Текст книги "Избранное"
Автор книги: Гарий Немченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 37 страниц)
Так вот, пора рассказать о Волостнове.
Познакомились мы с ним в мой первый сезон, на Урале, дня через два после моего приезда.
Накануне вечером старший рабочий Уральской геофизической экспедиции Академии наук Юрий Нехорошев, выпив сэкономленного от протирания приборов спирту, пришел к начальнику Бурсакову и, хватанув о край золотого зуба, произнес яркую речь, из которой следовало, что если он, Нехорошев, еще и завтра пойдет по профилю вместе с Черной Бородой – так за глаза называли шефа, – то обратно в наш лагерь, увы, никто из них не вернется. Шеф Черная Борода на веки вечные останется лежать в трясине со стальным «перышком» в боку, а старший рабочий Юрий Нехорошев пешком добредет до трассы, поднимет руку и поедет в Челябинск, чтобы добровольно отдать себя в руки правосудия.
– Я, пала, на Матросской Тишине верхушку держу, а он мне: «Вы, вы, Юрий Егорыч!..» – захлебывался Юрка от обиды. – Нет приказать чтобы – так он, гад, просит, понял, да еще и кланяется...
Начальник экспедиции Игорь Михайлович Бурсаков с беспокойной своей должностью справлялся великолепно. Теперь он вышел из-за стола, протопал коваными сапогами с пряжками на боку по железному полу полевого вагончика и не очень осторожно несколько раз заставил качнуться старшего рабочего Нехорошева с носка на пятку. После этого старший рабочий Нехорошев, не вынесший интеллигентного обращения Волостнова, заявил, что ладно, пусть шеф Черная Борода еще поживет, а пусть умрет он, Юрка, пусть он медленно умрет как личность от употребления спиртного, которое у него припасено на этот случай!
Это было уже ближе к правде, и начальник открыл дверь полевого вагончика спиной старшего рабочего Нехорошева, и когда проем освободился, кликнул меня и сказал, что завтра вместе с Андреем Феофанычем Волостновым, кандидатом наук и лауреатом Государственной премии, на профиль пойду я.
Шефа до того я видел только мельком.
Наутро же он предстал передо мной в нашей брезентовой столовой, когда все спокойненько допивали чай и спокойно покуривали, откашлялся, сморкнулся очень странно в платок – так, словно продували тромбон, – и тихоньким, но невсамделишно звонким голосом спросил:
– Ну-с, мой юный друг?
Все сидевшие за столом посмотрели на меня жалеючи.
Я оставил кружку с чаем и перелез через плаху, служившую нам скамейкой.
– Как вас изволите величать? – спросил шеф, когда я сбегал за прибором и остановился рядом с ним у машины.
– Вообще-то меня зовут Григорием...
И шеф посчитал нужным уточнить:
– Что значит, извините, «вообще»?
Пришлось рассказывать, как девятнадцать лет назад в бюро записи актов гражданского состояния родной моей станицы Благодатной на Кубани сделали ошибку, забыв написать в имени последнюю букву, и как три года назад начальник паспортного стола, бюрократ такой, не захотел эту ошибку исправить, так что в документах у меня так и значится до сих пор: Григори.
– Ну что ж, – сказал шеф, – мы можем обойтись и без этого «и краткого» на конце... Итак – Григори.
Уже из этого можно заключить, что шеф был всецело человеком науки, строгим сторонником фактов, как бы причудливы порой они ни были.
– В порядке любезности, Григори, – продолжал шеф, – оставьте вашу курточку в лагере. Вам она, уверяю вас, не понадобится. Только, пожалуйста, сделайте это как можно быстрей...
Из брючного кармана на животе шеф вытащил секундомер и щелкнул кнопкой.
– Спасибо, Григори, – сказал он, когда я вернулся. – Вы управились за одну минуту сорок восемь секунд...
