Текст книги "Рассвет пламенеет"

Автор книги: Борис Беленков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 36 страниц)

XVI

На рассвете Рождественский увидел Лену Кудрявцеву, но едва заговорил с нею, – загрохотали танки, грянули орудия. Спустя несколько минут внезапно, словно из земли, выросла фигура Петелина. комроты взмахнул рукой. Тотчас же все кругом онемело. Рота поднялась широкой россыпью. Пошли, пригибаясь. Рождественский успел пожелать Лене счастливого дня и уже двинулся вслед за первой ротой, как вдруг прибежал запыхавшийся связной Симонова Пересыпкин.

– Товарищ гвардии капитан, вас вызывают в штаб дивизии. Срочно! Срочно, сказали! Вот бежал. Думал, не успеть мне.

– Меня? – остановившись, сердито переспросил Рождественский. – Удивительно! Нашли же время…

Небрежно бросив в кобуру пистолет, он с неохотой, не оглядываясь, пошел вслед за связным. И только когда услышал пронзительно-радостный вскрик: «Ура-а!» – оглянулся. Его любимая первая рота уже была за густой стеной винограда, и он не мог ничего разглядеть. Только полыхали вспышки от разрывных гранат, да колебалась виноградная лоза, осыпанная землей, окутанная дымом.

На КП Симонов встретил Рождественского хмуро.

– Вызывают, слыхал? Значит, Ткаченко успел…

– Вот уж не вовремя, – с досадой сказал Рождественский и отвернулся.

– Да, конечно, – согласился Симонов. – Но посмотри вот на карту. Прыжок наш короткий. Вот здесь канава. Двести метров от нашего ночного переднего края. Посмотри… Серов и Холод здесь схватили немца, а дальше…

Рождественский отстранил от себя карту. Ничего другого ему не хотелось, как быть сейчас там, за виноградником.

Пряча карту в планшет, Симонов произнес немного обиженно:

– Карта, дорогой мой, в нашей вредной профессии – гвоздь. Напрасно пренебрегаешь таким документом.

– А если я шагами измерил всю эту местность? Зачем мне твоя карта?

Симонов вдруг почувствовал совсем необычный тон Рождественского. «Чего-то не договаривает мой комиссар», – подумал он настороженно.

– Ты что-то хотел сказать мне, Саша? – спросил он мягко. – Что же ты молчишь?

– Трудно говорить, Андрей Иванович…

Симонов шагнул к Рождественскому.

– Ты прячешь от меня, Саша, что-то личное. Мы уже год, как делим с тобой и радости, и опасности. А вот… – и он развел руками. – Не заслужил доверия.

– Нет, я доверяю тебе, Андрей. Но разве прежде я ничего не говорил? О том, что родился, вырос в этих местах? Что здесь моя мать живет? Разве я не говорил об этом? Я же собирался ехать сюда!

– Разве ты сюда собирался? – удивился Симонов.

– Жена с детьми тоже, должно быть, здесь…

С минуту Симонов не находил слов для ответа. Болезненно морщась, он проговорил огорченно:

– Как же ты не сказал мне об этом раньше?

Высунувшись по грудь из окопа, телефонист крикнул:

– Товарищ майор, вас вызывают из третьей!

Симонов взял трубку.

– Да, да! Надо обождать, – заговорил он. – Почему? Артиллерия не закончила обработку! Взяли – ну и отлично! А дальше ни-ни! Берегите людей, Метелев!

Наша артиллерия снова перенесла огонь за участок первого батальона. Как и вчера, от илистого берега Терека и до песчаных, выжженных солнцем сопок в Ногайской безводной степи с восходом солнца все вновь было заполнено огнем и грохотом.

В штабе дивизии Рождественский залюбовался Киреевым. Высокая фигура, благородная осанка, мужественные черты лица полкового комиссара – все нравилось в нем капитану. Говорил он медленно, обдумывая каждое слово:

– Искусство руководить боем у противника все то же, Владимир Петрович. Все то же искусство, какое было известно с начала войны. Деспотичная догма. Руководствоваться истиной, изложенной в уставе, – это для них понятие неизменное, поскольку оно ниспослано свыше! Любят, чтобы было много шума, треска, грома – тогда они чувствуют себя героями. И не выносят планомерных, хорошо продуманных наших контрударов. Недалек пример, – что произошло в результате штыкового боя батальона Симонова? – обернувшись к Рождественскому, Киреев спросил: – Я узнал, товарищ гвардии капитан, что вы лично водите роты в штыковую атаку. Это правда?

– Да, я счел это нужным, – ответил Рождественский. – В бой шли две роты, была необходимость возглавить, личным примером воодушевить солдат.

– Не хватало мне, чтобы и майор Симонов, засучив рукава, бросился в рукопашную! – сказал подполковник Василенко. По его лицу скользнула легкая улыбка. – А командовать батальоном связных оставите…

Рождественский молчал.

Киреев снял пенсне и неторопливо протер стеклышки.

