Текст книги "Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2"

Автор книги: Елена Трегубова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 49 страниц)

Шломо меня не слышит.

Старенькие англичанки-подружки хохочут и в один голос перебивают Шлому:

– Вы только не подумайте, что мы воспеваем лесбийство или какой-то такой срам! Вы задумайтесь: ведь женщина сегодня, по сути, имеет шанс, будучи полностью независимой от мужчины, и сохраняя чистоту, девственность и верность Богу – родить все-таки ребенка!

Шломо, продравшись к черному священническому платью и адресуясь в простенькое, несколько изумленное от его напора, личико уже священницы, орет:

– Извините, дражайшая! (Dearest!) А как же…

Я цепко арестовываю Шлому под рукав и говорю:

– Шломо, у тебя на шляпе птичка отметилась.

– Где ты была?! Я тебя полдня прождал! У меня тоже, может быть, важные дела! А ты как всегда опаздываешь! – орет Шломо, по-русски, почти без акцента, моментально позабыв про намеченный скандал со священницей и срывая с себя шляпу: идеально чистую. – У меня срочная встреча, может быть, деловая, в другом конце Лондона назначена, а я из-за тебя опаздываю!

– Я в кафе, – говорю, – сидела. Не знаю, где ты был.

– В каком кафе ты сидела?! Ты же мне сказала: встречаемся в кафе, которое по правую руку от Сэйнт Пола! Я по правую руку от Сэйнт Пола и сидел – вон, в Apostrophе! У них там туалет на кодовом замке – а я его случайно разгадал и ворвался к женщине. Был скандал. Пришлось срочно уходить оттуда.

– А я, – говорю, – имела в виду по правую руку, если смотришь со стороны Сэйнт Пола – то есть если ты себя воображаешь Сэйнт Полом – то есть, в смысле, собором – то по правую руку, с точки зрения собора. В смысле, если ты стоишь на крыльце и смотришь наружу. А ты сидел, наоборот, по его левую руку.

– Но все нормальные люди, – горячится Шломо, – когда говорят: «по правую руку от собора», имеют в виду – по правую руку от себя!

Я говорю:

– Шломо, ты чего так вырядился, а? Шубу еще не хочешь надеть? Жарища же!

Шломо, сразу сменив тон, разулыбавшись во всё щедрое лицо, так что мясистые складки заиграли вокруг носа, – и довольно поправляя съехавший по рубашке вниз одним концом бежево-коричнево-палевый, в клеточку, куцый кашемировый шарф, говорит:

– А у меня сегодня – смотрины!

– Какое счастье, – говорю (спускаясь уже по ступенькам и отволакивая Шлому за собой – только бы он про священницу не вспомнил). – А кто невеста?

– А я, – говорит, – не знаю еще! Одна старая знакомая семьи, посещающая местную синагогу в Лондоне, зная, что моя мама страшно озабочена моим безбрачием, решила найти мне партию. Нашла какую-то еврейскую молодую вдову в синагоге. Говорит – очаровательная. Мы со знакомой этой так договорилась: она невесту выведет к определенному часу на крыльцо синагоги, ничего ей про меня не говоря. А я как бы невзначай буду проходить мимо – и если мне невеста понравится – тогда я к ним подойду и познакомлюсь. А если нет – то мимо пройду. Давай с тобой вместе туда доедем, а?! Я что-то один боюсь туда идти! Очень тебя прошу – пошли вместе! Я понимаю: это всё клоунада, безнадежная затея – но я обещал маме! Мама три раза мне уже на мобильный с утра из Иерусалима звонила, проверяла, как я оделся. Сходи со мной, а! Эта синагога – прямо рядом с Кензингтонским дворцом.

– Что-то я, – говорю, – никакой синагоги рядом с Кензингтонским дворцом никогда не видывала.

– Я тоже, – говорит, – никогда. Но мама так сказала. Поехали! Там на месте найдем!

– Ну, – говорю, – ладно… – говорю (прикидывая, что если я сейчас быстро Шлому на смотрины провожу, – то уже не будет невежливым немедленно же после этого распрощаться – и уехать домой спать), – поехали, – говорю, – давай кэб ловить.

