Текст книги "На ладони ангела"

Автор книги: Доминик Фернандез

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 38 страниц)

34

Я подъезжал на маленькой скорости к Порта Пинчана, не понимая, ехать ли мне на виа Венето и искать подарок для мамы, у которой через несколько дней был день рождения, или остановиться и пойти погулять по аллеям Вилла Боргезе, как вдруг непредвиденное событие решило все за меня. Какой-то парень, одной рукой надвигая на глаза кепку, а другой прижимая к груди куртку, со всех ног выскочил из-за угла рядом с баром «Гэрри». Заметив меня, он направился прямиком к моей машине.

– Быстрей, Пьер Паоло. Помоги мне. Эти сучьи легавые засекли меня.

Я определенно был с ним не знаком. В любом случае, мы были из разных компаний. За ту долю секунды, что я соображал, открывать ли ему дверь, лицо его не внушило мне никакой симпатии. Он прикрыл кепкой свои испуганные глаза под кепкой, едва я попытался их разглядеть, его руки дрожали, сжимая под курткой какой-то предмет, и, если честно, я бы предпочел, чтобы этот парень, который так фамильярно обратился ко мне за помощью, выказал в своих жестах и мимике явно большую смелость. Кроме того, мне никогда не нравились прилизанные усики, ни остренькие носы, которые, такое впечатление, все время хотят что-то выведать. С него градом катился пот, и он, не переставая, жалобно скулил.

– Быстрей, Пьер Паоло, быстрей…

За ним подбежал другой парнишка, еще моложе его, совсем пацан, с всклокоченными волосами и круглыми от ужаса глазами. Но насколько первый не внушил мне никакого доверия, настолько второй мне сразу же понравился. Каждая ужимка на его лице излучала естественную веселость, затмевающую всякий страх, как будто его забавляло все что бы ни случилось. Он сложил ладони, перекрестился, призвал в свидетели небо, протянул свои ручонки и снова принялся креститься, и все с такими уморительными гримасами, с таким скоморошьим смаком, что я расхохотался. Я открыл дверцу и хотел было откинуть сиденье, но этот маленький плут оказался еще проворнее. Он нырнул, словно акробат, через спинку и свернулся калачиком на заднем сиденье.

Другой бухнулся рядом со мной, даже не сказав мне спасибо.

– Налево, быстро, через Муро Торто.

Он снял кепку и вытер рукавом потный лоб. Я никак не мог преодолеть свою неприязнь, которую к тому же усугубляли некоторые детали: его длинные волосы, например, которые, будучи заокеанской модой, тогда еще были в новинку и абсолютно не укладывались в образ парня из боргатов; или его руки, чьи белые пальцы и ухоженные ногти никогда не копались на городской свалке в куче старых шмоток.

Убедившись, что за нами нет хвоста, он расстегнул куртку, положил на колени сумочку, из слишком блестящей кожи, чтобы быть крокодиловой, и принялся вытряхивать ее содержимое.

– Тебя как зовут? – спросил я несмотря на внутреннее предубеждение. Какое-то понятие о чести заставляло меня держаться по-дружески. Никто не скажет, что П.П.П., затюканный газетами, криво посмотрел на вора. Найдя прибежище в моем авто, незнакомец выказал мне доверие – скорее лестное, нежели неожиданное для писателя, прославившегося больше своими амбициями, нежели тиражами.

– Пеппино, – буркнул он, лихорадочно шаря обеими руками по сумке.

– А твоего приятеля?

Мальчик уже спал: реакция на испуг, наверно. От страха он в полудреме по-прежнему сжимал брови. Его голова, откинувшись на спинку, болталась на поворотах. Совсем еще салага. Его пухлые губы еще хранили на себе некий слепок детства.

Вместо того, чтобы мне ответить, Пеппино выпрямил зеркальце заднего вида, которое я развернул, чтобы рассмотреть своего пассажира.

– Следи лучше за тачками, – коротко отрезал он. – Сейчас застрянем на фиг на этой чертовой площади Народа.

