Текст книги "Двадцать четыре секунды до последнего выстрела (СИ)"

Автор книги: Екатерина Коновалова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 49 страниц)

Александр: двадцать первая часть

– Сегодня я думал убить тебя, сладкий. Почти отдал приказ.

От слов Джима по позвоночнику Александра прошёл холодок, но почему-то страха не было.

– Ты не станешь убивать меня, Джим, – вздохнул он.

– Почему нет, сладкий?

– Ты обещал сначала свести меня с ума.

Немного послушав тишину, Александр поделился:

– Я хотел закурить сегодня. До смерти. Этот фильм сводит меня с ума.

– Дай мне почитать сценарий, сладкий. А я пришлю тебе коробку отличных сигарет.

– Нет, спасибо. Я не курил с университета, не стоит возвращаться к этой дряни. А фильм ты увидишь в кинотеатре.

Джим засмеялся.

С прошлого звонка прошло больше двух недель, и учитывая, как он закончился, Александр действительно не был уверен, что Джим позвонит снова.

– Ты уволил рыженького.

– Он бездарь с амбициями. Не выношу таких. Знаешь, я провожу на съёмочной площадке половину жизни, мне важно, чтобы меня окружали правильные люди.

– Тебе не о чем беспокоиться, – с какой-то странной интонацией заметил Джим. – Курица-наседка Мэтт оберегает тебя от всех неприятностей.

– Это правда.

– Но он не понимает тебя, сладкий.

Александр потёр глаза. С начала работы над фильмом он сумел более или менее восстановить режим сна, но зато стал куда больше уставать. Так что голова во время этого ночного разговора всё равно была тяжёлой и дурной.

– Не говори, что ты ревнуешь, – серьёзно попросил Александр. – Тем более, мы знаем, что у тебя есть свой… своя курица-наседка. Это же Себастиан Майлс?

Джим издал странный фыркающий звук и произнёс:

– Мэтт отвернётся от тебя. Милейший одноклеточный Мэттью не пройдёт проверку. Подобно Петру он отречётся от Спасителя.

– Я так не думаю, – прохладно возразил Александр. – Мэтт верный и надёжный друг.

– Это пока.

– Я всё думаю, Джим, почему Майлс? Он не похож на своего предшественника. Ни на одно, на самом деле.

Джим хохотнул:

– Этого ты понять не сможешь. Знаешь, почему?

– Потому что не понимаешь ты.

– Умница. Знаешь, сладкий… – вдруг добавил он другим тоном, без игривости, – я…

– Устал? Не понимаешь, в чём цель? Боишься ошибиться?

Джим шумно выдохнул в трубку.

– Ты можешь свести меня с ума. Правда в том, что я работаю не на безумии, а на полной его противоположности. Ни один из моих фильмов не был порожден душевной болезнью или травмой, – Александр встал с постели, завернулся в тонкое одеяло и подошёл к окну. – То, что я создаю, нельзя делать в состоянии изменённого сознания. Мне нужно смотреть на ситуацию трезво. Когда вижу изломы чужой души и страдания чужого разума, когда я придумываю их, Джим, я почти схожу с ума. Но потом я возвращаюсь в реальность, принеся с собой тот опыт. Если ты сведёшь меня с ума, я не стану больше похожим на тебя. Не начну тебя лучше понимать. Я боюсь…

– Ты сможешь.

– Я боюсь, что нет.

– Я могу тебя видеть сейчас, – после долгой паузы хрипло сказал Джим. – Поиграй со мной. Что на тебе под этим одеялом?

– Пока я снимаю, – сказал Александр без тени улыбки, – меня не интересуют эти игры. И опять же, пока снимаю, я сплю одетым. Среди ночи мне может прийти в голову идея, и я кинусь к компьютеру или к телефону, подниму Мэтта и ещё половину команды. И в такие моменты лучше не сидеть потной задницей на кожаном рабочем кресле.

Возможно, отповедь вышла жестковатой. Но пожалуй, Джим её заслужил угрозами и дурацким вопросом. Чтобы немного смягчить впечатление, Александр прислонился к стеклу горячим лбом, улыбнулся и спросил:

– Ты смотришь на меня сам или через камеру?

– Как ты думаешь?

– Через камеру. Сидишь где-нибудь в захламлённой комнате в окружении сложных приборов и экранов и наблюдаешь за мной. Джим, не нужно. Будет не весело. Будет больно, причём всем. И ты не получишь в итоге того, что хочешь. Вернее, – Александр чуть отстранился от стекла, глядя на пустую улицу через стеклянную стену, – ты получишь свой результат, но он тебя не обрадует. Вместо этого давай встретимся.

