Текст книги "Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2"

Автор книги: Елена Трегубова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 49 страниц)

– Я как новенький, уверяю тебя! – кричит Шломо. – Всё зажило! Я даже ничего не чувствую! Сам уже почти забыл! Почему-почему не сказал?! Я же все-таки мужчина, ты не забывай все-таки! Нет, я всё помню, наш уговор, просто друзья, помню, помню… Заметь, я ведь даже ни одного вопроса сегодня тебе про твоего бой-фрэнда не задал! Но я же должен все-таки как-то… Как-то… Я же должен!

Я говорю:

– Что ты должен?! Ковылять через весь город, идиот?

– Зато, – хохочет, довольный, Шломо, – я теперь могу через таможню на границе драгоценности контрабандой провозить! Если магнитные ворота звенят – я им просто говорю, что это у меня железная косточка в бедре звенит! Ай-яй-яй, как много я потерял, что не занялся ювелирным бизнесом – сейчас бы как раз самое время было! Килограмм золота в кармане – и банзай! А то – жаль, возить контрабандой нечего!

Идем дальше, поглядываем на лавку тайком – нет, пока желающих на Шломин прикид не нашлось.

– Надень, пожалуйста, сандали! – неожиданно взмаливается Шломо, на переходе к Гайд Парку (нажимая, на двухметровой высоте, подвешенную кнопку для перехода лошадей).

– Боишься опозориться, – смеюсь, – если тебя сваха случайно увидит?

– Да нет! – говорит. – Вон старый даблдэккер едет – видишь, без задней двери, с площадкой, на котором мне очень хочется прокатиться! Побежали!

Вдруг, не добежав до угла с Гайд Парком – настигая уже было двухэтажный автобус, свернувший к остановке, Шломо застывает – прямо посредине улицы:

– Не поеду на этом автобусе! – кричит Шломо. – Будем другого ждать.

Я говорю:

– Автобус не наш?

– Умру лучше, чем на этом автобусе…! – орет Шломо (и тычет рукой, показывая мне рекламу на борту автобусного верхнего этажа: «Some people are gay, get over it!»). – Я не желаю умереть как в Содоме и Гоморре! Я не желаю иметь к этому никакого отношения! – орет Шломо, так и не двигаясь с асфальта – когда двинули уже на нас машины.

Я еле успеваю оттащить орущего Шлому за руку на тротуар:

– Бедная Европа гибнет! – кричит Шломо.

– Шломо, – говорю, – ты не вполне прав: через десять лет, когда педофилам разрешат усыновлять детей, зоофилам будут выдавать лицензии для открытия специализированных ферм, некрофилам разрешат проводить специализированные вечеринки на кладбищах, а человеческие эмбрионы можно будет купить в каждом супермаркете в отделе замороженных продуктов – вот тогда ты еще вспомнишь, – говорю, – сегодняшнее время, как старые-добрые консервативные времена.

– Безумные! – орет Шломо. – Разве кто-нибудь не знает, что Бог сделал с Содомом и Гоморрой за гомосексуальные грехи! Как они могут! Как они могут подставлять всех под удар из-за своего извращения?!

Я говорю:

– Ты же в Бога не веришь, Шломо! Ты забыл? – говорю. – Чего ты тогда опасаешься-то?

– Я… Я! – орет Шломо. – Но Содом и Гоморра же погибли – и все прекрасно знают, за что! Факт!

Я говорю:

– Шломо, формально говоря, в Библии вообще нет нигде указания на мужеложество, как на главный грех Содома, – говорю. – Если ты помнишь, – говорю, – главным грехом, за который Бог покарал жителей Содома, пророки называют то, что содомляне были горды, пресыщенны, не помогали нищим и бедным, притесняли пришлецов и были злы по отношению к другим народам. А поскольку мы знаем, что «пресыщенность» в Содоме и Гоморре произошла от того, что жили они за счет местных месторождений нефтяного битума и газа рядом с Асфальтовым морем – то уж корректнее всего, и с Библейской и с исторической точки зрения, называть «содомитами» не геев, а зажравшихся олигархов и коррумпированных чиновников, жирующих на нефтяные и газовые деньги, в то время как нищенствуют простые люди в стране. Когда в одной из самых богатых столиц в мире, паразитирующей на нефте-газовых деньгах, каждую зиму насмерть замерзают триста бомжей – вот это подлинный Содом в Библейском смысле! Ты просто перепутал мишени близящегося Божьего возмездия, Шломо!

