Текст книги "На ладони ангела"

Автор книги: Доминик Фернандез

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 38 страниц)

Как-то раз в конце весны, за пятнадцать дней до свадьбы Сантино, когда грязные воды Аниены вышли из берегов из-за таяния последних снегов в Апеннинах, мы сидели вшестером на парапете моста и судили состязания по плаванию, которые устроили выше по течению более молодые парни из нашей компании. Они сколотили из досок и палок нечто вроде трамплина для прыжков и заключали пари, кто быстрее переплывет реку. Не на шутку рискованное предприятие, так как течение в этом месте было ужасное. Нельзя было ни в коем случае дать себя снести к мосту. Потоки воды разбивались об опоры и образовывали смертельные водовороты. Главко, осторожно окунувшись в укромной заводи, вылез на берег и улегся на деревянном мостике, не желая обращать на себя внимание.

Дребезжа старой подвеской, подъехал пятичасовой автобус из Пьетралата. Альдуччо со своей сестрой помахали нам рукой из окна. Через пять минут они подошли к нам вместе с Сантино. Близость свадьбы с дочкой бухгалтера (которая всегда держалась в стороне от нашей компании) и надежда на повышение на заводе окончательно переменили его. Он ходил в своей шикарной стеганой куртке и галстуке – невиданное в наших краях чудо. Знакомые мне кричащие цвета и фосфоресцирующие блестки этой вещицы, которую он еще недавно прятал в кармане завернутой в папиросную бумагу.

Сестра Альдуччо, темноволосая болезненного вида девица с впалыми щеками, одетая в безвкусную сиреневую юбку за три тысячи лир из «Упима», живо устроилась на парапете, чтобы понаблюдать за подвигами юных чемпионов.

– А ты что, курчавый, – крикнула она Главко, который нежился на солнце, – слабак!

Главко подскочил в ответ на оскорбление и сплюнул в реку маргаритку, которую он держал в зубах. Не спеша, как человек, который не нуждается в ничьих советах, он, свесив над водою ноги, уселся на краю мостика.

– Сдрейфил небось, – не унималась сестра Альдуччо, – что твоя шевелюра тебя потопит.

Некоторые на мосту начали смеяться. Вспомнили шутку Серджо про вошь. Аньоло крикнул нам, чтоб мы заткнулись. Чтобы засечь время маленького Мариуччо, он разгибал один за другим пальцы на кулаке. Все замолчали, кроме Джины, которая вошла в раж, тем более, что никто из нас не хотел тратиться на нее, за исключением неуклюжего Ромоло, которого она открыто презирала. Похоже эта дура, хотела показать, что она грохнула на себя три штуки. Не считая полфлакона одеколона, которым она поливала свои жирные волосы.

– Сделай это для меня! – закокетничала она неожиданно.

Она слала Главко поцелуи, ломалась и кудахтала изо всех сил.

– Джина поцелует тебя в щечку, цыпленок! Я тебя не обману!

Главко соскользнул с мостков, повиснув на локтях. Он попробовал воду кончиками пальцев и вскочил обратно, словно обжегшись ледяной водой.

– Котеночек! Мой котенок! – не унималась она. – Мой котеночек! Котенок!

Сантино, хранивший до этого молчание, решил вмешаться.

– Закрой пасть! Он плавать не умеет, это даже слепой без очков бы заметил!

Девица после такого обращения окликнула своего брата, интересуясь причиной подобного оскорбления. Но Альдуччо вместо того, чтобы слушать ее жалобы, бросился спорить с Аньоло по поводу правильности подсчета времени, за которое проплыл вслед за Мариуччо очередной смельчак.

– Вы меня все достали, сопляки, пиписьки ватные! – завопила вдруг Джина что было мочи. Она развернулась, не сомневаясь, что уничтожила нас своим презрением, и села, скрестив руки, на парапет, пытаясь заинтересовать своей персоной редких мотоциклистов, проезжавших мимо в облаке пыли. Мы с облегчением переглянулись, но у Главко были на этот счет иные соображения.