Он не думал, что скажет это. Но голос Джима, все мысли, которые он сам передумал, пока работал над сценарием, этот дурацкий вопрос про одежду – всё это буквально заставило его предложить встречу.

– Увидимся ещё раз, без Елены и агентов у выхода, просто поговорим. Ты не пьёшь, да? Не то, что алкоголь, даже кофе… Я заварю чай.

«А потом порву к чертям сценарий „Стены“, потому что смогу сказать всё то же самое проще и точнее».

– Мы обсудим всё, Джим. Потому что я действительно понимаю.

– Ещё не до конца, – шёпотом ответил Джим, – но скоро, сладкий. Прости, если не поздравлю с Рождеством.

И он отключился. Несмотря на одеяло, Александру стало очень холодно, и сна не было ни в одном глазу.

Ничего особенного

Клумбой никто не занимался, поэтому она давно промокла, заросла сорной травой. На крошащемся каменном бордюре сидеть было неудобно, но он сидел. И мял в пальцах головку одуванчика. Она уже не была жёлтой или даже зелёной, она стала бурой, волокнистой, но он не бросал её, хотя тут же росло ещё семь свежих цветков.

Рядом закурили. Ему не нужно было даже поднимать головы, чтобы понять, что за человек присел рядом. Старше отца. Пьёт… тоже. Работает руками. Пыльно. Хочет заговорить.

Он не хотел говорить. Но человек бы заставил. От таких легко не отвяжешься, это он знал.

 – Ты грустный, приятель, – прокуренным голосом сказал человек.

Он промолчал, но бросил на землю то, что осталось от одуванчика. Люди не любят, когда что-то мнут в руках, особенно до такого состояния. Сразу начинают смотреть.

– Что-то случилось?

Вчера он ответил бы, что ничего, потом извинился бы и сказал, что мама послала его в магазин. Это всегда хороший повод уйти по своим делам, даже для того, кого мама никуда и никогда уже не пошлёт. Но сегодня он вырос. Он поднял на человека взгляд и спросил:

 – А если и да? – специально громко. Взрослые, в отличие от детей, не любят громких разговоров. Боятся, что их подслушают. Потому что подслушивают сами. Им это нравится.

– Тогда я мог бы тебе помочь, – проговорил человек, затушил сигарету и кинул на клумбу. Сигарету он не докурил, и казалось, будто затушил её специально, чтобы его собеседнику не мешал дым. – Я Уолтер МакКенна, Уолли для друзей. А тебя как зовут?

«Джим».

Ему нравилось думать, что тогда он назвал именно это имя. Впрочем, подошло бы и «Рич», тоже неплохо звучало. «Дейв». «Стив».

– Рад знакомству, Джим, – Уолтер (Уолли) МакКенна протянул ему руку. Джим не любил, когда взрослые подавали ему руку с таким выражением лица. Оно переводилось как: «Давай я сделаю вид, что ты взрослый мужчина и я считаюсь с тобой», – и было по сути своей полнейшим дерьмовым обманом.

Джим пожал руку, и Уолтер МакКенна спросил:

– Так чем я могу тебе помочь, Джим? Ты правда выглядишь грустным.

– Ты мне не поверишь, если я скажу… Уолли, – ответил Джим, сделав долгую паузу перед тем, как произнести короткое имя. Но оно ему понравилось. Легко прозвучало. И человеку этому хорошо подходило: с рыжими светлыми волосами, широким лицом, большим носом и яркими синими глазами он действительно выглядел как кто-то, кого можно называть «Уолли».

– А ты попробуй рассказать, – Уолли подмигнул ему, на мгновение прикрыв яркий глаз густой рыжей бровью. – Я, знаешь ли, актёр. У меня фантазия отличная. Могу поверить во что угодно. Даже в летающую тарелку, – вдруг он вскрикнул: – Смотри! – вздрогнул всем телом, дёрнулся так, что чуть не упал с бордюра, едва успел удержаться, оперевшись рукой о грязную клумбу, а другую руку вскинул к небу. Джим круто повернул голову – и Уолли расхохотался:

– Ты поверил!