Шломо орет:

– Хорошо, наплевать на Содом и Гоморру! Но я же о серьезном говорю: это же хуже, чем аморально, – говорит, – то, что делают сейчас с узакониванием всех этих гей-браков и разрешением геям усыновлять детей! Это хуже, чем аморально! Это – полная отмена морали вообще! Полный слом морали! Ведь новое поколение, из-за этих аморальных законов, вырастет уже вообще без всяких понятий о морали, о норме! Для них выбор между тем, чтобы стать нормальным человеком – или извращенцем – будет как выбор между солью и перцем за обедом! Я не хочу, чтобы мои сыновья, если я и моя жена вдруг умрем, были усыновлены геями, которые начнут их домогаться! Ты знаешь, по статистике, в скольких гейских семьях происходит харассмент по отношению к детям со стороны приемных родителей?! Нет, ты представь – ты только представь! – какие неисцелимые травмы психики будут у этих несчастных детей, выросших в семьях геев?! Лучше бы мои дети умерли, чем эта гадость!

Я говорю:

– Шломо, у тебя нет детей, ты забыл? И ты жив, к счастью, пока.

– Я не верю, – орет Шломо, – не могу поверить, что ты поддерживаешь все эти гей-браки и все эти гейские усыновления! Что ты от меня отшучиваешься?! Ты скажи, каково твое отношение ко всему этому?!

Я говорю:

– Шломо, ну у меня выбор невелик: апостол Павел черным по белому говорит: мужеложники Царствия Божия не наследуют. И точно так же к этому греху относились все пророки в Библейское время. Любопытный нюанс, – говорю, – заключается только в том, что наравне с мужеложниками, в списке тех, кто не наследует Царствия Божия, апостол Павел называет также, например, и блудников, и идолослужителей, и прелюбодеев, и сладострастных, и воров, и лихоимцев и хищников, то есть и коррупционеров и взяточников тоже! Так что каяться всем придется, и никакой коррупционер-хищник в педика камень бросить не может, потому что сам в том же черном списке санкций апостола Павла. И тут же апостол Павел говорит, что от всех этих страшных грехов Господь может спасти в случае искреннего покаяния и изменения образа жизни, в случае отказа от этих грехов.

– Ну, так значит ты не можешь поддерживать гей-браков?! – орет Шломо.

