Текст книги "Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2"

Автор книги: Елена Трегубова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 49 страниц)

А этот несчастный голубовато-зеленоватый прямолинейный уродец, прямо рядом с церковью?! Нет, ну, ладно, все ему простится – в царстве серых глыб – за эту смешную цветоносность – как будто честно хотел соответствовать в цвете церкви, но промахнулся, и попал совсем не в тон.

А этот?! С наростами лифтов, вон там, по правую руку – уже перед самой аркой! Привилегированная (не понятно чем) коробка с дурными балконами – застряла здесь, как в несчастных мозгах у лабателей первого, после переворота, десятилетия, архитекторов – идея потрафить высочайшему вкусу примитивных убийц-рецидивистов, захвативших власть.

Нещадно выкорчевывая из переулка сорняк – советскую архитектуру, одновременно она пыталась сотворить фокус: зацеплялась взглядом – вот хотя бы вот за этот низенький нежно-розовый дореволюционный особнячок слева (рельефная дубовая парадная дверь – крашенная, правда, в пошлое армейское бордо, ну – ничего, сотрём; овальное окошко в надстройке вверху по центру – с дивными, чуть неравномерными параллелями и меридианами; умильные, умиротворенные кариатиды с барельефом – стоят себе и глазеют на неофитов, подобрав аккуратные свои букли – с таким выражением на белых личиках, как будто ничего и не стряслось, как будто никаких тем тьмущих трупов мимо них и не проносили, со времен последних порядочных владельцев здания) – и, вопреки всем земным представлениям о ботанике, проводила вегетативное размножение одухотворенных домов по переулку: и те, моментально, будучи привитыми черенками на родную почву, разрастались в самых буйных, разнообразных формах – и вмиг восстанавливалась, плоть от плоти, Москва, какой была до несчастья. И в результате, весь Брюсов за секунду оказался засажен в ее воображении ну ма-а-ксимум двух-трехэтажными домами городских усадебок; а угловой четырехэтажный дом, со своей уютной желтенькой ром-бабовой полу-ротондой, смело попирал, взрывал, аннигилировал сталинский портяночный сирый серяк – и, сделав всего один шаг, выступал снова вперед, на свое законное место на главной улице, и выставлял вперед, по направлению к Кремлю, как щит, девиз In Deo spes mea.

– До несчастья! Это ты прямо как Фирс у Чехова сказанула! – хохотала Лаугард, техногенно старавшаяся любые шутки разбирать до основания, и обсуждать, как они устроены.

Но из арки, как ни тянули они переулок, все-таки пришлось выйти – и вышагивать теперь по улице Кое-Кого к Пушкинской.

– Живот! Живот! – вдруг, когда прокручивали уже Моссовет (с неприветливой парочкой вооруженных милиционеров у входа), опять захохотала Лаугард – и схватилась за пузо.

– Что с твоим животом?

Серые стражи порядка насторожились и вылупились уже на кучерявую Ольгу, как на потенциальную диверсантку.

– Ой, не могу… – вся сгибалась пополам от хохота Лаугард. – Сейчас вспомнила, как во время службы тот, другой, второй батюшка, который службу вел, вышел и говорит: «Сами себя, и друг друга, и весь живот наш…!» А живот у него у самого такой кругленький, толстенький!

III

Уже перед самой Пасхой Татьяна умудрилась где-то достать для всего класса билеты на Таганку – на «Мастера и Маргариту» в Любимовской постановке – и сплавляла в театр литературную паству маленькими стайками, в разные дни. Изменявшая мужу кобыла Маргарита с удовольствием раскачивалась на настоящих веревочных качелях и летела ногами вперед, в зал, в развевающейся бордовой юбке. И крайне неприятно было думать, что сейчас вдруг с копыта может сорваться туфля.

Аня, ошуюю, умиротворенно подтрунивала над воскресшей, не прошло и полвека, бытовой, обывательской, очень советской (хотя, вроде, и анти), сатирой.

