Текст книги "Солнце (ЛП)"

Автор книги: Дж. С. Андрижески

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 52 страниц)

Он не нашёл ничего правдоподобного, что можно было бы использовать и убедить Менлима подсоединить его к сети. Он не нашёл правдоподобной черты, которую можно было бы переступить, чтобы Менлим забыл обо всех причинах, по которым не стоит подключать Ревика к сети.

У него заканчивались идеи.

И я только усложняла ему задачу думать обо всём этом.

Тем же утром, будучи полусонным и страдая от похмелья, он почувствовал, как я открыла свой свет для Джема. Он почувствовал нас в разгаре секса и ощутил, как мой свет открылся. Он почувствовал реакцию Джема. Он почувствовал мою реакцию. Он ощутил, как это изменило отношения между нами.

Он пытался поговорить со мной через нашу связь.

Он пытался, но я вытеснила его из своего света.

Он винил себя в этом. Он винил себя в том, что не смог контролировать себя, набросился на меня слишком агрессивно. Он злился на себя за то, что повёл себя как дурак, не смог контролировать свою ревность, оттолкнул меня.

Он чувствовал, какой сбитой с толку и печальной я была – из-за Джема, из-за того, что мы вообще делали, из-за самого Ревика. Он чувствовал, насколько глубоко в свете Джема я уже находилась. Может, он даже на каком-то уровне ощутил беременность.

Он чувствовал, что теряет свою жену.

Он потерял меня, как и говорил мне ранее. Он едва не убил Рэйвен, мать Мэйгара, когда она донимала его насчет меня и Джема. Он сорвался во второй раз за то утро, думая, что теряет всё, что ему дорого.

Он был в отчаянии.

Это Чарли дала ему выход. Это Чарли дала ему последний элемент, в котором он нуждался, рассказала про бункер под Запретным Городом. Чарли спасла его. Она в некотором смысле спасла всех нас, дав нам с Ревиком то единственное, в чем мы нуждались, чтобы обрушить сеть Дренгов. Она дала ему повод нарушить правила Менлима.

Она дала ему настоящий повод, в который Менлим реально мог поверить.

Она умерла за это. Она пожертвовала своим ребёнком ради этого.

Ревик в панике не подумал, что случится с ней, и как легко Менлим отследит это до Чарли. Он не подумал, что Менлим сделает с ней, чтобы добраться до него. А может, Ревик слишком паниковал, чтобы осмыслить этот факт.

Какова бы ни была правда, из-за него убили Чарли.

Из-за него убили маленькую дочку Чарли.

Косвенно я тоже была виновата в их гибели.

Я убила их, будучи причиной, по которой Ревик мыслил недостаточно ясно, чтобы замести следы, выждать несколько ночей и дистанцироваться от наложницы Лао Ху. Конечно, зная Менлима и то, под каким наблюдением он тогда держал Ревика, Дренги наверняка всё равно отследили бы это до Чарли, но он мог бы попытаться.

Я убила их и в другом отношении; Чарли помогла Ревику, поскольку в её глазах это был единственный способ помочь мне.

Она помогла Ревику, потому что никогда не помогала мне – с Дитрини, с Вой Пай.

Крик, который издала Чарли, когда люди Менлима всадили пулю в голову той малышки, эхом отдавался в моём разуме и свете, убивая какую-то часть меня. Я чувствовала, что это убило что-то и в Ревике – и когда он смотрел на это в реальном времени, и когда он смотрел на это сейчас, со мной. Его крик был беззвучным, но он не прекращался с той ночи, как он стал свидетелем их убийства, стоя коленями на траве.

Он не говорил мне.

Он не говорил мне, потому что знал, что я буду себя винить.

Вся эта ситуация была одним сплошным невероятным мозговыносом.

Лёжа на импровизированной постели на полу пещеры, я силилась дышать, и слёзы молча катились по моему лицу. Я чувствовала, что мой разум и сердце разрываются на куски, пока я смотрела, как он играет роль дегенерата с полным отсутствием самоконтроля. Я видела его с наложницами, видела, как он проводил операции, создавал конструкции, смотрела, как другие видящие Дренгов высмеивают его, соблазняют, изводят, плюют на него, как он напивается каждый вечер почти до коматозного состояния, даже будучи в одиночестве.

