Текст книги "Избранное"

Автор книги: Гарий Немченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 37 страниц)

СЕВЕРНАЯ ТИШИНА

1

Деревенька была негусто рассыпана на холмах, живописно столпившихся вокруг совсем крошечного озерка, и в тот вечер, когда добрался наконец сюда наш отряд, почти над каждым из холмов этих в удивительной северной тишине звучала песня, то ладная, из одних женских голосов, а то с мужскими, пьяненькая, под гармошку, а то уже и вовсе не песня, а так, оторвавшийся, отставший от нее один крик...

Вокруг автомобилей, вокруг наших зеленых ящиков с приборами неровным кружком уже стояли пацаны. Только что прошел дождь, и в телогрейках с родительского плеча, почти достававших до грязи, все они были похожи на горских пастухов в бурках.

Юрка Нехорошев, покачивая головой, остановился перед пацанами руки в боки.

– Чего, мужики, – праздник у вас какой?

Мальчишки закивали дружно, хотя и не то чтобы смело, а один негромко сказал:

– Ага, дядь, праздник... Шпиона у нас пымали!

Юрка присвистнул.

– И часто вы их тут?

– Не-а! – ответил тот же, смутясь. – Перьвого!..

Потом в деревню прохромал наш повар Никола – купить петрушки.

– Давай по-быстрому! – кричал ему в спину Юрка, который только что вызывался помочь Николе нести эту петрушку, да начальник не отпустил. – Одна нога здесь, другая – там! Жрать хочется!..

– Одна у меня всегда здеся, а другая давно уже тама!.. – издалека отвечал Никола, оглядываясь. – В Белоруссии тама. С сорок третьего!..

И по торопливому и радостному голосу его чувствовалось, что он напьется.

Такое с ним случалось; однажды, рассказывали, на экспедиционной кухне рядом с котлами для первого и второго пристроил он даже самогонный аппарат, и – надо ж тому быть! – приехала комиссия из Академии наук, а он, забегавшись, вместо чая вынес всем по стакану подкрашенного первача...

Злые языки поговаривали, что и ногу ему оторвало вовсе не на войне, а уже после нее, дома, когда Никола испытывал змеевик собственной конструкции, но это, конечно, была неправда – говорили те, кто злился за что-нибудь.

Вернулся он и точно, когда петрушка была уже ни к чему, – пересоленный его суп и сладковатое пюре из мерзлой картошки мы съели и без нее.

Над деревней уже смолкали последние песни, они скатывались с холмов, ослабевая, распадаясь, переходили в недружный говор или затихали совсем, но, словно огонь на не остывшем еще пепелище, нет-нет да и взвивался где-нибудь голос, как будто полный решимости начать все сначала.

Один из таких голосов возник рядом с нами, это Никола в новом нашем лагере, «близко над водою», пытался посеять любимые свои «огирочки», но яростно начатая им песня сникла вдруг и совсем замерла под удивленно вежливым взглядом начальника.

– Что это вы, Николай Федотыч?.. От кого другого, право, но от вас... Мы хотели, понимаете, ваш портрет на Доску лучших...

Только потом, повзрослев, в полной мере оценил я гениальность воспитательного метода, которым пользовался наш довольно молодой тогда начальник Игорь Михайлович Бурсаков по отношению к пожилому, давно уже трудновоспитуемому Николе.

Никогда он его не стыдил, не грозил увольнением – только похваливал.

Сообразит Никола такой рассольник, что и глаза бы на него не смотрели.

– Совсем, понял, обнаглел! – начнет заводиться за столом Юрка Нехорошев. – Еще с той подливки живот не прошел, а он опять! Ты чего, пала, поотравить нас хочешь?..

– Тебе отравишь! – быстро скажет Никола. – Тебе отравишь!..

А сам уже поглядывает на начальника.

– Понятно, Нехорошев, вы к «Метрополю» да к «Националю» привыкли, – заговорит Бурсаков таким тоном, словно перед Юркой оправдывается. – Вам соловьиные языки в сметане подавай, крем-брюле! Только вы забываете, что мы с вами в полевых условиях находимся... Николай Федотыч и так для нас разбивается – удивительно вкусный, между прочим, рассольник! – И протягивает повару пустую железную тарелку. – Не осталось ли там случайно еще черпачка, Николай Федотыч?

Не знаю, как уж удавалось съедать ему еще и этот сверхплановый черпачок, но только после этого Никола последним ложился спать, поднимался наутро еще по-темному, и в обед мы получали что-нибудь такое, ну совершенно потрясающее, пальчики оближешь...

