Текст книги "На ладони ангела"

Автор книги: Доминик Фернандез

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 38 страниц)

Имеющий уши да услышит. Четверть века спустя я вспомню данный урок, пусть и поменявшись ролями. Вместо того, чтобы отождествить себя с отстраненным юношей, который с легким отвращением потрясает отрубленной головой своей жертвы, я выберу участь побежденного. Словно кровавая игрушка, принесенная в дар смертоносному рвению безусого юнца, я буду валяться в грязи у его ног. Все повторится для меня, и унылый пляж, и томительное одиночество, и насмешливый шум прибоя. С какого момента я начал читать свою судьбу по этой картине? Я часто приходил в Вилла Боргезе. Проходя через все залы музея, я сразу шел в большой зал на втором этаже. Там, в углу рядом с окном, меня ждал победоносный подросток. Солнечный луч, падавший на обнаженную половину его груди, возбуждал золотистый отблеск его кожи. Но день за днем меня все больше и больше притягивала мертвая голова Голиафа. Подозрение, которое внушал он свои поражением, переполняло меня ужасом и в то же время пронизывало нежностью. Как не поддаться соблазну уступить победу в бою тому, кто купается в ореоле юности и красоты? Смерть мне казалась почти завидной участью, если смертельный удар мог быть нанесен такой рукой.

Вначале то была лишь мимолетная мысль, почти что шутка, которой я желал предаться тем сильнее, насколько дольше могла уберечь меня от нее разница в возрасте. «Когда я буду в возрасте Голиафа, – думал я, – когда я сам начну покрываться морщинами, когда я отращу бороду…» Будущее, казавшееся бесконечно далеким двадцативосьмилетнему юноше, пришедшему в экстаз от картины Караваджо. Он мог лелеять себя мечтой о жестоком серафиме, обрушивающемся на него с мечом. «Погибнуть как Голиаф, как Караваджо… но лишь когда, изжив свое, с годами я устану, когда мне опротивеет жить!»

Чтобы внутренне успокоиться от самого себя же и разрушить этот фантазм, я прибег к помощи, как мне казалось, волшебной стратегии. Изумленный асимметрией глаз мертвеца, я решил, что мне ничего не грозит, пока я буду смотреть на мир широко открытыми глазами. Мгновенье, в которое левое веко Голиафа опустилось, известило его о конце. Точно так же, если упадет одно из моих век, я буду считать это знаком судьбы, своим согласием на смерть. С тех пор я взял в привычку возить с собой повсюду на ночные съемки маленькое зеркало; я словно бы осматривал себя в зеркальце заднего вида, прежде чем открыть дверцу пассажиру. Я с особой заботой проверял мускул своего левого века. Если бы какой-нибудь новоявленный Давид уже блуждал в поисках подвига, ему пришлось бы искать свою жертву в другом месте.

Я стойко ждал его, широко раскрыв глаза. Мой час еще не пробил. Эта предосторожность придала мне немного храбрости. Словно защитный талисман, я сжимал в своем кармане маленькое зеркальце.

24

Джино Колусси, старьевщик, был неженат, носил волосы бобриком, густые, не по годам седые усы и черную бородку. Жил один, как настоящий мизантроп. Двадцать пять лет римской жизни не сделали его римлянином. Он ненавидел этот город, который я бы полюбил только за то, что он искоренил во мне вышедший из моды патриотизм моего дяди, неисправимого фриулийского сепаратиста. В те дни, когда он не выезжал со своей тележкой в город в поисках книг и безделушек, он зарывался в свои каталоги, а я копался в его книгах. Я сидел без работы, бездельничал и почитывал столичных поэтов, особенно смакуя непристойный диалект Джоаккино Белли. Иногда, чтобы помочь маме, которая устроилась домработницей у одной молодой пары, я брал их отпрыска и вывозил его на прогулку, так как это также входило в ее обязанности. Джино провожал меня до синагоги на Изола Тиберина[31]31
  остров посередине Тибра.


[Закрыть]. В глубине виа ди Портико, в пятидесяти метрах от пьяцца Костагути, где он жил с тех пор, как уехал из Касарсы, мы катали коляску под мемориальной доской в память о восьми тысячах евреях из местного гетто. Дата погрома: 16 октября 1943 года.

– Почему не вмешался Папа? Он был нунцием в Берлине, он был лично знаком с главарями нацистов.

Джино пожимал плечами.

– Пию XII, малыш, не было никакого дела до миллионов евреев, депортированных и уничтоженных во время войны. Он пальцем о палец не ударил, чтобы предотвратить геноцид.