Шломо артачится:

– Кэб?! Это же дико дорого! Мы на кэб отсюда до Кензингтона больше денег потратим, чем стоит такси из Тель-Авива до Иерусалима!

– Я, – говорю (мучительно, с недосыпу, пытаясь подсчитать, достаточно ли у меня в кармане осталось денег – от упавших с неба на Баркли-скуэ), – сама за кэб заплачу, не волнуйся.

– Нет, нет и нет! – говорит Шломо. – Да ты что?! Поехали в метро.

– В метро я – ни ногой, – говорю. – Ездить в метро – это кормить свою мизантропию. Нет-нет. Этого соблазна я избегаю. Предлагаю тогда компромиссный вариант: как насчет того, чтобы доехать на горбе даблдэккера? Во сколько, – говорю, – ты обещал там быть? Мы, действительно, опаздываем уже?

Шломо говорит:

– Да нет! – говорит. – Мне там в восемь вечера надо быть. Это я так сказал, чтобы тебя пристыдить за твои опоздания. Еще куча времени! Пошли, – говорит, – пешком! Кругом! Через мост и по южному берегу! Я давно там не был! Весь день впереди! Заодно и погуляем!

Я говорю… Нет, я молчу. Нет ничего, думаю, менее подходящего для двухсуточной невыспанности, чем водить Шлому круголями по городу. Думаю: ну если я где-нибудь по пути засну – Шломо будет сам виноват.

The Voice Document has been recorded

from 5:53 till 11:01 on 19^th of April 2014.

Вышли на Миллениум бридж – крепления которого – как растопыренные локти какого-то прыгучего насекомого. Дошли до середины. Зависли на поручнях. Парень жарит в чане миндаль в сахаре и меду. Невообразимо пахучий! Голуби, нахохлившись, терпеливо расселись на железных струнах креплений – в ожидании милостыни. Бурливо течет коричневая Темза – с мутью времен. Солнце нехотя чистит скайскрэйперам стразы, активируя верхние образа. Вдали, прямо по курсу, – взметывается Тауэр бридж. Чуть ближе, по London bridge – идут на север караваны алых даблдэккеров.

Я говорю:

– Шломо, – говорю, – давай не пойдем на другой берег! Чего там делать?! Ты только взгляни, – говорю, – на эту отвратную трубу Тэйт-modern, крематория искусства, им же и угробленного. Пошли, – говорю, – лучше обратно к собору – взгляни назад, как там красиво: это называется – Мост «Почувствуйте разницу!»

– Нет-нет, – говорит Шломо. – В Тэйт мы конечно же не пойдем! Я вообще считаю современное искусство чисто коммерческим предприятием по выбиванию денег из…

Тут Шломо оказался заглушен громадным военным вертолетом, идущим на абордаж Тэйта, потом разворачивающимся и зависающим над нами.

– …невежественных богатых идиотов, изображающих из себя изощренных коллекционеров! – сглотнув вертолетный вихрь воздуха (как только вертолет двинул в сторону Сэйнт Пола), но все еще придерживая шляпу, кричит, перекрикивая чудовищный вертолетный шум, Шломо. – Вертолеты, – кричит, – это же какая-то небесная саранча! Не знаю, как тебе, – кричит (когда вертолет уже завис над площадью перед Сэйнт Полом, где мы только что были), – а мне, – кричит, – военные вертолеты в небе над городом сразу напоминают что-то апокалиптическое!

– Удивительно! – говорю. – Какие одинаковые у нас с тобой неожиданно ассоциации возникли! – Я вспомнила, как еще во время первой Чеченской войны увидела в новостях по телевизору чудовищные, апокалиптического ужаса, военные вертолеты: черные акулы, кажется, – плюющиеся огнем, убивающие… Мне просто физически плохо стало – от визуальных параллелей с концом света из «Откровения»: когда там саранча была подобна коням, приготовленным на войну, и на головах у нее были как бы венцы, и волосы, как волосы у женщин – и шум крыльев ее как стук колесниц. Это же точнейшее визуальное описание военного вертолета – образным языком автора первого века, который никогда никакой техники в помине не видел! А волосы! Как это точно сказано про вертолет в полете, с вертящимся пропеллером! И то, как эти военные вертолеты плюются огнем, убивая – это же буквальная иллюстрация видений автора «Откровения» о конце света: когда он говорит, что у этой «саранчи» были хвосты как у скорпионов – и в хвостах ее были жала. Как будто автор «Откровения», в пророческом видении будучи восхищен в будущее, увидел просто прямую трансляцию сегодняшних телевизионных новостей! Удивительная точность описания всех этих мерзопакостных железных чудовищ!