Я смотрела, как он бежал через тот подземный бункер под Запретным Городом.

В этот раз всё было настолько сильнее.

Воспоминания были намного яснее, намного живее, намного острее. Мне не казалось, будто я вижу воспоминания через него. Мне даже не казалось, что я переживаю эти воспоминания с ним.

Мне казалось, что я была им – не сейчас, а тогда, когда это случилось.

Я не могла достаточно разделить нас, чтобы осмыслить себя как отдельную персону. Я не могла создать дистанцию посредством времени, посредством его рефлексии о случившемся. Вместо этого мне казалось, будто я нахожусь внутри тех кошмарных сценариев и проживаю их с ним.

Я гадала, не было ли это отчасти связано с энергией здесь, у Шипрока.

Пока мы ехали сюда на лошадях, один из старейшин клана сказал, что в этом месте есть «глубинная магия». Он сказал, что она существует там тысячи лет, с тех пор, как их предки произнесли первые заклинания над этими красными скалами. Имя, которое они дали здешнему бункеру, построенному теми же предками, буквально переводилось как «Пещера Снов».

Мы с Ревиком находились внутри Пещеры Снов.

Закрыв глаза, я поднесла руку ко лбу и отдёрнула её, когда ощутила влагу.

Я вся вспотела, хоть и сбросила с себя шкуры и одеяла.

Этого я тоже не осознавала.

Я чувствовала, что Ревик растянулся рядом и наблюдает за мной. Я чувствовала его настороженность, пока он изучал моё лицо, его нерешительность относительно того, хочу я, чтобы он утешал меня, или нет. Я чувствовала, как он изучает мой свет и лицо, не зная, как я среагирую на него, учитывая то, что он только что показал мне.

Большую часть этого я осознала в ретроспективе.

В то время я потерялась в сбивающем с ног потоке света, от которого всё перед глазами размывалось, и это заставляло меня задаваться вопросом, где я нахожусь. Я едва чувствовала постель подо мной. Вопреки тому, каким острым и ярким было всё в его воспоминаниях, здесь я чувствовала себя наполовину вне своего тела.

Я абсолютно тонула в свете.

Я чувствовала в этом так много Ревика, что у меня перехватило дыхание.

На сей раз перемена в моём свете не казалась постепенной. Она не была такой, как с другими воспоминаниями, которые мы просматривали – там я не замечала отличия сразу же. В большинстве случаев мне требовались часы, дни… иногда даже больше, чтобы осознать перемену.

На сей раз перемена была мгновенной.

Я чувствовала его сердце, бившееся возле моего. Я чувствовала, как его более размеренное дыхание стабилизирует меня, как его свет словно окружает меня, постепенно успокаивает по мере того, как я позволяла себе провалиться в него. Я чувствовала его боль, которая теперь была такой сильной, что я чувствовала, будто нахожусь под его кожей, чувствую, как жалуются нервные окончания, как его сердце начинает стучать сильнее при взгляде на меня, обнажённую и покрытую потом.

Я чувствовала его угрызения совести из-за своих реакций на меня – какую-то инстинктивную вину более молодого Ревика, будто с ним что-то не так, раз он не может вести себя как взрослый в отношении секса, особенно когда дело касалось меня.

Я чувствовала его ужас перед тем, что последует дальше.

Вспомнив, как он чувствовал себя в то время, вспоминая и чувствуя, как я открываю свет Джему, даже немножко, лёгкий проблеск… этого оказалось достаточно, чтобы напомнить ему, как сильно он не хотел всё это видеть.

Я чувствовала его ужас при мысли о наблюдении, как наши с Джемом отношения разворачиваются в реальном времени.

Я чувствовала его ужас при мысли о том, что он увидит, что Дракон сделал со мной в том подземном городе под Денверским аэропортом. Я чувствовала его ужас при мысли о том, что он увидит, как я реагировала на то, что он был с другими в Пекине.