Сам Никола чисто выбрит, и вид у него был очень торжественный, когда он стоял у двери на кухню, поглядывая на начальника.

Тот помалкивал, безразлично ковыряя вилкой, посматривал по сторонам, будто бы рассеянно, и Никола отирал лоб, и лицо его прямо-таки поводило от ожидания.

– Добавки! – орал Юрка Нехорошев.

– Отрависся! – не глядя на него, громко бросал Никола.

Юрка хватал черным ногтем по золотому зубу:

– Коля, нехай помру, пала, дай еще хоть маненько!

Никола брал тарелку и небрежно, словно бросал, ставил ее потом уже с добавкой, так ни разу и не взглянув на Нехорошева, и говорил в сторону и как будто бы между прочим:

– Тебе и отравишь, дак только спасибо и скажут...

Потом начальник вставал из-за стола, и Никола торопливо начинал застегивать верхние пуговицы на белой своей куртке.

– Дорогой Николай Федотыч! – проникновенно говорил Бурсаков. – Разрешите от имени руководства Энской геофизической экспедиции объявить вам благодарность за ваш скромный самоотверженный труд...

И с первыми словами Никола начинал растроганно моргать, а в конце – ей-богу! – слезу смахивал. Два дня после этого он кормил нас более или менее сносно...

Нет, что там ни говори, а начальник наш умел найти к Николе подход; и вот теперь, когда повар стоял перед ним, покачиваясь, и пучок увядшей петрушки на манер букетика был засунут в кармашек его помятого, неопределенного цвета пиджака, Бурсаков смотрел на него без осуждения, и только удивление и забота были в его серых глазах.

– ...Хотели, понимаете, ваш портрет на Доску лучших, а вы... Как же завтра фотографироваться будете с помятым лицом?..

Однако на этот раз метод нашего начальника не сработал.

– Не буду я фотографироваться, не буду, – забубнил, торопясь, Никола. – Ухожу я от вас, Игорь Михайлыч... На расчет!

– Николай Федотыч, это куда?

– Есть одна работа... Зовут. Тута, в деревне...

Вокруг Николы и Бурсакова стали собираться наши.

– И что же это за работа? – вежливо и как будто чуть удивленно расспрашивал начальник.

– Шпионов ловить мы будем, понятно, – диверсантов. – Никола прикрыл глаза и помотал головой. – Тута их!..

– Как грибов?

– Почем я знаю, сколько тута грибов?

– Коля, возьми меня, пала, всех переловим! – дурным голосом закричал Юрка.

– Не подойдет ваша кандидатура, Нехорошев, – серьезно рассудил Бурсаков. – Их ведь надо живыми брать...

– Три тыщи дают за одного, три тыщи! – словно заторопился Никола. – Вот ихний председатель сельсоветский поймал, ему и дали... А он без руки. «Чего, – думаю, – а я не смогу?» Он говорит: «Пойдем, Никола, право дело, пойдем!..»

Его стали подначивать:

– А как же подъемные, Никола?

– Ничего, мы подождем, – серьезно пообещал Бурсаков. – Когда первого поймает – отдаст.

– А еще народ нужен?

– А полевые идут?

– А северные?

– Еще б не шли – это ведь не так себе, государственное дело.

– Можно узнать, – успокаивал Никола, – можно узнать.

– Что ж, Николай Федотыч, рад за вас, поздравляю – хорошо устроились! – сочувствовал Бурсаков, и в голосе его слышалась неподдельная зависть. – Заявление сейчас напишете?.. Или завтра? Пожалуй, лучше завтра... А то и писать его не придется – я вот ночью подумаю: может быть, свернем пока эту нашу лавочку, с афиметрами, и всем отрядом – за шпионами!..

– А что, а что? – соглашался Никола. – Пока шефа нет, пока шефа... А потом он приедет, а мы ему вот: тоже, мол, даром время не теряли, тоже не теряли!

– Три тыщи как-никак, я подумаю, – обещал Бурсаков, и лицо его оставалось непроницаемым.

Мы покатывались со смеху.

2

Я и тогда не знал всех подробностей, теперь тем более не берусь объяснять, что же в точности произошло, но в ту пору рассказывали, будто председатель сельского Совета той деревеньки, где мы только что остановились, и в самом деле поймал шпиона, и ему, и правда, выдали три тысячи рублей вознаграждения.