Сейчас мне смешно, сейчас мне хочется задним числом придумать какой-нибудь достойный ответ на это замечание шефа, но в то время оно у меня – и правда! – вызвало только желание в следующий раз избавиться от курточки, предположим, ровно за одну минуту. А может быть – точно теперь не помню, – я поклялся не брать ее с собой – хоть камни с неба, во всяком случае, тогда меня на это хватило бы, был я тогда положительный-преположительный, не успевший еще обтереться на факультете журналистики деревенский парнишка. В тот день мы с шефом начали работать.
Боже мой, что это была за работа!..
– Тридцать восемь! – выкрикивал шеф неестественно звонким своим голосом: – Семьдесят два!
Я торопливо записывал показания афиметра в пикетажку, а шеф уже снимал рамку – и с этой рамкой в одной руке и с секундомером в другой стремительно мчался в наушниках к следующему пикету, и тяжелые его сапоги глухо стучали по высохшим кочкам, и черная полевая сумка прыгала у шефа на синих галифе...
С афиметром на плече я догонял его в тот момент, когда шеф уже стоял, слегка наклонившись, держа рамку параллельно земле – на том уровне, на каком она крепилась к прибору.
– Мы управились, мой юный друг, за пятьдесят четыре секунды, – говорил он потом быстро. – В порядке любезности: попробуем сократиться до пятидесяти секунд ровно.
Не знаю, может быть, шеф считал, что, когда мы бежим, наука тоже не стоит на месте, только в следующий раз мы неслись куда стремительнее, потом еще быстрей, и еще...
А через каждые полчаса – ни больше ни меньше – шеф становился ко мне лицом, вытягивал перед собой руки и звонко выкрикивал:
– В порядке любезности, мой юный друг Григори... Делаем: вдо-ох! Делаем: вы-ыдох!..
И я, немного опаздывая, вслед за шефом повторял комплекс производственной гимнастики.
Он был невысокий плотный мужчина пятидесяти пяти лет.
Старая его велюровая шляпа, опущенные поля которой подпирались торчащими во все стороны клочками седых волос, казалась, в свою очередь, надетой на жесткую какую-то шапку. Громадный лоб, подчеркнутый мощными дугами косматых и тоже седых бровей, и под ними, за выпуклыми линзами очков, – сверлящие марсианские глаза, до того голубые, словно шеф родился только вчера. И щеки у него были совершенно розовые и без единой морщины, как будто он родился только вчера, но от них стремительно бросалась шефу на грудь густющая черная борода; и странно было видеть эти по-детски голубые глаза и розовые щеки рядом с таким атрибутом мужской зрелости, и странно было слышать его не по возрасту звонкий голос...
Борода у шефа была тугая и жесткая; и когда он почему-либо задирал голову, она пластом поднималась вверх, открывая голый клин на груди, – шелковая с отстегнутым воротником рубашка в полоску, казалось, вот-вот должна была затрещать на мощных его плечах. Рукава были закатаны у самых предплечий, и открытые руки шефа, толстые, покрытые волосами, говорили о незаурядной силе.
Только вот голос – никак я сначала не мог привыкнуть к этому голосу!..
– Вдо-ох! – тоненько выкрикивал шеф, и гигантская черная борода его плавно взмывала вверх, открывая белый треугольник на груди. – Вы-ы-дох!
Я дышал. Потом мы бежали дальше...
И каждым моим вдохом и выдохом шеф руководил теперь не только на профиле.
Сначала два или три вечера подряд он объяснял мне устройство афиметра, заявив, что, когда я буду знать его, у меня усилится чувство ответственности. Потом выдал мне новенькую пикетажку и предложил как-нибудь вечерком попробовать поработать самостоятельно.