Шломо говорит:

– А на мой взгляд – на ракеты описание в «Апокалипсисе» очень похоже! А волосы – это след за ракетой по небу! Ну что, – говорит, – армагеддон близится?! Ждем, тогда, значит, войны с Гогом из Магога, который нападет на Израиль? Я так полагаю, что следующая привлекательная точка земного шара, которую бросится завоевывать восставший из ада вождь Советского Союза – будет Иерусалим?! Под предлогом, конечно, вновь, защиты русскоязычных, а заодно и арабоязычных! Пойдем, – говорит Шломо, – скорее на берег – а то тут так ветрено на мосту – что сейчас в реку просто сдует! Я начинаю подозревать, – говорит, – что Гог из Магога от предела Севера у Иезекииля – это Кремль, который поддержит арабские страны в ядерной агрессии против Израиля! Так у нас некоторые трактуют пророчества Иезекииля об армагеддоне. И вообще – ты веришь, что конец света, действительно, уже вот-вот случится, как все сейчас предсказывают?

Я говорю:

– А Христос, когда его спросили о сроках, сказал: «Не ваше дело!»

Шломо говорит:

– Ты меня обманываешь. Я же читал Новый Завет! Ничего такого не помню! Не мог твой Христос так сказать.

Я говорю:

– Так и сказал: «Не ваше, – говорит, – дело знать времена и сроки!» Кроме того, Христос прямо сказал, что срок конца света не знают даже ангелы – а знает только Отец Его Небесный. Так что я убеждена, что любой человек, говорящий, что знает срок конца света – либо бредит, либо врет.

– Нет, ну а как же?! – не унимается Шломо, явно решив на мне возместить невысказанное англиканкам под портиком Сэйнт Пола. – Знать, конечно, невозможно – но признаки, признаки! Вроде – смотри – все признаки приближения армагеддона, по Иезекиилю, сбылись: государство Израиль создано, израильтяне со всех сторон света собрались в обетованную землю! А ты сама сказала – военные вертолеты на пророчества из вашего «Откровения» похожи! Что там ваши любители апокалипсиса предсказывают?!

Я говорю:

– Шломо… Во-первых, ты смешиваешь между собой две совершенно разные модели пророчеств… Некоторые христиане, например, уверены, что в третьем, восстановленном, Иерусалимском храме воссядет антихрист, под видом мессии. А Иоанн Златоуст, например, наоборот говорит, что Иерусалимский храм, разрушенный вскоре после распятия Христа, никогда не будет восстановлен, и подчеркивает, что никакие ветхозаветные пророки этого не предсказывают. А многие христианские святые, трактуя предсказание апостола Павла о «человеке греха, сыне погибели», который перед концом света «сядет в храме Божием, как Бог, выдавая себя за Бога» перед вторым пришествием Христа – так вот многие христианские святые, Ефрем Сирин, например, говорят, что антихрист, на самом деле, не восстановит Иерусалимский храм, а что имеется в виду, что перед вторым приходом Христа и перед концом света антихрист воссядет внутри церкви христианской, соблазнит людей и «будет управлять церковью под личиной истины». Во-вторых… У тебя, Шломо, нет шанса не заметить конец света – Христос сказал, что когда Он снова придет на землю, то Его второе пришествие будет, как молния от одного края земли и до другого – видно всем людям на земле – то есть это будет сверхъестественным явлением, после какой-то планетарной катастрофы, концом всего видимого земного физического миропорядка. А любой, кто придет другим способом и будет выдавать себя за Мессию – это будет антихрист и лже-мессия. Увы, Христос предупредил, что антихриста примут многие люди: «Я пришел во Имя Отца Моего – и Меня не принимаете, а того, кто придет во имя свое – того примете». То, что пробы на роль антихриста давно уже начались, это не новость. Более того – апостол Иоанн в первом послании вообще употребляет слово «антихристы» во множественном числе – то есть их за историю человечества уже было много, и еще будет. Более того – многие православные святые предсказывали, что антихрист, воссевший во главе какой-то громадной державы, поначалу вообще будет как бы вроде бы даже и религиозным, соблюдать все обряды – а потом окажется, что в сердце-то у него пустота, холод и зло, и что на самом-то деле он служит сатане, а не Богу. И вообще, слушай, об этом давай не будем сейчас, а?