Когда я подумала об этом, Ревик подвинулся ближе ко мне.

Он пропустил мои волосы через пальцы, будто не замечая, какой влажной я была от пота. Он покрыл поцелуями моё лицо, затем шею, привлекая меня поближе к себе.

– Мы можем сейчас потрахаться? – пробормотал он. – Мы можем сделать этого до остального? – прижавшись щекой к моему лицу, он водил носом по моей щеке и шее, заговорив ещё тише. – Потом я, возможно, не сумею с этим справиться. Возможно, я буду не в состоянии, Элли.

Подумав над его словами, я почувствовала, как сжимаются мои челюсти.

Всё ещё дыша чаще обычного, я покачала головой.

– Нет, – сказала я. – Ты сможешь справиться с этим, Ревик.

– Я правда могу не суметь…

– Сумеешь, – я повернула голову, посмотрев на него. – Мы оба сможем. Мы не станем уклоняться от этого. Не сейчас. Я хочу, чтобы ты был со мной в этом, – на мои глаза навернулись необъяснимые слёзы. – Я хочу, чтобы ты был со мной в этом. Понял?

Последовала пауза.

Затем Ревик медленно кивнул.

– Понял.

Удерживая мой взгляд, он ещё несколько секунд всматривался в мои глаза. Что-то в том, как он смотрел на меня, говорило об одном – он замечает разницу в светах нас обоих. Раньше он настолько затерялся в чувстве вины и боли, что не обращал внимания.

Чем дольше он смотрел на мой свет и на меня, тем сильнее укреплялась его решительность.

После очередной паузы он кивнул во второй раз и сжал челюсти.

Он поцеловал меня в губы, притягивая своим светом, пока я не приоткрыла рот.

Его язык был горячим, когда он углубил поцелуй. Он запустил пальцы в мои волосы, опустив на меня свой вес и придавив меня сильнее, когда я обхватила его руками. Я чувствовала, как его боль становится невыносимой, когда он вновь поцеловал меня, обвив другой рукой мою талию и спину.

Эта боль не ослабла, когда Ревик поднял голову и всмотрелся в мои глаза.

Я снова задышала тяжелее, вздрагивая от собственной боли, подавляя тесноту в груди, пока мои пальцы цеплялись за него.

Глядя на Ревика, на его длинные чёрные волосы, спадавшие с одной стороны лица, на мрачно поджатые губы, я чувствовала, как моя боль усиливается. Он был так красив. Всё в нем притягивало меня, и сейчас эта тяга была как никогда сильной. В некотором отношении я до сих пор не верила, что он вообще хочет меня… и уж тем более, что мы женаты, что у нас есть общая дочь.

После событий прошлого года он снова казался мне абсолютно новой личностью, и я почти нервничала, всматриваясь в его лицо.

Может, я просто видела его более ясно. Может, я осознавала всё то, что не видела в нём ранее так ясно, или что мои предположения о нём были ошибочными.

– Ты готова? – ворчливо спросил он. – Я не хочу больше ждать, Элли.

Посмотрев на него, я кивнула.

Я испытывала лишь необъяснимое облегчение.

Глава 48. Последний раз в одиночестве

Так же, как я была им и проживала те моменты с ним, Ревик был мной.

Находиться по другую сторону было даже более странно.

Это являлось одновременно облегчением и источником чувства вины – ощущать его так глубоко во мне. Мы словно делили одно тело, один свет, одно дыхание в лёгких, один разум.

Я гадала, не сыграла ли свою роль Пещера Снов.

Я гадала, было ли бы это таким же интенсивным в любом случае, или же человеческая магия этого места помогала нам и сейчас, ускоряя процесс, не давая нам уклоняться и уворачиваться от того, что нам надо увидеть и почувствовать, помогая нам покончить с этим раз и навсегда.

В любом случае, проживать всё это с ним почему-то было легче для меня.

Если честно, чувство вины отчасти могло быть связано с этим.