Хотя я уже испытывал неприязнь к этому Папе, мне не хотелось разделять дядюшкины страхи.

– По крайней мере, – говорил я ему, – дата говорит сама за себя. В октябре 43-го немцы только что заняли Рим. Погромы начались, когда они вошли в город. До этого евреев в Риме почти не трогали.

– А кто донес на евреев немцам? Кто им сказал: по такому-то адресу живет Леви, по такому-то – Латтес? Итальянцы, Пьер Паоло! Соседи по дому. По одной лестничной клетке.

– Итальянцы? Поверить не могу! В Италии никогда не было антисемитизма. Мы, конечно, те еще мерзавцы…

– В провинции, ты, наверно, прав. Я из своего окна видел, как жители этого квартала записывали номера домов. Уверен, что потом они шли в комендатуру. Однажды немецкие грузовики окружили гетто. Погром длился не больше четырех часов. Все квартиры были зарегистрированы. Достаточно было позвонить в дверь и пригласить оккупантов.

Я недоверчиво качал головой.

– Не верь римлянам. Муссолини взял Рим без боя. Это единственный город, который распростерся перед ним. И убивать никого не надо было, хозяйничал здесь, как хотел. Десятки тысяч людей спонтанно вышли на улицу, чтобы приветствовать его под балконом на площади Венеции. Им казалось, что они вернулись во времена Цезаря и Августа.

Рим начал мне нравиться в тот день, когда, получив место внештатного преподавателя в одной школе в пригороде города, я переехал с мамой, которой уже не нужно было работать, в квартиру в Понте Маммоло, в часе езды на автобусе от ближайшей конечной остановки городского трамвая. По причинам, которые не имели ничего общего с соображениями моего дяди и восходили к моему положению ребенка, разрывавшегося между «столичным в квадрате» отцом, офицером итальянской армии, родившемся в Равенне, и «периферийной» мамой, я чувствовал себя счастливым лишь в «пограничном» состоянии. Формула, ставшая для меня не просто метафорой, но конкретным требованием, в ее буквальном, географическом смысле. Моя центробежная судьба забрасывала меня в пригороды. Наша ошибка (объяснявшаяся, правда, отсутствием денег и необходимостью временного жилья) заключалась в том, что мы поселились на пьяцца Костагути. В самом центре Рима. Понте Маммоло – высшая точка, после Тибуртино и Пьетралаты, огромного пригородного протуберанца, простершегося на северо-восток, напоминающего скорее лагерь бедуинов, нежели цивилизованное поселение – мне сразу же показался некой репродукцией доисторического уголка, той целью, к которой я подсознательно стремился, пустившись в бегство из Касарсы.

Тибуртино, Пьетралата, Ченточелле: за звучными названиями – нищенская жизнь. Высунувшись из окна автобуса, на котором мы ехали от вокзала Термини до Тибуртино, я созерцал убогую какофонию черт знает где и как натыканных построек: земельные участки 30-х годов с уже полуразвалившимися домами – несмотря на амбициозные планы фашистов окружить Рим современными пригородами это был нелепый проект, поскольку в то время здесь не было ни фабрик, ни заводов, ни торговых складов, а единственными жителями этих практически пустынных холмов и пустырей были одинокие пастухи, безработные бродяги, рецидивисты да редкие старьевщики и барахольщики, чьи хлипкие хибары и бараки с рубероидными крышами соседствовали тогда с безликими бетонными коробками; рядом – постройки молодой Республики, с виду уже тоже обветшалые, они группировались в микрорайоны вокруг пустырей, на которых сушили белье, устраивали помойки, ставили велосипедные гаражи и разбивали детские площадки; тут и там – скелеты высоток, чересчур амбициозных, чтобы их когда-то достроили; иногда – какой-нибудь яркий торговый центр, угнетающий своим шиком, наподобие этого магазина «Телефункен», на чьих еще не отмытых от белой краски витринах уже готовились выставить первые модели проигрывателей в 33 оборота.

С открытием витрины у них выйдет задержка, так как после того, как восхищавшие меня своей деревенской смелостью футболисты закончили свой матч на строительной площадке перед магазином, их номинальный капитан установил мяч на земле, спокойно прицелился и чемпионским ударом зафутболил его прямо в вдребезги разлетевшееся на наших глазах стекло.