– Как это не будем?! – возмущается Шломо – как только мы уже завернули с моста к Тэйту. – Как это не будем – если это самое интересное!

– Есть даже – не знаю, читал ли ты, – говорю, – жуткое, во многом пророческое произведение одного русского религиозного философа, опубликованное перед самой его смертью, в 1900-м году, где есть «Повесть об антихристе», где описывается вроде бы благодетель-правитель, объединитель земель, который православным дал деньги на богатейшую реставрацию красивейших храмов, дал возможность поклоняться прекрасным старинным иконам – как в музее, – а католикам пообещал поддержку государства Ватикан, а для протестантов открыл богатейшие институты по изучению религии – то есть – вроде бы, благодетель, формально уважающий и поддерживающий религию и даже вроде участвующий в каких-то обрядах – но на самом деле оказалось, что это – соблазн, что этот правитель таким образом пытается соблазнить и коррумпировать христиан, что он таким образом пытается подменить веру в Христа пустой красивой оболочкой формы, а Христа-то в этом уже ни в чем нет, – а вот когда этого правителя попросили немедленно же публично, прилюдно исповедовать свою веру во Христа – то он чуть не испепелился и начал в открытую уже уничтожать тех христиан вокруг, которые не шли на коррупцию и не соглашались поклоняться ему, а поклонялись только Христу.

– Ну? – говорит Шломо. – А дальше что было?

– Шломо… – говорю. – Возьми да почитай сам. Давай закроем сейчас все-таки эту тему, а… Давай на лавочку сядем у реки… Посидим… Немножечко… Молча… Взгляни, – говорю, – на эти отвратительные казарменные березки по периметру Тэйта! Замечал, – говорю, – что эти советские березки никогда здесь ни на миллиметр не растут?! Они всегда одного и того же размера! Это какое-то чудовищное ядовитое действие проклятий и миазмов modern art! А эти чудовищные бетонные саркофаги-лавочки, закатанные в черную резину! Привет от СССР! Им, несчастным, почему-то кажется, что это уродство забавно! Они просто не пожили в царстве этого победившего уродства.

– Нет, – говорит Шломо, – ты не уходи от ответов! – говорит. – Вон, лавочка, нормальная, деревянная, чуть подальше. У меня, – говорит, – сугубо-практический интерес к эсхатологическим вопросам: нужно ли мне уже мать насильно эвакуировать обратно из Иерусалима в Милан?