Я знала, что моё присутствие здесь наверняка ничего не облегчит для него, но его присутствие было огромным облегчением для меня. Мне всё равно предстояло заново испытать те десять ужасных месяцев. Мне пришлось вспомнить всё, что я чувствовала, каждую совершенную мной ошибку, каждую идиотскую вещь, которую я сделала и сказала.

Разница в том, что в этот раз мне не пришлось быть одной.

Ревик был здесь, со мной.

Я была не одна, и я это чувствовала. По какой-то причине это сыграло огромную роль.

Да, временами всё равно было пи*дец как тяжело.

Я чувствовала его боль и страх. Я чувствовала его вину за то, что со мной случилось, за то, в какое положение он меня поставил, за то, что он заставил меня сделать ради нас, ради него, ради Лили. Я чувствовала его страх, когда я боролась с Драконом в тех пещерах. Я ощутила проблеск его гордости и изумления, когда он увидел, что я атаковала телекинезом с полной силой, оттолкнула Джема и сама сразилась с посредником.

Я почувствовала его ужас, когда Дракон высвободился.

Я почувствовала его ужас от того, что Дракон сделал со мной потом.

Я слышала его крик, пока он смотрел, как Дракон клеймил меня, и слыша эхо моих криков в тех туннелях под камнем.

Ревик был со мной, пока я сидела за рулем внедорожника, ехала в лагерь и слушала, как Джем орёт на меня, а сама была слишком онемелой, чтобы осмысливать его слова. Ревик был со мной, когда я встретилась с президентом Брукс в том фермерском доме на окраине Денвера. Он был со мной, когда я через несколько часов почувствовала его в Китае с кем-то другим.

Его горе почти ошеломило меня, когда я ощутила его осознание, насколько неудачным был тот момент, в который он позволил другой женщине дотронуться до него.

Для него всё было хуже, потому что я понимала, что он не ожидал этого; его реакция была связана с тем, насколько несчастной, одинокой и раздираемой противоречиями я была, когда он и Лили находились так далеко. Я чувствовала его реакцию на то, как я тянула резину и не начинала отношения с Джемом.

Он ощутил мои угрызения совести из-за оттягивания, ведь я знала, что Ревик ждал, когда я выполню свою часть плана. Я чувствовала его смятение, зеркально вторящее моему в отношении того, как Джем обращался со мной в первые недели, и моё смущение в ночь, когда я попыталась его соблазнить, а Джем выкинул меня из его комнаты.

Я ощущала его озадаченность из-за моего беспокойства, вдруг я никого не сумею соблазнить – не только Джема, а вообще никого – и полностью подведу Ревика, тогда как он рассчитывает на меня.

Я чувствовала, как Ревик реагирует на злость Джема в его адрес.

Я чувствовала его смятение из-за того, что со стороны Джема могло быть ревностью или яростью на Ревика за то, что он поставил меня в такое положение, зная, что я этого не хотела, и что это всё усложнит.

В этот момент я, возможно, впервые ощутила от него сочувствие к Джему.

Смятение Ревика лишь усилилось, когда мы с Джемом начали спать вместе.

Я ощущала его горе, иррациональный жар ревности и страха, даже в тот самый первый раз в моей комнате в Лэнгли. Я чувствовала его злость на Джема из-за вещей, которые он говорил, из-за того, какого секса он хотел, из-за того, как он со мной разговаривал и обращался. Я ощутила его злость на Джема за то, что он заставил меня признаться в желании к нему, заставил сделать даже первый секс интимным. Похоже, сильнее всего его беспокоило то, как Джем вёл меня со мной. Отсутствие уважения, самонадеянность, агрессия… откровенная сексуальность.

Я чувствовала, что это шокировало его.

Не таким он помнил Джема или сексуальность Джема.

Не таким Джем был с ним.

Это его обеспокоило.

Его беспокоило то, как мало там жило мягкости, как мало Джем утешал меня в тот период, хотя Ревик чувствовал, что я в этом нуждалась. Его беспокоило то, каким злым был Джем, как он проецировал эту злость на меня.

И наоборот, Ревика беспокоило то, что Джем относился ко мне как к взрослой, хотя Ревика он никогда не воспринимал как взрослого.