– Ты чего-то стибрил на виа Венето?

– Рядом с «Doney». Сраный бордель! – вдруг разорался, вывалив себе на ноги все, что осталось в сумке. – Ну мне вообще не прет! Пустой кошелек. Неужели у этой бабы больше денег не было?

– Ты далеко живешь? – спросил я, чтобы успокоить его. – Могу подвезти.

Он стянул с головы кепку и смял ее в руках, после чего принялся стучать себя кулаком по лбу.

– Что ж мне дальше, что ж мне дальше делать, черт возьми!

– Тебя что, родители не кормят? – спросил я, коря себя за то, что перестал испытывать к нему жалость.

Он выпрямился и с презрением посмотрел на меня.

– Тебе какое дело до моих предков? Я плевал на них! Я в Рим приехал не для того, чтобы о предках думать! Они высылают мне бабки каждый месяц, мне больше ничего от них не надо.

– А где они живут?

– В своей деревне, под Перузой. Вообще, – продолжил он, смягчившись, – я их люблю. У них своя лесопилка, все на мази. Трое наемных рабочих, трехэтажный дом на берегу…

– Да ты не такой уж бедный! – воскликнул я.

– Бедный? Ты меня за кого принимаешь? У меня квартира на виа Тор Миллина, за площадью Навоне. Я классно устроился, даже если мои предки так и не раскошелятся мне на вертушку.

Сдерживая свое отвращение, я выдавил из себя последние капли добродушия.

– Зачем тогда сумочку стянул?

– А, блин, вечеринки как?

В субботу, в восемь вечера, в его студио на виа Тор Миллина, с приятелями из аграрного института. Ему стало стыдно за свой старый проигрыватель. «Долгоиграющий моно – рухлядь!» Он хотел сразить своих гостей и девочек «крутой системой» с двумя колонками по разным углам комнаты, «hi-fi» в лучшем виде.

– Слушай, – продолжил он, пока мы плелись в начале улицы Корсо. – Ты прикинь этот «Панасоник» XZ 300. Это – супер! Последняя модель из Германии.

Он показал мне справа от нас витрину «Рикорди», на которой сложная техника с металлическими кнопочками и светящимися датчиками задвинула в самый угол немногочисленные партитуры и книги по музыке, представлявшие пережиток того времени, когда фирма с гордостью издавала Верди и Пуччини.

Я разозлился не на шутку. Мой пассажир не имел ничего общего с моими друзьями из боргатов. Это был жалкий мелкий буржуа, похабно относившийся к своей матери и укравший деньги у какой-то «бабы»

– Бог ее знает, кто она, продавщица, судя по кожзаменителю, из которого была сделана сумка, или стажерка, секретарша, наверняка убивается сейчас по потерянным документам. И зачем он пошел на scippo[44]44
  шиппо, карманная кража.


[Закрыть] да рядом с «Doney»? Ведь не из чувства противоречия, как рагацци из Понте Маммоло и Тибуртино, а из конформизма. Чтобы, как все его дружки, купить то, что модно, заиметь «последнюю модель» с красочной витрины. «Вечеринка», подружки, «крутая система», пластинки рок, разбросанные по ковру, шипучка, пенящаяся в бумажных стаканчиках: с нарастающим омерзением передо мной проплывали все детали его праздника.

– Новая волна танцует под «Телефункен»! – сказал я с нарочито германским акцентом.

Не уловив сарказма, Пеппино потер руки, радуясь, что нашел меня в таком добром расположении духа.

– Ты женат? – спросил я.

Он заерзал на своем сиденье и принялся ругаться на явно показном арго, чтобы я не подумал, будто он пытается заговорить мне зубы, и поэтому он выбирал словечки, подхваченные им на слух из моих романов, которые он наверняка сам не читал.

– Бога мать! Я бился об заклад с Артуро, что к субботе раздобуду себе кашемировый пуловер. В этом году все ходят в кашемире. Нет, ну ты прикинь меня, если Мариза завалится ко мне и задвинет: «Ну че, Пеппино, где же твой свитерочек кашемировый?» Сраный бордель! Заколебался на хрен на мели сидеть! Достало! Достало!

