Текст книги "Сферы влияния (СИ)"

Автор книги: Екатерина Коновалова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 47 страниц)

Глава восемнадцатая

Гермиона не успела даже вскрикнуть от неожиданности, как её незваный и нежеланный визитёр вскинул руки вверх и торопливо выпалил:

– Это я!

Она выдохнула, радуясь, что не успела запустить заклинанием, и нахмурилась – последним, кого она ожидала застать в своём доме, был Гарри.

– Как сломалась твоя палочка с пером феникса? – спросила она, не опуская собственной палочки, готовая атаковать мгновенно: после приворота Малфоя она не собиралась быть беспечной.

– Ты сломала её, когда мы отбивались от змеи Волдеморта в Годриковой впадине, – внятно и быстро ответил Гарри, а потом нервно спросил: – Что случилось?

Гермиона спрятала палочку и практически без сил рухнула в кресло. Ей очень хотелось закрыть лицо руками и разрыдаться, но при Гарри она не могла себе позволить этого. Вернее, не при нынешнем Гарри – тому, с кем она когда-то бежала от змеи Нагайны, она доверяла безоговорочно. Возможно, Гарри каким-то образом угадал ход её мыслей или подумал о том же, потому что, вместо того, чтобы занять место в кресле напротив, он опустился на колени рядом с Гермионой и пробормотал:

– Знаю, из меня неважное доверенное лицо.

Гермиона ничего не ответила, опасаясь, что, если откроет рот, всё-таки разревётся, и Гарри продолжил:

– Я не знаю толком, в чём дело, но со мной связался твой… Холмс и потребовал немедленно тебя найти, не сказал ни слова. Я уже думал аппарировать в Дувр или в Министерство, но… Хорошо, что ты дома.

Она все-таки истерически всхлипнула, и Гарри быстро спросил:

– Так что случилось? – Гермиона понадеялась, что он не заметит, насколько она не в себе.

«Вдох-выдох, Грейнджер, – велела она, понимая, что рыдания начинают её душить, – Вдох-выдох!».

– Эй, ну… – надежда умерла, не успев возникнуть, потому что рука Гарри легла ей на лоб, охлаждая горящую кожу, потом он уверенно взял её руку, считая пульс, и мягко сказал: – Всё хорошо, всё…

На этом его непонимающем, но заботливом «хорошо» выдержка Гермионы дала трещину, самоконтроль улетел в тартарары, и она разрыдалась, истерично всхлипывая, размазывая по лицу слёзы и сопли, отбиваясь от пытавшегося её успокоить Гарри.

– Не хорошо, Гарри, – с трудом сказала она, но подавилась слезами и закашлялась почти до рвоты, – совсем не хорошо.

Придя в себя в гостиной Малфоев, она была спокойна, действовала и говорила, как заведённая, и уверенно начала считывать разум хорька. Потом пикировка с Нарциссой – и у неё даже голос не срывался от ужаса и отвращения.

Зато теперь от этого неестественного спокойствия не осталось и следа. Она вцепилась пальцами в руку Гарри, краем сознания отмечая, что стискивает слишком сильно, наверняка причиняя боль.

Когда слёзы закончились и перешли в сухой надсадный кашель, Гарри сунул ей под нос стакан воды – холодной и горьковатой, и, осторожно погладив по голове, сказал:

– У тебя истерика. Ну-ка, тихо… Попей, а потом всё расскажешь…

Гермиона не хотела рассказывать. Ей казалось, что никакие силы в мире не заставят её признаться в том, какой она была непроходимой дурой, раз позволила Малфою себя обмануть, и тем более, в том, что именно он с ней сделал. «Едва не сделал», – тут же одёрнула она себя.

Но, при этом, где-то в сердце горело злое, бешеное, безумное: рассказать Гарри, рассказать Джинни, рассказать… да, рассказать Холмсу, ничего не преувеличивая и не преуменьшая, так, как все было на самом деле, а потом посмотреть, что будет. Если бы ей было восемнадцать, и она не растеряла бы еще юношеского максимализма, то представила бы, как все, кому она немного важна, уничтожают Малфоев. Пожалуй, её лучшие друзья Гарри и Рон так и сделали бы, только их, к сожалению, давно не было рядом. Тот Гарри, который гладил её по голове и пытался говорить утешающую дребедень, не был на такое способен.

– Нечего рассказывать, – отрезала она, сама понимая, что говорит с трудом и что горло сорвано.