Хулиганство, направленное, наверно, не столько против денег и богатства, сколько против их символа, этой гладкой, хрустально-чистой, сверкающей поверхности, в которой отражались исключительно их грязные физиономии, и которая слишком вызывающе диссонировала с основами их мироздания: грязью и пылью беспорядочных дорог, тусклым цементом стен, которые не украшало ничего, кроме похабных надписей, и облупившейся штукатуркой фасадов, на которых за парусами развешенного на балконах белья я невооруженным глазом мог разглядеть зигзагообразные трещины, тянувшиеся от этажа к этажу. Где и когда наступит конец этому бесконечному биваку убогих разношерстных построек? Стоя в толпе пассажиров, с нашими четырьмя чемоданами, зажатыми между ног, мы раскачивались и подскакивали на каждом ухабе. За окном проплывали откосы с пыльной травой, густонаселенные дома, глиняные хибары, кустарнички со сморщенной листвой, кучи мусора, развалины римского акведука, ржавый газгольдер, упиравшийся своей бурой массой в горизонт, тарахтящие среди гор песка красные бульдозеры и гигантские краны, застрявшие между котлованов.

– Дальше проходи! Нам там лучше будет, в глубине!

Этот парень, который дышал мне в шею, и которому я довольно долго улыбался, воспользовался оглушительным ревом скрепера, разгребавшего кучу гравия, и проорал мне на ухо свое завуалированное приглашение. Хотя все вокруг сделали вид, что ничего не слышали, я неожиданно покраснел.

– Здесь? В автобусе? – промямлил я, не решившись кричать так же громко.

Он рассмеялся, красноречиво, как в известных сонетах Белли, прикоснувшись пальцем к своей щеке, и потянул меня вглубь автобуса. Мама, зажатая со всех сторон, цеплялась, как могла, за поручень, взволнованно поглядывая на наши чемоданы. Не переставая улыбаться этому парню, который ловким движением руки уже успел продемонстрировать мне свои способности, я отрицательно покачал головой. Он улыбнулся в ответ, дружелюбно пожал плечами, повернулся спиной и начал пробираться к выходу. На следующей остановке он выпрыгнул из автобуса, но не отказал себе в удовольствии залезть на кучу строительного мусора и лихо покрасоваться передо мной своей фигурой, блестящие достоинства которой заставили меня пожалеть об утраченной возможности.

Перед нами, на холме в конце дороги, показались дома последнего микрорайона, построенного на границе с пустынными просторами Латиума. Автобус пересек плешивый полигон заброшенного поля и подъехал к узкому мосту через Аниене. По берегу вдоль мутно-бурого потока воды тянулись огороженные заборами крошечные огороды. На другой стороне автобус довез нас до вершины террасы и высадил на маленькой треугольной площади у остановки с бетонным козырьком. Едва мы успели спрыгнуть на выжженную утоптанную траву, как тут же подножка автобуса была взята штурмом резвой стайкой черноволосых сорванцов. Нетерпеливые пассажиры подняли шум и не дали шоферу слегка размять отекшие в дороге ноги. Он забрался обратно в кресло, надавил на газ и повернул свой автобус на Рим.

Понте Маммоло – который вряд ли бы значился на картах, если бы в свое время здесь посреди пустынной целины не возвели массивную тюрьму Ребиббиа – насчитывал с полсотни домов, утыканных наобум в заросшую кустарником плодородную землю Аниене. Никто даже не потрудился выкорчевать эти колючки. Я прожил там четыре года в трехкомнатной квартире, выходившей окнами на восток. Обещанная жителям церковь так и оставалась стоять на бумаге в планах архитектора. Бессмысленно огромный по отношению к масштабам городка кинотеатр с бетонной колоннадой (первая и единственная здесь общественно полезная постройка) красовался потрескавшейся штукатуркой своего фасада.

Редкие сеансы проходили перед немногочисленной аудиторией по субботам вечером и в воскресенье днем. Уроженцы Ракальмуто и Пьетранеры – из этих двух сицилийских городков происходила большая часть населения – обходили презрением ковбойские фильмы и американские комедии. Зал заполнялся лишь редкими зимними вечерами, когда в городке выходило из строя центральное отопление. Тогда сюда стекались целыми семьями с новорожденными, с детьми, приходили даже беременные и вырванные из постели в пижаме и чепчиках старики. Они несли с собой омлеты, пиццы, баклажановую икру, пирожки с яблоками, бутылки вина, полные решимости заглушить шумом своей задушевной пирушки неинтересные им экранные разговоры и перестрелки в прериях. Их приземленный здравый смысл не принимал бестолковый и чуждый им мир, противопоставляя информационному натиску здоровую крестьянскую традицию, и по прошествии двух часов сплошного галдежа и жратвы они оставляли после себя загаженный масляной бумагой и пустыми банками кинотеатр, но не из-за врожденного свинства, а из желания немного уподобить более привычному для себя ландшафту это нелепое здание. Наверно, еще более неуместное, чем расположенное напротив отделение «Кредито Итальяно» с его отполированными гранитными стенами, мраморными стойками и плакатами с голубыми озерами, сулившими приобретение шале их мечты под кредит.