«Ну ясно, парень, – подумал я, – ты городишь как сапожник без всякого разбора». Но он сильно ошибался, полагая, что сможет накрутить меня таким образом, потому что насколько такой поток матерщины мне льстит в устах тех, в чьем распоряжении не находится других слов, настолько же мерзким я считаю такое развязное позерство у обыкновенного студента. Пеппино, не подозревая о том, что происходило в моей голове, усугубил впечатление еще одним неприятным жестом. С недовольным видом он растянул свой свитер из дорогого белоснежного мохера, ради которого Главко вместо того, чтобы нападать на прохожих, просто разбил бы на свой страх и риск какую-нибудь витрину.

Разозлившись, я обратился к нему, сам еще точно не зная, что буду делать:

– Так, сейчас ты заткнешься и положишь все обратно в сумку. Давай! Слышь! Шевелись!

Пеппино, обалдев, наклонился, чтобы подобрать все, что упало на пол. Губную помаду, заколку, пакетик бумажных платков, карточки со скидкой в «Станда», пожелтевшую фотографию родителей, почтовую открытку с заснеженными Доломитами. Затем связку ключей и разные документы, сложенные в прозрачную папочку. Мы подъехали к пьяцца Колонна. Я резко вывернул руль влево и быстро поехал в обратную сторону. Он стукнулся головой о стойку.

– У нас легавые на хвосте? – спросил он, испуганно потирая висок.

– Уф! Ты куда едешь? Ты рехнулся что ли? Зачем ты повернул, тут уже рядом площадь Барберини!

– Да я специально, – холодно ответил я.

– В чем дело, Пьер Паоло? Ты совсем спятил?

– Ты просто отдашь сумочку этой девушке.

– У тебя как с головой? Останови. Останови, говорю!

Он попытался открыть дверцу на светофоре у ларго Тритоне. Я схватил его за руку.

– Не дергайся, или я тебе все кости переломаю. Ты меня знаешь, я карате занимаюсь.

Он пытался вырваться, но я зажал его как в тисках.

– Сверни сюда, – умолял он, – на эту улицу. В сторону Кириналь. На Барберини можно на полицию нарваться.

– Спасибо, отличная идея. Полиция, это как раз для тебя. Отвезу тебя в участок на вокзал Термини.

Он выдавил из себя смешок, пытаясь представить все как шутку.

– Ты дурачишься, Пьер Паоло, хочешь меня напугать!

Но парень побледнел, когда понял по моему лицу, что я вовсе не шучу. Сменив тактику, он перешел на лесть.

– Я знаю, что ты заступаешься за преступников, воров, за всех, кого общество выкидывает за борт. Я читал в газетах, что…

– Ну, ЧТО?

– Ты нас любишь, ты нас защищаешь. Ты говоришь, что мы не виноваты, что общество вынуждает нас выкручиваться как только можно. Кроме того, Папа, ты ведь говорил, разве он сам не подает пример? Он ведь ворует, Папа, только по-крупному?

Я чуть не расхохотался, слушая, как эта мразь цитирует мне мои же интервью в качестве оправдания за воровство сумочки у покупательницы из «Станда». Но его несло напропалую, и чем проворнее он ворочал языком, тем крепче я сжимал челюсти.

– У меня в институте есть друзья, которые читают тайком твои книги, ты ведь знаешь, им пришлось бы несладко, если бы преподы их засекли. Некоторые сравнивают тебя с… как это, блин? Ницше, да? Что-то вроде пророка, ну так они говорят, который хочет всколыхнуть все общество. У тебя бешеная популярность, Пьер Паоло. Попы (тут он понизил голос, как бы проявляя солидарность перед опасностью жучков, расставленных по всей машине) называют тебя чудовищем, аморальным типом. Вроде нового Нерона, ну так они говорят.

– Ты вообще знаешь, кто такой Нерон?