– У вас не хватило воли, которой должен обладать комиссар батальона. Вы уступили силе наболевшего чувства…

Рождественский был подавлен этим выводом, но лицо его оставалось спокойным и неподвижным.

– При таком соотношении сил, – уже мягче продолжал Киреев, – когда по численности враг превосходит нас в два-три раза, командование безусловно рассчитывает на качественное превосходство нашего бойца. И прежде всего на крепкую веру воина в его правое дело, в победу над оккупантами.

В эту минуту Рождественский уловил в тоне комиссара дивизии скрытую дружественную теплоту. Но это была лишь краткая интонация, и она сейчас же исчезла, точно растворилась в звуке недалекого разрыва мины.

– Всякий личный пример хорош в меру положения того, кто подает этот пример, – продолжал Киреев. – Представьте такую нелепость: вдруг комдив бросился бы в штыковую атаку? Кто же будет управлять дивизией?

Рождественский и на этот раз промолчал.

– Ну, комиссар, – сказал Василенко, – все-таки я скажу откровенно: штыками они двинули образцово! Противник больше не поднимет свою пехоту. Зарывается поглубже в землю. – Он засмеялся, обнажая ровные зубы. – В один день отучили его от штыкового боя!

– Разрешите идти?

– Не-ет, – Василенко притронулся к плечу Рождественского. – Мы вызвали вас, чтобы посоветоваться: не найдется ли в батальоне такой человек, который знал бы здешние места, людей по станицам, на хуторах? Смелый нужен человек.

– Разведчик?

– Да. Нужен человек, которому верили бы советские люди и которому помогли бы собирать сведения о противнике. Это задание корпусного командования.

– Разрешите один вопрос: почему вы спрашиваете о таком человеке у меня, а не у командования батальона?

Василенко стоял против Рождественского, внимательно глядя ему в глаза, словно доискиваясь какого-то ответа.

– В данное время, – сказал он, – майора нельзя отрывать от его прямых задач.

Киреев пояснил:

– Нужен человек, на которого можно положиться. Этот человек должен рассчитывать только на себя. Если он попадет в руки врага, мы не сможем придти на помощь.

Рождественскому было неприятно, что ему не говорят прямо, а подходят к решению вопроса окольным путем. Он поднял глаза: увидел строгое лицо комдива с умными глазами под буроватой зарослью бровей; вид его был лукав и в то же время отечески благодушен. На груди поблескивала Золотая Звезда.

– Вы можете не торопиться с ответом, товарищ гвардии капитан, – посоветовал Киреев. – Нужен очень смелый человек, доброволец. Представьте: для того чтобы попасть во вражеский тыл, нужно, извиваясь ужом, проскользнуть меж щупальцев противника. Враг уже знает, что за орешек выкатился ему под ноги. Окапывается. Организует плотную сплошную оборону. Но мы-то почти не знаем, что делается во вражеском тылу.

– А мы должны знать, – подхватил Василенко, – все должны знать, чтобы своевременно находить правильное решение.

– Никто не знает здесь лучше меня каждую сопку и каждую балку. Я вырос в этих местах. Меня знают, и я знаю людей. Кому передать обязанности в батальоне?

Василенко не нашел нужным ставить перед Рождественским наводящих вопросов, ни каких-либо условий. Он сказал:

– Инструкцию обо всех деталях получите у начальника разведки. Исполнение ваших обязанностей комиссара временно поручите политруку Бугаеву.

– Так и скажите Бугаеву, – добавил Киреев, – временно, до вашего возвращения.

Рождественский подумал: «Вон оно как! Все, оказывается, было решено раньше».

Полки дивизии к полудню значительно продвинулись вперед. Рождественский забежал на хутор и, закусив губу, замер, глядя на дотлевающую хатенку. Вблизи – ни одной живой души. И чем дольше вглядывался он в эти догорающие головешки, тем сильнее ожесточалось его сердце.

В саду на ветвях деревьев от огня судорожно корчились листья. На вишневых стволах, продырявленных пулями и иссеченных осколками, проступали смолисто-янтарные слезинки. Чуть поодаль под ветром покачивались золотисто-кудрявые ветки черемухи. Они словно кланялись долголетним, не одну весну расцветавшим вместе с ними подруженькам-вишням, увядавшим от дыхания огня.

Огонь не тронул плетня, отгораживавшего огород от дороги. На кольях, нанизанные на шпагат, висели вязки сушеных яблок. Внимание Рождественского привлек глиняный горшок, надетый на шест и прислоненный к плетню. Этот узорчато расписанный, знакомый с детства предмет живо и ярко напомнил ему об отце. Горшок оказался пробитым сбоку, но на нем сохранились надписи, сделанные отцовской рукой. «Человеку в степи жить не скушно», – гласила первая надпись. «Главное, чтоб у него была забота о своем деле».

Читая и снова перечитывая эту немудренную надпись, комиссар вспомнил трудовую жизнь отца.

