Текст книги "Сферы влияния (СИ)"

Автор книги: Екатерина Коновалова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 47 страниц)

Майкрофт медленно наклонился, заставляя ее остро почувствовать их значительную разницу в росте, и осторожно, с той же сдержанностью, которая всегда отличала его рукопожатия, коснулся губами ее губ, удерживая ее руку в своей. Вторая ее рука безвольно повисла плетью, и Гермиона не могла даже шевельнуть ей.

Можно целовать со страстью, можно – с нежностью, со злобой, в конце концов, но, пожалуй, во всем мире один только Майкрофт Холмс мог поцеловать с математически-точным расчетом, выверяя каждое прикосновение и отслеживая внимательными черными глазами-тоннелями каждую ее реакцию, каждую эмоцию.

Гермиона была бы рада зажмуриться и отдаться чувствам, значительно более явным, чем любые слова, если бы только не эти глаза. Чудилось, что стоит ей прервать зрительный контакт хотя бы на мгновение – и партия будет проиграна, хотя на доску еще даже не поставили фигуры.

И все-таки именно она разорвала поцелуй, нервно облизнула губы и сказала:

– Однажды вы заверили меня, что, если потребуется, ваша спальня будет в моем распоряжении.

На лице Майкрофта проступило неприкрытое выражение довольства.

– Я не даю обещаний, которые не могу сдержать, – согласился он. – Она в полном вашем распоряжении.

От кабинета до спальни было идти совсем недолго, порыв страсти и вовсе мог бы смести всякие воспоминания об этом пути, но Майкрофт и порывы – не то, что могло бы действительно совмещаться. Они шли спокойно, он открывал перед ней двери с непринужденностью джентльмена, сопровождающего даму на светском мероприятии. И Гермионе невольно на ум снова пришли злосчастные гравюры, встали перед глазами с такой живостью, что она, не сдержавшись, всхлипнула от смеха.

Майкрофт распахнул дверь спальни и с любопытством взглянул на Гермиону, но она покачала головой и сказала:

– Как я могла всерьез принять эту комнату за гостевую спальню?

– Боюсь, что невнимание к деталям – явление, распространенное повсеместно и затрагивающее даже наиболее интеллектуальных представителей человечества, – заметил Майкрофт, закрывая дверь, и, словно внезапно утратив спокойную решимость, которая владела им еще недавно, отошел к книжным полкам.

– Вас это, конечно, не касается, – сообщила Гермиона.

– Конечно.

– Временами мне кажется, – сказала она, вынужденная, не имея смелости подойти к книгам, изучать спину Майкрофта, – что вы делаете мне комплименты.

– А потом?

– А потом, что утонченным образом пытаетесь меня оскорбить.

Спина дернулась.

– Комплимент и оскорбление имеют больше общего, чем кажется на первый взгляд. И первое, и второе по существу являются видами субъективной оценки личности.

Гермиона улыбнулась. Неожиданно ей стало спокойно и легко – здесь, в этой комнате, игры Майкрофта не могли иметь того же значения, что и в его кабинете. Здесь она была сильнее.

Она подошла к нему, положила руку на ощутимо теплое даже сквозь рубашку плечо и спросила:

– Как отличить одно от другого?

– Очевидно, – Майкрофт повернул голову, и теперь ей был виден его профиль, – по контексту.

Контекст не был рассчитан на воображаемых листах, не был разыгран на одной из сотни досок. Если маски и были, они расплавились, стекли восковыми дорожками на паркет, прожгли холодные простыни узкой кровати.

Галстучная булавка совсем неосторожно, непродуманно упала на пол, звякнула, заставляя их обоих вздрогнуть, но тут же была забыта, оставлена лежать без дела, потому что узкая полоска синего галстука змеей сползла по рубашке, потому что жилет был снят и (все-таки!) аккуратно отложен на тумбочку, а свитер Гермионы был отброшен за ненадобностью.

Поцелуй больше не был прохладным. Жар, который ощущала Гермиона во всем теле, передавался Майкрофту, он напитывался им, как если бы он (Мерлин, что за бред?) действительно был рептилией, оживающей от чужого тепла.

Еще дважды в комнате прозвучали голоса.

