бабушка, остановилась, вытирает о фартук руки. Увидела, как пляшет петух, и головой закачала:
– Да будь ты неладно – вот это кочет! У кого ж только ты такого купил?
Валька сказал:
– Тетя Стеша Софрониха хотела за семь рублей, а потом узнала, что я – твой внук, и за пять отдала...
А кочет старался!
Бабушка даже в ладоши стала прихлопывать:
– Ишь ты!.. Ишь ты! – Обернулась к Вальке и строго сказала: – А ты ему воды в банке поставил? А ну-ка, быстренько сполосни ее да влей туда кизилового компоту!
6С тех пор как Валька купил красного петуха, прошло уже больше трех месяцев, но плясать его так пока и не выучили – это ведь только сперва кажется, что все просто.
Сначала Вальке самому было недосуг. Только начнет у матери отпрашиваться, а она:
– Опять гулять! Думала, разрешу ему это баловство с петухом, так хоть немножко дома посидит, а он и тут – нет!
И Валька все ходил в няньках: за Митрошкой теперь и подавно нужен был глаз да глаз. И откуда взял такую привычку – каждый камушек тащит в рот. Только ты отвернулся, а он уже губы сжал, и мордочка хитренькая. Значит, во рту уже что-то есть. Только отобрал камушек или комочек земли, только заставил выплюнуть, а он – опять. Рот у него теперь, вытирай не вытирай, весь в пыли; от капустной кочерыжки хоть и не давай откусить – тут же замусолит. Яблоко ему очистишь, оно белое, а он что ни укусит – следок. Как будто перед этим песок жевал.
Валька прямо замаялся.
А потом надолго заболел Никодимыч. Сперва его положили в здешнюю больницу, а затем прилетел за ним санитарный самолет и увез.
Пока его не было, Валька попробовал было сам с петухом позаниматься, да только ничего у него не вышло. Петька не обращал на балалайку никакого внимания, и когда Валька начинал бренчать, спокойно себе греб да поклевывал. Он привязывал к петушиной ноге веревочку и пробовал его подергивать, но кочет только обиженно кокотал и начинал упираться. Пробовали они так: Валька бренчит, а Андрюшка Мельников петуха подбрасывает. Давали ему после этого сахар-песок или конфеты «горошек» – нет, и тут бесполезно. Недаром же Никодимыч предупреждал: без него и не берись – тут надо секрет знать.
И Валька, когда им с Митрошкой было невесело, просто выносил балалайку, бренчал на ней да вздыхал, а на петуха при этом только посматривал.
Иногда около Валькиного двора собирались ребята со всей улицы, и тогда, если дома никого не было, он выносил сюда балалайку и красного кочета. Его привязывали к лавочке, и он тут же начинал грести и вообще занимался чем хотел, а мальчишки по очереди брали балалайку и дрынькали и тоже смотрели на петуха... эх, скорей бы выздоравливал да прилетал домой на своем самолете Никодимыч!
А недавно он наконец вернулся, только не на самолете, а приехал в автобусе. Валька тут же сбегал к нему домой, и тот сказал, что ладно – как-нибудь они денек выберут, петухом и займутся.
И вот долгожданный этот денек настал.
Правда, они хотели прийти с Андрюшкой вдвоем, но Никодимыч сказал, что один хозяин петуха только и должен быть.
Конечно, Вальке жаль было своего лучшего друга, который вместе со своим пятилетним братишкой преданно провожал его сейчас к Никодимычу, и он в который уже раз пробовал его утешить:
– Ладно, я все потом тебе расскажу – в точности!
Андрюшка только плечами пожал:
– Да лишь бы он научил его, Никодимыч!
Они уже подошли, и Андрюшка с братом отстали и спрятались в пожухлом бурьяне у дороги, чтобы подождать, пока Валька докричится, а сам он поставил мешок с петухом у ног и ладошки поднес ко рту:
– Дядя Никоди-и-мыч!..
Хорошо, что мальчишки еще не ушли – Вальке было, пожалуй, немного страшно.
Ему всегда почему-то казалось, что, хоть и работает горбун Никодимыч в райфо бухгалтером, живет он все равно как-то странно, и теперь, заглядывая во двор, Валька снова невольно искал следы этой особой его, как будто таинственной жизни.
Но все здесь было как и во многих других дворах: старый, как будто глухой, дом с застекленной верандой, над которой от карниза до земли чуть наискосок висели на ржавой проволоке засохшие плети вьюнков, такой же старый сарай с односкатной черепичной крышей да загородка для кур, просторный огород, на котором среди облетевших деревьев одиноко стояло вылинявшее пугало в обвисшей кепке.
– Дядя Никоди-и-мыч!.. Дядя!
Сначала он услышал, как клацнула щеколда, потом дверь открылась и Никодимыч встал на пороге. Резковатым, немного похожим на скрип голосом крикнул:
– Чего стоишь, заходи!
Валька открыл калитку и по дорожке, выложенной кирпичом, пошел к дому.