Он выпучил глаза, почесал затылок свободной рукой и принялся отчаянно искать в своих школьных воспоминаниях какой-нибудь расплывчатый ответ, чтобы как-то мне угодить.

– Ужасный тип, надо думать…

И снова запричитал:

– Ты не можешь меня так кинуть, Пьер Паоло… Ты наш человек, – он подмигнул мне, надеясь, что этот тонкий намек меня расположит, – кольт и золотой патрон! Представляешь себе их рожи, всех, кого ты вдохновил бороться с несправедливым обществом? Если они узнают, что вор доверился тебе, а ты его сдал легавым?

– Воры… Воры… Я ненавижу воров, если они теперь все такие, как ты! – закричал я, выламывая ему запястье. Ты будешь первым, кого я сдам, и я тебе не завидую.

У меня уже на самом деле вся рубашка была мокрая от пробившего меня холодного пота. Он был не такой тупой, Пеппино, догадывался, видимо, что его слова меня сильно задели. Он что-то буркнул и еще раз попытался вырваться, затем зажался в угол и умолк. На Ларго Санта Сюзанна я свернул направо на виа Орландо. Перед нами распустился хвост фонтана на пьяцца Эседра.

– Что ж, поехали в участок! – неожиданно заявил мой пассажир на удивление самоуверенным тоном.

Я повернул голову.

– Но тебя тоже упекут.

– Очень хорошо! – крикнул я, решительно указывая ему, что его шантаж не пройдет, хотя внутри я не без опаски ждал, что этот хитрец выкинет на этот раз.

– Ты моего брата не учел.

– Твоего брата?

Он пальцем показал мне на второго пассажира сзади, которого забыли во время перепалки.

– Я скажу, что ты его снял, чтобы изнасиловать.

– Твой брат? – повторил я недоверчиво.

– Несовершеннолетний, если хочешь знать. Когда встаешь на сторону легавых, нужно знать, как самому не вляпаться.

– Сволочь! – закричал я. – Ты лжешь!

– Ну это ты в участке будешь доказывать.

Он подмигнул, на этот раз своему «брату», который, проснувшись, потягивался как кошка. Затем я услышал (впервые за все это время) его голос:

– Не волнуйся, Пеппино! Мы выйдем вот тут, – он показал на деревья на пьяцца деи Чинквеченто перед вокзалом, – и быстренько смоемся. – Вид у него был злой, но голос – нежный, нежный! Я заслушался, словно этот голос спускался с небес.

В ответ на такое неожиданное замечание мы с Пеппино рухнули со смеху. Я объехал площадь и остановился у стены Диоклетиана, радуясь, что не влип в очередной скандал, который мама уже не пережила бы.

– Выметайтесь, живо! – сказал я, отпустив руку Пеппино.

Он открыл дверь и дал деру. Его спутник, откидывая сиденье, шепнул мне на ухо:

– Это лажа, я ему не брат!

Я почувствовал его губы – нет, мне это не приснилось – он нежно прикоснулся губами к моей шее.

– Тебя как зовут? – у меня внезапно перехватило в горле так, что я был не в состоянии подобающе отреагировать на это послание. Пусть мимолетный и краткий, но это был самый настоящий поцелуй.

Впрочем, мальчишка уже выскочил из машины, проворный как волчок. Он побежал за Пеппино, сверкая рваными кедами, но через несколько метров резко остановился, повернулся и широко улыбнулся мне, обнажив два ряда сверкающих зубов, покачал своей кучерявой головой и помахал рукой, что могло вполне означать и «жаль, что так вышло», и «бросим эту затею», после чего неспешно побежал к деревьям, подпрыгивая, как ребенок, на каждом шагу и хлопая в ладоши.

Прирожденный актер, подумал я, как только пришел в себя. Ему бы роль гонца в моем следующем фильме, сценарий к которому я тогда писал. Я искал жизнерадостного лукавого парнишку на эту роль. «Как? – спросишь ты меня. – Спустя мгновение, когда я уже поверил, что ты был тронут в самое сердце, ты уже думаешь, как тебе использовать свое чудо с пользой для дела?» Эх! Дженнарьелло, когда ты пишешь, или делаешь фильмы, ты подсознательно настраиваешь себя так, чтобы каждое переживание пошло на пользу твоему творчеству и напитало его своей мощью. Кто сказал, что это бесплодная жертва? Кто сказал, что писатели достойны жалости?

