Текст книги "Избранное"
Автор книги: Гарий Немченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 37 страниц)
– А когда?
– Что – когда?..
– Когда из Братска в Москву полетит очередной самолет?
Она отложила книжку и пододвинула к себе справочник. Она листала его и улыбалась чему-то, и из глаз у нее никак не уходила веселая и чуть хитрая доброта.
– Семь сорок Москвы по всем нечетным дням недели, включая субботу.
Я немножко подумал, переваривая.
– Значит, завтра он не улетит?
– Сегодня у нас среда... Нет, завтра – нет!
– Жаль парня, – сказал я.
Она спросила:
– Что такое консоме?
– По-моему, суп... Во всяком случае, что-то жидкое.
Она дернула плечиком:
– Я думаю – жидкое, если она его облила...
– Наверное, он заслужил?
– Как раз нет!
Герои у нас с ней были явно разные.
– А как вылетное из Москвы?
– Вылетного пока нет, но я думаю, что он вылетел.
– Отчего бы ему и правда не вылететь?
– Вот именно! – И она улыбнулась.
Да, этому парню из Братска крепко не повезло...
А вдруг ему тоже, как мне, например, надо появиться никак не позже самого раннего утра завтра – в четверг? Думаю, что его об этом не спросили, перед тем как увести с поля.
Теперь впереди у него еще почти двое суток. Интересно, как он вернулся домой?
А вдруг он не из самого Братска? Вдруг это какой-нибудь незадачливый дедок из дальнего сибирского села?..
Кто бы он ни был, ему здорово не повезло...
На втором этаже я снова опускаюсь в низкое кресло напротив окна, выходящего на пустынную сейчас площадь перед зданием вокзала.
Неподалеку от меня, запрокинувшись на спинке, надвинув на глаза шапку со звездой, спит молоденький солдат. Приткнувшись головами друг к другу и одинаково держа на коленях сумочки, обе, словно матрешки, в ярких платках, тихонько дремлют девчата. Положив на клюку обе ладони, а на них подбородок, смотрит куда-то перед собой усатый старик в пенсне.
Справа от меня, в углу под фикусом, разбросалась в кресле девчушка лет четырех, а над ней замер торжественно-влюбленный профиль ее молоденькой мамы... Она смотрит и смотрит со счастливой улыбкой – будто бы девчушка, проснувшись, первым делом должна обязательно увидеть счастливую эту мамину улыбку.
Я долго гляжу на свой отпечаток на черном стекле, похожий на плохой негатив, потом киваю ему, и он отвечает мне тем же.
Это я его спрашиваю: «Ну а тебе-то везет?»
Вообще-то я не скажу, чтобы мне не везло. Пожалуй, «да» и «нет» сочетались тут в равной мере, а может быть, «да» и преобладало – конечно же, преобладало, чего там! – но только сейчас мне почему-то казалось, что везло мне всегда ровным счетом настолько, чтобы, вкусив от везения, но полностью его не изведав, я потом только больнее почувствовал, как на самом-то деле мне не везет; чтобы я осознал как можно острее, что такое, когда тебе повезет на все сто...
Говорят, что для человека поражения нужнее побед, что только они укрепляют душу, только они делают нас мудрыми и терпеливыми.
Или это придумано всего лишь в утешение тем, кому не везет? На часах одиннадцать, Значит, в Братске уже час ночи.
Странная получается штука: я все думаю и думаю о том парне здесь, за полторы тысячи километров от Братска, – и он никогда не узнает об этом, а я так никогда и не узнаю, кто он и чем там все у него закончилось.
А ему там небось так нужен был сегодня кто-нибудь, понявший его, утешивший его, а может быть, и все объяснивший...
Странно, но, может быть, точно так же кто-то незнакомый очень просто мог бы объяснить что-то из того не очень понятного, что иногда происходило со мной?..
Я смотрю в тот угол, где под фикусом, разбросавшись, спит маленькая девчушка. Все так же улыбаясь, неотрывно смотрит на нее мама.