Первый раз, когда Майкрофт остановился, потянулся к тумбочке, и Гермиона, кажется, не столько угадала, сколько прочитала в его сознании причину, затем охнула:

– Я помню, что магглы… Мерлин, есть же магия!

И второй раз, когда она сама замерла, укоризненно взглянула на люстру и щелкнула пальцами:

– Нокс, – и комната погрузилась в темноту.

Остался единственный источник света – глаза Майкрофта. Его взгляд теперь светился, горел, и Гермиона не чувствовала уже, где заканчиваются ее обрывочные, разодранные в клочья силой обуревающих эмоций мысли, и где начинаются его. Она читала его мысли – потому что не могла не читать их, как не могла скрывать своих собственных. Но даже во благо всей Британии – магической ли, маггловской ли, – ни она, ни Майкрофт не смогли бы обнаружить в сознаниях друг друга ни единого государственного секрета.

Их там больше не было.

Были только они двое: два тела, два разума, два… да, в этом не было сомнений, два сердца, потому что сердце Майкрофта гулко колотилось совсем рядом с сердцем Гермионы.

Примечание: 1. Гермиона вспоминает Оскара Уайлда, сказавшего: «Женщины любят нас за наши недостатки. Если у нас их окажется достаточное количество, они готовы все нам простить, даже наш гигантский ум».