– Мне так не кажется, – мягко сказал Гарри. – И Холмс – не тот человек, чтобы…

– Гарри, – Гермиона вырвала свою ладонь, которую он начал ободряюще пожимать, из его рук, – Майкрофт Холмс не моя нянька, а мои дела и проблемы его не касаются.

Пожалуй, это было слишком грубо, но ей нестерпимо хотелось, чтобы Гарри ушел, унес с собой свои утешения и оставил ее наедине с собой.

– Мне так не показалось, – Гарри качнул головой.

– Что? – она как будто не расслышала его слов.

– Мне так не показалось, – Гарри поднялся на ноги и расположился в кресле, привычно начиная ерошить и без того лохматую голову. – Я, конечно, был сильно пьян, но кое-что все-таки помню. Он ведь пришёл сразу и…

Та ночь, пьяный Гарри и приводящий его в порядок Майкрофт были невероятно далёкими. Гермиона потёрла переносицу – в носу мерзко хлюпало – и прервала его:

– Это была случайность!

– Дважды, – напомнил Гарри. – Он уже дважды просил меня присмотреть за тобой, и, кажется, в прошлый раз не ошибся.

Она ответила тихо, но зло:

– Майкрофт не имеет права лезть в мою жизнь. Так же, как и ты.

Гарри замолчал. Он ещё долго колебался – то порывался встать, то опять усаживался в кресло, дёргал себя за волосы, пытался заговорить, но не закончил ни одного слова.

За окном уже светало, когда он пробормотал, что ему нужно в госпиталь, и аппарировал прочь. Гермиона осталась одна, но долгожданное одиночество не обрадовало её, а напугало. Она обхватила себя руками за плечи, как будто это кто-то другой, надёжный и сильный, её обнимает, и сама не сразу заметила, как начала раскачиваться из стороны в сторону.

В голове плескался пустой безжизненный океан. Он не был прозрачным и чистым, как обычный окклюментный щит, его затянуло грязной липкой плёнкой, даже не радужной нефтяной, а серой, пыльной, глухой.

Казалось бы, слезы уже закончились пару часов назад, но нет – потекли снова, а вместе с ними к горлу подступила тошнота. Мгновение Гермиона ещё боролась с ней, а потом вскочила и едва успела добежать до туалета и склониться над унитазом – её начало рвать остатками того забытого шикарного ужина и ядовито-жёлтой желчью.

Сил не осталось, и она упала на колени на кафельный пол, больно стукнулась, вскрикнула и то ли застонала, то ли захныкала. Мерлин, это было жалко. Она чувствовала себя жалкой и… грязной.

Липкая плёнка покрывала не только океан её сознания, а её всю, всё тело, волосы, даже, похоже, проникла в кровь и теперь отравляла её. Шатаясь, Гермиона встала и заставила себя дотащиться до ванной комнаты. Бортик душевой кабины оказался очень высоким, переступить его было не проще, чем забраться на вершину горы. Сделав это, Гермиона поняла, что забыла раздеться и снова разрыдалась от обиды, прислонившись к прохладной стенке, но стягивать одежду уже не было сил. О магии даже думать было страшно.

На то, чтобы включить воду и не обжечься, ушла вечность, но всё-таки тёплые струи потекли, застучали по спине и плечам, промочили мантию и волосы, однако не причинили никакого вреда грязной пленке на теле и на душе. Гермиона села на пол кабинки, уткнулась лицом в колени и замерла, где-то в глубине души желая, чтобы вода растворила её и унесла прочь её мельчайшие частицы, развеяла её разум, уничтожила, тем самым очистив.

Было темно, но спокойно и безопасно.

Сознания не было, только ощущение бытия, не гнетущее и не радостное. Бытие находилось в темноте и покое, а покой означал отсутствие беспокойства. Пока не было беспокойства, не было и тревог. Тревоги не существовали в действительности и оставались неким концептом, означающим, что покой не вечен и может быть нарушен. Он мог быть нарушен, если бы закончилась темнота. Но темнота выступала абсолютом, во всяком случае, на первый взгляд. При более внимательном рассмотрении вопроса, однако, абсолютность темноты должна была бы вызвать сомнение. Если бы темнота была вечна и незыблема, то самого понятия темноты нельзя было бы вывести, поскольку темнота есть отсутствие света. Если же темнота – отсутствие света, соответственно, возможно и его присутствие. И если возникнет свет, то не будет темноты, следовательно, темнота тоже может быть нарушена.