Никодимыч держал одну руку, слегка приподняв ее и растопырив пальцы – будто перед этим чистил селедку, – и Валька понял, что пришел, пожалуй, не вовремя.
– Давай сюда, – пригласил Никодимыч. – Может, с нами поешь?
Валька только потом представил, как он сидит за одним столом с Никодимычем да с его худющей женой – она в старших классах по химии учит. Но раньше он испуганно сказал:
– Не-а, что вы! Я тут...
Все-таки и правда, Никодимыча как с гвоздика сняли, и он до сих пор еще не привык: большой свой подбородок сперва только приподнял с груди, а потом уже голову повернул.
– Может, тогда сразу к делу? – сказал, взглянув на сарай. – Примус умеешь разводить?
Валька засомневался:
– Да как когда...
У Никодимыча на большом подбородке собрались складки:
– Суду все ясно! Когда не ругаются – можешь. Как под руку накричат – так нет.
И Валька только рот раскрыл: пожалуй, правда! А Никодимыч пошел со ступенек вниз:
– Пойдем, все тебе покажу, а сам пока докушаю... Идет?
Осмелевший Валька улыбнулся:
– Даже едет.
В сарае Валька первым делом выпростал из мешка петушиную шею, чтобы кочету не было душно, а крылья не стал освобождать – пусть пока посидит. Потом взялся за примус.
Скоро примус загудел, и над раскаленной его горелкой ровным кружком задрожало синее пламя, а Валька, присев на низенькую скамеечку, оглядывал теперь сарай. Да только и здесь у Никодимыча, пожалуй, ничего такого особенного не было.
На давно не беленных стенах поверх пожелтевших газет висела старая одежда, а рядом всякие домашние вещи – то бельевая веревка, а то пила – в одном углу опускались с потолка три или четыре пучка калины да пыльный букетик какой-то сухой травы, а чуть поодаль свисали перехваченные толстой алюминиевой проволокой старые рамки с кусочками воска на деревяшках – Никодимыч держал пчел.
Самого Никодимыча вое не было, и Валька снова подсел к петуху и стал гладить его по тугим перьям на шее.
– Петя!.. Петя!
Раньше кочет и близко не подпускал, клевался, а теперь уже привык, шею под ладошкой так и выгибает – как балованный кот, которому ты только дай руку, а он сам об нее спинку погладит.
– Петя! Тут будет твоя школа...
И кочет мелкими рывками тянул вверх голову и рыжим глазом косил на гудевший примус, на синее его пламя.
Валька думал, что Никодимыч принесет подогреть на примусе еще что-нибудь для своего обеда, но тот пришел уже, видно, поевший.
Рядом с печкой, на которой шумел примус, положил на сундук раскрашенную свою балалайку, потер большие ладони и снова приподнял и слегка повернул к Вальке тронутую неровной сединой крупную голову:
– Говоришь, приступим?
Валька кивнул и даже плечами повел от нетерпения.
Никодимыч достал из-за сундука странную жестяную посудину, похожую на громадную сковородку, поставил ее на глиняный пол. Потом откуда-то из-под стола вытащил большую плетеную корзину, очень редкую и без ручек. Поставил ее вверх дном на жестяную посудину, посмотрел-посмотрел и ладонь слегка приподнял, подержал да и опустил почти тут же – как будто хотел в затылке почесать, да почему-то раздумал.
Приподнял с груди подбородок и на мальчишку опять глянул:
– У тебя нервы вообще-то... как?
А тот подумал, что Никодимыч спрашивает потому, что петух вполне может сразу что-нибудь не понять или заупрямиться, а он, Валька, чего доброго, станет его бить.
– Да не-ет, – сказал, – не беспокойтесь, он все поймет.
Никодимыч почесал наконец затылок и как-то неопределенно сказал:
– Понять-то он, конечно, поймет...
И Валька заверить поспешил:
– Он такой!
– А ну-ка, привяжи к ноге веревочку, да покрепше... есть у тебя? – сдернул со стенки моток шпагата и протянул Вальке. – На вот.
Валька привязывал, стараясь сделать так, чтобы шпагат хорошо держался, но не давил ногу.
Никодимыч перенес гудящий примус на маленькую скамеечку, а по бокам от него поставил две большие табуретки.
– Готово?
– Готово! – радостно сказал Валька.
– Держи веревочку, – распорядился Никодимыч.
Поставил над примусом жестяную свою посудину, взял у Вальки петуха и быстро сунул его под корзину. Тот, оступившись, царапнул по железу когтями и затих.
Валька еще не совсем понял, что будет дальше, но ему вдруг стало не по себе.
Никодимыч это как будто почувствовал:
– Оно, брат, конечно... ему какая радость? Потому и говорил, один приходи...
Петька негромко закокотал под корзиной, забеспокоился, раз и другой переступил с ноги на ногу, сильно цокнув когтями, и Никодимыч быстро взял свою балалайку и подкинул, тоже как будто торопясь. Попробовал улыбнуться Вальке, собрал складки на подбородке, подмигнул:
– Музыка!