А Елена еще раз поразилась, насколько же выдуманный Булгаковым блеющий добренький юродивый по имени Иешуа, называющий кровавого тирана «добрый человек» – далек от настоящего образа, который сразу же видишь, читая Евангелие: какой уж там «добрый человек»! «Змеиные отродия!» – вот как Иисус властителей и официозных священников называл! Змеиные выродки! Смягчившие наименование только благодаря неточному знанию переводчиком древне-израильской фауны и греческой путанице между змеей и ежом-змееедом – и превратившиеся в русской версии в «порождения ехидны». Христос, никогда не мекавший и не бекавший, как в булгаковских фантазмах – но, наоборот, властно и однозначно излагавший Свою, Божественную, волю: «В традициях ваших что написано, как читаете? А Я вам говорю…» Гений, которого даже родные-то считали буйнопомешанным. Йешу́а Ха’Машиах, который взял плеть и с гневом выгнал из храма тех, кто устроил себе там кормушку, тех, кто решил малёкс торгануть в популярном, раскрученном месте. Иисус, никогда не проповедовавший компромисса со злом, или примиренчества с неправдой. Иисус, которого считали раскольником и сектантом, богохульником и попирателем основ веры отцов, и который в ярости рассыпал столы с деньгами для выкупа жертвенных животных – короче говоря, опрокидывал вверх дном мебель в храме – куда уж там, «добрыми людьми» подонков кликать? Иисус, которого боялись власти, считая, что Он сейчас возглавит восстание и немедленно захватит в Иудее власть – и которому лишь драпая по воде удалось экстренно спастись бегством от помазания восторженной толпой на царство. Йешу́а, обладавший таким властным обаянием, что Ему достаточно было проходя мимо взглянуть на незнакомца и сказать: «Иди за мной» – и тот бросал всё и шел. Йешу́а, который мог запросто сказать ученику, отпрашивавшемуся домой на похороны родного отца: «Предоставь мертвым хоронить своих мертвецов. А ты и иди и благовествуй Царствие Божие!» Живой, реальный, Царь Йешу́а, Царство которого грядет – ничего общего не имел с несловесным, патютишным, вялым, сладеньким святошей – каким его рисовал Булгаков, и каким Его удобней всего было представлять себе и Пилатам, и первосвященникам всех эпох. Адаптированный, безобидный, сладенький, вариант для змеиных отродий.

И так дико было сравнивать выдуманного, ничего общего с Евангелием не имеющего, булгаковского сотрудника налоговой инспекции Левия Матвея (который, как и сам автор, «всё время всё путал») – с настоящим Евангелием от Матфея – метким, метафоричным, хроникальным, точным. «Господь в силах достучаться через любые события, – думала она. – Но это ничего общего не имеет с гнусной булгаковской сатанинской брехнёй о зле, якобы творящем добро. Гнусь и блевотная клевета. Худший из видов духовного блуда! Нет, именно Господь Бог и именно в отдельных судьбах силён всё обернуть в пользу людям Своим – по величайшей милости Своей. И ничего общего у Бога нет со злом. А у несчастного, совращенного сбрендившими оккультистами Булгакова, заигравшегося с сатаной, не хватает в книге главного – а именно: нутряной, яростной ненависти к любому злу – ведь именно ненависть к злу принес на землю реальный Господь и Бог Иисус Христос. Ненависть и непримиримость к любому злу. «Не мир пришел Я принести на землю, но меч!» Меч разделения. Жесткая непримиримая война против «князя мира сего». И готовность лучше умереть – но со злом не пойти на компромисс ни в слове, ни в жесте, ни в движении – именно это принес в мир Христос. Нет у Булгакова того Бога, Который есть свет – и в Котором воистину нет никакой тьмы – и Который со злом будет бороться до полного уничтожения. Бороться Своими, Божественными методами – не ущемляя при этом ничьей, реальнейшей, свободы выбора».

И только когда в театре на сцене вдруг дрогнул свет и массивная героиня-актриса в отчаянии крестообразно сложила руки на маленькой оградке, и раздался переливчатый звон, Елена с удовольствием узнала аллюзию с католическими колокольцами перед причастием – и звякнула в карман какая-никакая, но монетка, от модного спектакля нелюбимого Любимова.