Правда, повел я себя не столь рассудительно, как сам об этом говорю. Я выскочил из машины. Мальчишка исчез за углом. Я побежал за ним, надеясь разглядеть его в толпе по его пружинистому шагу. Может, он все еще хлопает в ладоши над головой? Как я его назову в своем фильме? Конечно же Анджело! Согласно этимологии: «тот, кто возвещает, кто приносит весть, добрую весть». И по его походке, по его манере идти, не касаясь земли. Изящность, грациозность, радостность, какой я не наблюдал ни у кого, кроме «ангелочков» на церковных стенах, играющих на цимбалах. Им не нужно класть псалтирь на колени, им не нужен плектр из слоновой кости – они трогают струны кончиками пальцев и без остановки танцуют под музыку.

35

Я хотел бы его позвать, крикнуть, чтобы он вернулся. Но как? Он убежал, не назвав своего имени. Я блуждал взад вперед по площади, вертя головой во все стороны, бросаясь к каждой кудрявой голове. «Анджело, Анджело» – шептал я, как если бы имя, которое таило в себе столько манящего волшебства, могло вернуть его и привести обратно ко мне.

Кинокритики упрекали меня за сакральную статичность моих работ. Что они теперь скажут о моем новом фильме про древнюю Грецию, не найдя в нем в отсутствии героя, непохожего на моих привычных персонажей, подтверждение моего творческого обновления? Тем более необходимого, что он послужил бы противовесом варварскому пафосу, который сковывал окружение этого мифического царя, воины которого, сторожившие дворец, едва могли пошевелиться под своими доспехами.

«Анджело», – повторял я, уносясь в мыслях за тысячи миль от своего фильма. Мои губы превратились в эти три слога и с мучительным удивлением оставались приоткрытыми на последнем безответном «о». Я обернулся, смутно надеясь, что он выскочит из-за дерева и схватит меня за плечи.

Глупое наваждение. Да и какой смысл искать его? Не испытывал ли он теперь ко мне того желчного презрения, которое одолевало меня, когда я хотел сдать его друга?

Мне пришлось покорно вернуться в машину, сдерживая слезы унижения. Слишком много чувств переполняло мое сердце. Я чувствовал себя разбитым. Что ж! Я только что был готов сдать парню в полицию? И «Унита», и «Темпо» вышли бы с жирными заголовками: «П.П.П. порывает с воровским миром Рима». Как я дошел до такого? Чтобы я совершил такую подлость? Приговорить его к шести годам тюрьмы за какую-то мелочь, не стоившую и десяти тысяч лир? Отречься от самого себя, навеки себя обесчестить? Что бы сказал Серджо? Что бы сказала Эльза? Где мне спрятаться? Куда бежать?

Чтобы мне пришла мысль отвезти вора в участок, во мне должно было что-то надломиться. Нужно быстро во всем разобраться. Понять, откуда эта внезапная, слепая неприязнь к Пеппино. В общем-то, обыкновенный парень. Усвоивший амбиции и вкусы своих сверстников: так же, как ребята из Понте Маммоло переняли вкусы и амбиции, которые соответствовали их времени. С тех пор прошло пятнадцать лет. Кто мне дал бы гарантию, что Главко, если бы он был жив, тоже не позарился бы на кашемировый свитер? Преступность изменилась за пятнадцать лет: изменились цели, предмет желаний сегодня уже не Дукати 250 с телескопической вилкой, а стереосистема Hi-Fi. И изменились методы: нет былых гонок Дикого Запада, ночных налетов на магазины, романтизма разбоя. Вереница мелких краж, которые копятся как проценты на сберкнижке.