А тут прошел слух, что был шпион этот не один, пятерых парашютистов сбросили, и тогда все в деревне кинулись ловить остальных.

Когда еще будет картошка?.. Да и какой выпадет год? А диверсанта сдал – и на руки чистыми, без всяких тебе вычетов...

Мы приступили к работе.

В районе предполагаемого месторождения железной руды разбросили петлю из кабеля длиною в несколько километров. В нее идет ток от нашей передвижки. За петлей и внутри ее – профили.

И по ним идем мы, лаборанты, со своими мудреными приборами – афиметрами, которые испытываем уже третий сезон подряд.

Пришел ты на очередной пикет, установил треногу с черным ящиком, повесил рамку – металлическую трубку с кольцами из проводов по краям, надел наушники...

В наушниках то исчезает, то появляется писк, и ты вращаешь верньеры, и в пикетажку записываешь показания: амплитуда и фаза, амплитуда и фаза... Цифры увеличиваются ровно, и вдруг – резкий выброс, и это оно – рудное тело, его-то тебе и нужно, – значит, прибор работает, значит, скоро можно будет искать с его помощью железо так же, как саперы ищут мины, ведь научный шеф экспедиции Андрей Феофаныч Волостнов – один из конструкторов миноискателя...

И вдруг:

– Руки вверьх!

В первый раз я здорово испугался, даже боль какую-то почувствовал – словно тебя не очень сильно, да зато ловко ударили по спине.

Гляжу краем глаза: высокий старик с берданкой, прищурился, в меня целит, и седая борода топорщится на прикладе... Парень с курковкой у живота... Потом кто-то, совсем молоденький, с дубинкой в руках, и на плече у него моток веревки.

Руки хочу поднять, а они не поднимаются, будто и не мои это руки, особенно правая, так и падает вниз, подрагивает, а сзади торопливо:

– Ишь, ишь, к карману, гад... Проверь, Митька, что у его в том кармане.

– Даст ешо!..

– Эй, ты, понимаешь по-русски? Ферштей?.. А ну, выворачивай карманы!..

Тут я из себя выдавил:

– Т-товарищи...

А за спиной удивились:

– Ишь, как чешет!..

– Их там будь здоров насобачивают!..

– А морда все равно не наша...

Только тут до меня стало доходить.

– Извините, товарищи, вы, наверно...

– Ишь ты, нашел товарищей! – прикрикнул старик и повел ружьем на прибор. – Собирай свою оборудованию – и за нами... Ферштей?..

Кое-как разобрал я рамку, взвалил афиметр на плечо и медленно пошел в деревню впереди конвоя...

В деревне скатилась с пригорка и бросилась нам под ноги резвая стайка пацанов, кто-то крикнул радостно и тоненько:

– Еще одного ведут!..

– Ишь ты, оказывается, уже не перьвый, – с сожалением сказали за моей спиной.

Первым оказался лаборант Женька Ялунин.

У сельсоветовского крыльца стоял «газик» Бурсакова – это Женька попросил вызвать нашего начальника, чтобы тот подтвердил, что Ялунин свой.

Они уже, видно, отсмеялись на Женькин счет, принялись теперь за меня.

– Нет, кому верить? – говорил Бурсаков, поглядывая на меня как на человека, с которым он недавно был еще хорошо знаком, но которого теперь необходимо вырвать из сердца. – Вроде бы скромный парень... С пролетарской биографией – свой в доску... Из старших рабочих в лаборанты его перевел – пусть, думаю, немножко подзаработает. А его, оказывается, рубли давно уже не устраивают – ему подавай доллары... Или фунты стерлингов?..

– Он иенами брал! – вторил ему Ялунин. – Он – японский!

– А как, интересно, вашему брату платят? С выработки? Или прогрессивка идет?

– А ловко он втерся в доверие к шефу, а?

– Да-а! – подхватил начальник. – Теперь ясно, почему в прошлом году у нас не ладилось... Потихоньку портил приборы, показания путал... Мы-то думали, что шеф из ума выжил, – оказывается, все гораздо сложней...

Мы с Женькой хватались за животы.

А в кабинете у председателя дым стоял коромыслом.

Здесь сидели на скамейках, на подоконниках и даже на полу, стояли кучками посреди комнаты, пересмеивались и переругивались, и в углу уже на повышенных тонах спорили, крепко пахло самосадом и перекаленными семечками.

– Я тя выведу на чисту воду, я тя выведу! – грозя председателю пальцем, обещала толстая тетка. – Я тя на всю жизнь выведу на чистую воду!..