Глава двадцать девятая

Самое сложное при аппарации – сохранить ощущение целостности собственного тела. Это не то, что рассказывают на школьных занятиях, это приходит позднее, с опытом, и становится неотъемлемой частью любого перемещения. Гермиона никуда не аппарировала, и тем не менее, она дорого дала бы, чтобы ощутить вновь эту целостность, потому что она была разбита, раскромсана на множество мелких, блестящих осколков тончайшего стекла или, возможно, льда. Впрочем, все-таки, вероятнее, стекла – лед расплавился бы от окружающего жара, а она держалась – только дробилась раз за разом, раскалывалась снова и снова. Разумом она желала бы единства, но ее тело отчаянно жаждало быть разбитым, стертым, перестать существовать, раствориться, но не исчезнуть, а стать чем-то иным. Чем-то большим. Дыхание выравнивалось постепенно, сердце прекратило попытки вырваться из грудной клетки и забилось в привычном темпе. Легкие наполнял терпкий аромат мужского одеколона, смешанный с запахами пота, постельного белья и чего-то еще, на чем не хотелось концентрироваться. Глаза были закрыты. Гермиона не была уверена в том, что сумеет их когда-нибудь открыть, потому что это значило бы, что придется посмотреть Майкрофту в глаза, а она не чувствовала в себе достаточно смелости для этого. Возможно, аппарация – не худшая идея. Исчезнуть, оказаться у себя дома, и уже там, наедине позволить себе… расхохотаться, чтобы дать выход безумному восторгу, или разрыдаться, чтобы выплеснуть обуревающие эмоции. Жаль, не выйдет – иначе придется перемещаться вместе с Майкрофтом, а он едва ли это оценит. Гермиона чувствовала его руку под своей головой, ощущала тепло его тела сбоку. Слишком близко для аппарации. Малодушно захотелось уснуть. Утром ведь будет проще открыть глаза, правда? И будет, что сказать, если он останется рядом. Что-то вроде: «Доброе утро». Но по внутренним ощущениям, прошло не более полутора часов с того момента, как она переступила порог дома Холмса. А значит, время не больше половины шестого вечера. Рановато для сна. Сейчас «доброе утро» не скажешь. Майкрофт лежал рядом неподвижно и тоже молчал, и Гермионе пришла в голову мысль, что он, возможно, впервые в жизни тоже не знает, что сказать. Может, подбирает что-то, приличествующее случаю? Некстати вспомнилась его фраза про отношения, принявшие «менее формальный характер». Захохотать хотелось все сильнее. И, вместе с тем, ее захлестнуло желание укрыться одеялом с головой и совершенно осознанно, со вкусом начать отрицать происходящее. В конце концов, может, ей и не нужно ничего говорить? Рано или поздно Майкрофт подберет нужные слова, и тогда она сумеет подстроиться под его тон. Стоит только немного подождать. Подождать не удалось. Внезапно в жаркой тишине комнаты раздался чудный, посторонний звук – немелодичное навязчивое звяканье. Гермиона открыла глаза, дернулась – и увидела, как Майкрофт садится на постели и берет в руки телефон. Из динамика что-то затараторило, причем явно не на английском. Спина Майкрофта напряглась, и Гермионе подумалось, что это – самая укоряющая и недовольная происходящим спина, которую можно было бы себе вообразить. Она вся, от выступающего верхнего позвонка до едва различимой в темноте родинки под правой лопаткой, настолько ясно выражала глубокое недовольство своего владельца, что Гермионе стало неловко. Тем не менее, голос Майкрофта прозвучал достаточно спокойно, а Гермиона опознала язык – немецкий. Продолжая говорить по телефону, Майкрофт надел брюки, удивительным образом не помявшиеся, набросил рубашку, поднялся с постели, вдруг обернулся и произнес по-английски: – Гермиона… – она замерла, отчаянно радуясь, что успела укрыться одеялом, – я буду рад, если вы останетесь на завтрак. И вышел, продолжая разговор. Гермиона все-таки сделала то, о чем мечтала – накрылась одеялом с головой и почти на минуту отрубила все мысли, все намеки на внутренний диалог, пытаясь восстановить душевное равновесие и спокойствие. Окклюменция далась даже проще, чем обычно – потому что у нее сейчас не было мыслей, которые требовалось прятать. У нее вообще не было мыслей как таковых. Где-то на грани восприятия мелькали обрывки чувств: страхи, сомнения, с трудом