Аня, которая все время чинилась и строжилась (безобразие, разговаривать на спектакле), но которой в ухо все-таки была впрыснута ассоциация, – расслышав, пробурчала:

– Ну, тогда сцена имеет смысл.

На Страстной неделе, в уже солнечным сквозняком пронизанном классе, перелистывающим, не читая, тухлые старые учебники на высоких пыльных шкафах и партах, и играющим в городки распахнутыми настежь фрамугами и густотельно прокрашенными тремя двустворчатыми окнами, – Татьяна на уроке устроила обсуждение напомаженной маргаритки.

И больно щипался за черные капроновые колготки фанерными расщелинами стул – когда Елена высунулась по пояс из окна с четвертого этажа – проверять, на месте ли чудо – жатые бубенчики туго спелёнутой фаты из только что кокнувших коконов почек вишни. Природа выкидывала фортель за фортелем. Спешно отстреляв к концу марта, видать, уже все имевшиеся в небесных закромах родины запасы снега, и стыдливо его за первые же десять апрельских дней растопив, теперь явно решила рвануть через уровень – и, не доигрывая зимнюю партию, начать сразу с летнего эона. И за вишню было страшно.

– Как вы думаете, почему все-таки Петр отрекся? – аккуратно вывела свое (вместо бездарной бесовской булгаковской рокировки) Татьяна, обеими руками унимая разлетающиеся, от сквозняка, из-под заколки прямые пушистые длинные волосы.

– Думаю, просто дико холодно было! – гакнул Чернецов, героически выдерживающий шквал апрельского сквозняка, в одной белой маечке, у самого заднего окна – которое то и дело его пришибало по лбу, и смотрел он поэтому на Татьяну по большей части через треснувшее, еще в прошлой четверти, стекло рамы – но окна́ упорно не закрывал – чтоб не спугнуть нагрянувшее вёдро.

– Апостолы же в каком-то смысле все Его предали, – возразила, наконец, Елена, хотя и сидевшая на целых две парты ближе Чернецова к Татьяниному прибежищу за чужим учительским столом, заваленным ветхими мочецветными методичками, но пол-урока неимоверным уже усилием воли практиковавшая молчальничество – видя, как Татьяне мучительно хочется, чтобы хоть кто-нибудь еще – в ровном уныленьком гвалте в классе – проснулся и подключился к разговору. – Во-первых, все заснули – когда Господь умолял их не спать! А во-вторых – все ведь разбежались!

– Нууу, Лена, нельзя, конечно, сравнивать сонливость с доносительством – по степени тяжести преступления! – Татьяна вышла из-за стола и, опершись бедром на столешницу, уютно скрестила руки в кольчужного цвета и вида жакете. – Нельзя же сравнивать активный, подлый акт предательства – и отречение из страха быть убитым вместе с Ним. Вы же знаете: в сталинское время люди даже подписывали чудовищные клеветнические показания на друзей и даже на членов семьи – под пытками на Лубянке, доведенные этим адом до безумия – и наверное, нельзя их за это судить так же строго, как добровольных стукачей и доносчиков. Но отчасти вы правы. Ну, что, казалось бы – трудно было просто бодрствовать час? – громко артикулировала Татьяна аккорд, отчаянно обводя глазами класс, в попытке найти еще хоть кого-нибудь, кто глядел бы не спиной или – что еще хуже – не тупым темечком, выгуливая очи по голой парте. – Так уж тяжело, что ли, казалось бы, было просто не заснуть, когда Иисус попросил быть рядом с Ним и бодрствовать? Так нет, даже любимые ученики не выдержали – и от ужаса и усталости сломались и заснули. А потом и вовсе все разбежались в паническом страхе. Все предали. Каждый по-своему. Просто реакция разная была у каждого на свое предательство – Петр понял и раскаялся. Иуда так ничего и не понял и удавился.