Председатель прихлопнул по столу краем ладони.

– Да тише ты!..

– Чаво тише?! – взвилась толстая тетка. – Ишь, люди тыщи загребают, а он мне... да ишо кулаком!.. В носе у тя не кругло – на меня кулаком! Я што, не могу ловить диверсантов? Тоже небось войну пережили – знаем!..

Председатель морщился, укорчиво качал головой.

– И-и, дура ты, баба, хоть и войну, говоришь, пережила. По мне хоть куда иди да тама кого хочешь и ищи, только не торчи здеся в кабинете перед моими глазами. Посевную, как пить, сорвете... Я отговаривать должен, да ладно, думаю, пусть...

– А я на своих сначала подумал, что сами они какие-нибудь диверсанты, – сказал я начальнику. – Испугался: отнимут еще афиметр.

– Неплохая мысль! – Бурсаков кивнул на стоявшие у двери приборы, которые притащили сюда мы с Женькой. – Если бы эту машинку удалось подсунуть иностранной разведке, мы бы отбросили зарубежную науку лет на десять назад.

– Тише ты, Шурка, слышь вот, что люди говорят! – взмолился председатель и глянул на Бурсакова понимающе. – Надо подумать, а?.. – И подмигнул: – Можно им такую козу заделать... Вон у нас – народ!

Он повел рукой на скамейку, где покуривали приведшие нас мужики, и один из них, пожилой, бородатый, с черными цыганскими глазами, рассудительно подтвердил:

– Отчего нельзя? Все можно.

– Это я вот те – козу! – не унималась толстая Шурка. – Приедет только какое-никакое начальство, я те эту козу – сразу!.. Я те эту козу – на всю жизнь!..

На улице послышался возбужденный говор, потом он стал ближе, но приглушеннее, потому что разговаривали теперь, покрикивали уже в доме, за дверью, а затем дверь эта распахнулась так стремительно, словно ее хотели выбить, и в комнату влетел Юрка Нехорошев.

Сопровождавшие его вошли за ним неторопливо, даже степенно вошли, но по лицам их было видно, что это именно они сообщили Нехорошеву такое ускорение, в результате которого он смог остановиться, только наткнувшись на председательский стол.

Рубаха на груди у Юрки была разодрана, под глазом уже зацветал, наливался багровым большой синяк.

– Сонного вязали, – объяснил длинноволосый дедок в очках. – Ежели иначе, может, и не дался бы – здоровущий, черт.

Юрка взглядом полоумного скользил по лицам, увидел вдруг Бурсакова, и глаза его радостно зажглись.

– Игорь Михалыч, пала!..

– Тоже ваш? – спросил председатель.

У Юркиных конвоиров вытянулись лица. Но Бурсаков в недоумении плечами пожал.

– Первый раз вижу.

– Ага! – сказал председатель и азартно потер ладонь о полу кителя где-то на животе сбоку.

– Игорь Михалыч, пала... Да ты што, начальник! – закричал Юрка отчаянно. – Чернуху такую кидает, понял! Ну, Нехорошев я! Юрка!

– Нехорошев? – повторил Бурсаков, как будто начиная что-то припоминать. – Юрий, говорите?

– А то кто ж, пала?

Голос у Юрки звучал сейчас тонко и жалобно. Юрка обиженно моргал, кривил губы, и было в лице у него еще что-то такое, действительно делавшее его на самого себя непохожим.

– Есть у нас такой, – как будто припоминал Бурсаков. – Только наш Нехорошев – орел! И синяков у него никогда, он сам синяк кому хочешь... И зуб у него золотой... фикса.

– Дак выбили, пала! Вот этот дедок! И поискать не дал. – Юрка начал надвигаться на длинноволосого, картинно хватая его за грудки. – Я тебе, што, пала? Што, мама твоя нехорошая...

– Наш, – сказал Бурсаков. – Теперь вижу: наш.

Женька Ялунин оттащил Юрку от дедка.

– Ежели товарищ и свой, ежели и научный сотрудник, все равно ему суток десять дать не мешает. Мы, можно сказать, при исполнении... А он! За всю свою долгую жизнь столько матюков не слышал и, надеюсь, больше не приведет господь! Тьфу ты!..

– Шестьдесят рублей, пала, отвалил, – отозвался Юрка. – Девяносто восьмая проба. Как я теперь найду?