отодвинутый в глубь подсознания флэшбек с Малфоем возле камина, целый ворох несвязных образов. Но сейчас они не имели над ней власти. Она отбросила одеяло, провела ладонями по лицу, прошептала: – Экскуро, – чувствуя, что даже без палочки заклинание сработало, тело обдала прохладная волна чистоты. Для другого заклинания палочка понадобится. «Я буду рад, если вы останетесь на завтрак». Эти слова вспыхнули в памяти Гермионы, рождая странные ощущения. И Гермиона не знала на них ответа – кроме, разве что, согласия остаться на завтрак, который будет только утром. По щелчку пальцев включился свет. Она оделась, провела рукой по взъерошенным волосам, но не предприняла ни единой попытки их уложить – проще было забрать палочку, и привести их в порядок заклинанием, разумеется. Подошла к книжным полкам, прочитала еще раз название на корешках, причем ее пальцы ненадолго замерли на томе Вергилия, но потом заскользили дальше. В спальне больше нечего было делать, но Гермиона все медлила. Наклонилась, подняла с пола галстучную булавку и рассмотрела. Она была золотой, с небольшим крокодилом сверху, несерьезная и не строгая. Конечно, нужно было просто выйти из комнаты, дойти до кабинета, взять палочку. Но Гермиона продолжала изучать булавку, а не будь ее, нашла бы себе, вероятно, другое занятие, лишь бы подольше оставаться здесь, за закрытой дверью. Чего она боялась? Мерлин, всего! Ее вновь одолевали сомнения. «Ну же, Грейнджер!» – одернула она себя, но это не помогло. Она отложила булавку на тумбочку и села на кровать, тяжело дыша. Мир покачивался, в ушах зашумело. То, что произошло, было логично и естественно. И, в то же самое время, дико, странно, невообразимо. Мир зашатался сильнее, и Гермиона едва ли понимала, отчего. Что-то смутное, на стыке вины и обиды, накатывало, как огромные штормовые волны, и в тот момент, когда оно захлестнуло ее с головой, наступил покой. Гермиона почувствовала на плече небольшую, но надежную руку. Не нужно было оборачиваться, чтобы узнать, чья это рука. – Все будет хорошо, Гермиона, – шепнула Та, Другая, и исчезла. Гермиона помотала головой, сбрасывая оцепенение, и повторила вслух: – Все будет хорошо. Собственный голос звучал слишком громко в закрытой комнате, и он не был похож на Тот голос, но все-таки он подействовал отрезвляюще. Мир уже не шатался, предобморочное состояние прошло. В сущности (Гермиона хмыкнула с наигранным спокойствием), что произошло? Только то, к чему она сама стремилась. Задвинув все, что не подходило под эту, бесспорно правильную, модель восприятия, поглубже в подводные сундуки, Гермиона почувствовала себя здоровой и даже бодрой. Решительно открыв дверь, она вышла в коридор, тихо сделала несколько шагов и заглянула в кабинет. Майкрофт уже не говорил по телефону. Он стоял спиной к приоткрытому окну и курил, параллельно читая какую-то бумагу. Он оставил галстук и жилет в спальне, но рубашку полностью привел в порядок, застегнул на все пуговицы, кроме верхней, расправил манжеты. Майкрофт едва ли мог услышать Гермиону – значит, он ее почувствовал, потому что ничем иным нельзя было объяснить то, что он сразу же поднял взгляд от бумаги, затушил сигарету о маленькую чистую пепельницу на подоконнике и изобразил на лице улыбку. Изобразил – потому что Гермиона несколько раз видела его улыбающимся искренне, и та улыбка выглядела иначе. Гермиона вошла в кабинет и остановилась, не зная, что сказать. Кажется, ее собственная улыбка выглядела ненамного более естественной. Но вдруг (невероятная метаморфоза) взгляд Майкрофта потеплел, уголки губ дрогнули, и натянутая искусственная улыбка превратилась в живую, настоящую. Гермиона вздрогнула. – Почему океан? – спросил он тихо. Значит, ей не показалось – он действительно читал ее мысли, пусть и поверхностно. – Кристально-чистая вода отгораживает меня от мира, скрывает мои тайны, страхи, сомнения глубоко на дне, – ответила Гермиона. – Это мой основной ментальный образ. Майкрофт отошел к столу, положил бумагу, открыл и закрыл какую-то папку, и только после этого заметил: – Вам бы больше подошла библиотека. – Это второй образ, – кивнула Гермиона, – он подходит для работы, но не для постоянного использования. Понимаете… – она задумчиво