Лаугард, с забавной прилежностью держа шариковую ручку и, нажимая на изогнутый указательный, аккуратно выводя цифирь – и одновременно с яростным аппетитом выкорчевывая зубами заусенец из левого мизинца, доделывала на первой парте в ряду у двери какое-то математическое задание к курсам на свою космонавтику, и вдруг отвлекалась на секундочку от труда и подняла голову:

– Татьяна Евгеньевна, а вот я не понимаю эпиграфа ваще к роману. Зловещий какой-то, да? – обывательским тоном («Мань, глянь, на кухне-то у нас наблевал в углу кто-то!») ужаснулась она.

Татьяна, радуясь, что хоть у кого-то возник вопрос, присела на край стола бочком, скрестив ноги в аккуратно отутюженных пепельных твидовых брючках с манжетами и почему-то не смененных ею, торчащих из-под штанин теплых бахилах сапог на манке, и твердо, чуть оттягивая губы, овально выплавляя гласные, пропела, музыкально соединяя слова, нанизывая их как ожерелье, на единую тональную леску:

– Оля, ну вы же помните, откуда эта чудовищная цитата? В смысле философской подоплеки этого вывернутого лукавого тезиса – мы с вами можем обсудить это после урока отдельно, про заблуждения ума Булгакова мы тут не будем распространяться: остальным будет, я полагаю, не интересно, – а в ближайшем к нам с вами, историческом пласте…

И изложила миф, как миф: про роман Джугашвили с умеренными, невредными, неопасными, писателями, знающими свой шесток – а заодно и (отрадно для него) путающими иногда зло с добром.

Разумеется, к уроку Елена и думать не думала готовиться, и тратить время на перечет давно отыгранной книги поленилась – и заявилась, собственно, повидать Татьяну и договориться с ней о Пасхе, – и как же смешно при всем при этом было тут же обнаружить у себя в голове шпаргалки – Крутаковской картавнёй – случайно записавшиеся года полтора назад, когда они с ним, оба морщась от вляпыпавшего в глаза, нос и рот мокрого снега, торили себе дорогу по сквашенному первопутку на Маяке, сворачивая на кольцо в сторону Колхозной (когда Елена зашла за ним после дурацких посиделок у Дябелева на Горького), и Крутаков, с какой-то яростью, рассказывал ей про манихейские и альбигойские ереси («Ка-а-аррроче, всё вррремя всё путают. И делают себе из этого хобби») и картаво читал причитавшиеся к случаю рифмовки – и раздражение, звеневшее в его голосе, относилось, как ей показалось, скорей, к происходившему на квартире у Дябелевых, нанизанных им, заодно, картавым ударом, на одну и ту же нотную шпагу. И сейчас зазвучавшие вдруг без приглашения шпаргалки, без зазрения же совести немедленно были выданы Татьяне. После чего оставшуюся часть урока Елена с некоторой неловкостью чувствовала, что, в общем-то, уже болтают они с Ольгой и Татьяной втроем, забыв про буйную весеннюю окрошку одноклассников вокруг.

Как только асфальт просох, и пристойно настроилась акустика подошв, и можно уже стало опять звучно, вольготно, без всхлипов, шаркать, далеко и расслабленно выбрасывая вперед ноги, Елена вместе с Воздвиженским принялась осваивать жанр далеких прогулок, почти путешествий – в разоренную усадьбу Покровское-Стрешнево, с парком и прудами – за железнодорожную линию.

В первую же прогулку, пока влеклись по нецензурно чернокоричневой, гуталинной от копоти обочине Волоколамки, выяснилось удивительное несовпадение: Воздвиженский в детстве, как он признался, через трещинки на асфальте перешагивал. Она же сама, пока была мала, наоборот, на них наступала.