Теперь поздно вечером я по десять минут стоял в наушниках на каждом пикете, перепроверял показания по нескольку раз, боясь ошибиться, а потом наушники брал шеф, тоже стоял в них подолгу, затем сравнивал мои цифры со своими и выкрикивал тоненько и звонко любимое свое слово:
– Прецизионно! – Он закрывал глаза и наклонял голову, ломая о грудь жесткую свою бороду, и словно крепко задумывался, а потом, как бы что-то решив, как бы покончив наконец с мучительной душевной борьбой, поднимал голову, стремительно блеснув при этом очками. – Но можно еще прецизионнее!..
Дни стояли жаркие, после полудня работать было тяжело, и мы с шефом вставали теперь очень рано и уходили на профиль, когда все остальные еще спокойненько себе похрапывали.
В это время только Никола уже работал у себя на кухне. Наскоро он кормил нас остатками вчерашнего ужина, потом совал шефу пакет, в котором были кусок хлеба и четыре сваренных вкрутую яйца, и, словно извиняясь, ворчал:
– Нету, ничего нету!.. Подождать низ-зя? Низ-зя подождать?
Шеф, уложив пакет в черную свою полевую сумку, каждый раз тоненько говорил:
– Мы двигаем науку... Вы, кормилец наш, двигаете нас. Следовательно, вы двигаете науку!..
– Не люблю я от это шуток, – ворчал Никола, моментально краснея и рукавом белой куртки вытирая выступивший на лбу пот. – От не люблю!..
– Клянусь, Николай Федотович, это очевидная истина! – тоненьким своим голоском значительно говорил шеф.
Мы уходили, а Никола тоскливо смотрел нам вслед, и на лице у него было написано страдание.
Через несколько дней меня перевели в лаборанты, но я так и остался работать в паре с шефом. Теперь мы бегали друг за другом на параллельных профилях.
И тут выяснилось, что мне необходимо научиться свистеть.
Вечером на ящике из-под тушенки сидел я около своей палатки, смотрел в круглое автомобильное зеркальце, которое по приказу шефа принес мне наш главный механик Селезнев, складывал губы так, как учил меня Волостнов, и противно шипел...
Мимо пропылил «газик» – наши поехали на рыбалку, и Юрка Нехорошев по пояс высунулся из кабины и дурным голосом крикнул:
– Вкалывай прецизионно, кентяра!..
Под старой березой посреди лагеря в складном брезентовом кресле сидел с пикетажками на коленях и с карандашом в руке шеф. Иногда он, взглядывая на меня, морщился, потом подходил ко мне и предельно вежливо говорил:
– Это делается так, мой юный друг, – посмотрите-ка еще раз... И прошу вас, будьте внимательны.
Он слегка кривился, полные его губы каким-то образом совершенно исчезали в бороде, и вид у шефа становился совершенно разбойничий. И свистел шеф – ну точно Соловей-разбойник. Борода его при этом стремительным веером бросалась на грудь и приникала к ней, подрагивая каждым своим волоском. А я вздыхал:
– Не получается, Андрей Феофаныч... Может быть, все-таки в два пальца?
И шеф снова наклонялся как бы в задумчивости и опять потом стремительно встряхивал головой:
– Ни в коем разе! Руки у вас постоянно должны быть заняты делом...
– У Нехорошева это здорово получается – свистеть...
– Да, это единственное, что у него выходит действительно здорово, – соглашался шеф. – Я скажу начальнику, чтобы он приказал Нехорошеву с вами заняться.
Поздним вечером наши возвращались с рыбалки...
Лаборанты – почти все они были из МИФИ – остановились у моей палатки, длинный Женька Ялунин подвигал своими моржовыми усами, спросил:
– Мы забыли, какую вы там с шефом разработали систему сигнализации?
Я начал терпеливо объяснять:
– Короткий свист один раз – «Повторить измерение». Два раза – «Идите ко мне». Три – «Следуйте дальше»...
– И все?
– А что еще?
– Мы тут разработали сигнал, без которого в ближайшие дни ты просто не сможешь обойтись...
– Это какой?