Джим наморщил брови. Уолли не издевался над ним. И он ведь правда поверил, что Уолли что-то увидел в небе. Пусть даже и тарелку. А Уолли для этой шутки пришлось испачкаться, чего взрослые делать не любят. Улыбнувшись, Джим неуверенно заметил:

– Ты меня разыграл.

– Обожаю так делать, – Уолли вытер грязную руку о серые поношенные штаны. – Говорю же, я актёр. Так во что я не поверю, Джим?

Джим долго смотрел в синие глаза Уолли. Слова просились на язык. Буквально чесались возле плотно сжатых губ. Но он их удерживал. Они были тайной. И не из тех, которые раскрывают первому встречному. Но именно поэтому их хотелось произнести. Вытащив из рукава крест с обломанным концом, он потёр его, но быстро спрятал обратно. Уолли не торопил его и смотрел внимательно, но как-то без напора. Выглядело так, словно если Джим промолчит, Уолли просто немного расстроится, встанет и уйдёт. Или даже не уйдёт, а покажет ещё одну летающую тарелку. То есть он не требовал сказать.

И именно поэтому Джим, заставляя себя смотреть Уолли в глаза, произнёс (но негромко):

– Я пообещал сжечь нашего святого отца. На исповеди пообещал. Веришь?

– Верю, – просто сказал Уолли. – А за что?

Джим испытал в этот момент новое ощущение. Оно было сладко-жарким, опалило пищевод, пробежало по позвоночнику и ещё вдобавок засвербило в нёбе. Он не знал, как оно называлось, но появилось, когда он сказал правду:

– Он пытался меня трахнуть. Давно хотел, – опьянённый этим новым чувством, Джим улыбнулся.

Ему было плевать, поверит ли Уолли или начнёт кричать, что Джиму нужно вымыть язык с мылом. Или рассмеётся. Ему не было дела до Уолли, потому что сказать об этом вслух было лучше, чем съесть самое удивительное лакомство. Лучше, чем вообще всё, что Джим испытывал до этого.

– Значит… – пробормотал Уолли, отведя взгляд, – ты маленький католик. Ходишь в ту церковь… Святого Михаила, да?

– Я не католик, – отрезал Джим. Неуместный вопрос Уолли вырвал его из собственных ощущений. – Я просто хожу в церковь, – и пояснил: – Я не верю в Бога.

Этого он вслух тоже ещё никогда не говорил, и ему понравилось. Кажется, то удовольствие возникало, когда говоришь другому о вещах, о которых нужно обязательно молчать.

– Я тоже, – вдруг поделился Уолли, – но я взрослый, поэтому могу не ходить в церковь. И ты не ходи, Джим. Лучше заглядывай ко мне в театр. Хочешь?

Джим застонал, балансируя на грани болезненно-острых ощущений. Он почти чувствовал. Между тотальным ничем и болью он всегда предпочитал боль, и сейчас она ощущалась так тонко, так сладко.

Пытаясь удержать в голове картинку, он пробормотал: «Хочу. Ты играешь на сцене, Уолли?», – но это было очень сложно. Ощущения ускользали от него, и от этого просыпалась яростная дикая злость.

Усилием воли Джим снова соскользнул в солнечный день поздней весной, где под пальцами в труху растирались одуванчики, а Уолли показывал летающую тарелку.

Или в другой?

Там было мороженое. Рожок. Джим старательно облизывал его, не касаясь зубами, и бросал на Уолли пристальные взгляды. А Уолли прятал глаза и бормотал что-то совершенно бессмысленное. Джим тогда впервые назвал его «дорогим». О, да, это было отличное воспоминание. Оно разворошило у Джима в груди огромную ощутимую дыру. Но оно пропало. Кроме подтаявшего рожка там остался только острый царапающий край чёрного креста. Джим тогда уже знал, что камень, из которого он сделан, называется «оникс» – Уолли рассказал.

В новом воспоминании Джим с отвращением стёр пыль с большой лампы, швырнул тряпку на пол и объявил:

– С меня хватит.

Уолли покорно поднял тряпку и продолжил работу сам, а Джим развалился на куске брезента, закинул ноги на свёрнутый и забытый здесь много лет назад старый задник сцены и, немного подумав, сбросил ботинки один за другим. Стянул носки. Пошевелил босыми пальцами.

 – Ты ужасный мальчишка, Джимми, – проворчал Уолли, – ленивый, упрямый и жестокий.

Наверху было достаточно жарко, так что вслед за обувью Джим снял и футболку. Уолли испустил тяжёлый вздох.