Сразу же за железной дорогой на пригорке под осиной рос из влажной земли художник в дурацкой коричневой шляпке, и, почему-то, в костюмчике, причем светлом, летнем (кремово-серые брюки ему были откровенно длинны, и гармошились на заляпанные жженой сиеной ботинки уютными мухомористыми ножками). Буковый этюдник врощен был в ухаб на железной козловатой телескопической треноге. Художник крайне неизящно держал сразу четыре кисти в растопыренных уключинах левой руки, и, как макака – сигареты, покуривал, вернее, погрызывал, поочередно деревянный кончик каждой из них, с му́кой взирая на пейзаж – из-под нагло бросающего неучтенную тень на грунтованный холстик прозревшего пальца осины; а правую руку отодвигал от себя, как по линеечке, перед самым носом, с оттопыренным вверх пальцем (таким пружинистым движением, как будто бы натягивает тетиву) – и то ли что-то замерял в перспективе, то ли заговаривал свет.

– Так этого ж домика нет уже! – обомлела Елена, заглянув в набросанную маслом идиллию с колоннами и пузатыми сахарными балясинами вокруг крыльца. – Да он вообще же, вроде, не здесь стоял, этот дом – а где-то в глубине леса!

Художник, у которого из костистого носа, как обнаружилось при полуобороте его головы, рос довольно густой махорочный зеленоватый мох, только страдальчески замычал, раздув ноздри и чуть не подавившись кисточкой, и хотел что-то добавить, но потом махнул правой рукой, так и не доделавшей замеры оптики, выдернул из зубов кисть, и с неприязнью (непонятно к кому, куда-то в левый бок, направленной), с силой, через угол губы, выразительно выдул воздух.

– Не приставай к нему – видишь человек работает… – загундел Воздвиженский, на дистанции трусовато разглядывая раздавленные тубочки в пестро изгаженном ячеистом деревянном буковом ящичке.

Но она уже ползала по пригорку, рядом, и ласково прихлопывала, как цыплят, ладонями, вылупившихся – посреди нечёсаных колтунов бежевой прошлогодней травы – рьяно-желточных махровых мать-и-мачех. И земля жарко и живо дышала в пригоршни.

– Фу. Грязная же трава! – меланхолично продолжил свои наблюдения за природой Воздвиженский.

На картине, на лужайке перед несуществующим банным домиком с амуром, пускали белого бумажного змея. На прудах, позади раскрытой крышки этюдника с холстом на подрамнике – тоже. И белый ромб никак не хотел взлетать, и, когда они с Воздвиженским спустились, обогнули первый пруд по тропинке и подошли ближе, – наконец, взмыл и обмотал бечевочным поводком малолетнюю заводчицу – заливающуюся хохотом девочку лет шести, а заодно и направляющего ее руки рослого брата, лет на десять ее старше, с хорошим большим лбом и до крови треснувшей справа поперек нижней губой: оба стриженные по плечи (похоже, мамашей – чуть рвано и косовато), с темно-русыми челками, зачесанными на одинаковый мальчишеский пробор, и в одинаковых убогих советских стеганых желтых нейлоновых курточках. Воздушный змей бесславно шлепнулся, как конверт нечитанного разорванного письма – в палитру половодьем затопленной центральной дорожки, между двух прудов, где рядом с ним плескались чернильные облака. А гигантскую акварельную лужу с пропорциональной в масштабах, белой, мятой, ромбовидной бумажкой пришлось обходить вкруголя, и забрели в лес – иначе бы Воздвиженский ни за что не согласился пачкать аккуратненькие мокасины. И опять засверкали, желтее солнца, цыплята – пристроившиеся теперь уже на меховой пахучей вербе (имя дерева – метис веры, божбы и борьбы). И забавно нагличал зяблик, когда они уселись на гнилом поваленном дубе, под выпустившим уже свой фейерверк соцветий ветхим, но живым еще ильмом – прыгал вокруг них по старым бурым листьям в голубой фате на голове и спинке, с чинно поджатыми крылышками точно такого же цвета, как коктейль из прошлогодних дубовых и вязовых листьев.

– Наглик зябличает… – передразнил ее Воздвиженский.