Есть мысли, которых мы бежим... Но встаю я как будто бы только затем, чтобы немножко размяться. Я зеваю – наверное, немножко картинно, – поглядываю, как в зеркало, в черное стекло.
Из поколения в поколение смысл жизни мы связываем с детьми – и все-таки в конечном счете в чем он?..
Пожалуй, в разные годы ты об этом думаешь по-разному – может быть, и верно, многое тут зависит только от тебя самого...
Прошлым летом я начал писать повесть о человеке, который стал крепко над всем этим задумываться, а прообразом этого человека стал тот самый автогонщик, с которым мы попали в аварию, таксист, и в повести по ходу дела он должен услышать в машине позади себя примерно такой разговор:
«Человеку даются три попытки оставить след на земле. Первая предоставляется ему самому. Да только понимать это мы начинаем слишком поздно – тогда, когда да-авненько уже идем не по той тропе и возвращаться назад вряд ли имеет смысл. Вторую попытку ты получаешь, когда у тебя рождается сын, – воспитав его, в нем ты еще долго останешься жить на земле... Да только и это ты начинаешь понимать слишком поздно, иной раз только тогда, когда вдруг увидишь, что след мог бы быть и лучше... И третья попытка тебе дается вместе с рождением внука. Не оттого ли так и добры, и терпеливы бывают дедушки, что они-то знают хорошо: эта попытка – последняя?..»
Летом я все думал и думал о том, как отнесется мой герой к этим словам, которые услышит позади себя во время рейса, и однажды, когда один из моих друзей провожал меня на поезд и мы вели глубокомысленный разговор о жизни и смерти, я сказал:
– Понимаешь, по-моему, человеку даются три попытки утвердить себя на земле...
Друг мой выслушал и сказал:
– Ерунда и злой вымысел. Зачем? Человеку дается только одна попытка, и нечего тут темнить. Только одна!.. И за это время он должен успеть все. А если сам я не улыбнусь вон той – нет, ты посмотри на нее, нет, ты посмотри!.. Если я не улыбнусь вон той хорошенькой девчонке, то кто за меня ей улыбнется? За меня – никто! – И словно сформулировал: – Я – только за себя, за меня – никто!
Потом он улыбнулся той – она была и в самом деле довольно симпатичная девчонка, – улыбнулся раз, и другой, затем подошел, и скоро она уже сидела за нашим столиком, и на перрон мы вышли уже втроем, а потом поезд отошел, и я стоял напротив черного окна и посмеивался: «А может быть, друг мой прав?.. По крайней мере, на сегодняшний вечер он с этой хорошенькой устроится чуточку интересней, чем я со всей всеобъемлющей философией...»
Я снова подхожу к справочному бюро.
– Скажите, а сто шестнадцатый уже долетел?
– Да, конечно, – говорит девчонка, не отрываясь от книги.
– А вы получаете подтверждение... или как там?
Она удивляется:
– Я же вам сказала!
– Спасибо.
А она ставит на строчку перламутровый коготок:
– Что такое адюльтер?..
– Грубо говоря, измена... флирт, может быть.
– Зачем ему было ей изменять?
– Наверное, он никак не мог забыть, что она облила его супом?
– Нет, это уже другой, – очень серьезно говорит девушка и сидит, словно бы задумавшись, потом убирает коготок со строки и снова склоняется над толстой книжкой.
Я отхожу, и мне становится стыдно за мои мысли о сто шестнадцатом... Что делать – очень часто они нам неподвластны; и как хорошо, что голова наша – это тайное тайных, что доступ туда открыт только приходящему нас исповедовать нашему сердцу!
«Самолеты должны лететь, – говорю я себе, – автомобили – мчаться, а все остальное – пустое, – говорю я себе, – все остальное – это ночные страхи, которые живут в аэропортах – и в переполненных, и в опустевших – все это только страхи. А ну-ка, подними голову!..»
За черным стеклом я снова вижу, как разворачивается и замирает на площади машина, как горит крошечной звездочкой зеленый ее огонек...
И я круто поворачиваю и бегу вниз, и ботинки мои глухо стучат в пустой тишине аэровокзала; и мне уже заранее становится обидно – на тот случай, если машина вдруг уйдет без меня...