– Очень жестокий, – повторил он. – И в тебе нет ни капли сочувствия ко мне.

– Ни капли, – согласился Джим. – Ты старый похотливый неудачник, мой дорогой Уолли. И мне тебя не жалко. И сейчас ты вытираешь старую лампу, а штаны тебе начинают жать. Потому что – что, Уолли? – Джим прикрыл глаза и зевнул, даже не пытаясь делать вид, что ему это интересно. Через зевок закончил: – Потому что ты хочешь меня. Но это скучно. Лучше сыграй мне как вчера. Давай, покажи ещё раз Отелло.

– Я не в настроении, малыш, – пробормотал Уолли. – Давай лучше…

Джим прищурился:

– Сыграй Отелло. Покажи мне ревность. Или я заставлю тебя ревновать на самом деле, дорогой.

В реальности было очень холодно. Но Джим предпочёл бы околеть, нежели выйти из своих воспоминаний. Хотя конечно, он понимал, осознавал краем сознания, что выбор был слабым. Но в то же время он был разумным. Нужное количество боли, достаточное, чтобы ощутить её, но не настолько сильное, чтобы в ней утонуть.

«Я здесь», – более реально, чем наяву, прошептал у него в сознании мягкий баритон. Джим кивнул и закрыл глаза. Да, обладатель баритона был здесь. Спокойными, как будто даже врачебными движениями снимал с него одежду, укрывал одеялом и садился у постели на скрипящий стул. Смотрел непонимающим взглядом, но внимательно. Протягивал руку и касался лба сухой тёплой ладонью. У него не дрожали руки. Даже у Дока подрагивали. И потели. А у него – никогда. И глаза никогда не темнели, зрачки не расширялись. Кажется, он был единственным, кому Джим прощал эту оплошность. Святому Себастиану было можно не хотеть его. Потому что он святой.

«Ещё не сейчас, детка», – прошептал Джим своему воображению, представил себе серую потрескавшуюся стену и тут же почувствовал сзади жаркие душные объятия. Завозился, скидывая тяжёлую потную руку. Капризно надул губы.

Уолли был прост, как старый калькулятор. Даже ещё проще. Как какая-нибудь тумбочка, раскладной столик. Инструкция по использованию даже не требовалась, слишком всё было очевидно.

– Прости, малыш, – тут же сказал Уолли. – Я устал. – И вдруг обеспокоенно спросил: – Малыш, ты был сегодня в на занятиях?

– Нет.

Джим встал, прошлёпал босыми ногами к столу и отпил воду из горлышка графина. Уолли каждый раз просил его так не делать, и Джим каждый раз игнорировал его просьбу. В конце концов, хорошего – понемногу. У просьб должен быть лимит. А сегодня Джим уже и так исполнил парочку.

– Джимми, это важно. Ты ведь не хочешь закончить как я? Мыть эти чёртовы лампы за гроши? Ты ведь умница, Джим. Тебе в университет нужно поступать.

Запрокинув голову, Джим рассмеялся в голос. Он обожал эту фантазию Уолли.

– У нас нет денег, – робко продолжил Уолли, – но если ты хорошо сдашь экзамены, сможешь поступить на стипендию. Не обязательно же в какой-нибудь Оксфорд рваться…

– Думаешь, – Джим обернулся, отставив графин, – я получу профессию, начну зарабатывать, и мы с тобой будем жить долго и счастливо, Уолли? – спросил он. – Я стану тебя содержать? Возиться с тобой?

Это была его любимая часть.

– Я ведь тебя содержу, – почти с обидой выдавил Уолли из себя, – тебе у меня лучше, чем дома. Ты сам говорил!

– Если я поступлю в университет, – негромко, но наслаждаясь каждым словом, сказал Джим, – я выброшу тебя в канаву как старую лишайную собаку.

Уолли слабо улыбнулся, опуская глаза:

– Ты ведь шутишь, малыш, правда? Ты ведь меня любишь?

– Нет, Уолли. Не люблю. И я не шучу. Я уйду, а ты останешься тут один доживать, стареть и превращаться в развалину. У тебя выпадут все зубы, вылезут волосы, и ты станешь совершенным уродом. Представляешь?

Искренне и с пронзительностью, на которую, наверное, был способен один только Уолли, он ответил:

– Нет. Я не представляю, не хочу жить без тебя, малыш.

– Я это запомню, – пообещал Джим.