– Нет конечно, – говорю. – Все разговоры о венчании геев в церкви – это богохульство, конечно. Я была потрясена, услышав не так давно, что один из видных руководителей англиканской церкви заявил, что если церковь не будет венчать геев и лесбиянок, то «рискует отстать от мнения большинства народа, отстать от общественного мнения». Бедный священник этот, вероятно, скоро предложит и Божьи десять заповедей всенародным голосованием отменить – потому что большинство народа не желает их выполнять. Никто в мире, ни один грешный несчастный священник, никакое даже отдельное специальное решение Европарламента, или любого другого мирового правительства, не заставит меня сказать, что извращение – это норма, и что грех – это не грех, и что черное – это белое. Люди, которые на каком-то юношеском этапе взросления выбирают гомосексуализм, должны знать, что это априори грех – и должны знать, что надо сказать этому греху: «нет» – даже если такой ответ покажется окружающим «несовременным» или «неполиткорректным». Христианство – это вообще крайне неполиткорректная религия, Христос всегда крайне неполиткорректен по отношению к сатане и сатанинским соблазнам. Лучше неполиткорректно спасти душу, чем политкорректно погибнуть в аду. И люди, которые грех гомосексуализма оправдывают и подводят под его оправдание целую идеологию и пропаганду, должны понимать, что берут на себя грех перед Богом, потому что оправдание греха – это соучастие в нем. Более того: когда я вижу в новостях сюжеты про лесбиянок-активисток, спиливающих поклонный крест на месте памяти жертв коммунистических репрессий, или про ЛГБТ демонстрантов, испражняющихся на стены христианских храмов, бесчинствующих в церквях и оскверняющих их, и чуть ли не сношающихся перед алтарем, и нападающих на священников, избивающих их и оскорбляющих их и простых христиан во многих странах – так вот когда я вижу всё это, я четко знаю, что руководит этими несчастными одержимыми людьми тот же самый сатана, который руководил в аналогичных бесчинствах коммунистами и гэбэшниками, осквернявшими и уничтожавшими христианские храмы в моей стране, оскорблявшими и убивавшими священнослужителей и верующих христиан. Я очень уважаю те церкви, которые не прогнулись под этой агрессией, не коррумпировались соблазном толерантности к греху. Знаешь, в России после большевистского переворота существовали, в страшной опасности, в условиях смертельных гонений, катакомбные и другие неофициальные православные церкви, которые называли себя «Непоминающими» – потому что не поминали за богослужениями патриарха Сергия, пошедшего на сговор с богоборческой сатанинской властью большевиков и их спецслужб. Так же и теперь, церкви не поддавшиеся гей-агрессии, могут называть себя «Непрогибающиеся». Увы, сатана изобретателен, гибок и ведет атаку против рода человеческого в разных обличиях, очень быстро мимикрирует, изобретает все новые и новые штаммы вируса зла. Причем, как мы видим на примере прошлого века, у этих вирусов зла есть мода ходить парами – как в случае со Сталиным и Гитлером. И кощунственно рассуждать на тему кто из них лучше: оба – зло, нельзя выбирать «меньшее» зло из двух зол, потому что оба – огромное сатанинское зло. А сейчас сатана и вовсе открыл как минимум три фронта и объявил наступление. Ни в коем случае нельзя «выбирать из зол», надо всегда выбирать добро, узкий путь. И человеконенавистническая фашистско-коррумпированно-государственническая лицемерно-морализаторская линия на уничтожение и унижение всех «иных» – ни в коем случае не может рассматриваться в качестве альтернативы распущенности, как перегиба либерализма. В данном случае, единственный достойный, христианский выбор – это либерализм и нравственность, жесткое самоограничение. Но Христос ведь не случайно не предсказывал никакого «прогресса» по мере развития человеческой цивилизации, а, наоборот, четко говорит, что ближе к концу света «умножится беззаконие» – то есть, я думаю, что скорее всего, духовная деградация дойдет до крайней возможной стадии – и тогда уже наступит конец света. Мы все грешны, мы все должны каяться, мы должны с состраданием и милосердием относиться ко всем грешникам, – но то, чего добивается от церквей ЛГБТ – это отказаться от самого понятия «грех», как такового, сказать, что грех – это не грех, назвать черное – белым, – а это уже откровенно сатанинская работа: попытка духовной коррупции церквей, попытка заразить церкви сатанинским вирусом, для последующего неминуемого их в таком случае уничтожения – потому что пораженный таким вирусом организм не устоит, это как духовный спид. Толерантность к греху недопустима. Это не значит, что кто-то из людей может «судить» других – но сам грех должен быть жестко осуждаем. Кстати, вот, насколько я припоминаю, пророк Исайя, раз уж ты заговорил про Содом и Гоморру, как раз главным грехом, за который Бог разрушил Содом, называет даже не сами грехи, а то, что содомляне кичились и гордились своими грехами, вместо того, чтобы каяться. Но у меня есть друг – кающийся гей, верующий христианин – и я лично никогда не брошу в него камень, потому что я не знаю, кто в глазах Господа более грешен – он или я.

– Да я не собираюсь в геев кидать никаких камней! – орет Шломо. – У меня тоже полно знакомых геев! Никто в них вообще уже давным-давно никаких камней не кидает – быть геем же ведь не запрещено законом! Я первый пойду на баррикады, если кто-нибудь посмеет преследовать их по половому признаку! Но руки прочь от детей! Детей пусть не смеют трогать своим развратом и извращением! А разрешение геям усыновлять детей, чтобы они потом получили возможность этих детей развращать – или харассментом, или самим своим гейским образом жизни, который в девяноста девяти процентах случаев – безудержный разврат, – это уже преступление против человеческой морали, преступление против прав детей на чистоту, нравственность и целомудрие! – кричит Шломо.

Я говорю:

– А вот когда лет через десять тебя за такие слова на улице побьют как представителя гетеросексуального меньшинства и заставят уйти в подполье, как диссидента-натурала, ты еще вспомнишь сегодняшнюю Европу как кладезь морали!