Но я успеваю, я сажусь, еду в город – мы чаще всего выбираем движение для того, чтобы убить растревожившее нас раздумьями время...
Способ этот сработал безотказно, и сейчас, и дальше вдруг все пошло очень быстро, понеслось так, что думал я лишь об одном: как бы не опоздать.
Не успели мы выпить по чашке кофе, как я на всякий случай позвонил в справочное, и девушка сказала, что пришло запоздавшее сообщение из Москвы, что самолет вылетел оттуда четыре часа назад и через час будет в аэропорту.
И у меня тут же пропала охота пошутить насчет консоме и адюльтера, и я поблагодарил, уже вскакивая с дивана.
Потом хмурый пожилой таксист, словно от холода втянувший голову в плечи, вез меня обратно, и самолет уже стоял, но посадку пока не объявляли, и я сбегал наверх, к автомату и позвонил другу, и он сказал, что наши уже ведут один – ноль.
Пока самолет делал круг, я все глядел на стынущие, окутанные морозной дымкой огни внизу, и мне снова вдруг подумалось о том человеке из Братска, подумалось, что ему ждать еще больше суток.
Мне вдруг представилось, как, сделав свои дела, я нахожу в министерстве начальника дороги из Братска, поджидаю его у выхода, потом иду за ним по Москве, шагаю всюду, захожу в троллейбус, сажусь в ресторане за соседний столик. Я все поглядываю на него незаметно, ловлю момент; и вот когда по лицу его видно, что в эту минуту он доволен собой и совершенно счастлив, в эту минуту я оборачиваюсь к нему и спокойно говорю, глядя в глаза:
«А ведь в Братске с тем парнем, знаете, нехорошо получилось!..»
«Ты долети сначала, ты долети, – сказал я себе насмешливо. – Сначала ты долети, приговоренный!..»
Потом стюардесса сказала по радио, что чехи сравняли счет, Кохта забросил шайбу, и все сначала обрадовались тому, что она это объявила, а потом уже запереживали, многозначительно поглядывая друг на друга, покачивая головами: вот, мол!..
Потом я уснул, чего в самолете никогда со мной не бывало, уснул хорошо и крепко и проснулся, когда буквы на табло уже горели и самолет, пробивая сизые облака, шел на посадку.
Через бешено отлетающее назад серое сеево внизу показалась голубоватая земля, медленно и косо завертелись седые перелески, то здесь, то там замелькали, робко иглясь, бледные предутренние огни.
Самолет садился, он должен был сесть – я теперь как будто бы знал это наперед, как знаешь, что будет дальше, если заранее перелистаешь книжку, – и тут я словно бы оглянулся на себя вчерашнего, и улыбнулся насмешливо, и подмигнул, и сказал дружески: «Да, да, в конце концов мы терпим поражение, финал всегда одинаков, но в том-то и штука, черт возьми, – какую композицию разыграешь ты перед этим!..»
Вот ведь: все же я не опоздал. Пока я успевал, вот в чем было дело.
Потом почти все уже встали, столпившись в проходе.
Я пока сидел.
Мне казалось, будто я знаю нечто такое, о чем другие и не догадываются... Вон как печально все могло кончиться, но пока вроде бы обошлось.
И я сидел, радуясь и про себя произнося хвалу богам, которые там, наверху, обо мне и о делах моих пока договорились добром да ладом, и хвалу тем летчикам, которые вели наш Ил, и всем летчикам вообще, и хвалу крепким рукам строителей самолетов, и хвалу еще многим и многим людям, и недругам моим, и друзьям, и хвалу голубому небу и белой сейчас земле, и всему тому, что называется жизнью, и от ощущения чего иногда тревожно и тоненько защемит сердце...
Было совсем раннее утро... Гигантский зал в Домодедове походил сейчас на большую и хорошо прибранную общественную спальню, в которой почти все места были заняты. Недавно вытертый пол темнел просыхающей влагой. Где-то далеко в глубине зала еще гудела уборочная машина, и тонкий и еле слышный ее гуд словно подчеркивал замершую над спящими тихую пустоту.