У Уолли он научился не чувствовать тело, быть за его пределами, наблюдать, фиксировать. Иногда это было полезно, иногда Джиму даже нравилось, но чаще мешало.

«Расскажи мне сказку, Святой Себастиан», – попросил он. Пусть будет короткий отдых. И милый Басти, конечно, не отказал. Он рассказывал сказки как ребёнку. С выражением, с какими-то особыми интонациями. И как актёр он был значительно хуже собственного ботинка. Но Джим слушал. Ему не нравилось думать о причинах, и он не думал – но почему-то голос Себастиана его успокаивал.

Пока что-то внутри скручивалось в тугой узел, пока тело трясло в конвульсиях, а из глаз лились слёзы, Джим слушал сказку про лиса и кролика и видел, как Себастиан, устав, чуть откидывается на спинку стула. Но плечи не опускает. Держит спину, даже если валится с ног. Вымуштрованный солдафон. Сытый, хорошо выдрессированный домашний тигр, который приходит лизать ему руки, когда они пахнут сырым мясом.

Уолли умолял шёпотом, сидя наверху, в осветительной коморке:

– Джимми, пожалуйста, будь аккуратнее! Не надо, чтобы о нас пошли слухи.

Джим скривился:

– Уолли, дорогой, пусть лучше знают, что я с тобой сплю, чем считают нас родственниками. Это омерзительно. Не хочу даже представлять, будто у нас с тобой общие гены, – вздохнул и велел: – Отойди. Я справлюсь.

Он иногда занимал место Уолли у пульта осветителя. Простая работа. Но Уолли она утомляла, а от Джима не требовала даже малейшей сосредоточенности. Пока руки нажимали на кнопки и крутили старые рычаги, голова решала задачи по математике.

Играл «Реквием».

Уолли пытался привить Джиму любовь к музыке и упрашивал её слушать. Рассказывал про композиторов… всякое. У него рядом стояли истории про то, как Моцарт своей музыкой помог на несколько мгновений прозреть слепому умирающему старику – и про то, как он же написал канон «Лизни меня в зад»[29]29
  Leck mich im Arsch – канон для шести голосов си-бемоль мажор, написанный Моцартом в 1782 году. Предназначался для дружеских вечеринок. Опубликован уже после смерти композитора его вдовой под другим названием – «Давайте будем счастливы», что звучит достаточно близко на немецком, но, конечно, сути дела не отражает. О том, как канон получил такое название, вы можете почитать, если загуглите понятие «швабское приветствие».


[Закрыть].

«Реквием» играл громко, но его несколько портил скрип иглы проигрывателя. Уолли пил вино и поздравлял Джима с досрочной сдачей экзаменов. Сделал очередной глоток, откашлялся и предложил:

– Малыш, может, что-то повеселее? Тут заздравную надо ставить, а ты устроил… траур.

Джим отодвинул бокал, отошёл к окну и попросил:

– Сыграй мне про Моцарта.

Уолли чуть убавил звук и покачал головой:

– Я же пьян, малыш. Но если ты просишь…

– Очень прошу. Порадуй меня, Уолли. Тот момент, когда Сальери принимает решение.

Уолли жил на чердаке, и из окна его квартирки был виден весь их унылый городок. Джим немного посмотрел вдаль, потом обернулся, закрывая окно спиной, и повторил требовательно:

– Давай!

Уолли никогда не мог ему отказать. Он начал было играть «Амадея», но не закончил и фразы, оборвал себя сам:

– Нет, всё вторично. Давай отсюда… – прикрыв глаза, он вдруг весь преобразился. Появилась стать, осанка, и в то же время – испуганное выражение лица. Джим читал сомнения и страхи по залёгшим под глазами теням. – «Нет! не могу противиться я доле // Судьбе моей, – произнёс Уолли тихо, опуская глаза на собственные широкие руки, – я избран, чтоб его // Остановить – не то мы все погибли».

Он метался. Хватался за воображаемый перстень с ядом и отпускал его, он погружался в воспоминания, но снова возвращался к неизбежному решению. За Моцарта он веселился, за Сальери – мрачно предвкушал. Заговорил о «Реквиеме», не сбившись на ни строчку, и прошептал, как раз когда проигрыватель переключился на «Лакримозу»:

– «Мне день и ночь покоя не даёт // Мой чёрный человек».

И он почти рассмеялся, подняв на Джима взгляд, когда говорил:

– «Гений и злодейство – две вещи несовместные».