Со мной он обращался как с равной; как с той, с кем можно говорить прямо, грубо, с кем можно спорить, играть, даже бороться за доминирование. Он открылся мне – словесно, своим светом, своими эмоциями; он испытывал меня различными способами, пытался понять, заглянуть под маску, которую я носила перед ним и всеми остальными в те месяцы.

Он слушался моих приказов, даже когда считал их глупыми.

Он был со мной агрессивным собственником, но при этом не деликатничал с моими чувствами или травмами. Вместо этого он бросал мне вызов, намеренно провоцировал меня, атаковал мои проблемы, заставлял посмотреть в лицо этим проблемам и ему самому.

С Ревиком он был более осторожным.

Он также вёл себя как более отеческая фигура.

Я чувствовала, что теперь это сбивало Ревика с толку, заставляло усомниться в себе и в Джеме. Я чувствовала, что Ревик видел угрозу в том, как Джем воспринимал меня. Я чувствовала его страх, когда он осознал, насколько ясно Джем видел меня – возможно, Джем видел меня даже отчётливее, чем сам Ревик.

Когда мы добрались до этапа, где мы с Джемом начали делить свет, тот страх в Ревике сделался парализующим. Он смотрел на нас вместе, смотрел, как мы спорим, трахаемся и сообща проводим операции. Я чувствовала в его свете желание этого, зависть к такой дружбе и товариществу даже сильнее, чем к сексу. Я чувствовала, что ему сложно было не сравнивать себя с Джемом, а также не сравнивать наш брак и мои отношения с Джемом.

Он также наблюдал, как я тянусь к нему – в смысле, к самому Ревику, пытаюсь найти его в темноте конструкции Менлима. Он чувствовал моё горе из-за него, тоску по нему, по моей семье, ужас при мысли, что он мёртв. Он слышал, как Джем настаивал, что Ревик не мёртв, что он жив, и что Джем даже предложил занять место Ревика, если тот никогда не вернется.

Тот страх в нём сделался оглушающим.

Он смешивался с печалью, которую я чувствовала в нём ранее, с самобичеванием, ненавистью, ужасом… и эти эмоции сливались воедино, становясь такими интенсивными, что я не могла дышать. Когда он добрался до момента, где Джем пришёл к наружной стене Запретного Города и поцеловал меня на прощание, пока Ревик лежал на моих коленях, то горе буквально ослепило его.

Не знаю, как и когда именно мы очнулись.

Это не была резкая перемена, как раньше.

Это было постепенным, как отодвигание завесы.

И всё же я не была уверена, когда именно пришла в себя. Я осознала, что смотрю на освещённый факелами потолок. Я слышала его дыхание рядом, но едва могла это осмыслить.

Я повернула голову.

Ревик лежал там, тяжело дыша, хватая воздух ртом, и боль исходила от него облаками.

Он лежал почти на животе, опираясь на локоть и руку, а другой рукой обхватывал свой живот и силился видеть сквозь собственную боль. Его глаза остекленели, по щекам текли слёзы. Я никогда не чувствовала ничего подобного в нас обоих.

Он издал надрывный звук, когда я схватила его за руки. Он отпрянул, а я крепче сжала его, желая помочь, как-то облегчить это, но он не смотрел на меня и едва осознавал предложенный мной свет.

Он закрыл глаза, упираясь потным лбом в свою руку, и его мышцы напряглись. Я чувствовала, как он борется с той болью в животе, в груди. Я обняла его рукой за спину, чувствуя себя беспомощной и не зная, что тут можно попробовать сделать.

Всё было так плохо, что я сама ахнула от боли.

– Отпусти это, – сказала я ему. – Gaos, Ревик… отпусти это. Открой свой свет.

Он закрыл глаза, издал тяжёлый звук, но заглушил его, уткнувшись лицом в свою руку.

Я чувствовала, как его боль становилась расплавленной, пока он пытался сделать так, как я сказала.

Он пытался отпустить это, позволить себе прочувствовать.