Молодожены усаживались на задних рядах. Они мирно и без всякого стыда занимались там любовью, предпочитая тесные кресла перенаселенным комнаткам родительской квартиры. Да и куда веселее убивать так время, чем ждать, когда Джон Уэйн впервые поцелует изысканные губы Морин О’Хары в «Рио Гранде», или Дженнифер Джонс определится наконец между Джозефом Коттеном и Грегори Пеком в «Дуэли с солнцем», двух очень популярных (за исключением Понте Маммоло) фильмах в послевоенной Италии.

Этот городок напоминал деревню африканского племени. Мужчины допоздна работали в гаражах и мастерских, понастроенных вокруг Тибуртино. Женщины целый день торчали на кухне. Они выходили только утром на один час, чтобы закупить продукты в универмаге «Станда», установившем монополию на продовольственные и хозяйственные товары. Когда наступала жара, они вытаскивали на балкон стулья, но разворачивали их спинкой к улице. Согласно старинному обычаю, заведенному в сицилийских городках, они садились лицом к окну, уткнувшись в шитье и не позволяя себе смотреть на улицу.

Улица принадлежала рагацци от двенадцати до восемнадцати лет и только им одним. Она была стадионом их игр, плацдармом их боев, ареной их драк, магазином их краж, складом ворованного, на ней они жили, в то время как их генштабом была каменная скамейка под бетонным козырьком. Центр общественной жизни, единственное перманентно оживленное место, подлинная агора городка, размещался на том плешивом треугольнике, собственно там и разрешались все дела, споры и акты мщения. В случае опасности, или из-за недостатка воображения, или в силу простого любопытства, или из-за угрозы потасовки, проходивший тут каждый час автобус мог за несколько лир увезти их в своем тряском салоне попытать счастья в каком-нибудь выгодном дельце или мелкой афере.

Но самые безрассудные, самые смелые и самые прибыльные предприятия вершились с заходом солнца, после возвращения отцов и старших братьев. Пацанов, в силу возраста и темперамента не выносящих заключения в четырех стенах, охватывала бешеная жажда бегства как раз в тот час, когда вся семья собиралась вечером за общим столом и когда матери, чтобы заглушить вопли своих уже пьяных мужиков, врубали на полную громкость радиоприемники (а через несколько лет – телевизоры). Велосипеды, мопеды, мотороллеры, а иногда какой-нибудь «Дукати 125» или даже «Мондиале» с телескопической вилкой выкатывались без спросу из своих укрытий, в которые их поставили, вернувшись с работы, их владельцы. И отогнав их в тишине по дороге, спускавшейся к реке, мальчишки заводили над мостом свою яростно тарахтящую мессу.

Я сидел на парапете, чтобы присутствовать при отправлении ватаги. Словно изголодавшиеся волки, они обрушивались на римские кварталы, где их информаторы давали им наводку на какую-нибудь бензоколонку, которую охранял только один сторож, магазинчик, не оборудованный защитным железным занавесом, или оставленный без присмотра склад металлолома. Так им удалось раздобыть и отремонтировать старый немецкий военный мотоцикл с коляской, одну довоенную «джардинетту» и еще несколько громоздких мотоциклов, чересчур заметных и менее скоростных, чем их любимые модели, но необходимых для перевозки грузов. После холостых и неудачных рейдов, когда они упустили немецких «фрейлин» в Вилла Боргезе, им оставалось, чтобы не возвращаться с пустыми руками, воровать бензин из машин, откручивать лампочки фонарей и срывать чугунные канализационные люки. На обратном пути они толкали свой товар за гроши скупщикам краденого в Тибуртино. После того как они все это беспардонно награбили, им было наплевать, что теперь надувают их, так как весь кайф от набегов на Рим заключался в самом путешествии, преступлении и чувстве опасности. Легавые держали их на прицеле. Многие из них уже успели отсидеть в тюрьме для несовершеннолетних в Ребиббии или в Сан Микеле.

В местные обычаи меня посвятил Серджо, я встретил его на мосту, он первый обратился ко мне. Скорее резко окликнул, почти нахамил, на непонятном мне сленге, грубым сиплым голосом, заставшим меня врасплох. Он рассмеялся и предложил мне схватку на пальцах. Один соперник выставляет руку, зажав все пальцы, кроме указательного и среднего. Другой, теми же двумя пальцами, бьет что есть мочи. И так по очереди. Мы дрались с таким остервенением, что через десять минут разбили пальцы в кровь. И заключили перемирие.