Аэропорт готовился к новому дню. А меня вчерашнее мое поражение вдруг легко тронуло за плечо – показалось, будто убирают после шума и сутолоки вчерашних встреч.
Меня-то самого не должны были встречать. А казалось, что подождали – и ушли.
«Ладно, ладно, – сказал я себе, – будешь еще на что-то жаловаться!..»
Долетай-ка ты, парень из Братска!..
Долетай!..
ХОККЕЙ В СИБИРСКОМ ГОРОДЕ
1Не знаю, как оно вышло – скорее всего проговорились девчата с междугородной, – но уже рано утром весь город знал: когда после игры, уже глубокой ночью, позвонил жене из Саратова капитан «Сталеплавильщика» Витя Данилов, трубку взял ее хахаль и по дурацкой своей привычке спросонья брякнул: «Хоменко слушает».
Телефонистка попыталась было спасти дело, закричала Вите, что по ошибке набрала не тот номер, но он только помолчал-помолчал, да и положил трубку...
Слух был как гром среди ясного неба.
Никто тут не застрахован, это так, однако, наверняка есть счастливцы, которых бережет сама судьба, – разве наш Витя не из них?..
Витя Данилов, Даня...
Стоит это произнести, и сердцу вдруг станет радостней, и ты как будто снова на ярком празднике: ослепительно сияет испещренный белыми завитушками голубоватый лед, над ребятами в красной форме и в белых шлемах мелькают разом победно вскинутые клюшки, с полутемных трибун обрушивается вниз счастливый рев, все на секунду замирает в едином крике, только стремительный игрок в красном, низко пригибаясь, все еще мчится по площадке, словно не может никак остановиться, – он, Даня...
А был ли случай, чтобы не пришла на стадион поболеть, пусть там любой мороз, его Вика?.. Или, может, в машине у Дани кто-нибудь видел хоть раз другую женщину?
Белую его «Волгу» трудно было представить без Вики, без выглядывающих из каждого окошка детских мордашек, любая из которых – Даня вылитый... При чем тут, люди добрые, скажите, Хоменко?
Грустно, конечно, что этот скандальный слушок в пять минут разнесся по всему Сталегорску. Но тут уж ничего не поделаешь. Может быть, это в вашем городе если не пятнадцать, то, по крайней мере, восемь театров, с пяток концертных залов и дюжина уютных кафе, где можно посидеть, не торопясь, – у нас хоккей. Может, это у вас, чего доброго, старинный собор с лучшим в Европе органом или хотя бы православная церковь, из которой убрали, наконец, гнилую картошку и где теперь по вечерам поет хор, это у вас дискуссионный клуб и пустующие пивные бары с редким перестуком из кегельбана – у нас хоккей. Может, у вас по вечерам невзрачный карлик с летающей тарелки, тоскливо окидывая взглядом лишь на треть заполненный зал, уныло читает лекцию о тайнах далеких миров – не знаю. У нас хоккей. Правда, какой хоккей!.. Был.
Три года назад, когда «Сталеплавильщик» вопреки всем прогнозам не то что вышел – ворвался в высшую лигу, почти все сначала подумали, что это счастливая случайность. Тот самый старинный сибирский фарт. Погодите, рассуждали, приедут-ка из столицы взрослые дяди – ужо мальчишек наших высекут! Но вот и мощное «Динамо», и грозный «Спартак», и беспощадное ЦСКА – все у нас побывали – и ничего!.. Если москвичи и выигрывали, то с таким по́том, что ой-ёй; бывало, и ничьей, как дети, радовались – так молодой да ранний «Сталеплавильщик» старичков мастеров уматывал; а бывало...
Нет, это надо, конечно, увидать: как «проваливалась» вдруг у ворот «Сталеплавильщика» тройка каких-нибудь знаменитых на всю страну нападающих, как не поспевала обратно, и наши ребята, стремительно обходя не менее знаменитых, раскоряченных сейчас, и клюшку и свободную руку по бокам выставляющих защитников, молниеносной перепасовкой обманывали заслуженного вратаря и закатывали вдруг шайбу такую трудовую и красивую, что трибуны стонали от восторга, а на наших находил стих, как будто удваивали скорость, казалось, их подпитывало теперь, заряжало сумасшедшей энергией то пульсирующее, дрожащее над стадионом силовое поле, которое вобрало в себя душевный порыв всех до единого болельщиков.