Другая часть его противилась этому каждой унцией его естества. Та часть боролась бессознательно, инстинктивно – это как стараться дышать, не утонуть, освободиться от оков. Я чувствовала, что интенсивность его сопротивления исходит из детства – та нужда удержать себя в руках любой ценой, двигаться вперёд любой ценой, выжить любой ценой…

– Отпусти это, – прошептала я ему на ухо. – Отпусти это, детка. Я тебя поймаю. Обещаю.

Он издал тяжёлый хрип.

В этом звуке жило столько боли, что я закрыла глаза, уткнувшись лицом в его шею. К тому времени я так крепко стискивала его, впиваясь пальцами в плоть, что наверняка причиняла боль.

Если так, он почти не замечал.

Боль сочилась из его света, пока Ревик сипло втягивал вдохи, и то изначальное чувство постепенно разрасталось из тёмного, глубинного места в его груди. Я чувствовала свет, который он хранил там, его жар, тёмное, глубинное отчаяние. Я чувствовала там его родителей, его сестру… последние останки его самости, которую он пытался уберечь от Дренгов.

Я ощутила, как он отпустил эту стену, и его страх усилился, вырвавшись из него так интенсивно, что он полностью отбросил контроль на те несколько минут.

В это время его глаза и свет будто ослепли.

Ревик просто лежал там, хватая ртом воздух, когда более тёмная часть его раскрылась.

Его глаза источали яркое, ослепительное зелёное свечение в тёмной пещере.

Я чувствовала в этом столько капитуляции.

Какая-то часть его отпустила всё, сдалась… но не в привычном смысле капитуляции.

Сложно описать словами, от чего именно он отказался. Это не ощущалось пораженческим. Это не ощущалось так, будто он перестал пытаться, закрылся или перестал переживать по этому поводу. Скорее, он признал, что ему это очень важно. Это ощущалось как признание отсутствия контроля с его стороны, признание вероятности его гибели, невозможности контролировать что-либо в его свете или жизни, что имело для него настоящее значение.

В какой-то момент он отказался от своих прав на меня.

Я ощутила в этом некое разрешение, готовность отпустить меня, если я буду счастлива без него.

Я почувствовала, как он признался себе в том, насколько я для него важна.

В этом жила любовь, но не такая, какую я прежде когда-либо чувствовала от него или кого-то другого.

Я никогда не чувствовала такой абсолютно бескорыстной любви, которая была совершенно лишена заботы о себе или потребностях личности, испытывавшей эту любовь. Я даже никогда не чувствовала этого от своих родителей. От интенсивности этого чувства у меня перехватило дыхание, и мой свет открылся, породив прилив чувства, которого я тоже никогда не испытывала. В этом я ощутила собственную готовность. Готовность дать ему всё, что он хочет, в чём он нуждается, дать ему столько свободы или ограничений, сколько он захочет, сделать всё, что придётся, чтобы он был счастлив.

Я толком не могу объяснить, как это ощущалось.

Может, капитуляция – некорректное слово.

Может, то, что я чувствовала, было любовью. Может, именно это на самом деле имели в виду люди, когда говорили о любви в значении настоящей, безусловной, бескорыстной любви.

Может, именно это я испытала впервые в жизни.

Что бы это ни было, это ощущалось скорее как отдача, нежели принятие.

Это не ощущалось так, будто со мной что-то случилось. Это ощущалось скорее как акт воли, который, если так подумать, являлся полной противоположностью того, что люди обычно понимают под капитуляцией.

Может, это просто была готовность, даже обещание поставить кого-то на первое место, реально поставить на первое место, даже когда это причиняло неудобство мне. Даже когда это шло вразрез со всем, что я, по моему мнению, хотела от этой персоны, или с тем, как я воспринимала себя.

В те несколько минут всё то, что я о себе думала – моё эго, моя идентичность, моя так называемая миссия или предназначение, моя самооценка, мой титул, мой миф, моё желание состоять в браке, иметь семью, друзей, победить Дренгов – всё это утратило значение. В то же время, на неком уровне, который я не могла описать даже самой себе, я имела больше значения, чем когда-либо ещё.