Чтобы она поставила под сомнения его спортивные способности, эта сестрица Альдуччо, громче всех смеявшаяся над его провалом на виа деи Каппеллари – этого несчастный парнишка вынести не мог. Джине на самом деле было наплевать, смог бы он переплыть реку или нет. Главко, еще остро переживавший свое фиаско, которое он потерпел у Мадам Бренты, стал жертвой нелепого недоразумения. Чтобы реабилитироваться в глазах Джины, он выбрал тот самый миг, когда она полагала, что унизила нас, проигнорировав нашу компанию. С хриплым криком, на который эта ведьма даже не обернулась, он прыгнул в воду ногами вниз.

Поначалу ему удавалось плыть по собачьему, выкидывая руки перед собой. Этого было достаточно, чтобы удержаться на поверхности, но не достаточно, чтобы справиться с потоком. Как только течение стало сносить его к водоворотам, ему пришлось совсем тяжело. Сжав губы над водой и запрокинув голову, чтобы не захлебнуться, он барахтался из последних сил до середины реки, где поток пены, опилок, масел и заводских отходов подхватил его будто соломинку. Его несло вниз по течению к опорам моста, о которые поток воды разбивался с непрекращающимся ревом.

Я вместе с Сантино стремглав помчался к реке на помощь нашему товарищу. Но Ромоло, новичок в нашей компании, втюрившийся в Джину и тщетно пытавшийся ее охмурить, незаметно вырос за моей спиной, бросился на меня, обхватил и повалил на землю. Чем больше я отбивался от него, тем сильнее он сжимал меня. Я лежал на животе, беспомощно вытянув шею и с ужасом следя за головой, которая уже крутилась как юла, и мне оставалось только надсадно орать вместе с теми, кто метался на мосту, вытягивая руки в сторону Сантино.

Он пулей выскочил на мостки. Джина, осознав наконец свою глупость, как блажная умоляла Главко плыть к берегу. Тушь потекла с ее ресниц, когда она расплакалась от досады, но в тот момент ей было уже не до этого. Она и не думала утирать свои слезы, и переменившись на глазах после того, как сообразила, что вовсе необязательно узурпировать всеобщее внимание, она, как могла, участвовала в спасении.

Сантино одним движением руки скинул брюки и бросил их на мостки рядом с курткой. Но надетый утром галстук почему-то не хотел ему уступать. Задержка, вызванная неловкостью и волнением, оказалась фатальной. Чтобы выиграть время, он не снял ботинок, но потерял драгоценные минуты, пытаясь развязать узел. Когда же он наконец сорвал с себя рубашку, все поняли, что было слишком поздно. Предсмертный вздох – это все, на что еще мог рассчитывать Главко. Мы видели, как он бил по воде руками, не имея сил даже позвать на помощь. Он уходил под воду, появлялся на мгновенье чуть ниже по течению и снова исчезал. Последний раз он беззвучно мелькнул над водой в воронке под мостом, откуда даже опытный пловец не смог бы вытащить его на берег. Словно черный креп, его волосы разметались на мгновенье по поверхности воды. После чего Аниене своим слепым потоком смыла последние следы его присутствия в этом мире. Вода, которая была средоточием их наслаждения, вода, которую они любили как родную мать, поглотила его как могила.

27

Эта трагедия, вкупе с жалобами отца на то, что его заставляют жить среди «быдла», убедила меня подыскать менее удаленную от центра Рима квартиру. Заключенный с крупным миланским издателем контракт на одну из моих новелл, опубликованных в журнале Роберто Лонги «Парагоне», отныне обеспечивал меня более солидным, нежели зарплата школьного учителя, доходом. Мы перевезли свои пенаты в Монтевердо Нуово, за Трастевере, вплотную к владениям понтифика: относительно современный и чистый квартал, заселенный служащими Ватикана, министерскими бюрократами, начинающими дантистами, профессурой технических вузов и эмигрантами, заполучившими приличный заработок.