– Нет, я просто изумляюсь! – кричит Шломо. – Почему никто еще из нормальных людей не додумался подать иск в Страсбургский суд по правам человека, оспаривая все эти гейские законы об усыновлении, и всю вообще эту наглую всемирную агрессивную гей-пропаганду, против которой уже никто не смеет возражать?! Почему никто не решится подать в Страсбургский суд по правам человека иск, отстаивая главное, фундаментальное право человека и ребенка: право на целомудрие и чистоту?! Чистоту и целомудрие, которые невозможны при геях-родителях! И при агрессивной гей-рекламе везде, при агрессивной гей-пропаганде! Я вообще убежден, что решать надо не вопрос о браках этих несчастных жертв насилия и харассмента в детском возрасте, каковыми являются большинство геев – а вопрос о немедленной полной физической кастрации насильников-педофилов – которые в подавляющем большинстве геи! Я знаю этот вопрос лучше, чем ты – я же здесь учился в университете! Я знаю от своих сокурсников обо всех этих ужасах английских закрытых школ для мальчиков! Это же инкубаторы для насильников-педофилов, которые с гарантией уродовали психику мальчиков и насильно превращали их из абсолютно нормальных юношей в мнимых гомосексуалистов! Это же трагедия, о чудовищных массовых масштабах которой до сих пор никто не решается по-серьезному-то говорить! Вот об этом надо говорить – а не плодить ту же самую проблему, разрешая несчастным инвалидам, каковыми являются жертвы таких вот катастроф, еще и усыновлять детей! Ты вспомни, вспомни публичное интервью этого несчастного Иена МакФадйена, этой жертвы педофилов-насильников из элитной школы для мальчиков в Бакингемшире, который первым решился на весь мир рассказать правду, уже будучи взрослым! Он же прямо говорит, что после изнасилования учителем-педофилом, он долгое время ошибочно считал, что он сам гей, у него произошел психический надлом, он вообще не понимал, что с ним происходит, начал принимать наркотики, искать контактов с другими мужчинами, находился в полусуицидальном состоянии – и только чудом выжил и вылечился и оказался никаким не геем, и живет в счастливом браке с прекрасной женой и пытается помочь теперь вот таким же, как он, жертвам. А таких историй, которые пытаются скрыть от огласки, было не десятки, а тысячи! И полиция, и правительства всех стран прячут такие случаи! А вспомни, как быстро замяли дело с этим вашим музыкантом-педофилом, который давно должен бы был уже сидеть в тюрьме! Поспорить готов, что девяносто девять процентов людей, считающих себя геями и лесбиянками, не имеют никакого врожденного генетического сбоя – это просто несчастные жертвы вот таких же вот изнасилований или преступных соблазнений в несовершеннолетнем возрасте со стороны взрослых! Нужно не гей-браки узаконивать, а немедленно принять общеевропейский закон о физической кастрации педофилов! Уверяю тебя: все проблемы решатся на раз! Даже не нужна смертная казнь – хотя я бы лично педофилов убивал сразу! А именно физическая кастрация, обрубить всё под корень – раз эти люди ничем больше в жизни не дорожат, кроме этого предмета!

Я говорю:

– Хорошо, Шломо, договорились. Вот этот автобус, – говорю, – тебе подходит? Никакой рекламы на борту!

На втором этаже автобуса, на переднем сидении, сидят две очень полные, очень прямоволосые, с очень ровными проборами с левого боку, очень похожие друг на друга девицы-англичанки, одинаково закинув ноги в одинаковых валенках Ugg на лобовое стекло и, попивая дешевый алкоголь из жестяных баночек, слушают, разделив по одному наушнику на каждую, музыку из одного плэйера, периодически подпевая, с одинаковыми винни-пуховыми модными диджейскими нотками на донце голоска.

– Веди себя как следует! – на сплющенном английском говорит маленькая кряжистая пожилая черненькая филиппинская бонна своему восьмилетнему английскому воспитаннику, сидящему на противоположной от девиц стороне. – Если ты будешь вести себя так же ужасно, как сегодня, то в следующую субботу я не возьму тебя есть мороженое в Харродз!

– I am Jesus Christ! – возражает в ответ тот, делая руками жесты волшебника в воздухе. – I am almighty! I can eat ice-cream every day!

Сзади них две старушки англичанки с энтузиазмом обсуждают какие-то животрепещущие проблемы – но я, как ни вслушиваюсь, все не могу понять о чем они.

– О чем вы говорите! – говорит, наконец, та, что сидит слева, у окна. – О чем вы говорите! – повторяет она, тряся головой. – Зачем же продукты хранить в морозилке?! Есть ведь магазин! Конечно у вас тратится огромное количество энергии ни на что! Я ни-ко-гда не пользуюсь морозилкой!

Рядом с нами рыжая англичанка с золотой стрекозой на шее вместо креста (из тех рыжих, у которых, по счастливой случайности, все коровистые красноватые крупные бесформенные веснушки сбежали с лица на невидную часть тела – на шею сзади, и плечи, и спину, – но которые как раз почему-то всегда любят ровно эту неприглядную, рыхлую у них почему-то всегда, с ноздреватой кожей, часть тела выставлять напоказ и носят майки с глубоким декольте) милуется с молодым волосатым пакистанцем:

– Скажи мне, ну скажи мне: что бы ты хотел, чтобы я тебе приготовила, когда мы придем домой?! – любвеобильно допытывается дама, беря его за руку. – Что ты любишь?! Скажи мне честно: что?! Хот-дог или бургер?! Хот-дог или бургер?!