– Если честно, – говорю, – Шломо, то лично мне кажется, что многие недопонимают пророчеств о Иерусалиме, которые произнес Христос. Мне кажется, что и сами первые Христовы ученики не вполне эти пророчества понимали, записывая эти пророчества по памяти. То, что произносил Христос, настолько их ошеломило и казалось настолько невероятным – ну как же! не останется камня на камне! – что ученики просто из-за недопонимания смешали два пророчества, разных по сроку исполнения, в одно. Первое пророчество, произнесенное Христом, относилось к разрушению Иерусалимского храма. А второе пророчество – к гораздо более удаленному во времени событию: концу света, который тоже, несомненно, начнется с драматических событий в Иерусалиме. Но Христос ясно говорит, что до этого момента еще предстоит целая страшная и тяжелая история, чудовищные вехи которой Христос описывает, как знаки: будут войны, восстанет народ на народ, будет голод, мор, землетрясения во многих местах, гонения на христиан, приход лжехристов и лжепророков, которые дадут великие знамения и чудеса, и умножится беззаконие. И еще один четкий признак дает Христос: Радостная Весть о Христе будет проповедана по всей вселенной, во свидетельство всем народам. То есть Христос прямо говорит, что перед концом света случится куча бедствий – но одновременно случится положительная вещь: не будет мест в мире, где не было бы проповедано Евангелие, не останется народов, которым бы не было известно имя Христа и Его учение. Мне вообще кажется, что картина, которая в эсхатологическом месте Евангелий нарисована словами пророчества Христа – это действительно картина ядерного взрыва, или чего-то подобного – потому что Христос просит тех, кто будет находиться в эти дни в Иудее, не заходить даже домой за одеждой и вещами, и даже если катастрофа застигнет, когда они будут на кровле – не заходить в дом, чтобы взять чего-нибудь, и если даже будут на поле – не обращаться назад взять одежду – а бежать как можно скорей в горы. Почему в горы? Мне кажется, что это именно как какая-то защита от ядерного взрыва, или что-то подобное. И сказано, что после «скорби» этой солнце померкнет, и луна не даст света своего, и звезды спадут с неба, и силы небесные поколеблются. Едва ли эта часть пророчества относилась к видению осады Иерусалима и разрушению Иерусалимского храма в 70-м году по Рождеству Христову. О будущей эсхатологической катастрофе в Иудее Христос говорит, что такого бедствия, как будет в те дни, не было и не будет никогда в истории человечества. И что если бы не сократились, по милости Бога, дни этого грядущего бедствия, то не выжил бы никто – но ради немногих избранных сократятся эти дни. И только о разрушении Иерусалимского храма Христос просто и четко сказал: это случится еще при вашем поколении.

– А ты не думаешь, – говорит Шломо (как только я приземлилась на тапчанчик деревянной скамейки на набережной), – что апостолы вообще могли все эти пророчества про разрушение Иерусалимского храма придумать – уже после того, как храм был разрушен?

Я говорю:

– А зачем бы им, интересно, это было бы придумывать? Это, что – фильм ужасов, что ли, какой-то? Зачем, Шломо?

– Ну, – говорит, присаживаясь рядом со мной на скамейку и стягивая с полной своей шеи шарф. – Ну, чтобы придать всему тексту авторитета! Уф, жарко как, действительно. Может, мне пальто снять?

Я говорю:

– Наоборот, – говорю, – наличие в Евангелиях пророчества о разрушении Иерусалимского храма именно в таком виде – это ярчайшее доказательство того, что все без исключения Евангелия были написаны до семидесятого года, то есть до того, как это пророчество сбылось. И, скорее всего, после того, как храм был разрушен, никаких изменений в текст Евангелий не вносилось. Шломо, – говорю, – ты вот просто возьми и перечитай Евангелия – увидишь, настолько бегло там об этом пророчестве говорится. А ведь разрушение Иерусалимского храма было наиважнейшим для большинства иудеев того времени событием! Ты представь, – говорю, – Шломо, – какое горькое ликование и горе там были бы в тексте – если бы, как ты подозреваешь, это пророчество было бы просто фальсификацией постфактум уже после того, как оно сбылось. Как бы там в красках расписывалось это событие!

– Ничего я не подозреваю! – возмущается Шломо, вскакивает, стаскивает с себя пальто и, рядом с шарфом, бежево-коричнево-палевым, в клеточку, куцым кашемировым, вешает пальто на спинку лавки. – Я просто тебя спрашиваю!

Я говорю:

– В тексте Нового Завета во многих местах Иерусалимский храм в контексте упоминается как существующий – актуально существующий в момент написания. И храм, как мера духовных вещей, мера сравнения, много раз присутствует во фразах Самого Христа. А у Луки даже есть фраза: «и пребывали всегда в храме» – в самом конце Евангелия. Ни в одном Евангелии, ни даже в деяниях апостолов, нет ни намека на то, что разрушение храма уже произошло – и, наоборот, контекстно храм присутствует. Я не сомневаюсь, что все эти тексты, и даже письма апостола Павла, можно датировать только сроками до семидесятого года.