Так как мода из-за дефицита тканей за последние пять лет ничуть не изменилась, мама вынула из своих чемоданов еще не утратившие элегантности платья, привезенные из Касарсы. Она вновь почувствовала вкус к одежде и стала ходить на виа Донна Олимпия, широкую авеню, чьи вполне кокетливые магазины предоставляли куда более разнообразный выбор, нежели одинокий «Станда» в Понте Маммоло. С ежедневным зрелищем нищеты и грязи было покончено. Продавцы, ни сколь не удивляясь женщине на улице, вступали в легкую беседу, помогая маме наполнять свою сумку. Мясник ей накидывал бесплатно пятьдесят грамм легких для кошки, которую она подобрала, не опасаясь зависти соседей, что мы позволяем себе держать лишний рот.

Она покупала своему мужу газеты, которые просовывала под дверь его комнаты: последняя супружеская почесть, которая еще могла порадовать капитана. Принцесса Жозефина Шарлотта Бельгийская выходит замуж за великого герцога Жана Люксембургского, блистательная свадебная церемония под дождем. В отсутствии Агы Хана на традиционном празднике апельсинов в Каннах председательствует Бегум. Тайрон Пауэр и Линдэн Кристиан решили приехать на каникулы в Рим. Триумф Джины Лоллобриджиды в фильме «Хлеб, любовь и мечты», хотя по мнению специалистов некая старлетка София Скиолоне, известная под псевдонимом София Лаццаро (как выяснится вскоре – временным), уже подает надежды стать настоящей звездой. Не так уж плохо жила Италия, если самые важные новости приходили из круга их высочеств либо из Чинечитты[36]36
  киногородок, римская киностудия.


[Закрыть]. Отец ворчал за обедом, к вечеру под воздействием вина нашептывал смутные угрозы, но в общем вел себя прилично и не слишком портил нам жизнь.

Относительное поражение христианских демократов на последних выборах смягчило злобное отношение отставного офицера к партии номер один молодой Республики. С 48,9 % голосов Де Гаспери профукал выгоды мажоритарной системы, которую левые окрестили «преступной», но которую еще больше невзлюбили бывшие фашисты. «Мария Пиа Савойская в шотландской юбке и туфлях на плоском каблуке отправилась учиться в Оксфорд» – королевская семья держалась на передовицах. С балкона, которым отныне располагал папаша, свидетель поражения под Амба Алаги мог лицезреть, как выстраиваются вдоль тротуаров первые «Фиат 600». Приятно отметить промышленный прогресс своей страны, но, конечно, еще приятнее сидеть в своей гостиной напротив нового чуда техники, появившегося на итальянском рынке в январе 1954-го и установленного в нашей квартире уже в апреле: телевизор с корпусом под красное дерево, который мы купили в рассрочку на мои первые гонорары. На экранах не замедлил появиться Майк Бонджорно со своей знаменитой передачей «Миллион или ничего». Нужно было быть пророком (или бывшим учеником Роберто Лонги в Болонье), чтобы не порадоваться такому начинанию, которое завоевало сердца десятков тысяч в меру культурных и образованных итальянцев своим будоражащим воображение обещанием пяти миллионов лир.

Два лучших фильма года, конечно, оптимистичными не назовешь. Но кроме того, что по причине их слабого успеха, фильмы эти посмотрело очень мало людей, и Витторио Де Сика, и Федерико Феллини (который оказал мне честь, пригласив на премьеру) рассказывали нам в них об Италии прошлого, Италии, которой, как нам казалось, больше нет. Нам предлагалось посочувствовать участи Умберто Д., сжалиться над этим вышедшим на пенсию чиновником, который по бедности не мог оплатить свою меблированную комнату и не бросился под поезд только ради того, чтобы не осталась без хозяина его собака, его единственный друг. Нам показался изумительным эпизод, когда Мария Пиа Казилио в роли маленькой печальной бонны готовила утром кофе у старой, изъеденной временем раковины, на кухне, по потрескавшейся стене которой шествовала процессия тараканов. Но проблемы стариков, забытых обществом, которое они же сами и построили, презрение к неудачникам и инвалидам, тупой и вездесущий культ молодежи – все это было наследие фашизма. Новая Италия, вместо того, чтобы петь Джовинеццу, уже не толкала на самоубийство оставшихся не у дел пенсионеров. Что же до примитивных средств санитарии, которые изобличались в этом фильме, то ультрасовременные учреждения Занусси, появившиеся после войны в пригородах Порденоне (я как-то посетил их с одной из своих кузин), уже готовились к серийному выпуску дешевых холодильников. Напрасно я встретил в штыки триумфальное шествие электробытовых товаров, я был вынужден признать, что маме отныне не придется каждое утро таскаться на пятый этаж, чтобы принести на завтрак молоко, которое она мне упорно подавала в той самой щербатой плошке.