закусила губу, – даже если очень хочется, нельзя спрятаться от мира за книгами. Она знала это лучше многих – она пыталась. Майкрофт кашлянул и сказал задумчиво: – Вероятно, вам потребуется волшебная палочка. Гермиона резко отвернулась, схватила сумку, достала палочку и заплетающимся от нахлынувшего смущения языком пробормотала: – Фоэтос праседо. Ее окутала легкая золотая дымка, которая, впрочем, тут же рассеялась. Отложив палочку, Гермиона обернулась. Майкрофт что-то увлеченно печатал на ноутбуке, его глаза скользили по строчкам текста так натуралистично, что с легкостью можно было бы поверить, что он поглощен работой и не замечает ничего вокруг. Вот только Гермиона знала, что, он замечает абсолютно все. Спустя пару минут он закончил печатать и закрыл крышку аппарата. В кабинете было тепло, и, не сговариваясь, они расположились возле камина. Майкрофт расслабленно вытянул ноги к огню, и Гермиона носком туфли задевала его ботинки (1). Потом она переменила позу, сняла туфли и забралась в кресло с ногами – отчасти потому что так было уютней, отчасти чтобы увидеть реакцию Майкрофта. Он приподнял одну бровь – и заговорил о погоде. Гермиона поддержала этот разговор, и в нем было что-то сюрреалистическое, от чего на языке горчило, а сердце начинало стучать быстрее и громче. В шаблонных фразах про то, что «декабрь в этом году снежный», «обещают дождь в январе», «из-за снегопада будут проблемы с посадкой самолетов», «сегодня удивительно солнечно», и даже про то, что «из-за снега на неделю прекращала тренировки сборная Британии по квиддичу», – читались совсем другие смыслы. Огонь в камине постепенно гас, и тогда Гермиона направила на него палочку и сказала: – Инфламаре! И вместо обычного огня вспыхнул волшебный, сине-голубой. – Мне всегда был интересен… – Майкрофт замолчал надолго, но все-таки договорил: – Механизм создания заклинаний. Того, как именно магия понимает эту чудовищную латынь. Гермиона снова направила палочку на камин и сказала: – Фламаре эванеско, – и огонь исчез, после чего снова взмахнула палочкой, уже без вербальной формулы – огонь вспыхнул снова. – Магия понимает намерение. Но с формулами колдовать проще. И они замолчали, изредка перекидываясь какими-нибудь незначительными замечаниями. Разговаривать не хотелось, не хотелось даже думать. Океан отступил, и Гермионе начало казаться, что она вся – это аквамариновое пламя в камине, и более ничего в ней нет. Потом пламя начало оживать, расти, выползло за каминную решетку, протянуло к Гермионе свои синие пальцы, обхватило и начало сдавливать. Сначала просто теплое, оно постепенно становилось все более жарким, раскаленным, от него плавилась кожа и крошились кости. От боли Гермиона вскрикнула и проснулась. Теплый клетчатый плед съехал на пол, она стерла со лба пот, растерла шею. Она по-прежнему была в кресле, в камине играл волшебный огонь. Майкрофт сидел за столом, на этот раз однозначно не изображая сосредоточенность, а глубоко погрузившись в работу. За окном было светло – кажется, она проспала всю ночь, и уже утро. Тело болело от неудобной позы, но она не отважилась потянуться, потому что Майкрофт отвлекся от работы и теперь смотрел на Гермиону. Взгляд его был категорически нечитаемым. – Прошу меня простить, – произнес он, – вероятно, мне следовало разбудить вас и предложить вернуться в постель. Гермиона сглотнула и спросила чуть хриплым после сна голосом: – Вы не ложились вовсе? Майкрофт пожал плечами: – Нам удалось предотвратить взрыв на борту пассажирского лайнера и вычислить заказчиков. – В Рождество? – удивительно нелепо спросила Гермиона. – Террористы не отмечают Рождество, к моему глубокому сожалению. Бессонная ночь сказалась на Майкрофте – он выглядел уставшим, тени под глазами стали еще гуще, а складки на лбу и возле носа – еще глубже. Возможно, это уже не первая такая ночь. Гермиона встала, приманила к себе сумку и произнесла: – Акцио, Животворящий бальзам. Ей в руку выскочила небольшая склянка. В наколдованный стакан воды она капнула три капли и протянула Майкрофту. – Разве волшебные зелья можно пить… обычным людям? – Это можно. Он взял стакан и медленно выпил воду, после чего спросил: – Так вы составите мне компанию за завтраком?