В темноте мелькнул узкий луч света. Потом ещё один и ещё, всё более яркие и слепящие. Гермиона заморгала и приоткрыла чугунные веки, однако увидела только высокий белый потолок с лепниной в углу. От белого стало больно глазам, поэтому она осторожно закрыла их и попыталась вспомнить, что произошло и где она – в её доме лепнины никогда не было.

Обращение к памяти ударило больнее резкого света, Гермиона застонала, вернее, застонала бы, если бы её слушалось горло – а так, издала невнятный булькающий звук. Намеки Малфоя, ужин в ресторане, приворот, так бездарно не замеченный ею, якобы умнейшей ведьмой своего поколения, и всё, что последовало за принятием зелья – события ночи (этой? прошлой? Гермиона не знала, какой сейчас день и час) ожили перед её глазами с мучительной натуралистичностью. Следом за Малфоем – растерянный и сам не знающий, зачем пришёл, Гарри, ванная, душ, а потом темнота.

Вслед за памятью вернулись ощущения – не смея шевельнуться, Гермиона попыталась почувствовать своё тело и поняла, что лежит на чем-то мягком, видимо, в кровати, под одеялом. Кто переложил её и как это сделал, она не помнила, но почти с ужасом подумала о том, что знает, кто это мог быть. Пожалуй, только одному человеку хватило бы бесцеремонности и, вместе с тем, наблюдательности, чтобы это сделать.

Всё ещё не открывая глаз, она почти беззвучно просипела:

– Майкр… – на полное имя её не хватило, она закашлялась и едва снова не потеряла сознание.

На лоб легла крепкая ладонь. Тёплая. Сверху раздалось:

– Не совсем. Всего-навсего я.

По щекам Гермионы без причины потекли слёзы, которые она не могла и не хотела унимать. Гарри осторожно начал их стирать, а потом сказал:

– Не пытайся разговаривать или двигаться. Зелья действуют, но им нужно время.

Несмотря на это указание, Гермиона всё-таки попыталась спросить: «Что со мной было?». Вышло только:

– Чт…

– Как минимум, непроникающая открытая черепно-мозговая травма и сотрясение мозга.

Она не помнила, когда могла получить травму, но, к счастью, Гарри не стал держать ее в неведении и пояснил:

– Когда я вернулся с «Умиротворяющим бальзамом», ты лежала в луже крови в душе. Не найдя тебя в комнате, я подумал, что ты ушла спать, но услышал звук льющейся воды и… В общем, хорошо, что я вернулся. А сейчас тебе нужно ещё поспать – «Костерост» закончил работу, но…

Что именно «но» Гермиона уже не узнала, потому что действительно провалилась в сон, мутный, бессмысленный и страшный. За ней гнались чудовища, а она была слишком слаба, чтобы прогнать их. Их зубы впивались в её плоть, рвали из неё куски и хохотали жуткими голосами, похожими на голос Брука. Она как будто снова очутилась в его жутком сознании, похожем на седьмой круг Дантова Ада, только деревья не стонали и не плакали, а бросались на неё, кололи, мучили, и каждый норовил отхватить себе как можно больше её плоти.

Когда она заорала от боли, то как будто проснулась, только не в той комнате с белым потолком, а в спальне Майкрофта, в которой ночевала однажды. Она села на постели, огляделась. Всё было как тогда – и книги, и узкий шкаф с одеждой. Хозяин комнаты был здесь же – стоял, прислонившись к стене и опираясь на неизменный зонт. Увидев, что она проснулась, он наклонил голову и вежливо предложил:

– Чаю?

Гермиона ответила что-то, и сразу же перед ней возник чайный сервиз, кровать превратилась в кресло, а комната была уже не спальней, а кабинетом Холмса на Уайт-холл. Портрета королевы на стене не было, вместо него колыхался театральный занавес. Гермиона поглядывала на него с опаской, опасаясь, что за ним, как за шторами в покоях несчастной Гертруды, притаился кто-нибудь покрупнее крысы. Впрочем, даже если какой-то Клавдий и стоял за ними, его преданность принадлежала Майкрофту. И вздумай она, уподобившись датскому принцу, проткнуть занавес шпагой, то вышло бы, что она заколола своего же сторонника (1).

– Вы знали, что я всегда был неравнодушен к театру? – спросил Майкрофт, разливая чай по чашкам и кладя себе не менее пяти ложек сахара.

– Учитывая то, как вы меняете маски, – сказала Гермиона, продолжая коситься на занавес, – меня это не удивляет.

– Настоящее страдание – смотреть на бездарную игру посредственных актеров, – продолжил Майкрофт свою мысль. Его занавес не смущал.