– Как там у вас? Два раза – «Ко мне», три – «Идите дальше». Надо еще: четыре – «Идите к такой-то маменьке»...
И все лаборанты заржали одновременно и одинаково радостно. Видно, это была общая шутка, придумали на озере.
Отношения наши с Волостновым стали теперь поводом для насмешек, о них рассказывали анекдоты, однако прогноз Женьки Ялунина в отношении сигнала номер четыре так и не оправдался до конца поля.
Шеф был мною доволен. И я этим гордился.
За день до нашего отъезда мне пришлось выполнить одно довольно трудное поручение шефа.
Накануне несколько дней подряд шли дожди. Мы отсиживались по палаткам, но у нас, у лаборантов и рабочих, оставалась еще одна нескучная работенка – убрать самую большую петлю.
А настроение было уже чемоданное, везде уже потихоньку праздновали окончание сезона.
Как только дождь прекратился, Бурсаков отправил нас на профили, но то, что мы там увидели, отбило у нас всякую охоту к премиальным. Петля эта в нескольких местах пересекала пашню, а перед этим здесь прошел трактор с бороной, прошел несколько раз, и длиннющий кабель был теперь настолько перепутан и стянут такими узлами, что растащить его и смотать в бухты не оставалось вообще никакой надежды...
Ребята наши отказались распутывать, а пришедший на профиль Бурсаков долго стоял, хмуро поглядывая на нас, потом велел позвать главного инженера и кладовщика. Кабель решили списать.
Не знаю, как уж оно так получилось, – вероятно, шеф был против этого, а Бурсаков спросил: «А кто же, мол, извините, будет работать?» – не знаю как, только вечером в палатку ко мне забрался шеф и, глядя на меня в упор детски голубыми своими глазами, увеличенными выпуклыми линзами очков, тоненько попросил:
– Не могли бы вы в порядке любезности... распутать этот кабель?.. Э-э... леший его побери!
Рано утром я вышел на профиль.
Не буду рассказывать, как мне в тот день работалось: не знаю, как бы я обошелся с врагом, но другу, я и правда такого не пожелаю...
В лагерь я вернулся весь перемазанный, еле тащил сапоги с пудами грязи, ноги мои подрагивали, и тяжело было нести свинцовые руки, и болью сводило поясницу.
– В порядке любезности, Григори, пройдите за мной, – сказал, увидев меня, шеф.
В крошечном магазинчике, где я несколько дней назад купил чудом каким-то попавшие сюда американские солдатские ботинки – те еще, от ленд-лиза, – он попросил четвертинку водки и двести граммов глазированных пряников.
Пятьдесят граммов налил шеф себе и граненый стакан – мне.
– Ваше здоровье! – торжественно сказал шеф.
Кинул бороду, выпивая залпом, зажмурился, потом открыл глаза и придвинулся ко мне поближе, внимательно наблюдая, как выпиваю я, – сейчас он тоже был похож на экспериментатора, и мне, ей-богу, показалось очень странным, что в руках у шефа на этот раз не было секундомера.
– Ты где это уже успел? – спросил меня Бурсаков, увидев потом у входа в брезентовую нашу столовую, где Никола в белоснежной курточке уже расхаживал около накрытых для прощального ужина столов.
Я ответил не без гордости, что меня угостил шеф, и Бурсаков полез в карман за записной книжкой.
– Ты дай-ка мне свой адресок, дай-ка... По-моему, он мне пригодится, – говорил, хмурясь, но в глазах у него плясали чертики. – А ты не откажешься потом?
– От чего?
– Не откажешься подтвердить, что шеф поставил тебе четвертинку и... сам тоже выпил? Не откажешься, когда я приведу тебя в лабораторию? Иначе там никто не поверит!..
Бурсакову было смешно, он тоже, видимо, где-то уже успел; он кликнул нашего главного и стал рассказывать ему, что вот-де, мол, произошло небывалое, и тот тоже рассмеялся и начал мне что-то говорить, но я ничего этого не слышал...