– Ты думаешь? – спросил Джим нежно. – Ну, пей же, – и сам поднёс ему бокал.

Уолли выпил, хотя в этом глотке не было никакого смысла. Просто Джиму вдруг захотелось самому стать участником представления.

И только проглотив вино, Уолли всё понял. Спросил жалко:

– За что, Джимми?

– Ты говорил, что не хочешь без меня жить, – напомнил Джим, сел на низкий продавленный диван и за руку притянул Уолли к себе. – Ты не будешь. Приляг. Бог с ним, с Моцартом, он умер. Не дёргайся, я не стал бы травить тебя ядом, от которого есть противоядие.

– Промывание желудка? – спросил Уолли глухим от сдерживаемых рыданий голосом.

– Я пью это вино с тобой. Конечно, яд не в нём. Не поможет. Расслабься, дорогой. Тебе тут всё равно было бы нечего делать без меня.

– Джим… – Уолли поднял голову с его колен, посмотрел в глаза и спросил: – Ты меня любишь? Хоть немного?

– Люблю, – покладисто ответил Джим и погладил его по голове, по всё ещё густым, но уже седеющим волосам. Соврал, конечно. Но для трупа не жалко. Пальцами поймал ониксовый крест и потёр его.

В реальности тоже. Открыв глаза, Джим поднялся на диване, поморгал воспалёнными глазами и подумал, что в следующий раз выберет другое воспоминание.

Глава 54

Миссис Кейл заговорила о Рождестве удивительно поздно, словно очнувшись. В этом году Себ хотел видеть на празднике Джоан и не желал никаких надоедливых соседок. Но начать разговор об этом с миссис Кейл опасался. Однако она не обиделась, а погладила его по руке и тихо сказала, что очень рада за него и будет счастлива познакомиться с женщиной, которую он полюбил.

– Вы с Эмили никогда по-настоящему не подходили друг другу, – заметила она задумчиво, благо, Сьюзен уже ушла спать и не слышала разговора. – С моей стороны было бы глупостью ожидать, что ты вечно будешь хранить верность женщине, с которой разошёлся пять лет назад. Пусть даже это и моя дочь.

– Вы знаете, – неожиданно для себя сказал он, – мне казалось, мы отлично друг другу подходим.

– Эмили нужен был такой мужчина как мой покойный муж, – грустно, но с улыбкой ответила миссис Кейл, – который читал бы ей книги вслух, дарил бы цветы без повода, всегда был бы рядом, решал бы все проблемы, может, рисовал бы её портреты. Не просто любящий и заботливый, а почти что второй отец. А тебе нужна сильная и самостоятельная женщина, которая способна за себя постоять. Эта Джоан… она такая?

– Однозначно, – пробормотал Себ, и на этом вопрос приглашения Джоан был решён.

Неожиданно объявили о желании приехать родители. Сьюзен чуть ли не до потолка прыгала, когда услышала, что на Рождество увидит деда и «вторую бабушку». Да и Себ соскучился.

Будто бы извиняясь за два месяца тишины, до самого Рождества Джим завалил Себа работой. За это время ему довелось сделать всего один выстрел – оборвать неудачные переговоры в роскошной гостинице в Дублине, – а в остальное время приходилось сидеть, прилипнув к прицелу, слушать через наушник пустые разговоры, в которых он понимал разве что предлоги, и изредка устраивать лазерное шоу. И оказавшись за праздничным столом, Себ с трудом верил, что у него действительно выдался выходной. Откровенно говоря, он опасался, что Джим сорвёт его с праздника – слишком уж много было дел в последнее время. На всякий случай он даже обсудил это со Сьюзен – предупредил, что сделает всё возможное, чтобы встретить Рождество вместе с ней, но не может ничего обещать. Сьюзен надулась, как и всегда, когда он упоминал работу. Но тут уже Себ ничего поделать не мог – только надеялся, что она поймёт его правильно, когда повзрослеет.

Джоан вырвалась с работы и теперь, устроившись в его любимом кресле, наслаждалась пуншем. Сьюзен сидела на подлокотнике и заваливала её вопросами. Сам Себ перебрасывался короткими фразами с папой – тот рассказывал о сентябрьской охоте. Мама и миссис Кейл о чём-то болтали за столом.

Это было удивительно тихо, удивительно прекрасно.

Себ встал за новой порцией пунша и поймал взгляд Джоан. Захватил бокал и для неё и сел на свободный подлокотник. Сьюзен улыбнулась ему как-то хитро.