– Все вокруг играют, – невнятно произнесла Гермиона. Собственный голос отдался в ушах эхом.

– И делают это посредственно, Гермиона.

Она оставалась в кресле, а Майкрофт, не шевелясь, начал вдруг расти, перекрыл собой занавес, потом и всю стену, потеснил потолок и превратился в глубокую темноту.

Снова проснулась Гермиона куда более здоровой и живой – в конечностях не чувствовалось онемения, а язык, кажется, был способен шевелиться во рту. Она приоткрыла глаза – разумеется, наверху была лепнина, значит, и Майкрофт, и занавес были просто сном.

– С возвращением, – бодро сказал ей Гарри и наклонился так, чтобы она смогла увидеть его обеспокоенное лицо. – Ты как? Сколько пальцев видишь?

Она прислушалась к себе, избегая касаться притаившихся мыслей о том, о чём не стоило думать, и сказала всё ещё хрипло, но внятно:

– Жива. Пять.

Она действительно чувствовала себя живой.

Примечание:

1. Сон Гермионы – отсылка к сцене мышеловки из «Гамлета».

Глава девятнадцатая

Гарри оставил её одну, и Гермиона ещё несколько минут лежала в нагретой постели, прислушиваясь к собственным ощущениям. Ни боли, ни дискомфорта не было, голова полностью очистилась от последних остатков дурмана, из чего следовало, что Гарри неплохо сделал свою работу. А ещё, что он наверняка знает о том, что с ней произошло.

«Да, Грейнджер, – повторила она про себя, – произошло, и ты не станешь выдумывать дикие эвфемистические конструкции, чтобы скрыть это». Прикрыв глаза, она глубоко вдохнула, прислушалась к окружавшим её запахам: пахло лекарственными зельями, чистым бельём, лавандой, тыквенным соком – и более ничем. Ничего даже отдалённо напоминавшего проклятый одеколон Холмса, который теперь в её голове прочно соединялся с овладевающим ею Малфоем.

Негромко прозвонили часы, Гермиона открыла глаза, села на постели и охнула – было уже десять утра и, если только она не ошиблась в течении времени, она вчера так и не появилась на работе, а сегодня – однозначно опаздывала, и мистер Кто наверняка будет недоволен – как минимум тем, что она так и не завершила работу со списком.

Мерлин, каким далеким показалось ей собственное исследование. Дети, их родители, чужие воспоминания, еще недавно составлявшие самое важное в ее жизни дело, показались пустой тратой времени.

Какая разница, найдет она способ вылечить обскуров или нет? Сделает ей мистер Кто выговор или нет? Какое вообще это может иметь значение?

Что-то подобное Гермиона чувствовала только однажды, когда, войдя в разрушенный Большой зал Хогвартса после битвы, вдруг вспомнила, как в том же зале волновалась из-за экзаменов. И ей захотелось тогда смеяться, хохотать, едва ли не падая на пол от осознания собственной глупости: здесь лежат тела ее погибших друзей, а еще недавно здесь же она боялась потерять балл на экзамене.

Гермиона накрылась одеялом с головой, призывая на помощь окклюменцию, но не успела очистить сознание – внизу что-то громыхнуло, и она решительно поднялась с постели.

На ней была длинная голубая рубаха из тех, в которые одевают пациентов в Мунго – похоже, Гарри не стал изменять целительским привычкам. Её палочка лежала на тумбочке, а вот парадной мантии нигде не было, и к счастью – Гермиона её сожгла бы, пожалуй.

С негромким хлопком, заставившим её подскочить на месте, посреди комнаты – светлой и совершенно безликой – появился старый морщинистый эльф, Кикимер. Он смерил Гермиону недовольным взглядом и проскрежетал, шамкая беззубым ртом:

– Мой хозяин просит свою нечистокровную подругу спуститься к завтраку.

– Спасибо, Кикимер, – вежливо ответила Гермиона, встретив, как обычно, полный отвращения взгляд. Эльф исчез, а Гермиона наконец-то узнала комнату – это была палата, оборудованная на площади Гриммо, двенадцать. Точная копия больничных покоев, только с сохранившимся от прежнего интерьера роскошным потолком: мраморные барельефы восемнадцатого века изображали битву чародеев и драконов.

Зеркала в палате не было, поэтому Гермиона подошла к окну и хотела было навести на него иллюзию, но не сделала этого, замерев на середине движения. Стекло от незаконченного заклинания покрылось морозным узором.