– Neither, – мрачно отвечает паки с такой интонацией, как будто у него во рту бобы, и отворачивается в окно.

Я говорю, очень тихо:

– Шломо, пойдем, пожалуйста, обратно на первый этаж: здесь от кого-то ужасно разит духами…

– Ты же любишь духи?! – орет Шломо, хватаясь, при рывке автобуса, за рукоятку сверху.

– Я просто недавно узнала, что в них добавляют, – говорю (громко уже – решив, от нахлынувшего опять сонливого состояния: а чего стесняться?). – Не очень-то приятно, – говорю, – знать, что дамы, а то и некоторые мужики, мажутся мускусом, то есть выделениями желез убитых лосей и оленей, которые добавляют во все, оказывается, без исключения, французские духи!

Рыжая англичанка нервно оборачивается – и ревниво кладет рябую руку на шею пакистанцу с животной черной двойной дорожкой-елочкой волос к позвоночнику, приглаживая и почесывая крупные его угри.

– Бежим! – вдруг орет опять Шломо. – Вот! Вот! Мы проезжаем место, которое нам нужно! Дражайший! Подвиньтесь! – отодвигает он кондуктора уже на первом этаже – и, как только автобус тормозит в пробке, спрыгивает с открытой площадки, не оставляя мне другого выбора, как спрыгнуть вслед за ним.

На мелководье лужицы маленького неработающего фонтанчика, у входа в парк, скворцы, крылышкуя, принимают душ шарко, после этого вспархивают и радостно, хулиганисто скрежещут всеми своими скворечными словцами, как маленькие летучие граммофончики. Черемуховый голубь, в ярко-карминных чистеньких черевичках и голубых панталонах, с грацией италийских фресок делает книксен, чтобы напиться, всплескивает ручками, и был таков.

– Ну и где здесь твоя синагога? – спрашиваю. – Никакой тут синагоги рядом с Кензингтонским дворцом не видно.

– Не видно, значит будет видно, – недовольно комментирует Шломо. – Что я, виноват что ли…

Рядом с дворцом какие-то строительные оранжевые выгородки, рабочие что-то копают.

– Наверняка здесь какой-нибудь луна-парк построят – вместо дворца, – ворчит Шломо. – Бедная Европа гибнет! Надо у кого-нибудь все-таки спросить…

Забравшись с ногами на лавочку, с торца дворца, пожилой бородатый бомж с достоинством делает себе педикюр.

– Дражайший! – вопит Шломо, подскакивая к нему. – Дражайший, вы не знаете ли где тут…?! Нет, вы, пожалуй, не знаете…

Я думаю про себя: а прилягу-ка я лучше вон под той цветущей вишней, которую приметила еще при входе в парк. Ни слова не говоря Шломе, чисто на правах сонной сомнамбулы, дрейфую к роскошному дереву – но Шломо почему-то все-таки тащится за мной: видимо, решив, что у меня есть идеи насчет маршрута.

– Какой я дурак! – разоряется Шломо, пронаблюдав, с завистью, как я, без единого звука, устроилась на траве, засыпанной сливочными крапинами вишневых лепестков. – Какой я дурак: надо было пальто взять – я бы на нем сейчас хотя бы присесть на траву смог, а то я в этом смокинге, в брюках этих…

Зеленые шилохвостые попугаи безмолвно и с наслаждением объедают цветы на верхушке огромной кроны вишни, вызывая новые припадки снегопада.

– Я бы на твоем месте, – говорит Шломо, – не рискнул лежать под вишней с открытыми глазами, когда на дереве резвятся попугаи: помнишь, что с Товитом произошло?

Я говорю:

– Мне очень понравилась там собака ангела – или чья там это была собака… – и глаза все-таки, под предлогом, что последовала совету Шломы, закрываю.

Сон настолько прозрачен, что, по сути, во сне я вижу всё то, что увидела бы, если б веки были прозрачны – но только гораздо четче, ярче: активный, довольно, лётный трафик над головой – невыспавшихся шмелей, похожих на летающих сенбернаров, идеально сконструированные глэйдеры Божиих коровок. Я могу ставить картинку на стоп-кадр – и рассматривать до бесконечности каждую пятипалую кружащуюся огромную снежинку, снежные хлопья вишенных соцветий. Дерево при малейшем движении ветерка чуть посмеивается шелестом кружев и гофрированных новеньких листьев, с таким звуком, как будто выдыхает смешок через ноздри, чуть сдерживая, приглушая смех.