– А ты чего так завелся?

Пожав плечами, он проворчал:

– Ты вроде как препод?

– Школу не любишь, да?

– Я свалил из нее в двенадцать лет. Достало.

– Понятно! – рассмеялся я. – Но не все же преподы ведут себя как легавые. Я, например, строем, не хожу.

– Он посмотрел на меня подозрительно.

– Ну ты же заставляешь детей сидеть за партой?

– Естественно, Серджо! А как бы ты иначе вел урок?

– Ненавижу сидеть. Терпеть не могу. Физически. На, взгляни-ка на мои шлепанцы.

Он показал мне свои кеды. Сквозь протертую ткань выпирал большой палец, а на подошве красовалась заплатка от велосипедной шины.

– Придется сносить их до конца. Я иначе не могу! – сказал он.

Я смотрел, как в круговороте грязной пены несется вниз по реке обломок дерева, и думал, что, наверно, должен пожалеть его, что у него нет денег, чтобы купить себе новые ботинки.

Он продолжал в своей агрессивной манере:

– У меня это пятые со Святого Сильвестра! Я такой. Мне надо двигаться. Иначе никак.

– Какая марка? – спросил я, чтобы дать себе время понять, хвастается ли он своими исключительными разрушительными способностями, или же злится на производителей резины за то, что они не выпускают более прочных материалов.

– «Пирелли» дольше всех держатся. Но я за три недели их изгваздаю в хлам!

Не сказать, чтоб он был бунтарем или заводилой. Мягкий и жизнерадостный по натуре, он редко участвовал в ночных рейдах, разве что ради новой пары кед, когда они ехали грабить обувной магазин. Он объяснил мне основы диалекта боргатов[32]32
  общее название римских окраин.


[Закрыть], представлявшего собой смесь римского арго и разных южных наречий. Прежде чем залезть на заднее сиденье «Дукати» своего дяди, он осенил себя крестом. Не перекрестился, а осенил себя крестом, так как вместо того, чтобы коснуться сначала левого плеча, а потом правого, он сделал все наоборот. «Ошибка», исполненная смысла, изменявшая природу креста. Этим магическим жестом защиты, шедшим вразрез с католической традицией, он причислял себя к дохристианской и добуржуазной культуре, к древним колдовским ритуалам язычников.

Как и язычники, которые всегда питали неприязнь к постоянной работе, он нанимался поденщиком на стройках, месил штукатурку, возил на тачке камни, выравнивал уровень по отвесу, крутил лебедку, но сесть на оклад каменщиком или экскаваторщиком его бы не заманил никакой прораб, равно как и никакая профсоюзная пропаганда.

Ошибка коммунистов заключалась в том, что они относились к тысячам таких Серджо, не имевших специальности, а часто и крыши над головой, как к бесформенному субпролетариату, надеясь за их счет пополнить стройные ряды своих сторонников. Не мучила их классовая совесть, и не хотели они быть сознательными. Капитализм, платежный лист, трудовой кодекс, социальная защита – для них как латынь. Достаточно было посмотреть, как они раздувают ноздри на мосту, собираясь совершить набег на город, чтобы вспомнить, что еще совсем недавно их предки селились в пещерах и жили охотой. Дети солнца и ветра, они несмотря на эмиграцию, водопровод и электрические лампочки в потолке сохранили гордый взгляд и мягкую походку кочевников. Затерявшись в Италии Аньелли и В.И.К.Т.[33]33
  Всеобщая Итальянская Конфедерация Труда – профсоюз итальянских рабочих.


[Закрыть], они не подходили на роль пролетариев и активистов. Не подходили физически, морфологически, точно так же, как мои ученики не были способны сосредоточить свое внимание на уроке более десяти минут и в конечном итоге разбили поочередно все окна в классной комнате, просто чтобы не задохнуться.

Все мои усилия превратить их, как того требовала миссия учителя, в среднестатистических и послушных граждан потерпели неудачу. Различные попытки, как компартии, так и правительства, приручить это большое блуждающее племя привели к уже известной катастрофе. Чистейшей воды геноцид, антропологическое убийство, надругательство над культурой. Но я предвосхищаю и обобщаю, вместо того чтобы рассказать тебе историю Сантино, двоюродного брата Серджо, и Главко, который в свои пятнадцать лет дрался как дьявол, дабы отбить у более старших товарищей место на заднем сиденье сверкающего «Дукати».