В ушах у меня тихой музыкой плавал мальчишеский голос нашего шефа:
– Трудолюбие ваше делает вас одним из самых необходимейших участников нашего отряда... Вы знаете, мой юный друг, что впереди у нас Международный геофизический год? Не могли бы вы в порядке любезности согласиться стать моим попутчиком в Канаде?
5Шеф, заложив руки за спину, прошелся из угла в угол по просторному классу деревенской школы, служившему теперь Бурсакову кабинетом, потом, стоя к нам спиной, приподнял и опустил плечи, резко повернулся и потряс головой так энергично, что жесткая борода его тихонько заскребла, зашуршала по накрахмаленной рубахе.
– Н-ничего не понимаю! – звонко и тоненько сказал шеф. Достал из маленького карманчика серебряную луковицу и щелкнул крышкой. – Мы говорим уже восемь минут и сорок... гм-гм, пусть ровно пятьдесят секунд, а я так ничего и не понимаю!
Всего два часа назад вернулся он из Ленинграда, с «Геоприбора», на котором делают наши афиметры, вернулся вместе с представителем завода, и шефу, как никогда, может быть, нужны последние данные работы на профиле, и он вызывает лучшего лаборанта, свою надежду, а тут...
– В чем, объясните, дело?
И я, заикаясь, начал рассказывать, как мне не везет: может быть, все дело в том, что сначала я ходил в польской кепке или немецкой рубахе?
Шеф нетерпеливо остановил меня, подняв ладонь, наклонился поближе и очень твердо сказал:
– В порядке любезности, Григори. Зачем вы мне морочите голову ненужными подробностями? Скажите мне главное: шпион вы или нет?..
Голубые, увеличенные очками глаза шефа глядели на меня изучающе – по-моему, шеф не удивился бы, если бы я ответил вдруг утвердительно.
Я приложил к груди обе руки:
– Андрей Феофаныч!..
– Я вам верю! – дрогнувшим голосом сказал шеф, и глаза его потеплели. Но когда он обернулся к Бурсакову, тоненький его голос снова звучал властно: – В чем же, я вас спрашиваю, дело?
– Вы верите, но они-то – нет! – насмешливо сказал Бурсаков. – Это как в анекдоте о сумасшедшем...
– Н-неостроумно, – укорил шеф. – Знаю, слышал... Нам надо работать, а не анекдоты рассказывать... вот с такой, как у меня...
Голос у шефа стал звонче. Он положил раскрытую пятерню на черную свою, как смоль, жесткую бороду и мягко провел по ней почти до пояса. Под ладонью у него слабо прошелестели электрические разряды.
– Что вы хотите этим сказать? – сухо спросил Бурсаков.
Шеф, не отвечая, наклонился ко мне:
– У вас есть маленькая фотокарточка? Два на три... три на четыре?..
– По-моему, есть...
– Не могли бы вы – в порядке любезности – принести ее?
Когда я уже пошел к двери, он обернулся к Бурсакову:
– Теперь я отвечу вам. Извините, я не хотел быть невежливым, но временем надо дорожить. Пока Григори сбегает за фотокарточкой, мы с вами объяснимся...
Вернувшись, я увидел шефа за пишущей машинкой.
В два пальца он довольно бойко стучал по клавишам, а позади него, кусая губы, с чертом в серых глазах, стоял Бурсаков.
– В порядке любезности – подайте ваше фото...
Шеф аккуратно подрезал краешки перочинным ножом и очень старательно стал намазывать клеем оборотную сторону. И это он делал тоже очень тщательно, как бы он сам сказал – прецизионно...
От усердия он высунул кончик языка; и странно и трогательно было видеть его среди густющей и черной, как разбойничья ночь, шефовой бороды.
Потом он протянул листок Бурсакову.
Тот расписался внизу, подышал на печать и ловко придавил ее ладошкой.