А Петька уже обиженно кокотал, бил крыльями и вое чаще и чаще подпрыгивал. Никодимыч быстрей и быстрей бил по струнам, потом снова дурашливо подмигнул:
– И-ех, ходи, милай!
Как будто Вальку подбадривал.
А кочет то часто семенил по нагретому железу, а то вдруг с криком подпрыгивал и словно оскользался, становясь обратно, подскакивал тут же снова и кричал еще жалостней и громче.
В прохладном сарае запахло паленой роговицей.
Никодимыч разом перестал играть:
– Держи хорошенько!
И снял с жаровни корзинку.
Кочет сильно ударил тугими крыльями и рванулся под потолок, так что Валька невольно дернул за шпагат и тут же подставил руки, подхватывая его снизу.
Петух забился теперь у него на плече, одной лапой вцепившись в пиджачок, а вторую сжав на Валькиных пальцах, и тот чуть не закричал – когти у Петьки были очень горячие.
И Валька медленно стащил петуха с плеча, прижал к груди и склонился над ним, ткнувшись лбом в разогретые его крылья.
– Ну-у... ну, вот грех! – Голос у Никодимыча сделался виноватым. – А ты думал, он от большого веселья пляшет? Или... да я вот к вам выйду другой раз с петухом-то... думаешь, оттого, что мне дома от радости не сидится? Ну-ну, не плачь...
Валька и не плакал – только посильнее жмурил глаза.
– Ты маленький... потом-то знать будешь, – торопливо говорил Никодимыч. – Радость да печаль, они всегда вместе. Радость ждешь, а оно печаль – уже тут. Печаль гонишь, а там глядишь – и радость ушла... только не думай, что это я такой злой, петуха мучить!
А Валька вдруг насторожился, и внутри у него замерло: пока он стоял с опущенной головой да с закрытыми глазами, сарай наполнили страхи, они летали вокруг него, как летучие мыши, вились, чуть не задевая его серыми крыльями, и он сжался, спину его тронуло холодком. Он дрогнул плечами и выпрямился.
Никодимыч поймал его испуганный взгляд, попробовал улыбнуться, но улыбка не вышла, только раз и другой дернулась щека:
– Ты знаешь, где я сам-то узнал? В плену, в концлагере... Мне тогда чуть за шестнадцать было, стали эвакуироваться, и мать с меньшим братишкой... под бомбежкой. А меня к себе солдаты взяли, артиллеристы. Я у них почти год, и форма и все – сын полка. А потом взяли нас в окружение. Ну и лагерь в Польше. И холод, и голод, это, как так и надо, – а что всякой обиды! А с нами один бывший клоун... веселый! Никогда не унывал. Потому его больше всех и били. Он только лежал под конец.. А все равно соберет около себя... Это он придумал с петухом, Вольдемар Алексеич. У него было четыре золотых зуба, он говорит одному поляку, охраннику: достанешь петуха? Достану! Козяж его фамилия. А клоун ослаб, уже и снять коронки не может. Этот Козяж сам ему выломал. А потом принес петуха и старую мандолину... Когда он дежурил, выучили петуха... так вот... а потом показывать. Один летчик, он бойкий был, говорит Вольдемару Алексеичу: я буду! А он: нет, пусть Федор Никодимыч – он меня всегда по имени-отчеству. Пусть, говорит, Федор Никодимыч, у него должно смешней получиться...
Валька снова быстро поднял глаза.
Никодимыч возился с верхней пуговкой, расстегнул наконец рубаху, туда-сюда повел головой, и щека его с неловкой складкой внизу, где она касалась груди, снова задергалась.
– А ночью – целый концерт! Вольдемара Алексеича приподняли на нарах, посадили к стеночке, чтоб и ему видно... Народу! А я: музыка! И давай. Кто улыбается потихоньку, а кто, ты веришь, смеется – наверно, у меня вид был... да что мне! Ты веришь, у людей лица стали как до войны. А я потом подбегаю: Вольдемар Алексеич, ну как? А он уже холодный, только улыбка на лице, пока мы людей смешили, а он помер.
Валька снова почувствовал, как у него кривится лицо.
– А петуха потом берегли! А прятали! Правда, горло ему пришлось... немножко... чтоб не кричал. Похрипит только, да и все. Голод – каждый день мерли. А ему крошки несли, ты веришь? А вечером, если дежурит кто подобрей, опять соберутся в круг: давай, Никодимыч! Потом один раз я играл, а петух выплясывал, вдруг охранник-власовец. Фамилия была Бурнашев. Увидал да автомат с себя. Что, говорит, горбатая сволочь, – ты играешь, а он пляшет? А ну-ка, говорит, попляши теперь сам, а я тебе поиграю. И – очередь мне под ноги... ничего бы, может, и не было, людей-то каждый день хоронить привыкли, а вот что петуха он убил! Тут самые смирные с нар повставали... такая заваруха была, целое восстание. Потому что поляк Козяж, когда на шум прибежал, выстрелил в Бурнашева...