Сейчас, в одиночестве, она чувствовала себя совершенно нормально, более того, в мозгу билось это сладкое осознание: она жива, она не марионетка и не труп, а живой человек с собственной волей. Но что будет, когда она переступит порог комнаты?

Гарри знает, что произошло. Он начнёт требовать правды, пылать жаждой мщения, может, отправится в Малфой-мэнор, но… что дальше? Да, ей было сладко представлять, как Драко Малфой обратится в жалкого гнойного слизняка, покрытого бурыми наростами, и как лопнет, демонстрируя всему миру свою омерзительную сущность, но это ничего не даст. В глазах магического мира Малфой ни в чём не был виновен. И даже если бы она сумела, преодолев стыд и отвращение, прийти в Визенгамот и рассказать о том, как он её изнасиловал, от чёртовых консерваторов она получила бы только одно – равнодушие и презрение. К тому же, «Амортенция» с её характерным запахом никогда не входила в список запрещённых зелий и…

Гермиона оборвала себя на этой мысли. Почему она решила, что это «Амортенция»? Если удастся доказать, что Малфой подлил ей «Слёзы любви» или «Пылающее сердце», Азкабан покажется ему раем – и в том, и в другом случае требовались запрещённые темномагические ингредиенты, использование которых каралось максимально строго.

Так и не наколдовав зеркала, Гермиона трансфигурировала рубаху в мантию, применила очищающее заклинание и почти бегом, не ощущая ничего, похожего на слабость, бросилась вниз.

Гарри ждал её в столовой – пустой и неуютной без Джинни и детей. Он сидел с краю большого стола и зябко обнимал себя за плечи, глядя куда-то в пустоту. Он не сразу услышал стук двери, мотнул головой, как бы отбрасывая посторонние мысли, обернулся и тут же вскочил на ноги.

– Выглядишь отлично! Как себя чувствуешь?

В его глазах было столько неподдельной заботы, что у Гермионы сжалось сердце. Точно такими же глазами он смотрел на неё, когда она в школе выходила из Больничного крыла после очередной неудачной авантюры.

– Гарри, – сказала она спокойно, – чем именно меня опоили? Ты ведь проверил?

От радостного выражения не осталось и следа, его словно стёрли. Глаза потемнели, лоб пересекла глубокая вертикальная морщина, у губ наметились жёсткие складки.

– Надеюсь, ты скажешь мне, кто это сделал, – проговорил он тихо и очень зло. – Потому что я этого так не оставлю.

– Что это было?

Гарри колебался, прежде чем ответить, и кажется, хотел солгать. Его мысли вихрем носились в голове, и Гермиона ощущала их почти физически. И, Мерлина ради, она хотела где-то в глубине души, чтобы он солгал, потому что эта ложь развязала бы ей руки, и ещё больше – чтобы она вдруг обратилась в правду и дала ей реальное право уничтожить Малфоя.

Он ещё не ответил, а Гермиона уже точно знала ответ.

– «Амортенция», всего месячной выдержки.

Она не почувствовала, не заметила, не предусмотрела и добровольно выпила разрешенное и совершенно легальное зелье из школьной программы.

Любой спросил бы её…

– Ты ничего не почувствовала? – спросил Гарри, и Гермиона готова была рассмеяться от предсказуемости этого вопроса.

Вино не пахло мятной зубной пастой и старым пергаментом, не пахло оно и свежескошенной травой – ароматом её раннего детства, когда она с родителями бывала на ферме у покойного дедушки Криса, маминого отца.

Вино пахло просто вином, у него был богатый, но тривиальный букет. Единственный лишний запах, который она отчетливо помнила, был одеколон Малфоя – точно такой же, как у старшего Холмса. Им пахло сильно, почти нестерпимо, и в нём была подсказка. Никто в здравом уме не стал бы пить вино с запахом одеколона.

Кроме неё, разумеется.

– Ничего, – пробормотала она и опустилась на стул возле стола. Тут же, как по команде, перед ней возникла расписная керамическая кастрюля со свежей овсянкой, тарелка, чайный прибор.

– Поешь, – велел Гарри тоном целителя, и Гермиона не стала отказываться – желудок и правда подводило от голода, тем более, что злосчастный ужин она выблевала ещё прошлой ночью, а Гарри, скорее всего, давал ей только питательные зелья.

Пока она ела, Гарри ходил из стороны в сторону у неё за спиной, почти бесшумно, только изредка шоркая подошвами старых кроссовок о мраморный пол. Его мысли по-прежнему были слишком навязчиво-ощутимыми, и Гермиона с трудом загораживалась от них окклюментным щитом.