Она вдруг заметила, что слева, на круче широкого и визуально сильно углубляющегося (за счет роста холмистых, заваленных гнилой листвой и поваленными бревнами склонов) оврага, висит, из-за корней липы, рвано обломанный, гнилой деревянный мостик над обвалившимся глинистым скатом, подкрепленный с обеих сторон бревнами, и ведущий теперь в никуда – похожий больше на трамплин – длиною метра два. С противоположной стороны оврага, метров в десять шириной, не было уже даже и такой роскоши – торчало только одно вывороченное зазубренное бревно от подпорки. Елена вскочила и побежала штурмовать осыпавшиеся склоны оврага сумасшедшим треком – по воображаемой линии когда-то существовавшего мостка.

– Ну куда ты лезешь. Грязно же ведь. Зачем? – раздраженно бубнил сзади Воздвиженский. Впрочем, потащился за ней.

Когда они вышли из одичавшего разоренного парка обратно к прудам (отрясая терракотовую маску с ботинок), девочки и мальчика – ковбоев воздушного ромба – уже не было – как не было и их главной игрушки – ветра.

Смешные, шаровидные, никогда не казавшиеся плакучими, синеватые стрешневские ивы стояли теперь вкруг подтопленного вешнего пруда по колено в воде, изумленно подняв вверх рукава и манжеты, чтоб не замочить, и бритоголово смотрелись в воду – и выглядели именно теми персонами, кто весь этот пруд наревел. Темные узенькие лавки, сколоченные из пары бурых досок с резной ромашкой по краям, на бутузках-ножках, терпели бедствие и торчали в паре метров от новой береговой линии, затопленные по уши.

По дальней дуге второго пруда качающиеся деревянные скамеечки на цепях с оранжевой рифленой крышей в форме чересчур правильной ракушки из прессованного пластика с яркими волокнами, стоически держали оборону, но тоже были затоплены и выглядели теперь уж скорее лодками, а не лавками: под поверхностью, на которой можно было сидеть, оставалось до воды не больше ладони.

И до первой ладьи-скамьи оказалось можно допрыгнуть – после сложной чечетки по выступавшим из половодья грубым валунам.

Руку Воздвиженский ей подал. Но сам лезть в дудку наотрез отказался.

– Зачем? Ты можешь мне объяснить? – раздражался он все больше и больше. И как только она исхитрилась залезть с боку на резко шатнувшуюся лавку, с ногами, решительно вышел на асфальтовую дорожку и зашагал по направлению к железнодорожной насыпи.

Под дырявым сидением (через одну уцелевшие досточки, занозы, выковыренные ржавые заклепки) сияло небо. И в ту же секунду она до неприличия обрадовалась, что ей целиком досталась вся лавка, весь плот, не пришлось жаться и ни с кем ее делить – как и вот этот вот клочочек облака прямо у ног: только что выстиранный половичок. Приглашавший прогуляться по глади. Она вытянулась во всю длину лавки на спине, как на топчане, поджав ноги, и мягко полетела по голубому талому небу, выжимая из ржавых цепей журавлиное пиликание. И в желобках рифленого оранжевого крыла крыши ртутно дрожали грядки непробудной жидкой грязищи. И нещадно било сквозь крышу солнце. Заставляя даже этот грязный пластик сверкать как янтарь.

В субботу поздним вечером перед Пасхальной службой Воздвиженский, по просьбе Анастасии Савельевны, в темноте проводил Елену от дома до метро. Потом подумал-подумал и доехал вместе с ней до Горьковской, и стал прощаться у вагона, сказав, что теперь уж сразу поедет обратно.

Убежденная, по примеру Татьяны, что бессмысленно пичкать кого-то даже самыми изысканными яствами насильно, Елена лишь легковесно спросила:

– Саш, ты ведь понимаешь: ты можешь пойти со мной, если хочешь?

– Я не могу. Правда. Я родителям обещал не поздно домой вернуться, – отчитался он, и никуда не выходя, перешел коридор и сел на поезд в противоположном направлении.

Елена вынеслась из метро, промотала длинный унылый серый переход и поднялась вверх – из любимого круглого выхода из перехода на углу Горького и бульвара, рядом с магазином Армения – и тут уже, на верхних ступеньках, как всегда радостно обмерло сердце: потому что это всегда означало начало пути к Брюсову.