Стадион вокруг «коробочки» старый был, деревянный, на семь тысяч, но набивалось сюда до девяти – куда до нас той самой сельди из бочки!.. В одиночку повернуться, индивидуалист несчастный, и не думай, больно самостоятельный, ишь, если надо – все вместе повернемся, весь ряд. Случалось, во время самых злых матчей чуть ли не на всех ярусах люди стояли боком – один край поля у тебя впереди, а другой за спиной, ну да ничего, через плечо посмотрим – и не к тому привыкли, мы такие. Иногда в самую напряженную минуту людская стенка не выдерживала, где-нибудь на слабинке ее выпирало вбок, и с полсотни человек, а то и больше вываливались из своего ряда, сбивали соседей ниже, а те следующих, и людская волна сперва опадала, а потом, уже гораздо медленней, поднималась обратно, когда нижние подталкивали выпавших, подпирали их, поддерживали, подсаживали, а те, кому удалось устоять наверху, тащили их за руки, а то и за воротник – нечасто увидишь, чтобы русский человек соплеменника своего так трогательно вытаскивал!..
О том, что все это под открытым небом, под звездами, я не говорю, стоит ли – не каждый вечер мороз под пятьдесят. Да и какой мороз, если со всех сторон так давят, что косточки хрустят, это во-первых, и если чуть не у всякого имеется с собой ха-рошее средство против холода – во-вторых. Лишь бы только в этой всеобщей тесноте до собственного кармана добраться. Лишь бы вытащить. Лишь бы отсчитать двадцать капель. Лишь бы соседи потом в самый ответственный момент случайно, не дай господь, не толкнули...
Зато каким – не осудите! – слегка хвастливым довольством звучали потом на улицах голоса, когда расходились наши болельщики после выигрыша, какая благость бывала даже не на самых добрых, не на самых симпатичных лицах написана!... Недаром городские социологи тут же обнаружили: в те дни, когда наши побеждали, в Сталегорске начисто прекращалось хулиганство. Да что об этом – стыдно, право, и поминать! Лучше о другом: день-два, а то, глядишь, и неделю на шахтах давали такую выработку, что ахнешь, и сталь на комбинате шла исключительно первым сортом, и даже лесорубы в окрестной тайге – вон докатывалось куда! – творили чудеса, да и только.
Поди разберись, отчего это: то ли обычное, всем понятное «ай да мы!», а то ли что-то другое.
Тут меня можно будет в пристрастии обвинить, можно будет, конечно, пословицу насчет куличка и родного его болотца припомнить, но только, сдается мне, штука еще и в том, что в нашем Сталегорске испокон хорошо знали цену всякому мастерству да удали – вон еще в какие поры славились здешние кузнецы да рудознатцы!
В конце двадцатых годов, когда приехали сюда две сотни иностранных спецов да две сотни тысяч ни уха, ни рыла в металлургии не разумеющих российских лапотников, повидали в этом городе всякого, но уже через год, через два закваска взяла свое, перестали французы да бельгийцы друг с дружкой об заклад биться: завалятся заводские цехи сразу или постоят хоть маленько?
Каменных домов тогда было один, два и обчелся, остальное – продувные бараки да промозглые «землескребы», но кто-то, увидавший сизый дымок над первою домною, восторженно закричал: «Сибчикаго!..»
В проклятом сорок первом, когда еще не знавшие почем фунт лиха удальцы из «Центра» маршировали по обломкам старинных заводов Украины, здесь, в Сталегорске, за несколько бессонных недель научились прокатывать броню, успели-таки заслонить Россию-матушку. Недаром теперь перед комбинатом в Сталегорске стоит на гранитном постаменте прошедшая огонь и воду тридцатьчетверка...