– Теперь единственная надежда на наши афиметры, – сказал Бурсаков. – Доведем их до ума и попробуем поискать твой зуб... Так что кончай бездельничать и спать на профиле – теперь ты лицо, так сказать, заинтересованное.

– Он золото не будет брать – только железо, – огрызнулся Юрка. – Што, я не знаю?

– Ты подаешь надежды, – сказал Бурсаков одобрительно. – Почему бы тебе всерьез не заняться наукой? Тем более материальный стимул у тебя уже есть – золотой зуб... Андрей Фофаныч тебя любит – всегда поможет...

Мы с Женькой снова схватились за животы.

3

Когда меня окружили на профиле и потребовали поднять руки во второй раз, я снимал рамки афиметра, давясь от смеха.

В деревню шел с большою охотою, предвкушая новые шуточки; и точно, начальник наш, которому волей-неволей приходилось теперь дежурить в сельсовете, выручая своих, встретил меня радостно – неожиданная его обязанность поначалу ему, видно, понравилась.

В третий раз я уже попытался скандалить: не хочу, мол, нести прибор – и точка, а если кому надо – пусть сам тащит афиметр, – мне эта история уже надоела.

– Ладно, – сказал один из моих конвоиров, – понесем по очереди. – Подошел к афиметру и уже приподнял его, как вдруг в спину ему сказали негромко:

– Ка-ак трахнет сейчас, так и кусочков не соберешь...

– Ишь ты! – удивился первоначальный мой доброжелатель, живо отпрянув от афиметра. – А ну-ка, давай сам!

И опять прибор понес я.

А Бурсаков на этот раз сказал, что вообще-то уже хватит, не смешно, пора и делом заняться.

– Товарищи! Дорогие! – говорил я через несколько часов, прижимая руки к груди. – Ну какой же я шпион, граждане? Да разве шпионы ходят с такими громадными приборами? Тогда бы их всех в один день переловили. Разве не так?

– Вот мы и ловим! – неумолимо отвечали мои оппоненты.

Я призывал на помощь все свое красноречие.

– Нет, ну правда, товарищи! Был бы я шпион, тогда бы аппарат у меня был во-от такусенький!.. В пуговку на прорешке был бы вмонтирован. А этот?

– Ну, пуговки на прорешке мы тебе в конторе посмотрим!

– Га-га, правильно!

– Товарищи, вы же мне мешаете работать! У нас в экспедиции...

– Это мы ему мешаем, на своей-то земле!

– Вот гад, по-русски чешет!..

А Бурсаков сказал в конторе:

– По-моему, ты испытываешь мое терпение, а?

А что я мог сделать? Мне не везло, как никому.

Других наших лаборантов уже начали узнавать, по-дружески справлялись, не видать ли где-нибудь поблизости кого-нибудь подозрительного, иных, кто посолидней, расспрашивали уже о работе, о здоровье, о письмах из дому, поили квасом из фляжек или туесков, а меня никто не хотел принимать за своего, меня каждый раз упорно снимали с профиля и препровождали в деревню.

Сначала я думал, что виной тому синяя, порядком уже выгоревшая рубаха с погончиками на латунных пуговках и с желтой эмблемой Союза свободной немецкой молодежи на рукаве – мы, пришедшие в университет в традиционных вельветках на «молнии», с удовольствием потом носили такие рубахи: они были для нас как бы знаком не только нашего студенческого, но и интернационального братства.

Легко представить сцену: по лесу осторожно пробирается группа добровольных охотников за шпионами, и видят: перед какой-то черной штуковиной на треноге – ну, точно, передатчик! – замер нездешний человек в наушниках, вертит черные ручки – ну ясно, что-то передает!..

С великим сожалением свернул я однажды вечером и положил в рюкзак такую рубаху...

Однако ничего не изменилось ни после этого, ни после того, как я, повздыхав, расстался с темными очками и с гордостью моей – кепочкой из черного бархата с крученым синим шнурком и лакированным козыречком – такие носят шахтеры в Силезии – с кепочкой, которую подарил мне поляк Здишек, тоже мой однокурсник.

Потом-то уже я понял, что есть у меня такая черта – привлекать внимание. Если на остановке толпа, то, давно ли не было автобуса, спросят обязательно у меня, я, а не кто другой, должен объяснять на улице, как пройти куда или проехать и что здесь происходит, если что-то такое произошло, должен объяснять тоже я и дать недостающие пятьдесят копеек на билет небритому человеку, который отсидел двадцать лет и которого ждут не дождутся дома малые, понимаете, дети – опять я...