Тех, кого Феллини окрестил «жирными тельцами», явно принадлежали некой провинциальной архаичной жизни, в которой мы уже не узнавали своего прошлого: скука маленьких городов в бесконечном тумане зимы, пустынные улицы после захода солнца, воскресные вопли пьяниц, жалкие заезжие труппы мюзик-холла, вполне подходящие, чтобы занять воображение измученных воздержанием холостяков. Интеллектуалу Леопольду, думал я, сегодня не было б уже нужды читать рукопись своей пьесы старому комедианту, прожигавшему остатки прежней славы в гастрольных турах по бальнеологическим курортам: он просто послал бы ее какому-нибудь миланскому издателю, как послал я свой роман в «Гардзанти». Шестисотые «Фиаты», которые через несколько лет заполонят все дороги, задушат города и отравят общественные отношения, покамест напоминали странные и не очень надежные игрушки. Их кустарные движки пробуждали своим радостным тарахтеньем сонную атмосферу провинции и часто ломались, выпуская при этом облачко пара, которое окружало происходящее аурой приключения. Устав от смертной пляжной тоски, вителлони[37]37
  жирные тельцы, название одного из фильмов Феллини.


[Закрыть] наконец-то смогут поглазеть на достопримечательности Болоньи, Флоренции и Анконы. Последняя дань уважения, оказанная мною телевизору, перед тем как я его возненавидел: справедливости ради надо сказать, эта штука разжигала в них любопытство. Вместо того, чтобы ждать как манны небесной осеннего празднества в Курсаале или февральского карнавала, с единственной целью бездарно напиться, они могли теперь участвовать в жизни всей планеты и понимать, что мир не ограничивается их римской вотчиной.

Когда фильм выходил на экраны, никто, уверяю тебя, не думал, придавать ему пророческого значения и усматривать в паутине мелкой лжи, мошенничества и прочей гнуси, которые стали естественным фоном повседневной итальянской жизни, генеральную репетицию скандальных событий, разразившихся в Риме спустя некоторое время.

Действительно, начинался экономический взлет, и он был гарантом здоровой, сильной и преуспевающей Италии. Полуостров, включая вечный Юг, который Касса Меццоджорно[38]38
  организация, финансировавшая экономическое развитие южной Италии.


[Закрыть] с большим трудом вырвала из вековой нищеты, стоял на пути процветания. Даже если бы в людях умер дух 45-го года, испарившись вместе с трехпартийной системой, даже если бы правые захватили бы все посты и портфели, народ все равно бы считал людей у власти преданными гражданскому обществу или по меньшей мере честными, а институты Республики – вне подозрения. И считал вплоть того самого дела, которое раскрыли вскоре после нашего переезда в квартал Донна Олимпия. Если бы его случайно не отправили на повторное расследование, кто бы, черт возьми, вспомнил о Вильме Монтези, найденной мертвой годом раньше на пляже в Торваянике, в нескольких километрах к югу от Рима? Ведь несмотря на обнаруженные в ходе следствия странные обстоятельства, его сразу отправили в архив.

Ранним утром в субботу 11 апреля 1953 года рабочий, ехавший на велосипеде на свой завод, заметил на берегу моря неподвижно лежащее тело. Он спрятал свой велосипед в кустах у дороги, спустился на пляж и обнаружил труп полуобнаженной девушки. Она лежала на спине, закрыв одной рукой лицо. Ни чулок, ни туфель, ни юбки. Фортунато Беттини – так, весьма символично, звали этого рабочего, буквально сошедшего с экрана неореалистического фильма, и подкупавшего непосредственностью своих реакций бывшего участника Сопротивления, который бросился на помощь ближнему, не забыв принять меры предосторожности от воришек велосипедов – этот Фортунато Беттини, не теряя время на разглядывание трупа, как угорелый вскочил на велосипед, запомнил место по рекламному щиту зубной пасты «Колгейт» и помчался в ближайший комиссариат.