Та неизменная часть меня, сотворённая из света – вот это было важно.

Моё сердце имело значение.

Он имел значение.

Больше всего и вся, что я любила до сих пор, всего, что я когда-либо хотела от него или для него, всего, чем он когда-либо был… он имел значение.

Он имел значение превыше всего, что я могла себе объяснить.

Лили имела значение. Наши дети имели значение.

Наши друзья имели значение.

В какой момент я осознала, что уже переступила ту невидимую черту. Я уже стала чем-то иным по сравнению с тем, чем я являлась до начала этого всего.

Я отдам им всю себя.

Я отдам ему всю себя.

Я отдам им всю себя, потому что именно для этого я на самом деле здесь.

Я отдам им всю себя, потому что именно такой мне всегда суждено быть.

Мы просмотрели ещё несколько воспоминаний.

На сей раз это ощущалось как любопытство.

На сей раз это ощущалось как завершение, закрытие последних глав в книге.

Мы оба вымотались, переплелись друг с другом телами и светом.

И всё же мы просили друг у друга увидеть больше, и оба подчинялись друг другу, показывая запрошенные воспоминания. В результате мы посмотрели на события в Дубае. Мы посмотрели всё, через что мы вместе прошли на авианосце до Дубая.

Мы просмотрели Нью-Йорк и то, как он нашёл меня в Сан-Франциско.

Мы просмотрели, как он заботился обо мне в Сан-Франциско. Я наблюдала за ним, Врегом, Джоном и Мэйгаром в Сан-Франциско.

Мы просмотрели его нападение на Манхэттене.

Мы просмотрели всё, что он испытал, пока думал, что я мертва.

Под конец мы плавали в таком количестве света, что мне казалось, будто я полностью погрузилась под воду.

Я определённо чувствовала себя одурманенной.

Он тоже ощущался одурманенным.

Когда мы закончили последнее воспоминание, которое хотели увидеть, он поцеловал меня, и я осознала, что не могу притянуть его достаточно близко. Даже чувствуя себя так, будто затерялась внутри него, я одновременно поражалась и раздражалась из-за реальности наших физических тел.

Мы целовались, лёжа на тех шкурах, и Ревик обхватил руками мою спину и талию, устроившись между моих ног, массируя мой позвоночник пальцами. В его груди зародился звук, который, клянусь богами, напоминал настоящее низкое урчание.

Затем, подняв голову, он попросил меня о сексе.

Он попросил меня снова ещё до того, как я успела ответить, простонал эти слова мне на ухо, сжимая мою задницу ладонью, массируя моё бедро, обхватив ладонью колено, запустив пальцы в мою киску. Когда он вжался в меня своим весом, крепче целуя в губы и притягивая светом, я осознала, что отвечаю в его сознании, посылаю ему образы, пока у него не перехватило дыхание, и в его груди не зародился стон.

Мы оба действовали ужасно неуклюже, ослепнув от боли.

Сам секс, наверное, со стороны выглядел комично отчаянным.

Я массировала его член, изучая его руками ещё до того, как Ревик полностью приподнялся. Нам обоим пришлось приложить усилия, чтобы расположить его как надо. Мы оба были настолько не в себе, что едва осмысливали последовательность действий, которые пытались совершить.

К тому времени Ревик наполовину удлинился. Я не позволила ему остановиться. Я даже не позволила ему подождать несколько секунд, чтобы попытаться взять себя в руки. Из-за этого было больно, но мы и тогда не остановились. Мы даже не сумели замедлиться.

Он резко вошёл в меня до упора и полностью удлинился.

Мы оба снова ослепли от ощущений.

Я не помню, чтобы секс когда-либо ощущался вот так.

У меня и раньше бывали первые разы с ним – не только в той гималайской хижине, но и первые разы после слишком долгого воздержания, или после того, как один из нас сильно изменился, а также тот раз, когда мы зачали Лили, и другие разы, когда было так хорошо, что хотелось кричать.

Даже в сравнении с теми разами это ощущалось иначе.