Пришло столько народу, что уже вываривались из храма наружу. Горячим нарядным людом заполнена была половина устья Успенского вражка, утюжком. Деревянные двери храма были распахнуты, и, казалось, каждый из роя, бурлившего в скверике, старался поймать на собственное лицо отсвет жаркого свечного действа внутри церкви – то и дело подходил и заглядывал туда, чуть издали, внутрь – в результате чего многолюдство тихо мигрировало и перемешивало себя по утюжковой площади перед храмом. И, сначала, как только Елена подошла к дверям, ей показалось, что внутрь храма ни за что не попасть. Но, каким-то мягким вихревым потоком ее захватило – и, уже проносимая волной к центральному алтарю, увидела она в центральной части и Ольгу, и Илью Влахернского, и Татьяну. И дивно было, едва поздоровавшись издали со своими, – тут же улететь опять, будучи разнесенной с ними бурливой, жаркой, огненной лавой прихожан, и вылиться к самому алтарю – где ничего уже не нужно было никому объяснять и говорить – и замереть в нагрянувшем с жуткой внезапностью мраке потушенных свечей и электричества – и знать про себя, что это понарошку, не на совсем – что Великие Поминки сменятся сейчас – вот сейчас же! – Величайшим Празднеством – и, Господи, как же прекрасно было всем своим существом услышать в полночь самые лучшие в мире, и самые актуальные, новости – из первых рук.

Выплеснуться в переулок, в агатовую душистую ночь, с высокой свечей, брезгуя окольцовывать ее смешной старушачьей белой предусмотрительной бумажной юбкой, и доверяя воску жгучей слезой запечатывать пальцы; и печать, пока не остыла, на излучине большого и указательного, совсем была родственного цвета, как будто заплатка для тела; и умудриться не только не затушить света о темь, но еще и подпалить мрак вокруг, как Гедеоново войско, тысячью огней, и вновь зайти в распечатанные двери, и собственным сердцем убедиться, что гроб пуст.

И отворить врата златоустой победе, и презрительно изумиться: где ж твое жало, смерть?

Дожидаясь первой утренней службы (как предложила Татьяна) – когда пир уже выхлестнул из храма на улицу и начал огненными ручейками растекаться по всей Москве, Елена вместе с Ильей Влахернским приземлилась на деревянную приступочку под иконой Серафима Саровского (рядом с той самой, северной, распахнутой сейчас двустворчатой дверцей с окошками, ведущей в церковный двор, через которую три месяца назад шла креститься) и едва успела абсолютно счастливо подумать про себя: «Сейчас упаду в обморок, только уже не секулярный, а от голода!» – и через секунду, уже не знала, как отбиваться от протягиваемых со всех сторон десятком рук душистых ломтей самодельных куличей с приятно крошившейся на колени и на рукава сахарной глазурью – и изумительными золотыми минералами цукатов и изюма внутри. И, как пить дать, с яйцами в рецепте – в рыхлом желтом масляном сдобном тесте – но от этого, Глафириного, долетевшего, наконец, до нее в рассрочку, угощения она отказаться уже не посмела.

IV

И были разверстые небеса. И вольный траффик, в обе стороны. И жара стояла всю пасхальную неделю такая, что невольно думалось: чего ж лето-то теперь еще выдумает, чтоб эту благодать обогнать?

И было чудо – звонок старенькой еврейки Ривки:

– Девочка, ты прекрасно знаешь: я в этом ничего не понимаю. Но я знаю, что для тебя это – праздник. А значит и для меня. С праздником, моя родная.