Те, кто помоложе, расскажут вам нынче о крановщике, который железобетонную плиту на четыре граненых стакана поставит, пообещают показать экскаваторщика с разреза, который десятитонным, полным угля ковшом спичечный коробок, не повредивши, закроет. Правда, это баловство одно, пыль в глаза. Другой, допустим, табак, если операторы в прокатном, когда план горит, на всю смену автоматику, чтобы вручную поднажать, отключают. Это еще куда ни шло. Это для дела, выходит, быстрей.
Так или иначе, а есть, есть в нашем Сталегорске и седоусые старики-умельцы в сшитых на заказ – чтобы все их честно заработанные ордена уместить – пиджаках, и чернобородые, с единственной пока медалькою мальчишки, которым тоже палец в рот не клади... Почему же все они разом сняли, как говорится, шляпу перед хлопцами из «Сталеплавильщика»?
Была ли это, и верно, дань уважения мастерству? Или, может быть, неосознанная благодарность была за то, что из холодного молчания темных сырых забоев, из жаркого гула горячих стальных машин чуткую живую душу каждого они забирали потом с собой на яркий праздник страстей человеческих, где кипело все вместе и все на виду – случай, воля, жестокость, азарт, разбитые надежды, хитрость, мужество, удача, слава, позор...
Стоп, однако. Минуточку.
Ловлю себя на том, что начал все больше о мастерах, чуть ли не о героях... Но разве города вроде Сталегорска, с однобоким их, словно грыжа, извините, развитием, не плодят заодно не нашедших себе места около угля да около стали, а о чем-то совсем другом постоянно размышляющих неудачников?
И сколько их, пришедших на стадион не в стоптанных пролетарских пимах, а в щегольских когда-то ботиночках, в странных, где-то далеко от нас, за Уралом, только-только входящих в моду шапчонках, сколько их, виновато протирающих стекла запотевших на морозе очков, так же, как и все остальные, бестрепетно вручали свою душу этим крепким, ладным ребятам, этим всемогущим, одетым в кожаные доспехи – как там дальше? – конечно, ледовым рыцарям.
Но это не затем, чтобы поддержать их, до седин оставшихся мальчишками, не затем, чтобы заставить их в который раз начать все сначала, спускался между вторым и третьим периодом в раздевалку к хоккеистам пожилой, с задумчивыми глазами директор комбината Коняев. Затихали в раздевалке споры, смолкал разговор, и директор, которому вездесущий начальник команды тут же подавал стакан крепкого и горячего чаю, говорил в тишине, нарушаемой лишь домашним позвякиваньем серебряной ложечки: «Что-то вы того, молодцы... Вы не скисли? Надо выиграть. Надо... Там кое-что из моего фонда еще осталось. После выигрыша – всем по транзистору».
И ледовые рыцари, слегка избалованные уже не только славою, глядели на отхлебнувшего наконец чаю директора и с пониманием, но вроде бы заодно и с некоторым смущением: мы-то, мол, сознаем, что конец квартала, еще бы, но как же это Борис Андреич забыл, что транзисторы у всех уже есть: еще в прошлом месяце – тоже, естественно, в конце – подарили.
Начальник команды делал знак, обещая маленькое это недоразуменье уладить, и настроение у ребят, когда они выходили на лед, делалось веселей, и стадион, подбадривая их, ревел, и они выигрывали, и комбинат вырывал квартальный план...
Нет, нет, забавное то было время, в одночасье сделавшее героями не только самих хоккеистов, но даже многих других, не заимевших, правда, имен собственных, а ставших как бы приложением к знаменитым теперь на всю округу фамилиям: «дядька Зюзюкина», «сосед Спицына», «теща Прохоряка». И они как-то сразу к этой своей новой роли привыкли, и, кроме всяких мелких подробностей из жизни тех, благодаря кому они стали людьми заметными, где-нибудь в длинной очереди за зеленым горошком охотно и доверчиво предсказывали уже не только исход будущего матча в Сталегорске, но и возможную расстановку команд в таблице чемпионата страны, и даже судьбу мирового первенства.