– Пап, почему вы с Джоан не живёте вместе?

Джоан закатила глаза, а Себ почувствовал приступ нездоровой весёлости. Лёгкий алкоголь, конечно, не мог дать такого эффекта. Но вот атмосфера Рождества, этот дом, украшенная гостиная и близкие люди вокруг пьянили.

– Я сам иногда об этом задумываюсь, Сью, – ответил он. – Понимаешь, Джоан очень любит свою работу в Плимуте. А мы с тобой живём в Лондоне.

– Мы могли бы жить все вместе. Это было бы весело, – задумчиво сказала Сьюзен, но выражение мордашки было крайне хитрым.

– Уверена, – фыркнула Джоан, – что нам и так очень весело. А вот твой дед что-то загрустил. Не хочешь предложить ему кусок торта?

Джоан слегка подтолкнула Сьюзен, и та, чуть поколебавшись, действительно пошла за тортом.

– Она тебя замучила? – спросил Себ, чуть приобняв за плечи Джоан, которая удивительно уютно смотрелась в старом кресле.

– Она умница, – улыбнулась Джоан. – И очень похожа на тебя, даже страшновато. Но знаешь, я лишний раз убедилась, что в жизни не заведу своих детей.

– Почему?

– Вдруг выйдет моя копия? – расширив глаза в притворном ужасе, она рассмеялась, а Себ наклонился к её уху и шепнул:

– Это будет самый очаровательный ребёнок в мире, – а потом добавил серьёзно: – Я иногда за неё очень боюсь.

– Иногда?

– Всегда. И да, знаешь, особенно боюсь того, что она окажется похожей на меня не только внешне.

– Я сомневаюсь, что она, схватив винтовку, побежит воевать за мир во всём мире, – Джоан взяла его за руку и переплела их пальцы, – её интересуют насекомые, рисунки, поездка в Рим и вечная любовь. Кажется, всё, что положено девочкам.

Предмет их обсуждения как раз отдал дедушке торт и принялся задавать каверзные вопросы.

– Видела бы ты меня лет в четырнадцать, – покачал головой Себ, – какого я жару задавал родителям. Не уверен, что мне хватит терпения моей матери… Ладно, к чёрту, – он мотнул головой, выбрасывая оттуда лишние мысли. – Пошли танцевать?

Должен же он был наслаждаться редким явлением – Джоан в платье?

Танцевать под рождественские гимны в небольшой гостиной, конечно, было смешно, неловко и по-дурацки. Но Себу нравилось. И Джоан, похоже, тоже.

Через пару мелодий внимание Себа отвлекла Сьюзен – потребовала потанцевать и с ней тоже. Потом они вытащили к себе маму, папу и миссис Кейл – и всё превратилось в подобие языческих плясок вокруг стола.

Уже совсем вечером, проводив родителей спать в единственную гостевую комнату, Себ вышел на улицу, вытащил телефон и быстро набрал номер, не оставляя себе времени на раздумья и колебания.

Джим ответил мгновенно.

– Себастиан?

На заднем фоне у него можно было различить какой-то лязг.

– С Рождеством, Джим, – произнёс Себ, но не так уверенно, как хотел бы.

В трубке раздался приглушённый стон, и Себ не мог бы сказать точно, от удовольствия он или от боли.

– И тебя тоже, дорогой мой, – промурлыкал Джим.

Стон повторился, но Джим не клал трубку. Пожалуй, всё-таки боль. Пытает он там кого-то, что ли?

– Заинтересован? – уточнил Джим.

Немного подумав, Себ ответил уверенно:

– Нет. Точно нет.

– Врёшь… – протянул он и замолчал.

Надо было бы положить трубку, но никак не удавалось придумать завершающую фразу. У Джима опять застонали, и Себ поменял мнение: удовольствие. Впрочем, стон тут же сменился истошным, пронзительным воплем.

«Не буду вам мешать». Да, это, пожалуй, подошло бы лучше всего.

– Не представляешь, как тут скучно, – вдруг заметил Джим. – Может, подъедешь и перестреляешь их всех?

– Думаю, нет, – Себ улыбнулся.

– А если прикажу?

– Тогда мне потребуется более внятная формулировка задания.

Джим засмеялся.

– Отдыхай, детка. Ты мне понадобишься довольно скоро.

– Хорошо, Джим.