Эволюция уже не может быть естественной. И здесь нечему удивляться или возмущаться. Или тогда я просто возненавидел свою страну. Хочу я того или нет, Италия достигла европейского уровня жизни; и как первое тому следствие – замена желаний, фантазмов, целей. Исчезли, или почти исчезли последние бедняки, племя отчаянных сердец, которые врывались ночью в Рим на ревущих мотоциклах. Не пора ли мне уезжать, уехать на юг, забраться подальше от города, в котором всеобщий прогресс, увеличивая доходы людей, пробудил у молодежи фатальный вкус к консерватизму?

Я не первый раз уже слышал зов Востока, Африки. Но почему миражи диких и голых земель снова овладели мною?

«Ладно, Пьер Паоло, ты говоришь, что хочешь разобраться со своей совестью. Твое терпение лопнуло, когда ты представил себе всю эту чушь в студии на виа Тор Миллина, девочек, повисших на плече у пареньков, их пластинки, их смех, их шутки, их юморок. Эту веселую круговерть, безобидную, но ненавистную тебе, потому что ты был бы лишним на этом празднике. Ты вспоминаешь свой Фриули, те вечера на танцплощадке, когда Манлио неистовствовал на своем аккордеоне. Какие-то редкие парочки, обычно обрученные или женатые, пытались вальсировать в такт, кружась по вытоптанной земле на круглой площадке, устроенной рядом с беседкой. И тогда ты бросался вперед, хватал за талию Эльмиро, и вы танцевали до тех пор, пока не начинали задыхаться, пока приступ кашля не начинал душить твоего уже обреченного друга. Он возвращался на место и опускался на скамейку, где его приводили в чувство его кузины, которых он привозил из Фаедиса на телеге, запряженной пегой лошадью. Они стояли весь вечер, не сходя с места, глядя вытаращенными от робости и восхищения глазами, как мальчишки кружатся на танцплощадке.

«С наступлением ночи она принадлежала вам. Даже Нуто, самый опытный ухажер, довольствовался лишь обрывками приторного шепотка, исходившего от выстроившихся в тени девиц, которые обсуждали его красный платок и звезду шерифа, приколотую к заднему карману его джинсов. Виртуозно танцуя пасодобль и танго – если кто-то из нас вставал в пару – он никогда и не пытался прижать к себе партнершу, которой обычаи нашей деревни предписывали держаться прямо и скованно. Вплоть до свадьбы женщины были обязаны при любых обстоятельствах соблюдать целомудренную сдержанность. Отступив от правила, женщина навлекла бы на себя гнев своей мамы, проклятие священника и даже презрение своего возлюбленного. Если ж, время от времени, дабы подтвердить свое реноме обольстителя, Нуто приглашал какую-нибудь девушку, то в течение всего танца он ни на мгновение не выпускал из зубов веточку боярышника. Ты теперь понимаешь, почему он никогда не расставался с ней: не из показного бахвальства, как ты простодушно полагал, а в знак того, что его губы были сомкнуты словно печатью на протяжении всего вечера. Признайся, это время строгих нравов и суровых ограничений, когда под запрет попадал даже поцелуй, тебя вполне устраивало! И ты не сожалеешь, что оно ушло навсегда. Вспомни, были ли счастливее мгновенья, чем те минуты единения, когда после окончания танцев уже погасли все огни, а вы, оставшись, наконец, наедине с безмолвной ночью, молча провожали друг друга, катаясь на велосипедах до первой зорьки? Луна заливала поля своим волшебным светом, который морщился бесконечной серебристой рябью на поверхности Тальяменто».