Верьте, в общем, не верьте, но в тот год наш полумиллионный – со всеми остальными соответствующими его рангу прилагательными – город коллективно сошел с ума.
Видели бы вы, как поздней весною, когда наши ребята закрепились-таки в высшей лиге, бульдозеры раскатывали старый стадион!..
Думаете, нам подкинули денег на новый? Эге!.. Это расщедрились, раскошелились, устроили складчину отцы города – директора заводов да начальники шахт. Проектировщики теперь задаром сидели ночами – удешевляли типовой проект и привязывали к местности. Вырастали, словно грибы, списанные по всем правилам, как брак, совершенно целехонькие железобетонные конструкции. С заказами стадиона хитрили в многочисленных мастерских – выполняли в первую очередь и за так.
И к ранней зиме посреди Сталегорска красовался новенький хоккейный стадион для десяти тысяч зрителей.
Правда, его не успели накрыть, ну да разве это беда? Без крыши, оно для нас даже как-то привычней, да-да, уверяю вас!
Порадевшим родному городу добрым людям благодарная администрация стадиона выделила лучшую трибуну и отпечатала бесплатные пропуска: приходи, болей, радуйся.
И приходили и радовались.
Должен, правда, сказать, что из всех трибун эта, «руководящая», была самая тихая – куда им, благодетелям нашим, еще и здесь кричать, бедным?.. И перенесшие уже по второму инфаркту, и совсем еще молодые, они успевали за день до хрипоты накричаться на разных рапортах да оперативках, и теперь только тихонечко, как бы невольно, но все-таки сладко поскуливали, всякий, даже мельчайший, успех «Сталеплавильщика» относя, наверное, на свой особый с Москвою счет, который до сих пор никогда не бывал в их пользу – пытались ли они отстоять денежные средства по титульному листу, воспротивиться ли принятию встречного плана либо доказать несостоятельность какой-либо очередной, выращенной в столичной колбе инициативы сталегорских трудящихся...
Но недолго, однако, играла музыка...
Приглядевшись за первый сезон к нашим ребятам, московские тренеры потащили в столицу одного за другим, и еще летом уехали пятеро. Шестого увезли с собою из Сталегорска зимой – сразу после игры... Что тут скажешь? Москва, она есть Москва. Тем более, когда тебе только самую малость за двадцать и когда ты прямо-таки яростно убежден, что сборная страны без тебя ну никак не обойдется. Разве не об этом говорили сталегорским мальчишкам приезжавшие к нам со своими командами опытные, всего на своем веку повидавшие родоначальники нашего хоккея?..
И стал наш «Сталеплавильщик» отдавать одну игру за другой.
Уже не жаловались москвичи, что нету крыши у нас над стадионом, уже не требовали остановить игру посреди периода, чтобы расчистить площадку. Обыгрывали и так – и в сильный снегопад, и в метель.
Болельщики начали сперва потихоньку, а потом все громче роптать, на заметно поредевших трибунах шли теперь бесконечные разговоры о том, что команду растащили, что средь бела дня наш город, считай, ограбили...
Обиженная в лучших, как говорится, чувствах околоспортивная братия разговорами не ограничивалась, а пробовала, как могла, помочь делу – только что сошедших с трапа самолета москвичей затаскивали в ресторан, заговорщически официантам подмигивали, приглашали к столу не очень, надо прямо сказать, дороживших репутациею своею девочек, горячо толковали им на ушко о чувстве городского патриотизма, и этот нехитрый провинциальный механизм иной раз да срабатывал, и на первой игре гости еле-еле стояли на ногах, и наши побеждали, как правило, с сиротским счетом два – один.
Однако на следующий день, как будто малодушия собственного устыдясь, как будто желая примерно наказать за предательство, москвичи закатывали двенадцать, а то, чего доброго, и четырнадцать безответных шайб, и в такие горькие для всего города вечера публика начинала потихоньку расходиться еще задолго до окончания матча – обычно после того, как вошедшие в раж гости закатывали десятую.
В эти дни нависла над погрустневшим «Сталеплавильщиком» еще одна грозовая туча. Мало того, что москвичи нас под монастырь подвели, по нашим косточкам твердо решили пройти в высшую лигу соседи-новосибирцы.