– В порядке любезности, имейте эту бумагу всегда при себе, – попросил шеф, слегка поклонившись.
Я пробежал листок глазами.
«С п р а в к а» – было напечатано крупно. И дальше обычным шрифтом: «Дана настоящая в том, что такой-то и такой-то действительно не является шпионом какой-либо иностранной державы. Начальник геофизической экспедиции АН СССР И. Бурсаков».
Подпись. Печать.
– Работайте прецизионно! – попросил шеф.
Бурсаков покусывал губы.
Я рассмеялся уже на улице...
6Теперь-то вы поймете, почему на следующее утро, стоя на профиле около своего афиметра, я то и дело оглядывался, ожидая, когда снова затрещат кусты, высунутся из них дула двух-трех дробовиков и мужской голос скажет не очень уверенно: «Руки энто... вверьх!»
Но никто не подкрадывался ко мне, никто меня не окружал, и я прямо-таки истомился.
Наконец, уже почти в полдень, небольшая группка с охотничьими ружьями показалась на полянке невдалеке, и я еще раз потрогал справку, которая лежала у меня в нагрудном кармане ковбойки.
Уж не знаю почему, но сердце у меня отчаянно билось.
Вот они посмотрели в мою сторону... Вроде приостановились... Нет, повернули в кусты, скрылись!..
В обед, раньше других выскочив из-за стола, я бросился к своему рюкзаку, быстро достал из него немецкую рубаху с погончиками и надел ее мятую.
Однако и это мероприятие мне нисколько не помогло. Уже перед вечером появились вдалеке несколько человек, но пошли они совсем в другую от меня сторону. И я чуть было не бросился им наперерез...
Назавтра к немецкой рубахе прибавил я польскую кепчонку с лакированным козырьком и снова нацепил черные очки. Посмотрел в зеркальце, подумал-подумал и повязал на шею под рубахой платок, который лежал у меня с самого начала сезона и который я все так и не решался надеть.
Глянул в зеркальце снова: ну точно мафиози какой-нибудь, да и только!..
На профиле я теперь нервничал, работал вовсе не прецизионно и все время оглядывался, а когда увидел наконец вдалеке на тропинке троих, стал кричать и махать руками:
– Эге-гей, сюда!..
Те подошли поближе, гляжу – наши рабочие.
– Чего тебе? – спрашивают.
– Да так, – говорю, – скучно чего-то...
Один удивился:
– А чегой-то ты вырядился как пугало?
– Да так, – говорю, – это у меня сегодня день рождения.
– Так обмыть бы надо?
А после обеда я и вообще уже не работал, а только стоял около афиметра да смотрел во все стороны, ждал, пока ко-мне. подойдут, – странно устроен человек!
И вот показались наконец из-за кустов эти, деревенские, что шпионов ищут, – трое с дробовиками, а один со старой косой-литовкой. Приделал к ней деревянную ручку, и получилась сабля, только выгнута в обратную сторону. Знакомая уже компания, видал я– их в сельсовете.
Остановились они, посмотрели-посмотрели в мою сторону, поговорили о чем-то и пошли себе обратно.
– Эй! – закричал я и замахал им обеими руками. – Сюда! Скорей сюда-а!..
Они повернули и неохотно пошли ко мне.
– Чего же вы? – крикнул я еще издали и сам уловил в своем голосе обиду.
– Чо «чево»?
– Добрый день! – сказал я с надеждой. – Чего же вы меня не забираете?
– Чо не забираем?
Из-за кустов, прихрамывая, вышел догонявший их Никола.
– Это наш, – издали еще сказал торопливо.
– Да глаза пока есть, – лениво ответил кто-то из этих.
– Ну нет, так не пойдет, – сказал я. – Мало ли что? Может, я и наш, а все равно шпион...
Этот, что с литовкой, устало махнул рукой:
– В носе у тебя не кругло...
Мне почему-то стало обидно.