Себ с некоторым облегчением сбросил вызов, обернулся – и встретился взглядом с Джоан. Она стояла в стороне, возле дома, и конечно, не могла слышать их с Джимом разговор. Но стало как-то не по себе.

– Всё в порядке, Басти? – спросила она несколько напряжённым тоном.

– В полном, – ответил он и подошёл к ней. – Решил поздравить босса с праздником. Пойдём в дом?

Джоан не стала сопротивляться, но Себ ощущал, что её что-то напрягает. Ему оставалось только надеяться, что ничего особенно серьёзного она не услышала. А ему, похоже, противопоказан пунш. Какого чёрта он не услышал, как она вышла из дома?

***

Попрощавшись с засыпающей на ходу Сьюзен и слегка загрустившей миссис Кейл, Себ увёз Джоан к себе домой.

– У тебя замечательная семья, – произнесла Джоан мягко, забираясь в постель. – Я никогда не предлагала, но если хочешь… Можем зайти на Новый год к моим. Правда, они уверены, что я тебя придумала.

Себ засмеялся и поцеловал её. Долго думать над вопросом не было нужды.

– Поедем и докажем, что это не так.

– Собственно, пока мой единственный аргумент – это от природы слабая фантазия.

Вытягиваясь рядом с Джоан под прохладным одеялом, Себ зажмурился от удовольствия. Не надо бы ему ехать знакомиться с её родителями. Не надо сближаться. Но как приятно, что она предложила. Ему было хорошо с ней. Просто отчаянно, до невозможности хорошо. Если честно, то даже лучше, чем с Эмили. Он любил Эмили всем сердцем, но с ней всегда было чуть-чуть сложно. Были вещи, которые она понимала и чувствовала куда глубже него, и её расстраивало, если он не мог оценить какого-нибудь Байрона. С другой стороны, были вещи, которые она не хотела осознавать и принимать – например, его армейскую карьеру. Она даже редко говорила «война», предпочитая расплывчатое «там»: «Скоро ты уезжаешь туда?». Джоан не было дела до Байрона, её не волновало, что на обед – холодная курица с майонезом, она горела своим делом и могла говорить о работе часами. Если бы только можно было рассказать ей правду о Джиме и его безумных заданиях…

На этой мысли Себ уснул.

Разбудил его звонок. С трудом разлепив тяжёлые веки (какой-то вчера был недобрый пунш), Себ схватил телефон и ответил на вызов, пока звук не разбудил Джоан.

– С добрым утром, Себастиан, – сухо произнёс Джим в трубку, – бери игрушку и приезжай.

Чёрт. Дерьмо.

Джим отключился, а Себ бросил взгляд сначала на сейф, прикрытый шерстяным старым одеялом, а потом на спящую Джоан. В принципе, по утрам у неё над головой можно устраивать артобстрел – не услышит. И всё-таки идея забирать винтовку, пусть и в чехле, пока она находится в комнате, казалась Себу крайне дерьмовой. Но судя по голосу Джима, перезванивать и просить его раздобыть где-то винтовку не стоит.

– Джоан, – тихо позвал он. Джоан не шевельнулась, продолжала спать, уткнувшись носом в подушку, и Себ аккуратно встал.

Она не шевельнулась, пока он одевался, и продолжила спать, когда он так беззвучно, как сумел, открывал сейф.

Выйдя на улицу, Себ сразу заметил неприметный тёмно-зелёный и уже далеко не новый «Дискавери», забрызганный грязью почти до стёкол. Пыльное стекло опустилось, и с водительского места выглянул Джим.

Себ забрался на пассажирское сидение, пристегнулся, и автомобиль тронулся. Маленький Джим за рулём внедорожника смотрелся комично, и Себ посмеялся бы, если бы не переживал насчёт Джоан.

– Что, детка? – спросил Джим минут через пять, убавив почти до минимума громкость инструментальной музыки.

– Ничего, – сначала сказал Себ, но потом поймал испытующий взгляд Джима и ответил: – Я ночевал не один. А как вы знаете, сейф у меня стоит в спальне.

Джим пожал плечами, ничего не ответил и снова выкрутил громкость музыки до максимума.

Они ехали чуть меньше часа на юго-запад, в пригород. В какой-то момент начались жилые районы маленькими аккуратными домиками. И если Себа не подводило знание топографии, то впереди их ждали всё те же домики, поля и озёра. Не совсем те места, где будет уместна винтовка. Зато оставалось радоваться, что Джим отказался от своего «Ягуара». Он был бы слишком заметен в пригороде.