Шломо говорит:

– Вставай, пошли, я всё узнал! А то мы опоздаем!

Я говорю:

– Мне иногда кажется, что в видимом земном мироздании, в смысле фауны, происходили какие-то метафизические шахматы: я представляю себе, как Бог говорил сатане: «Ах, ты, гад, тлю запустил, и всяких вредителей, чтобы поля Моих людей избранных погубить?! Ну, тогда Я запускаю Божию коровку – как управу на твою тлю!» И вот, среди визуальной мерзости вредителей насекомых и прочей гадости – появляется вдруг откровеннейшая Божия улыбка, смайлик с крылышками, маленький мобильный пылесосик для избавления от тли и клещей, летучая скорая помощь!

В воздухе сгущается сизоватая дымка – так что кажется даже, что это что-то со зрением: и я с изумлением вижу, что уже закат. Южные голуби, как закладки дня, выпадают то из-под одной, то из-под другой страницы деревьев, перелетая в то место, куда захотят. Абрис лип на светло-желтой подложке неба очерчен до ярости четко. Вырисован с мельчайшими подробностями; даже если сильно увеличить – крупы не будет.

Перед нами идет по тропинке молодая миловидная английская пара. За ними, со всех ног, спотыкаясь, кривобоко бежит, спеша поспеть, какая-то сумасшедшая утка. За уткой, догоняя ее, пугая и пытаясь стукнуть, привскоками-привзлетами гонится огромная ворона. Бац, бац клювом! Я бегу за ними следом и ору:

– Подождите! Подождите! Вы, что, не видите?! За вами утка какая-то увязалась! А на нее ворона охотится! – бегу, пытаюсь отогнать ворону, молодая пара идет довольно быстро, видимо не слышат меня, утка, испуганно, бочками переваливаясь, стараясь не оборачиваться на ворону и увиливать от ее омерзительного клюва, бежит за ними тоже. Я кричу: – Подождите! Подождите! За вами же утка бежит!

Запыхавшись, добегаю до молодой пары: очень похожие друг на друга молодой человек и молодая женщина с вытянутыми, продолговатыми, приятно-неземными чертами лица, наконец, слышат меня и останавливаются, оборачиваются.

– А это не утка, – спокойно говорит мне молодой человек. – Это гусь. Он просто маленький еще, поэтому похож на утку. Это наш гусенок.

Ворона, которую я таки изрядно шуганула, ускакала прочь.

Гусенок жмется к ногам молодой женщины и молодого человека.

– Мы его из яйца вывели! Сами! – довольно сообщает мне молодой человек. А на мои рассказы про мерзкую ворону, молодой человек, как само собой разумеющееся, комментирует: – Воро́ны – это сатана. Конечно. Ворона знает, что гусенок наш, ручной – поэтому она его ненавидит. Вы разве не знаете, вороны же воруют птенцов у всех птиц из гнезд и убивают их. Мы ходим весной по паркам, во всех странах, где путешествуем, и спасаем птенцов, подбираем их и выращиваем.

– Но этого вывели из специального яйца, – добавляет молодая женщина.

– Вы его не будете есть? – спрашиваю я с ужасом, чувствуя, что, еще не успев как следует проснуться, задала глупый, совершенно феноменально по-земному неуместный вопрос.

Но молодая женщина и молодой человек ничуть на меня не обижаются и радостно смеются:

– Нет, ну что вы. Вы можете быть за нас полностью спокойны, вы можете на нас полагаться.

И с улыбкой распростившись – так, как будто не прощаются, а здороваются, – уходят. Гусенок со всех ног бежит, не отставая ни на шаг, за ними.

Я оглядываюсь и уже не надеюсь почему-то даже увидеть Шлому рядом. Ан нет – смотрю, Шломо выбирается на дорожку и зовет меня. Совсем уже в сумерках идем по какому-то переулку. Я рассматриваю слева трехэтажные домишки, всё очарование которых состоит в брезжащем внутри дома просвете наружу, в задний двор с садиком. Чувствую: Шломо напрягся.

Я говорю:

– Шломо? Ты уверен, что мы туда идем, куда нужно?

Шломо молчит.

Я говорю:

– Шломо?!

Через секунду Шломо говорит мне страшным голосом:

– Возьми меня под руку, пожалуйста! Пошли скорее отсюда! Быстрее, быстрее!