Изредка она звякала ложкой о край тарелки, и тогда мысли Гарри сбивались, а потом снова начинали роиться с бешеной скоростью.

Когда овсянка была съедена, а чашка чая – выпита, Гермиона вытерла салфеткой губы и спросила:

– Что?

Гарри торопливо обошёл стол, сел рядом с ней, протянул руку и, похоже, собирался сжать её ладонь в своей, но передумал.

– Слушай, я понимаю, что формально прижать этого урода не выйдет, но я что-нибудь придумаю. Я же Гарри Поттер, в конце концов! – он хмыкнул. – Я вытащу его из-под земли и… – он оборвал сам себя и потребовал: – Скажи, кто это сделал.

Гарри кинется искать справедливости. Вернее, это сделал бы знакомый Гермионе старый добрый Гарри. Этот, нестабильный, поломанный, мог сделать что-то худшее, непоправимое.

– Я с ним разберусь, – произнесла она мягко. – Это… из-за моей новой работы, для давления на меня. Я сообщу своему боссу, и мы разберёмся с ним.

Она, конечно, никогда не говорила, что работает на Отдел тайн, но Гарри, как и многие другие, об этом знали.

Почти минуту ей казалось, что он согласился с этим вариантом, смирился с тем, что мстить обидчикам будет не он, и даже насладился фантазией о том, как ученые из Отдела тайн забирают злодея на опыты (нет, она не читала его мысли, только чувствовала отголоски), но потом он покачал головой и вдруг сказал:

– Я его всё равно достану. А если не я, то… – пожатие плеч, – твой Майкрофт Холмс.

Гермиона не поняла, что произошло, просто на этих словах внутри будто лопнула струна, и по её телу прошла волна стихийной магии. Запрыгали стулья, зазвенели какие-то статуэтки на полках, загудели напольные часы.

Пусть Майкрофт и знает что-то об инциденте, пусть он и отправил к ней Гарри, она не позволит ни ему, ни кому-то другому управлять своей жизнью. И она ни за что не позволит Гарри думать, будто имени Холмса достаточно, чтобы манипулировать ею.

Океан взметнулся и накрыл её с головой, магия вернулась под контроль, и только расшвырянные стулья и взъерошенный Гарри напоминали о недавнем всплеске. И ещё дрожащие руки, конечно.

– Что я сказал? – пожалуй, Гарри был напуган.

– Я не знаю, – проговорила она медленно, – что ты надумал об отношениях между мной и Майкрофтом, но тебе придётся услышать меня и понять: мы с ним деловые партнёры. И чем меньше он лезет в мою жизнь, чем меньше он знает обо мне…

Она не договорила, позволив Гарри додумать эту мысль. В сущности, это была гнусная ложь. Никакие деловые отношения уже не связывали её с Холмсом, более того, их общения, эпизодического и зачастую бесцельного, вообще могло бы не быть. Они уже не были партнёрами. Но, при этом, они никогда не были друзьями. Однако это его одеколоном пахла для неё теперь «Амортенция», и он был тем призраком из подсознания, который удержал её на грани падения прошлой ночью. Почему? Она не знала ответа и не была уверена, что хочет знать. Но не сомневалась в том, что не хочет вмешательства Гарри в эти странные отношения, а Майкрофта – в то, что едва не сломало её вчера.

– И ему лучше не знать, что у нас есть приворотные зелья, – произнесла она вслух.

Гарри отвёл глаза и ответил:

– Жаль. Я надеялся, если честно.

Пробило одиннадцать, Гермиона выпила ещё чаю, тепло, но формально поблагодарила Гарри за своевременную помощь, попросила не делать глупостей и ещё раз использовала трансфигурацию, обращая рубаху в рабочий костюм. Позднее, у себя в кабинете, она сможет переодеться.

Перед тем, как войти в камин, она подошла к Гарри и неловко обняла его за шею. Он стиснул её в ответ так крепко, что затрещали кости, и стал привычно-родным неуклюжим мальчишкой. Она потянулась встрепать ему волосы, но он уже ослабил хватку, извинился – объятия распались.

– Гермиона, – окликнул он её, когда она зачерпывала летучий порох, – мы ведь друзья. Если что-то случится, если тебе будет нужно…

– Конечно, – заверила она его и активировала заклятие скрытности. Зелёное пламя унесло её прочь, по адресу, который Гарри не услышал – в Отдел тайн.