Я так подробно остановился на этой фигуре, преданной забвению сразу после его донесения, поскольку вне всяких сомнений спонтанность его свидетельских показаний, его непроизвольная прямолинейность, свежесть и открытость его искренней физиономии задали тон первому следствию, которое склонилось к версии банального несчастного случая и не поколебало тем самым доверия, которое внушало итальянцам их переродившееся благодаря победе над фашизмом общество.

Заблуждение, покоившееся на случайном стечении обстоятельств. Было известно, что за два дня до этого Вильма Монтези вышла из своего дома, расположенного на окраине города в ничем непримечательном мелкобуржуазном квартале на улице Гарильяно, где она жила в скромной квартирке со своими родителями и двумя братьями. Отец был столяром. Она сама работала помощницей портнихи. Немногим более двадцати лет. Темные волосы, интересная внешность, полненькая фигурка, она находилась в самом расцвете своей девичьей красоты, которая не могла остаться незамеченной, когда Вильма разглядывала витрины магазина на улице По, в котором на свои скромные средства белошвейки она купила кружевной платок и какую-то ленточку. Тем утром 9 апреля на ней была желтая шерстяная юбка в зеленый горошек, белая рубашка, телесного цвета чулки и пара черно-зеленых туфель. Куда она направлялась? Наверное, на пляж, поскольку она оставила дома свою золотую цепочку с изображением Мадонны, а также браслет, который ей подарил ее жених, курсант Анджело Джулиани, проходивший стажировку в полиции города Потенца.

Почему на море? Э! дело в том, что бедняжка страдала экземой на пятке и свято верила в лечебные свойства соленой воды. Она часто ездила на поезде в Остию. Было бы нелепо окружать ее смерть какими бы то ни было загадками. По всей вероятности, она заплыла слишком далеко, у нее свело ногу, либо она стала жертвой недомогания. Течение вынесло ее тело на пляж рядом с Торваяника. Смерть, лишенная всякой таинственности. Сколько таких утопленников выбросило море, сорвав с них одежду?

«В общем, – заявила журналистам синьора Монтези, которая по понятным причинам была подавлена случившимся и была избавлена от их нескромных вопросов, – что я могу еще вам сказать? Вильма была тихой, спокойной девушкой. Что же до мальчиков, то она не знала никого кроме своего жениха, которого встретила на танцах в субботу вечером в Пиччетти. Я была тогда с ней там. Она уходила с Анджело одна только два раза: один раз в кино, на «Бедных, но счастливых», а другой раз они ездили в Вилла Боргезе. В декабре они должны были пожениться. Она мне так доверяла, что письма ни одного не послала, чтобы не дать его мне прочитать».

Последнее свидетельство ее невинности: она не умела плавать. «Мы не настолько богаты, чтобы отправлять детей на воды!»

Кроме того что Остию с Торваяника разделяют семнадцать километров, и это расстояние представляется значительным для спокойного апрельского моря (кому впрочем ведомы тайны природы?), оставался один неясный момент. Говорилось, что водой смыло туфли, юбку и чулки, но в протоколе ничего не говорилось о подвязках. Если ношение туго натянутых чулок было достойно похвалы для Вильмы, юной особы, верной традициям благопристойного поведения, которая никогда бы не позволила себе ходить с обнаженными ногами, то исчезновение такого интимного аксессуара, как подвязки для чулок, наводило на досадные мысли сомнительного характера. Могло ли гигиеническое омовение ног, или «ножная ванна», как выражаются врачи, подчеркивая его медицинский смысл в противовес гедонистическому, привести к несчастному случаю?