Доходим, почти добегаем, из-за Шломиного вдруг убыстрившегося шага, до конца переулка, заворачиваем за угол.

– Страхолюдина! И злая! Сразу видно! – выдыхает с облегчением Шломо. – Я даже к ней и подходить-то знакомиться не хочу.

Я говорю:

– Где? Где?! – говорю. – Что же ты мне не показал?!

– Как же?! Разве ты не видела?! Там, на ступеньках синагоги?!

– Какой синагоги?! Где?!

– Ай, ну ты все пропустила… Да впрочем и не жалко… Она одна там на ступеньках стояла – тетки этой, знакомой маминой, там не было почему-то… Наверное, они меня уже очень давно ждали – и она ушла куда-нибудь…

Стемнело совсем. Выбираемся из переулков. Навстречу маленький арабский парень, поднимающий за подмышки еще более маленького своего брата и всовывающий его в мусорное ведро: тот только в последний момент исхитряется зацепиться кривыми ногами за края. Кислый запах кальяна. Шломо, растерянно, но счастливо, ведет меня в темноте каким-то одним ему ведомым курсом.

– Как я счастлив, что всё позади! – приговаривает он посекундно. – Как я счастлив, что весь этот кошмар позади! Я так боялся весь день, честно говоря! Ну теперь мы обязательно должны где-нибудь посидеть и это отпраздновать!

Но оказываемся мы очень скоро, благодаря его виражам, совсем не там, где можно «посидеть и отпраздновать», а в Гайд Парке, в темноте, у пруда, едва уворачиваясь от сонмищ прожорливых москитов, размером каждый с геликоптер, летающих многочисленными бандами из сорта как раз тех, что позволяют пираньям сожрать лошадь. Шваркают в темноте по кромке веток летучие мыши. Вдруг – вуф, вуф, вуф, – над самой головой – и гигантский живой летающий символ Swarovski, поправив мне прическу, приводняется в пруд, и еще долго бежит в темноте, с громким топотом, по глади, а затем включает тормозной ход, выставив вперед пятки водных лыж и натянув вожжи. В самом углу пруда ухоженная, изысканно одетая женщина, матерясь так, как я в жизни ни разу не слышала, жутко, до икоты, ругаясь, кормит целое стадо цаплей – сосисками, которые достает из огромной сумки. Цапли в пепельных лапсердаках с пейсами подлетают, как раскладушки – не укладывая в полете ноги, а глупейше выставляя их назад, – и давай долбать клювами по асфальту, с жутким стуком, в погоне за разрезанными на куски сосисками. Женщина ругается. Цапель уже вокруг нее человек пятьдесят.

В кромешной уже темноте, недоумевая, в честь чего фонари объявили выходной, выбравшись со Шломой из западней пруда, идем вдоль аллейки, по периметру парка.

Шломо говорит:

– Как хорошо! Смотри: светлячки!

В эту секунду один из светлячков, на бешеной скорости, клюет Шлому каской с фонариком в лоб и оказывается роллером. Шломо безропотно падает на газон, позабыв про смокинг, и я спешно отволакиваю его ноги с дорожки – чтобы по нему не прокатили еще и все остальные.

– Как хорошо! – говорит Шломо, едва придя в себя от удара. – Я готов гулять до рассвета!

– А вот я, – говорю, – не готова. У меня еще встреча сегодня, позже вечером. Пойдем-ка, – говорю, – я тебя отвезу на такси в твой отель, раненый.

– Я прекрасно могу идти! – возмущается Шломо. – Сейчас вот только полежу немножко… Я иду! Я могу идти! Как это у тебя встреча?! В кои-то веки я в гости приехал и ты не можешь со мной погулять еще немножко?!

Идем уже по Оксфорд стрит.

Мимо – даблдэккер с рекламой супернадутого бюстгальтера всего за 9.99 фунтов.

Шломо промолчал, но глазеет на рекламы магазинов – и, видать, уже окончательно оправился – потому что начинает опять брюзжать:

– Нет, ты взгляни! – говорит. – Я не понимаю, почему ты не смотришь на витрины! Взгляни на этих пятерых девочек-мальчиков на рекламе, которые все одинаково зазывно глядят на фотографа и не понятно кто кого какого пола соблазняет! Ты взгляни на это одинаковое развратное выражение лиц и у всех девушек и у юношей на рекламных постерах! У них же у всех, несмотря на несходство, как будто одно лицо! Европа гибнет! Вот она вавилонская блудница, вот ее лицо – на рекламах, проступает через все облики! Это же инкубы и суккубы на рекламах!