Примечание: 1. Кажется, сейчас самое время для домашних тапочек, но в Британии они не приняты. Вернее, так: тапочки есть, но их мало кто носит, зато дарят в качестве стандартного сувенира на Рождество. Очень немногие британцы вообще используют домашнюю обувь, этого нет в культуре. По дому ходят в том же, в чем и на улице, а от кровати до душа и обратно – босиком или в носках.

Глава тридцатая

В кафе было прохладно, под потолком носились заколдованные рождественские ангелочки, то и дело осыпавшие посетителей искусственным снегом, а из радио негромко доносился голос Селестины Уорлок, в который раз призывавшей прийти и помешать ее варево. Гермиона сидела в углу, перед ней стояла кружка с кофе, к которой она ни разу не притронулась, а напротив расположилась Джинни. Она выглядела отнюдь не празднично, и все-таки Гермиона нашла в себе смелость спросить: – Как Рождество? Она поджала губы и процедила: – Ал и Джеймс очень интересовались, где носит их дорогого папочку, но в остальном, неплохо, – причем с таким видом, словно Гермиона была лично виновата в их с Гарри расставании. – Мне жаль, – пробормотала она. Джинни смягчилась и сказала: – Брось. Я сама виновата – была слишком слепой все эти годы. И потом, говоря откровенно, он никогда не был хорошим мужем. – Зато ты была идеальной женой, – Гермиона потянулась через стол и сжала пальцы подруги. – В этом, наверное, и проблема, – Джинни улыбнулась и спросила: – А как твое Рождество? Я звала тебя в Нору, но… – Я закрыла дом от сов, не хотела… – она кашлянула и легко соврала: – Не хотела получить поздравление от Малфоя. – О, Мерлин! – искренне воскликнула Джинни. – Я не подумала об этом, но это было бы логично. Хорек вполне мог выбрать это время, чтобы продолжить. Гермиона облизнула губы, все-таки глотнула кофе и произнесла: – Знаешь, меня напрягает то, что он больше не писал. Несколько мгновений Джинни недоумевала, но потом чутье аврора сделало дело. Ее глаза загорелись: – Пошел на столько проблем и нарушений, опоил тебя, написал одно письмо, опубликовал пару статеек – и все? – И все, – повторила Гермиона. Как ни странно, до сих пор она не думала об этом. Стоило признаться, что ее мысли занимало другое. Обскуры, Шерринфорд, Невилл с его заговором – и, конечно, Майкрофт. Даже сейчас, спустя несколько часов, сидя в кафе с нарочито волшебным антуражем, она не могла не думать о нем. Обо всем произошедшем, о странном вечере у камина, о спокойном, будто образцово-стереотипном английском завтраке и о коротком поцелуе после. Он длился несколько мгновений, несколько ударов сердца, но этого хватило, чтобы задать все необходимые вопросы, получить ряд ответов, выставить ультиматумы и прийти к соглашению. Без единого слова. – Он может что-то затевать, – произнесла Джинни, и Гермиона с трудом вернулась к мыслям о Малфое. – Я имею в виду, что-то крупное. – Зачем? Они обе замолчали. Джинни через трубочку тянула глинтвейн, Гермиона гипнотизировала взглядом кофе, укрепляя ментальный щит, чтобы не видеть на черной поверхности отблески внимательных голубых глаз. – Я почти ничего не нашла про Шерринфорд, – наконец, сказала Джинни. – Но это точно какое-то маггловское место. – Почему место? – уточнила Гермиона, внутренне подобравшись. – «Маггловский объект, вроде военный» – это все, что о нем знают в Аврорате и в ДМП. – В… – Гермиона хотела сказать: «В Отделе тайн», – но, конечно, не сделала этого: – У нас даже не слышали. Майкрофт ясно сказал, что Шерринфорд не должен интересовать Гермиону, что это не ее дело. Если это действительно военный объект, то все проясняется, кроме одного. И это сомнение Гермиона озвучила: – Зачем Малфою военный объект? – В жизни не поверю, что хорек увлекся маггловскими… как это? Технологиями, – покачала головой Джинни и принялась строить версии с таким жаром, что Гермионе стало больно. В каждом «возможно», в каждом «что если?..» отчетливо слышалось, что она с радостью кинется в любую авантюру, которая помогла бы ей не думать о Гарри, не возвращаться к их расставанию. Тем не менее, от разговора было мало толку – и спустя полчаса Джинни засобиралась домой, куда отчаянно не хотела сейчас идти, но где ее ждали дети и то, что она считала своим долгом. Гермиона осталась за столиком одна, и ее мысли невольно снова вернулись к Майкрофту. К тому, как она сама коснулась его руки перед тем, как аппарировать к себе, к звонку его телефона, к запаху одеколона, который она одновременно любила и ненавидела. Майкрофт точно знал, что такое Шерринфорд. Сочетание этих двух слов: «Майкрофт» и «знал», – в одном предложении заставило Гермиону замереть на месте. В ее сознании вспыхнула и тут же погасла какая-то ассоциация, яркая, значимая. Что-то… Она прикрыла глаза, погружаясь в глубину разума. Нет, это было не о Шерринфорде, о чем-то другом, о чем знал Майкрофт. Непослушное сознание отказывалось работать. Возможно, стоило отложить все, вернуться домой и поспать? Вместо нужных образов перед внутренним взором вставали то белые манжеты мужской рубашки, то галстучный зажим, то черный в тонкую полоску костюм. Гермиона открыла глаза и дернула рукой, едва не опрокинув