– Что ж, по-вашему, надо академию закончить, чтоб в шпионы попасть?
Этот спросил:
– А ты, малый, как думал?.. На дурнячка? Ут такую бандуру, как у тебя, взял, наушники надел – и уже сразу тебе шпион?.. Нет, брат!..
– Да чего ты с ним разговариваешь? – кинул другой как-то совсем уже небрежно. – Пошли, что ли?
А я вдруг подумал, что могу еще, чего доброго, заплакать.
Вид у меня был, наверно, совершенно убитый, не знаю, может быть, поэтому третий сказал, словно посочувствовал:
– А то заберем?.. Ладно уж!
Маленький, ладный дедок с аккуратным, как будто точеным лбом и с седыми прядками на нем, поскреб подбородок и задумчиво сказал, как будто вслух размышляя:
– Отчего не забрать?.. Можно! Заодно уж, если сам желает провериться.
– А вот фигу! – сказал я, боясь упустить момент. – Вот, пожалуйста!
И протянул деду справку.
Он смотрел ее долго-долго, потом передал другому, а на меня глянул с уважением, пригладил на точеном лбу прядки и учтиво сказал:
– Конечно, не будем мешать. Наука – разве не понимаем?.. Нельзя поинтересоваться, что за машинку такую испытываете?
– Да ничего мы не испытываем, – сказал Никола. – Недра ищем!
– Каки таки недра? – спросил другой, невзрачный человек с большим красным носом. – Эт чо за чудо, если не секрет?
– Да ничо, – сказал Никола. – Просто недра – это что в земле и что под землей...
– Не будем мешать, – сказал дедок, поклонившись слегка на манер нашего шефа.
– Идите, я тут побуду, – сказал им Никола и почему-то вздохнул. – Побуду тута.
Он сел, привалясь спиной к трухлявому пеньку, и вытянул ноги – протез при этом Никола умащивал на траве гораздо дольше.
Я сложил справку, вздохнул и надел наушники.
– Эй, – услышал я сквозь резиновые прокладки и обернулся. – Ну брось на минутку, брось на минутку, – заговорил Никола. – Одни ученые кругом, понял? А ты посиди с человеком, право дело!.. Ты посиди!
Я бросил на траву брезентовую куртку и прилег рядом.
День был теплый и солнечный.
В очень голубом небе недвижно висели белые с неяркими синеватыми тенями облака. Над вершинами берез неподалеку, над зелеными пиками елей стояла светлая тишина, только рядом в разбухающей от соков траве то там, то здесь путались и недовольно жужжали шмели.
– Вернуся я, наверно, в отряд, – сказал Никола, посматривая на меня так, словно ждал какого совета. – Вернуся. Чего тут зря ноги бить? А там меня уважают. Ведь уважают?
– Что ты, Коля, какой разговор! – сказал я и про себя добавил: «Фотографию обещали повесить на Доску лучших...»
Сказать, не сказать?..
А Никола посмотрел на меня печально и снова, как будто испытующе, проговорил медленно и осторожно:
– Фотографию вот... на Доску... где самолучшие.
– Ну да, – обрадовался я, – фотографию... Я сам слышал.
– А чего мне здеся?
– Конечно, – вслед за ним рассудил и я. – Чего тут?
– Рус, сдавайся! – дурным голосом закричали рядом.
Мы с Николой повернули головы. Держа лезвие у пояса и направив на нас топорище, со зверской рожей шагал к нам Нехорошев Юрка.
– Когда ты уже перебессися? – осудил Никола. – Сдавайся ему... А по соплям?
– Вот тебя схороним, перебесюсь, – пообещал Юрка.
Я спросил:
– Зуб так и не нашел?
Юрка мотнул головой.
– Жалко. Шестьдесят, ты говорил?
– Да ну, ты придумал! – заорал Юрка. – Копейка ровно! Расплющил – и носи на здоровье! Хочешь, я тебе сделаю?