Я говорю:

– Шломо – вот тебе иллюстрация вреда образования. Нормальный человек, не обременённый образованием, как ты, пройдет мимо и просто и не взглянет даже на эти рекламные плакаты, как на безвкусицу.

– Нет, ты не отводи от этого позора глаза! – говорит Шломо. – Где же ваша хвалёная христианская цивилизация?!

Я говорю:

– А где ты видел здесь на Оксфорд стрит христианскую цивилизацию?

– Ну как же?! – разоряется Шломо. – Как же?! – оглядываясь куда бы пальцем ткнуть – и не находит. – В прошлый приезд я зашел в Сэлфриджес купить костюм – и увидел очередь примерно из пятидесяти дам в хиджабах к кассе Louis Vuitton, а в воскресенье на Оксфорд стрит население выглядело примерно как на улице Тегерана. Я вообще не удивлюсь, если европейскую цивилизацию завоюет скоро мусульманский мир – вы их впускаете сюда, их семьи размножаются в десять раз быстрее, и очень скоро вытеснят из Европы всех европейцев!

Я говорю:

– Шломо, мне все-таки кажется, что проблема существования «цивилизаций», как ты говоришь – это не проблема скорости размножения. Я допускаю, если христианская цивилизация действительно перестанет быть христианской, то Господь действительно может попустить чудовищные последствия. Знаешь, что меня удивляет: всего тридцать лет назад в Восточной Европе, в странах, оккупированных и колонизированных коммунистическим режимом, священники и простые христиане готовы были умереть за то, чтобы в школах в классах на стенах были кресты. И умирали таки за это! Всего тридцать лет назад в Польше местные гэбэшники зверски убили священника, который, в частности, в публичных проповедях протестовал против запрета крестов в школах! А теперь по всей Европе люди готовы отказаться от крестов в школах и публичных местах просто из безмозглого дешевого трусливого мещанского или корыстного конформизма! Просто из-за порочной бесовской модной общеевропейской концепции «толерантности ко злу», толерантности к дьяволу! Просто из-за дьявольской концепции, что зло и добро равны в правах! «Ах, дорогой антихрист, вам не нравятся наши кресты? Кресты вас раздражают? Только не волнуйтесь, пожалуйста, мы сейчас все кресты тогда снимем! Мы же современные люди, мы европейцы, мы за толерантность, мы за равенство всех в правах, мы уважаем каждого, особенно тех, кто вкладывает деньги в нашу экономику, мы уважаем ваши права и вкусы, дорогой антихрист, мы уважаем, и приветствуем вас, как приветствуем каждого богатого клиента! Добро пожаловать, дорогой антихрист!» Нет, добро и зло не равны в правах! Добро это добро, а зло это зло, и надо называть вещи своими именами. Как странно: ведь именно христианство дало европейской цивилизации все либеральные права, которые мы все так ценим: права человека, глубочайшее уважение к каждой человеческой личности, как к творению Божию, права женщин, права детей, свободу выбора, социальную заботу о бедных, неимущих, больных, калеках, и даже ту же самую «терпимость» к людям других взглядов – это же всё базируется на Евангелии и на лучших христианских мыслителях, это всё цивилизационные дары христианства, которых не было и нет ни в одной другой культуре мира. А теперь эти все дары не только извращаются дошедшей до критической точки развития европейской цивилизацией, но и с неблагодарностью обращаются против христианства. «Толерантность» становится индифферентностью ко злу и компромиссностью со злом, неразличением, где добро, а где зло, неспособностью отстаивать свои взгляды, да и, собственно, отсутствием этих взглядов, жвачным тупым физиологичным зоологическим существованием, духовной аморфностью, а то и вовсе прямой духовной диффузией со злом. Если из-за дошедшей до безобразной пародии европейской идеи «толерантности» ко всему, включая зло, грань между добром и злом у европейцев окончательно сотрется – не исключаю, что Господь действительно попустит тогда гибель европейской цивилизации. Если европейская цивилизация, христианская по своим корням и до недавних пор христианская по номиналу и по своей сути, со всеми скидками на несовершенство падшего мира и внешней истории – так вот если христианская европейская цивилизация перестанет быть христианской, и окончательно превратится в сообщество, где самым большим грехом считается поесть макарон на ночь – и грех этот легко замолить, сбегав утром в спортзал, – то скорее всего она тогда вскоре и вовсе действительно перестанет существовать. Но это не вопрос «размножения», Шломо!