Был у нас прекрасный защитник Коля Елфимов. В девятнадцать лет рост – сто восемьдесят, вес – девяносто, а главное – скорость, какой нет и у иного нападающего. Коля не работал – учился в техникуме, и по всем законам была ему дана отсрочка от армии, да что ты будешь делать, если командующий сибирским военным округом не только ярый болельщик, но и сам спортсмен, мастер по лыжам, в кроссах до сих пор с солдатами рядом бегает, и если теперь он кровь из носа решил собрать классную команду. Нашли они там какой-то хитрый параграф, и приехал из Новосибирска подполковник за нашим Колей.
Это ли для простого защитника, еще не ставшего мастером спорта, не честь? Да нам-то от этого не легче.
И так уговаривали подполковника, и этак – хоть бы что. Личное поручение командующего – и точка. Единственное, на что он в конце концов согласился, – лишний денек пробыть в Сталегорске, чтобы Коля последний разок сыграл в родном городе.
И это была его, подполковника, роковая ошибка...
Мне в тот день позвонил мой друг-медик: «Будешь сегодня вечером?»
А среди болельщиков уже стало хорошим тоном отвечать теперь на такой вопрос не сразу. Ведь знаешь же, что не утерпишь, прибежишь как миленький, куда денешься, но непременно надо помяться в разговоре, повздыхать: а чего, мол, там делать вечером?.. Или будет на что посмотреть?
Я и тут стал так, а друг мой и говорит: «Ты это брось. Сегодня – как штык. Сегодня Коле Елфимову сотряс будут делать».
Спрашиваю: «А что такое «сотряс»?
«Как, – отвечает, – что? Сотрясение мозга! Команда сегодня всю тренировку бросок на борт отрабатывала. Создадут момент, и... Со «скорой» уже договорились. Тут же на носилки – ив травму. И Коля своему подполковнику – ручкой...»
Голь на выдумки хитра – права пословица! Да только что нам и в самом деле оставалось?
Конечно, я в тот вечер не сводил глаз с Коли Елфимова: когда же, думал, когда?.. Да и все остальные на стадионе ждали, сдается мне, того же. Насчет сотряса не знал, по-моему, только порученец-подполковник.
Это как-то неожиданно произошло: Коля был без шайбы, стоял себе, выжидал, а тут его промчавшийся мимо торпедовец – играли с горьковчанами – задел плечом, слегка развернулся. В это время срикошетила шайба, ударилась Коле в коньки, и тут на него все и бросились, и горьковчане и наши – только борт затрещал.
Ну, свалка, свисток, все как обычно, только потом все встают, а Коля лежит, разбросав руки, и головою туда-сюда потихоньку, вроде бы с великою болью, водит – артист!..
Стали около него игроки собираться, судья подъехал, наклонился и выпрямился почти тут же, сделал знак уже привставшему со скамейки дежурившему от «скорой» врачу в белом, натянутом поверх овчинного полушубка халате, и тот с чемоданчиком в руке засеменил по льду.
Видно, он там сперва нашатырь нюхать давал, все по науке – осматривал сперва, ощупывал или что там, только тоже вскоре поднялся с корточек, помахал рукой санитарам – а те уже только того и ждали.
Стадион гудел, все шеи повыкручивали, провожая глазами лежавшего на носилках молодого защитника.
Тут же, как только вынесли Колю из «коробочки», появился около носилок новосибирский подполковник, но Коля, говорят, даже взглядом на него не повел, а санитарам, тем что, быстренько пошли себе с носилками дальше, навстречу уже распахнутой задней двери белого с красной полосою «рафика», – горячий привет вашему товарищу лыжнику!
На следующий день утром я позвонил своему другу медику, спросил, посмеиваясь: «Ну и как сотряс?»
А он вдруг вздохнул: «С сотрясом-то все нормально, ничего нет, а вот плохо, что нашему Елфимычу ключицу сломали и два ребра... Не по сценарию у них, понимаешь, вышло – не успел, говорит, мобилизоваться».