злосчастную чашку. Ее сознание работало отлично, а вот она, кажется, совсем расслабилась: Майкрофт здесь был ни при чём. Он не носил белых рубашек и черных костюмов, и он предпочитал булавки для галстука, а не зажимы. Этот костюм принадлежал другому человеку – тому, которого Гермиона ни разу не встречала и который выглядел точь-в-точь как сотрудник британского маггловского правительства. Она сжала пальцами виски. Майкрофта испугал и разозлил ее интерес к Шерринфорду. Это естественно, если на нем производят какое-то оружие, да? На самом деле, нет. Маги не пользуются маггловским оружием, более того, оно не будет нормально работать в руках волшебника, если только какой-нибудь энтузиаст вроде мистера Уизли не разберет и не заколдует его. И Майкрофт знает (должен знать!), что Гермиона не станет влезать в военные технологии. Значит, Шерринфорд – это не военный объект, а что-то другое. Что-то, что британское правительство считает не только очень важным, но и держит в полном секрете от волшебников. Перед глазами Гермионы мелькали кусочки чужих воспоминаний: бледное, искаженное страхом и болью лицо умного мальчика Кристиана, вырвавшийся обскур, больничная палата, мужчина в черном костюме с белыми манжетами, похоронная процессия, закрытый детский гробик. Она открыла глаза и, взмахнув палочкой, выпустила сноп красных искр, вручила появившемуся эльфу девять сиклей за кофе и аппарировала из-за стола. Нужно было немедленно проверить эту безумную теорию, потому что, если она сложится, мотивы Малфоя станут ясны. Виндзор, куда она переместилась, был праздничным, ликующим, полным смеющихся туристов. Кое-где мелькали форменные фраки итонских студентов. Гермиона не обратила на них внимание, почти бегом взбежав по лестнице дома, где была однажды, и нажала на дверной звонок. В женщине, которая открыла дверь, было невозможно узнать сломленную сумасшедшую мисс Сток. Она, правда, все еще была слишком худой, но ее волосы и одежда были в полном порядке, а на губах играла теплая улыбка. – Здравствуйте, мисс, – сказала она приветливо, – чем могу помочь? Гермиона ответила на ее улыбку, а потом мягко скользнула в ее сознание. Женщина покачнулась, нахмурилась, вздрогнула всем телом, а потом расслабленно выдохнула и закрыла дверь. Она считала, что приходил навязчивый продавец пылесосов, а Гермиона вышла на улицу, точно зная, на каком кладбище похоронен Кристиан. Аппарировать не стала – благо, кладбище было недалеко, а память мисс Сток содержала точный маршрут до него. Женщина ходила на кладбище часто: сначала с мужем, потом одна. Носила цветы, но чаще – просто сидела возле роскошного надгробия и гладила камень, как если бы это могло вернуть ей сына, или как если бы он мог чувствовать ее ласку, лежа в могиле. Кладбище было небольшим, и хоронили на нем нечасто, так что сегодня, после Рождества, оно встретило Гермиону тишиной и запорошенными снегом надгробиями – скромными плитами или произведениями скорбного искусства. Гермиона плотнее закуталась в куртку, наспех трансфигурированную из мантии и практически не греющую, и, почти не оглядываясь, прошла к могиле Кристиана, как вела ее память его матери. Над могилой мальчика был установлен белоснежный, не успевший еще пожелтеть скорбящий ангел с хрупким детским лицом. Надпись гласила: «Кристиан Адамс. Покойся с миром, маленькое чудо», – и у Гермионы против воли защипало в горле. Она сморгнула выступившие слезы, достала палочку и осторожно обвела вокруг могилы контур магглоотталкивающих и маскирующих чар, и вдруг засомневалась. Она пришла сюда, точно зная, что ищет, и почти уверенная в том, что именно найдет, или, вернее говоря, не найдет, но сейчас, на кладбище, ей отчаянно захотелось вернуться домой и засесть за какие-нибудь пыльные книги, за таблицы и графики – за все, что, в ее представлении, составляло суть исследования. Быть здесь, на заснеженном кладбище, и разрывать могилу ребенка, умершего годы назад – было откровенно плохой идеей. Гермиона оглянулась через плечо. Ненадолго ей показалось, что она слышит шум мотора, похрустывание снега под колесами медленно едущей машины, и даже словно бы мелькнула эта машина – черная, узнаваемая. Она села бы в нее без колебаний, и уже потом, в кабинете Майкрофта, строила бы свои предположения, которые он, конечно, опроверг бы. «Давай, Грейнджер», – шепнула она себе, направила палочку на могилу, и, повинуясь ее воле, ангел отодвинулся в сторону. Могильная плита треснула, обломки гранита взвились в воздух, вместе с землей, и открылся поврежденный временем, начавший уже гнить деревянный гроб, некогда белый – а теперь черно-рыжий, потрескавшийся. Гермиону замутило, а воображение подкинуло точную картинку того, что она увидит, когда снимет крышку. За прошедшие годы тело мальчика не истлело полностью, но плоть должна была основательно прогнить, повиснуть ошметками на костях, стать пристанищем червей. Но если она не увидит этого, она будет продолжать сомневаться и рано или поздно вернется сюда. – Вингардиум левиоса, – проговорила она, и крышка поднялась в воздух, вылетела из могилы и замерла в стороне. Под ней были еще более гнилые доски.