– Да ну, зачем?
Юрка присел тоже и другим, совершенно нормальным голосом грустно сказал:
– Вообще-то зачем она тебе, фикса? Никто не заставляет.
– А тебя кто заставляет?
– Ну ты, кентяра! – снова заблажил Юрка. – Много будешь знать, пала, скоро, подохнешь...
– А я вот совсем и не потому, что деньги большие, – негромко проговорил Никола, глядя на меня снова почему-то очень печально. – Не потому...
Сидел он, склонив голову набок, тихонечко как-то сидел, как будто к самому себе прислушиваясь. Кепка висела у него на колене; и странно было над смуглым его от загара лицом, над лоснящимся, широким по-утиному и чуть приплюснутым носом, над коричневыми морщинами на лбу, странно было видеть бледную синеватую лысину с прилипшими к ней полуседыми волосами.
– Не потому, что деньги, – повторил Никола. – Ну что деньги? Что?.. Есть у меня дома сберкнижка? Есть. И кассирка знакомая: когда выпивший, ни за что не выдаст... «Это, – говорит, трудовой вклад, Николай Федотыч!..» Бог с ними, с деньгами! А вот чего-то вот такого хочется. – Никола сунул руку за пазуху, погладил под рубахой. – Крутит тута и крутит... Чего вот человеку надо, а? Эх, знать ба!..
Мы с Юркой промолчали.
– Ну, придумать там чего, когда ума нема, – рази придумаешь? – продолжал Никола расстроенно. – Афиметры там – трофиметры... Пускай их придумывает Борода, раз он такой ехидный! А вот хотелося мне...
Никола наклонился поближе и другим тоном негромко сказал:
– Я б тебя тогда попросил, тебя, понял? Я все уже придумал, что ба мы сделали... Вот приехал ба шеф и утром ба вышел на профиль. Перед этим в столовую ко мне зашли. Тут ба ты и сказал: «А вы не знаете, Андрей Феофаныч, Николай-то наш Федотыч – вон!.. Думали, мол, ему пятак в базарный день цена, а он диверсанта, можно сказать, голыми руками». – «Да ну? – скажет шеф. – Не знал!..» И головой – вот так...
Никола ткнул подбородок в грудь, с любопытством глядя на меня исподлобья, понес к глазам указательный палец, словно хотел поправить несуществующие очки, – на один миг, как это бывает, он вдруг стал очень похож на шефа.
– А тут я сам! – сказал, снова меняя тон, заморгал вдруг обиженно, потом, словно справляясь с самим собой, закусил губы, и на лице его появились горькие складки. – «Не знаете? – спрошу. – А как будто вы хоть что про меня знаете! Варил ба борщ, право дело, да и ладно! А знаете, – сказал ба, – где я вот эту ногу?.. Никто не хотел идти, тот не глядит, отвернулся, у того – дети, у третьего – еще что... А я шаг вперед. Политрук говорит: «Да у тебя ведь, Смирнов, кажется, двое?» Я: «Так точно, двое: одному три должно быть, другому пять лет, тридцать километров отсюда, еще у немца!..»
Он снова закусил губы, и лицо у него стало растерянное.
– Ты веришь, тридцать километров осталось, а вот не чувствовал, ты веришь, что их никого уже в живых нету, – ни их, ни жинки...
Как будто в бутылку дунули или в патрон, громко закричала в ближних кустах кукушка: «Фу-гу!.. Фу-гу!..»
– Спросить, сколько еще проживу? – проговорил Никола, улыбаясь почему-то виновато. – Мало скажет – еще обидисся. А хотя, чего обижатца?.. Борщ варить да самогонку гнать – вот делов!.. Или спросить?.. Спросить, может?.. Не-а, не спрошу, ну ее к богу!
Над лесом, уходящим к горизонту, над белыми облаками очень глухо и как будто сердито пророкотал гром...