На месте прежней Италии, которая ревниво блюла целомудрие своих девочек и воспрещала отношения между полами, я увидел новую Италию, современную и все дозволяющую, по-американски, в которой каждый вечер по субботам люди шли друг к другу в гости под звуки мамбо и мэдисон, хрипящих из приемников под рукой. Обуржуазившаяся, конформистская, лишенная воображения. Но меня, если честно, мало волновал этот аспект перемен. Я с ужасом предчувствовал другое серьезное последствие, которое должно было неминуемо свершиться. Речь шла о том, что радикально изменит мою жизнь и сделает ее в конце концов невозможной. Я не решался сформулировать эту угрозу в грубых выражениях, сдерживаемый предрассудочным страхом ускорить ее наступление. Но какой смысл отрицать очевидное? В этой эмансипированной Италии уже не будет легкости сближения с молодым человеком. Они будут избегать меня. Мне будет все труднее и труднее найти свободных. На большую часть молодежи, воспитанной в обществе процветания, уже не будут давить, а следовательно перестанут быть причиной сближения со мной, бремя условностей и комплексы фрустрации, которые ранее гарантировали мне снисходительное отношение. Если девушки начали свободно выходить на улицу, если, как я и говорил, неженатым парам уже не нужно было бросать вызов обществу, если с крушением семейных и религиозных традиций пали крепостные стены, окружавшие слабый пол, то для меня не было никаких сомнений, что правила конкуренции отныне все реже будут играть в мою пользу, и что мое охотничье угодье сузится теперь до драматически крошечных размеров. И приманка с бесплатным обедом, мой некогда лучший союзник, потеряет всякий смысл. Те времена, когда они были так бедны, что за кусок пиццы не гнушались никакими услугами, которые от них требовались, те времена уже не вернуть. Для меня это – катастрофа. Став жертвой семейного благополучия, я буду вынужден лишь тупо наблюдать, как все набивают до отвала свои животы.

Ах! уехать в самом деле, скрыться, бежать из этой страны, разрушенной новым Ватиканом, левоцентризмом, феминизмом и другими завоеваниями демократии; и – не требуя, чтобы весь третий мир был похож на белую одинокую Гардаю в сахарских дюнах, где секта мозамбитов оставляет закутанным с головы до ног мусульманам право лишь на узкое треугольное окошечко напротив только одного глаза – бродить по базарам, вход на которые разрешен исключительно мужчинам, ощущать на себе томительные и жгучие стрелы мужских взглядов, путешествовать по городам, где женщины, если им разрешается выходить на порог, должны прятать лицо к стене, как те сицилийки из Пьетранеры, что перекочевали в Понте Маммоло вместе со своими южными традициями.

Еще одна тревожная тема, я старел. Сорок три года. На четыре года старше Оскара Уайльда на момент его суда. На шесть лет – Федерико Гарсию Лорку на момент его убийства. Мои великие покровители. Я повернул зеркальце в машине, чтобы разглядеть свое лицо. Сколько морщин в уголках губ! Впалые щеки, как у мертвеца. И этот рот, узкий, сжатый, застывший желчной складкой. Взгляд мой показался мне жестким. Я хотел улыбнуться. Вышла ужимка, которая запала под скулой бороздкой в виде большой буквы «S», походившей на скрипичную эфу. Я испугался самого себя. Единственное, чем я мог быть доволен, это волосы: ровные, густые, черные, без единой серебристой нити на висках. Но, присмотревшись поближе, я обнаружил рядом с ухом два или три седых волоса. И я сразу, в сиюминутном ослеплении, принялся вырывать их один за другим.

– Эй! Хочешь прогуляться?

Тот, кто так окликнул меня, оказался одним из тех жиголо, что всегда несут вахту под вечнозелеными дубами на пьяцца деи Чинквечен-то. Он просунул свою кудрявую голову в приоткрытую дверь и, небрежно облокотившись на бедро, ждал, пока я закончу прихорашиваться, чтобы предложить свои услуги. Я покраснел и протянул ему пачку сигарет, попутно приходя в себя.

– Ну я сажусь?

Перед тем как ответить, я взглянул последний раз в зеркальце, чтобы проверить, не западают ли у меня веки, особенно левое, предупреждение от дурного знакомства, которому меня научил Караваджо на примере своей картины в Вилла Боргезе. Я успокоился: оба глаза смотрели прямо, и, если уж я достиг возраста, в котором Голиаф пал под ударами своего юного противника, то паренек, который уже был готов открыть дверь, явно не подходил на роль Давида, которого мне ниспосылала судьба.