И тут на свет всплыло одно обстоятельство, державшееся в секрете, дабы отвести всякое подозрение. Вильма, как сказала синьора Монтези, в день своей фатальной морской прогулки была «нерасположена». Подробность, свидетельствовавшая в пользу версии о «недомогании», которое постигло дочь столяра в море, должна была начисто опровергнуть клеветнические слухи. В наши дни, когда женщины уже не считают свои месячные циклы препятствием ни для работы, ни для любви, и когда «недомогания» стали столь же редким явлением, как и обмороки графинь давно минувших эпох, тебе будет трудно понять, что это признание матери могло поставить окончательную точку в расследовании. В то время в Италии еще правили законы непреложной крестьянской морали, в соответствии с которой периодическое нерасположение женщин объяснялось волей Божьей. В течение трех дней каждого месяца Господь настрого запрещал им всякие сексуальные отношения. В наказание, посланное роду Евы, которую навеки заклеймили грешницей и нечестивицей. Я сам видел в Понте Маммоло, как девушки из Ракальмуто или Пьетранеры повязывали на три дня вокруг своей лодыжки черную ленточку: пережиток древнего сицилийского обычая, вроде трещотки, которой в Средние века оповещали издалека о прокаженном или человеке, которого признали неприкасаемым.

Конец 53-го: правая газета публикует сатирический рисунок, изображающий отца семейства, который нежно обнимает жену и детей со слезами на глазах. «Прощайте, дорогие мои, прощайте навеки, я иду принимать ножную ванну». Еще более интригующей представляется виньетка, появившаяся вскоре после этого в одном еженедельнике, тоже правого толка, с изображением летящей птички с подвязкой в клювике. Окончательно этот ребус сбивает с толку читателя своей подписью: I piccioni[39]39
  голубки (произносится как «пиччони»).


[Закрыть] viaggiatori sono ormai volati via. «Голубки все упорхнули». Намек этот мог понять только тот, кто был способен увязать эту птичку с омонимичной фамилией сенатора Аттилио Пиччони, министра иностранных дел, исторического лидера христианских демократов, одного из самых уважаемых и влиятельных политиков. Кроме того нужно было знать, что один из его сыночков, Пьеро, джазовый композитор, был завсегдатаем всех модных светских раутов. И что он участвовал в вечеринках, которые устраивал маркиз Уго Монтанья, важный казначейский чиновник, в своем поместье Капокотта неподалеку от Торваяники – информация, которую неожиданно выдала одна фотомодель в отместку за то, что ей не подписали контракт в Чинечитта, и которая сразу повлекла за собой повторное расследование.

Через открывшуюся брешь мгновенно хлынул поток грязи. Выяснилось, что Вильма умерла от передозировки наркотиков во время одной из этих оргий, на которых подвязки от чулок были не единственным предметом нижнего белья, воспринимавшимся как излишество; что в этих развратных вечеринках участвовали крупные политики, финансисты и медиа-магнаты; что префект полиции Саверио Полито, притом что сам он никогда не значился среди тех, кто почитал эти вечеринки своим присутствием, покрыл виновных и спешно закрыл дело.

Ты и представить не можешь, какой разразился скандал, хотя сегодня хроника регулярно выдает новости о преступлениях совершенно иного масштаба. Миллиарды Кальтаджироне или взятки в деле «Локхид» далеко потеснили в истории коррупции тот случай с передозировкой, которая была скорее следствием глупой оплошности, нежели порочного умысла. В 1954 году страна едва успела оправиться от великих потрясений в борьбе с Муссолини. Внезапное открытие того, что управлявший нами класс, все эти министры, дети министров, банкиры, владельцы газет, крупные чиновники, высшие чины в госбезопасности, что все они были замешаны в коррупции, глубоко шокировало общественное мнение. Маркиза, префекта и композитора арестовали; в качестве обвиняемых фигурировали десятки человек. Аттилио Пиччони подал в отставку.

(Суд, если тебе интересно, чем закончилось дело, начался в январе 1957 года и длился три месяца, в течение которых все обвиняемые были полностью оправданы. Прошло еще много лет, прежде чем выяснилось, что в ходе следствия все данные, полученные при вскрытии Вильмы, были сфальсифицированы путем подмены ее внутренних органов. И до сих пор неизвестно, через кого просочилась информация; возможно, скандал был спровоцирован внутри самих христианских демократов, поскольку ее левое крыло, представленное Аттилио Пиччони, должно было лишиться в его лице портфеля министра иностранных дел в соответствии с вполне кровожадной и хорошо усвоенной за предыдущую четверть века тактикой, которая стоила не только карьеры, но и жизни Альдо Моро, тоже весьма «продвинутому» политику, приверженцу «исторического компромисса», вызывавшего ненависть у консервативных представителей своей партии.)