Может быть, дело было именно в этом, может быть, в чем-то другом, до чего я так тогда и не додумался, но сперва меня забирали чаще, чем других, а потом и вообще стали забирать только меня одного.

Не знаю уж, по какому принципу формировались маленькие добровольческие отряды, может быть, каждый день заново, но только иногда среди тех, кто окружал тебя в очередной раз, попадались уже знакомые, и ты обращался к ним с надеждой, что они выручат, что они-то все сейчас объяснят. Но знакомые эти почему-то всегда отмалчивались, а когда ты сам начинал взывать к ним, глухо говорили: «Я, мол, что?.. Я-то, может быть, и знаю, да остальные как?»

И опять складывай прибор, взваливай его на плечо...

Раза три или четыре забирали меня в присутствии того дедка, который вместе с другими связывал Юрку Нехорошева, и в том, что этот дедок и в самом деле очень вежливый, я имел случай убедиться, потому что уже на второй раз он ласково так поздоровался, приподняв шляпу, а на третий вел себя и совсем по-дружески, но на вопрос, почему же это опять меня забирают, только пожимал плечами.

Теперь уж я думаю вот что: наверное, им было очень скучно ходить по лесу, так никого и не находя, и они забирали нас, чтобы как-то себя подбодрить – ничего, мол, вот так же поведем, если попадется настоящий, с заграничным клеймом.

А может быть, это была игра, целиком захватившая маленькую, затерянную в лесной глуши деревеньку?.. Просто забавная и чуть странная игра, которая привыкшим к будничному однообразию людям предоставила возможность почувствовать причастность свою к большому и тревожному миру и свою перед ним ответственность?

То с одной, то с другой группой ходил наш Никола, только он обычно отставал, хромал позади и догонял своих новых друзей уже только у сельсоветовского крылечка.

– Если бы вы, Николай Федотыч, согласились опознавать на профиле наших лаборантов, – сказал ему однажды Бурсаков. – Забирают его, а вы: «Наш!» В таком случае я бы решился принять вас на полставки... По совместительству.

– Я и так буду говорить, – согласился Никола. – Я и так...

Однако в тот же день группка, которой командовал он сам, привела с поля Юрку Нехорошева, который громко кричал по дороге, что он поквитается с Николой, выдернув ему и вторую ногу, а наутро такая же, что и Нехорошева, участь постигла и меня.

– Ну ты чего, Коля? – пытался заговорить я с ним по дороге. – Ты ж меня знаешь, слава богу, третий сезон...

– А мне что знакомый шпион, что незнакомый – нет разницы, – бормотал Никола. – Нет разницы – я поважать не люблю!

– Да ты чего, Коль?..

– Ладно, ладно, иди, – ворчал бывший наш повар. Но, проявляя великодушие, предлагал: – Хошь, прибор понесу, а? Понесу, а?

– А вдруг он заминированный? – засомневался кто-то из деревенских.

– Афиметр-то? – удивился Никола. – Да ну! Кто бы его, к чертям, минировал? Кому он нужен?

На этот раз Бурсаков смотрел уже как будто бы сквозь меня. Запас юмора у него, видно, уже истощился, и голос был усталый и мирный, когда он, вздохнув, произнес:

– Ты знаешь, о чем я думаю?

Я вежливо осведомился:

– О чем?

– По какой бы статье тебя уволить, чтоб тихонечко... Как-то так – чтобы по душам...

После этого я решил, что стану работать на профиле в неурочное время: например поздней ночью.

Знаете ли вы эти северные белые ночи?

День, день и день... Потом неземные, почти мгновенные полусумерки, таинственная тишина над бескрайними лесами, доходящая в эти часы до такой пронзительности, что неизвестно отчего забьется вдруг сердце, и потом серая темь, неслышная, как летучая мышь, и короткая, как волшебное помавание рукой.

Как хороша была и мирно спавшая на холмах, просвеченная белым наша деревенька, и замершая рябь озера внизу, и застывшие над ней светлые облака, и удивительные зоревые краски, бесстыдно красивые глубокой ночью!..

Этой порой ребята наши бросали волейбол и тихонько покуривали перед сном, молча поглядывая на запад.

Этой порой я собирался и шел на профиль.

Не потому, что я боялся – Бурсаков уволит, вовсе нет. На то были у меня свои, как говорится, причины...

Одна из них умещалась в шести словах, отпечатанных телеграфным аппаратом: «Работайте прецизионно Григори надеюсь вас Волостнов».