И закружились блаженные жаркие субботние вечера – и никакой мерой длины было не измерить ту сумму отрезков переулков, которыми они с вечно загадочно улыбающейся Татьяной, дивно-молчаливой Ольгой и дивно-разговорчивым лохматым Ильей Влахернским (все бредившим какими-то суровыми исихастами) возвращались после исповеди к метро: на Горького не выходили, а пройдясь в противоположную сторону, вниз по клинышку площади перед церковью, миновав всегда манившую арку (куда Елена так ни разу не сунулась ни ногой, твердо вызубрив по своим прогулкам с Крутаковым, что о московских задних дворах гораздо лучше мечтать, чем в них заходить), сворачивали за буро-желто-розовый, хваткий, пятиэтажный (не считая обжитого полуподвала) столетний домик в истоке Елисеевского переулка (явственно представляя, что идут они ровно по излучине бьющегося здесь теперь где-то под землей, под асфальтом, широченного прежде ручья – Успенского Вражка, который каким-то чудом зацепился в болтливой памяти прохожих своим до сих пор существующим, но как бы нигде видимым образом не материализованным, именем). Заливались на секундочку направо, вверх по улице Станкевича – поглазеть на нежную, блаженно-нефункциональную поросль фальшивых, с облупившейся скорлупой, ионических колонок в три четверти, на фасаде второго (и последнего же) этажа розовенького особняка – стараясь не смотреть на цоколи до́ма, крашенные не в тон какой-то паскудной серой краской с нашлепками – по-казарменному, шоб порядок был – всюду, всюду бросались, как бельма в глаз города, представления советской номенклатуры об изяществе: всюду приходилось откручивать назад, включать на реверс машину времени, и ретушировать в полумраке силуэты и оттенки домов, притворяясь близорукой и заставляя дома счищать, сбрасывать грибковые наросты трех четвертей века. Возвращались обратно на сквер, и Елена быстро прогуливалась вверх до самых крыш глазами по горизонтальным выпуклым ребрам домов Елисеевского переулка – казавшимся ступеньками – по которым запросто можно было б и вправду пробежаться вверх даже без альпинистских крагов – если б кто-нибудь сбросил с крыши канат. А затем странный аппендикс, под феноменальным названием Шведский тупик, вдруг неожиданно прозревал, оказывался сквозным, и выводил их на Тверской бульвар – и по-настоящему страшным был, пожалуй, только последний темный перешеек: по периметру чудовищного, монструозного, сделанного как будто из какого-то специального цековского мрачного туфа, горьковского МХАТа (история имени которого, казалось, могла даже посоперничать с историей установления в стране советского режима).

Они тормозили на углу – свернув на бульвар, чтобы потом начать подниматься к Пушкинской: и сладко мнилось, что до метро идти еще – вечность. Но как же хотелось эту вечность растянуть.

Облупившиеся нежные полудеревенские девические двухэтажные ампирные фасады с мезонинами и флигёлечками, казалось, бесконечно сами себя тянули вдоль бульвара всеми этими арками, архитравами, эпистелионами, распахнутыми дальнозоркими очами архивольтов арочных мезонинных окон и прочими, со слов старенького профессора Козаржевского с наслаждением именованными, наивными фокусами низеньких пропорций. Кособокие, какие-то тоже очаровательно деревенские, форточки – все время криво подмигивающие с некрашенных десятилетиями деревянных оконных рам неопределенного уже, какого угодно, но точно не белого, цвета. Подернутые грязью, внятно отдающие советской нежитью, прежде знаменитые усадебные дома со звонким именем – в которых теперь кучковались, как казалось по стилю в углядываемых, выхватываемых взглядом кусках комнат, только склизкие канцелярские крысы, икающие, и ковыряющиеся в своих гнилых крысиных зубах над гнилыми желтыми бумажонками, кропотливо внося в амбарные книги отчет о среднегодовом естественном убытии на тот свет советского населения, усушке и утруске человечинки – а по вечерам оставляющих по себе достойную замену: неприятным тусклым ночным свечением зудящие сигнализации в паре унылых окон.

И опять приглашали зайти темные узкие арки, и так внятно обещались там, на задних дворах – по прелюдиям фасадов – зодческие ампирные богатства – но Елена точно знала, что заходить туда не надо: потому как, если даже здесь, на парадных фасадах, осыпавшийся грим штукатурки и трещины на лицах домов ранили сердце, то уж чего ловить там – кроме окончательного крушения близорукой вечерней иллюзии, которую уже и так-то с таким трудом удавалось осторожно, на руках, нести через бульвар. Милая моя, бедная моя, казненная деревенька. И сумерки очень помогали.