Говорю – и думаю: ну как я могла ввязаться в этот разговор?! У Шломы же ровно в одно ухо влетает – через другое вылетает. Испытываю, короче, обычное, при встречах со Шломой, состояние изумления себе же самой: как же Шломо опять умудрился меня раскрутить на эту никчемную болтовню на важнейшие темы?!

Сижу, еле удерживаюсь, чтобы не заснуть, смотрю через реку. Купол собора отсюда – цвета подпушка в голубиной подмышке.

Шломо затих на миг – к моему удивлению. И вдруг вскакивает, кричит:

– А! Вот они! Вот они идут! – и рванул к спуску с моста.

Я смотрю: а с моста спускаются две старушки-англичанки, к которым Шломо под портиком Сэйнт Пола со спорами приставал!

Я думаю: какое счастье! – и закрываю глаза. Рядом, прямо на дорожке усевшись, какой-то юноша играет на непонятном музыкальном инструменте – звучащем как электронные гусли. Я просыпаюсь – и первое, что вижу – гигантской высоты потолки в моем номере отеля! В вертикали комната гораздо больше, чем в горизонтали! Кровать страшно неудобная – панцирная, провисающая – хотя и широкая, с железными старинными ржавыми ножками. Но выспаться я, в небесной какой-то перине, успела так, как никогда в жизни не высыпалась – несмотря на то, что легла часов в пять утра, несмотря на то, что сквозь светлый сон, как сквозь пальцы, плыли все яркие звуки Иерусалимского утра: цоканье ослика с бричкой – здесь, внутри Старого города, у Яффских ворот; крики «Рэ́ га! Рэ́ га!» таксистов – входящим, вносящимся на бешеной скорости в ворота торговцам, с гигантскими, на голове несомыми, деревянными подносами вытянутых бубликов, с сезамом (сквозь сон был явственно виден каждый раз даже неповторимый рыночный жест: волосатая щепотка пальцев, цапля, заглядывающая сама же себе в рот и нетерпеливо качающая клювом); звон чего-то бьющегося в тарантайке на одном деревянном колесе; беготня в сандалях по неровным, мытым, уже горячим камням мостовой. Выходящую на крошечный балкон (прямо напротив Давидовой цитадели) дверь закрыть, заградиться от звуков, не было никакой возможности – жара! – и, вместо не имеющихся в номере занавесок дребезжали, снаружи, раскладушки ржавых железных персиан с жабрами, с частыми горизонтальными ребрами: закинуть ржавый замочек накрепко никак не удавалось – и персианы то и дело клацали, стукали – от малейшего жаркого дыхания ветра – впуская, вместе с жарким, рёберным лучом (завис в воздухе и на каменных подножных плитах), в мой и без того прозрачный, праздничный сон весь Иерусалим. Я, вероятно, могла бы проспать еще хоть неделю – после всех последних дней без сна – но удивительный, непонятный, в солнце растворяющийся музыкальный звук заставляет меня встать и, по ниточке звука, притянуться к балкону, быстро ступить ступней на горячие разбитые камни балкона и заглянуть вниз: никого не видно! Я влекусь в ванную комнату – к светлому, большому, чуть левее расположенному окну. Высовываюсь. Кто, на чем играет? Нет, ничего не видно! Царь Давид на гуслях – разве что! И нанизывается сразу на тонкую, жаркую, музыкальную эту ниточку, мигом, и чудо небывалой, самой счастливой в жизни ночи здесь, в сердце Старого города, в Храме, – и – уже под утро, здесь внизу, в кантине отеля, разговление греческими цуреккиями – неизмеримо вкусными громадными ватрушками, где вместо начинки, в центре каждой – ярко крашенное вареное яйцо. Яйца отжертвываемы похожему седой бородой на арабского деда мороза маленькому палестинскому священнику с широкими сизыми губами и симпатичной женой, и присмиревшему Радовану, и застенчивому юному худенькому Предрагу. А в моих, жутко быстро сжираемых, с голодухи, цуреккиях – вместо этого в середине – ярко красные, ярко изумрудные, ярко мажентовые вмятины. Нанизывается моментально, на нитку звука, и весь безумный отель – с неимоверно узкими, неимоверно крутыми и неимоверно высокими лестницами, с чудовищными кафтанами на стенах, с похожим на гигантскую игровую доску для игры в нарды высоченным, в человеческий рост, лакированным ярко инкрустированным деревянным изголовьем дивана в фойе на этаже, – безумное здание, возведенное в османские времена – и с тех же времен, верно, унаследовавшее экстравагантные традиции санитарии: с мизинцевым слоем пыли на всём – так что поначалу я даже боялась чихнуть – чтобы не погубить смерчем всех остальных обитателей. Брызгаясь спросони холодной водой в раковине, я мою золотую мушмулу – и, выдвинув на балкон углом стул, сажусь на солнце и рассматриваю сливающиеся с солнцем волнистые сверкающие филиграннейшие линии (как на морском нёбе от игры солнца с мелководными волнами) – инкрустацию на косточке с невероятной жадностью и скоростью сжираемой мушмулы. Без всяких fade out и fade in, с обиднейшей ясностью и громкостью, не успев насытиться мушмулой, слышу ор в ухо:

– На лавках спать запрещено!

Вытаращиваю глаза – и вижу довольнейшее наклонившееся ко мне лицо бомжа, кажется – cockney, с подбородком, грозящим лбу кулаками.

– Здесь нельзя спать! Вас заберут в полицию! – довольно острит бомж, улыбается – не оставляя никаких шансов избежать эстетического удовольствия созерцания беззубого его рта – и с достоинством уходит прочь по набережной, замотав на шее покрепче шарф: бежево-коричнево-палевый, в клеточку, куцый, кашемировый.

Царь Давид сидит здесь же, слева, почти у моих ног: светловолосый кудрявый голубоглазый щупленький пацан, вываривающий руками бесконтактную музыку в странном каком-то круглом жестяном электронном корыте. Чайки, морские чайки с чудовищным, полутораметровым размахом крыл, летают бешеными меховыми бумерангами от южного берега Темзы к северному и обратно. Я слышу где-то поодаль густой, низкий, откашливающийся голос Шломы:

– Да нет, вы меня неверно поняли… Я был бы счастлив! Но как же с ней об этом заговоришь?

Я, несколько встревоженная таким оборотом разговора его с англиканками – оборачиваюсь: Шломо, разворачивающимися все время на сто восемьдесят градусов, оглядывающимися, договаривающими, шагами, возвращается от моста.

– Старые суфражистки! – с умилением сообщает он мне, наконец, дойдя до лавочки и хватая на локоть пальто с деревянной спинки. – Вставай. А то мы опоздаем, – и тут же, сняв шляпу, и приглаживая черные вихры к затылку, застывает, разглядывая купол Сэйнт Пола: – Мне очень жаль тебе говорить, но, к сожалению, я боюсь, что Бог не существует. Я боюсь, что Бог – это просто прекрасная выдумка людей. Лучшая из выдумок – я согласен. Но все-таки – красивая фантазия, не больше.

Я говорю:

– Шломо, неверующий еврей – это оксюморон.

И неожиданно легко поднимаюсь с лавочки – будто и впрямь выспалась в Иерусалиме, пока он сплетничал со старушками.

– Ши́кца! – не без восторга хамит в ответ Шломо – и не трогается с места. – Ты просто романтизируешь евреев: на самом деле – быть евреем – я тебе со всей ответственностью говорю! – это не про веру в Бога! Это про традиции, про большие сварливые семьи, про вкусную еду – йи́диш ки́шка, как моя мама говорит, – и про скучные кошерные десерты – я, лично, предпочитаю тирамису – хотя мне и нельзя – у меня сахар повышенный. Боюсь, что Бог – просто праздничная красивая выдумка.

Я говорю… Нет, я даже не нахожусь, что сказать. Я говорю:

– Шломо, ты, все-таки, говори за себя, а не за всех евреев!