Но не меньше в этой истории, а, может, даже больше, чем эта мерзкая зараза, поразившая государственный механизм, удручало двуличие юной белошвейки. Если и был какой-то социальный слой, на который еще хрупкая итальянская Республика могла опереться, то это был как раз слой ремесленников, рабочих мелких предприятий, домохозяек, крепких супружеских пар, молодежи, влюбленной в церковно-приходскую идиллию мелодраматического кинематографа, но в то же время ведущих светскую жизнь, на эту армию сознательных мелкобуржуазных индивидуумов, образцовой моделью которых являлась семья Монтези. Желтая юбка в зеленый горошек и медальон с изображением Мадонны были восприняты как пощечина. Позволить себе появиться среди этих подонков в Капокотта, мог кто угодно, но только не это воплощение среднестатистической добродетели. Позорная история Вильмы, уже не воспринимавшаяся как частный случай, стала символом национальной катастрофы. Оплакивая ее тело, страна хоронила десять лет надежд и иллюзий. После того, как стало известно, куда направлялась дочь столяра, выйдя из родительского дома, из мастерской своего отца, напоенной ароматом стружек и опилок, кто еще верил в наследие Грамши и дона Стурдзо, Маттеотти и Амендолы? Миф о трудолюбивой и честной Италии, возрождающейся в демократических реформах, рухнул в одночасье.

Вот уж кто праздновал победу, так это мой отец. Сомневаясь поначалу, стоит ли ему донимать нас своими причитаниями о «падении нравов» и «упадке» страны, он вскоре сменил свой настрой и перешел к сарказму. «Ах! Как процветала Италия с тех пор, как она решила, что может обойтись без дуче! Вот мы их и посмотрели в деле, этих антифашистов! Браво, Республика!» Констатировав с разочарованием, что его глумление нас нисколько не трогает, он погрузился в созерцание своего идеализированного прошлого. Его сентенции неизменно начинались фразой «во времена Муссолини…», а вскоре еще проще: «при Нем…» Согласись, требовалась определенная храбрость, чтобы при встрече с верными фашистами, обитавшими в нашем квартале, вскидывать по-римски руку в знак приветствия, ведь большинство их поспешило на следующий же день после Освобождения заделаться кто в компартию, а кто в христианские демократы.

Наш бывший офицер, дабы морально возвыситься до своих убеждений, сократил свой ежедневный рацион вина, стал нормально одеваться и бриться каждый день. Он выходил на улицу, покупал «Боргезе», присоединялся в кафе к другим ностальгирующим типам и воображал с ними, какие славные свершения ожидали бы Империю, если бы Дуче, щедрая и доверчивая душа, не стал бы покровительствовать своему зятю, которого «слава Тебе, Господи, пустили в расход».

У мамы гора с плеч свалилась: и не только потому, что вместо того, чтобы изводить ее как в Понте Маммоло, он теперь жил своей химерой. Ему было плевать, что она кладет нам на тарелки, даже когда в конце месяца она экономила на ветчине, чтобы купить побольше чечевицы. Ему было не до нее, он бы даже одни консервы с удовольствием жрал, в память о своих похождениях в Эфиопии. Она видела, как к нему возвращается вкус к жизни, и ей становилось легче на сердце. Как бы далека она ни была от его жизни, она все равно была рада, что он нашел увлечение, друзей и силы, чтобы не деградировать и не отупеть.

Однажды мы возвращались с ней с рынка, и она удивленно и взволнованно заметила, что я только что в разговоре с ней назвал «папой» того, от кого она меня родила на свет тридцать три года назад. И тут мы, не сговариваясь, остановились, как вкопанные, перед переливавшейся на солнце витриной парфюмерного магазина. И оба молча посмотрели на электрическую бритву. Нам завернули ее в подарочную бумагу, и я сам взял ее из рук продавщицы и нес ее до самого дома, с непринужденным видом держа за золотистую ленточку этот совместный плод наших скромных сбережений.