Я знаю, как это звучит, и насколько слова не соответствуют тому, что я пытаюсь описать, но это ощущалось так, будто я воссоединилась с отсутствующей частью себя. Будто я вернулась к той части себя, без которой провела слишком долго и просто привыкла к дыре в её отсутствие.

Я никогда в жизни не испытывала такого облегчения.

Я никогда не чувствовала чего-то столь простого и в то же время настолько абсолютно истинного.

Я никогда больше не буду одна.

И это не гипербола. Не принятие желаемого за действительное.

Я знала, что это правда. Те часы и дни, месяцы и года, когда я чувствовала себя наполовину отсутствующей, наполовину сломанной, разъединённой… всё это осталось позади.

Мой последний день одиночества остался в прошлом.

Мне больше никогда не придётся иметь дело с данным чувством, во всяком случае, в этой жизни.

Не знаю, насколько сознательно я подумала об этом в тот момент, но там жило такое сильное и непоколебимо сильное знание, что я могла лишь вдыхать его, потерявшись в этом облегчении.

Что касается самого секса, то всё становилось лучше по ходу дела.

Большая часть того первого раза… и второго…

И, может, третьего…

Те разы прошли как будто в тумане.

Я даже не могла разделить их на отдельные события и уж тем более выделить начальные и конечные точки, если не считать выражения лица Ревика, когда он кончал, или ощущения того, как открывалось его сердце, когда я кончала с ним, или после него, или до него. Наш свет настолько переплёлся, что я едва могла понять, что было светом, а что пальцами, языками, его членом, моей киской, его или моей задницей.

Я использовала на нём телекинез – впервые, во всяком случае, в сексе.

От этого он тоже в какой-то момент кончил, вжимаясь в меня всем весом, прильнув к моему лицу и постанывая.

В тот раз я тоже ощутила в нём капитуляцию.

Я чувствовала её большую часть того времени, что он был во мне. Я чувствовала её в том, как он открывался, и никакая его часть не сдерживалась. Я никогда прежде не чувствовала в нём блоки, хоть в его сердце, хоть где-то ещё, но я ощутила их отсутствие, когда они исчезли.

После этого мы трахались чисто для удовольствия.

После этого Ревик замедлился.

Мы оба замедлились, не спеша, проникая так глубоко в свет друг друга, что я реально чувствовала себя одурманенной. Я затерялась в мышцах, костях и коже его тела, в каждой детали его света, в микровыражениях его лица, пока он входил в меня, двигаясь всё вывереннее с каждым толчком. Казалось, я часами витала в этом состоянии, тонула в той грани перед оргазмом, чувствовала в нём так много удовольствия, облегчения и желания, и снова бл*дского облегчения, боли, интенсивности удовольствия… что на долгое время я утратила всякое осознание того, где мы находились.

Я понятия не имею, как долго мы этим занимались.

Я знаю, что это ощущалось очень, очень приятно, чёрт возьми.

Приятнее всего, чем я могла когда-либо чувствовать, приятнее того, каким мог быть секс в моём представлении.

Мы много говорили в процессе всего этого.

Я помню каждое слово, которое он сказал. Я помню каждое слово, которое сказала я.

Я помню, каким важным казалось произнести это.

И всё же я сомневалась, что говорила что-то логичное и связное, во всяком случае, с нормальной точки зрения.

Это неважно, бл*дь. Всё это вовсе не имело значения.

Важно лишь то, что время одиночества прошло.

Оно реально осталось в прошлом.

Глава 49. Финальная война

– Проверьте последние новости на каналах, – мрачно сказал видящий с золотистыми глазами, стирая шёлковым носовым платком красную пыль и пот с лица. – Слава богам, мы хотя бы привезли всех сюда. Но едва-едва. Нам повезло, что мы прибыли именно в это время… и сумели пролететь над всем этим бардаком в Европе так, чтобы нас не подстрелили.

Стиснув зубы, видящий оглядел каменный потолок и стены длинной, похожей на соты пещеры, которую они использовали как командный центр. Он подольше смотрел на тускло освещённый периметр пещеры, нарушаемый колоннами и работающими видящими и людьми.