– Да нет – я согласен – без этой выдумки по имени Бог жить в этом ужасном мире было бы невозможно, – цедит Шломо, все так же глазея на купол. – Просто благодаря прогрессу в человеческой цивилизации совершенствовалась и идея Бога: сначала, у древних евреев, Бог был жестоким и карающим чудовищем – а потом, когда в результате прогресса и развития человеческих отношений интеллектуалы смогли уже себе позволить некое милосердие – был придуман более добрый и милостивый Бог христианства.

Я говорю:

– Какой прогресс?! Какое «развитие»?! Шломо! О каком «прогрессе» ты говоришь, если некоторые народы до сих пор на полном серьезе болезненно гордятся тем, что умеют мыть кто ноги, кто руки?! Как, у жестоких, похотливых, жадных и горделивых дебилов, пресмыкающихся мыслью и духом по земле – каковыми в большинстве своем являются падшие люди – могла «сама собой» возникнуть идея чистого безгрешного доброго милостивого совершенного Бога?

– Нет, ну как же… У каждого же в душе, даже самой мелкой, есть что-то, что заставляет… Что-то, что заставляет искать возвышенных ценностей! – говорит Шломо – и почему-то быстро-быстро припускает по набережной, как будто от чего-то убегая.

– А откуда это «что-то» в душе появилось, ты не задумывался, Шломо? – идя сзади, говорю я. – Я вообще, если честно, не верю, – говорю, – в то, что на земле существуют неверующие люди. У каждого в душе есть знание о Боге. Я убеждена, что нет «атеистов» – а есть богоборцы. Атеисты – это просто злобные завистники-богоборцы. Как Ленин, как Сталин. Атеисты – это посредственности, завидующие Гению – Богу. И из-за своей зависти становящиеся богоборцами, мечтающие убить Бога, встающие на сторону сатаны. Мечтающие свергнуть Бога – и сделать сатанинских божков из себя самих.

– Я никому не завидую! – кричит, немедленно застыв и обернувшись, с трясущимися губами Шломо. – Честное слово! Я мечтал бы верить в Бога и знать, что Бог есть! Но взгляни на все ежесекундные ужасы в мире! Я прочитал в самолете в газете об изнасилованиях детей – опять детей! Безгрешных детей! Какой сумасшедший скажет, что этим кошмарным, безнадежным миром управляет Бог – или каким злобным должен быть Бог, если Бог все это допускает! Бога нет – это же очевидно! Это же очевидно – просто из-за того количества ежесекундных нечеловеческих сатанинских преступлений, которые происходят на земле!

– Now you talking! – говорю. – Наконец-то ты заговорил о главном – и очень точно расставил все акценты. Шломо, – говорю, – вот скажи мне теперь честно – забыв обо всем своем образовании, забыв обо всех книгах, которые ты читал – а просто оглянувшись вокруг, вот на этих визжащих чаек, а потом просто посмотрев на свои ладони, пощупав свой нос, уши – честно, вот прямо сейчас, скажи мне: ты веришь, что все это могло возникнуть само собой?

– Нет, – брякает Шломо. – Не верю! – и, вновь, не оборачиваясь, припускает, почти бегом, по набережной. – Но ведь доказывают же ученые… – говорит Шломо спиной, – что это всё как бы постепенно… Самоорганизовалось в организмы из ничего… Живое из неживого…

– Харкни, – говорю, – в глаза ученым. – В те самые их глаза, про которые даже маньяк Дарвин признавался, что если кто-то скажет, что этот сложнейший оптический механизм мог возникнуть сам собой в результате эволюции – будет абсолютным идиотом. Более упертых остолобов с узким кругозором, чем ученые, честно говоря, я в жизни не видела! «Ура! Я исследовал механизм дефекации у глистов! Значит – Бога нет! А я – гений!» Вот тебе типичная парадигма мира у ученых-материалистов! Я уж даже не буду дразнить тебя сейчас, Шломо, бесконечно сложным жгутиковым пропеллером в простейших клетках, без которых они существовать не могут! Скажи мне вот просто основываясь на своей, богозданной еврейской логике: ты веришь в то, что твоя еврейская мама, чуть не убитая в Освенциме, произошла от обезьяны? Что у твоего пра-пра-пра-дедушки просто заблаговременно отвалился хвост?