Терский казак Тит Рождественский ко всем трудностям в своем бедняцком безлошадном хозяйстве относился как-то насмешливо; не отмахивался от них, но и не уходил с земли на побочные заработки. Он говорил сыну: «От моих ног корни в землю проросли. Зараз я верю, что наша сельская жизнь переменится. Вот только б поскорей стало побольше людей разумных. Откуда-нибудь они не придут, эти разумные люди. Должны бы тут повырастать. Иди, Сашок, учись, по новой дороге иди, не по той, по какой я плелся всю жизнь!»

Нестерпимо больно было глядеть на памятную, пробитую пулей вещь, нестерпимо ныло в груди. В горячей и чуткой тишине дня внезапно прозвучал женский голос. Рождественский оглянулся и увидел Магуру, идущую по тенистой дорожке с санитарной сумкой и с пистолетом, оттягивавшим ремень.

– Здравствуйте, товарищ комиссар, – издалека еще крикнула она. – Что это за вещественный памятник минувших веков вы изучаете?

Рождественский поставил на землю горшок и, поправляя пилотку, взглянул на женщину: легко шагая в хромовых сапожках, одетая в защитное, стройная и подтянутая, Тамара Сергеевна была чем-то взволнована.

– Вас кто-то рассердил, товарищ военврач третьего ранга? – поинтересовался Рождественский.

– Никто меня не рассердил. Неприятность маленькая. Была у начмедслужбы, предлагают мне… – Магура вдруг покраснела, обрывая ответ. – Александр Титыч, а где домик вашей мамы? Я не позабыла – вы говорили, помните?

Рождественский кивнул на догорающие головешки. Магура сразу поняла все.

– Этот?

– Да.

Они пошли вместе. Магура спрашивала о чем-то, но комиссар, напряженно думавший о семье, не слышал ее вопросов. Вышли в открытое поле. Справа, ближе к каналу «Неволька», чадили догорающие немецкие танки. Повсюду валялись стабилизаторы авиабомб. Впереди бесконечно простиралась тускло желтеющая равнина, с истоптанными травами, с чернеющими рытвинами траншей и опустевшими окопами врага.

– Как работает новая ваша медицинская сестра Кудрявцева? – неожиданно спросил Рождественский.

– Серьезная девушка, – подумав, сказала Магура. – Она все в первой роте, но мы видимся с ней. Очень серьезная девушка, – повторила она.

– Если она на санпункте, пришлите ее ко мне на командный пункт. Она, кажется, знает немецкий язык?

– Да, она говорила мне, что командование привлекало ее к работе в качестве переводчицы.

– Вот-вот, – весело произнес Рождественский. – Она-то и нужна мне. Пришлите ее срочно.

Магура недоуменно поглядела на него. Некоторое время она молчала, наконец, любопытство взяло верх. Она спросила с улыбкой:

– Красивая она девушка, правда?

– Извините, – вежливо, но сухо сказал Рождественский. – Все, что сейчас от вас требуется, – заключается в двух словах: выполняйте приказание!

* * *

Косые лучи заходящего солнца золотили степную траву. Низом тянуло сизоватую дымку. Конец страдного дня войны все еще был наполнен гулом, сотрясавшим землю.

Рождественскому предстоял трудный и опасный путь.

Лежа в траве, он изредка перекидывался короткими фразами с Рычковым и Леной Кудрявцевой, лишний раз с удовлетворением убеждаясь, что эти люди обладают трезвым разумом и достаточным, накопленным за время войны, опытом.

В сумерки явился майор Симонов. Как всегда, он был хмур. Молча улегся рядом, покатал по ладони кусочек земли, потом сдул сероватую пыль. Искоса поглядывая на майора, сдерживая смех, Рождественский спросил:

– Ты, Симонов, не болен?

– Спасибо… Весьма тронут твоей заботой…

– Сегодня ты что-то на индюка похож, – сказал Рождественский и с улыбкой повернулся на бок, лицом к комбату. – Ты что-то думаешь плохое, Андрей Иванович?

В голосе его звучало сожаление и в то же время – упрек.

– Ты обо мне беспокоишься? Да?

– О тебе?! Вот еще мне музейная редкость! – ответил Симонов, нахлобучивая пилотку на лоб. – Мне всего-навсего только чуточку неприятно. Ты решился, не посоветовавшись со мной.

– Странный ты человек, Симонов.

– Возможно. Но я говорю правду. Посмотри информацию, тогда поймешь, может быть.

Рождественский знал, что немцы к переднему краю подтянули свежие силы пехоты. Все это увеличивало опасность перехода в тыл противника. Но кто-то словно шептал на ухо ему: «С какой бы опасностью, с какими бы жестокими испытаниями ни был связан переход, не бойся неудачи. Будь уверен в успехе, если ты хочешь победы».

Он молча всматривался вперед, до боли напрягая зрение. Было полное безветрие. Молодой ольховый кустарник, похожий на плотную стену, из-за которой постепенно поднималась тьма наступающей ночи, стоял совершенно неподвижно. Время от времени в темное небо шарахались тускло-оранжевые ракеты, освещая окрестность безжизненным, холодным светом.

– Невозможно! Ни черта не пройдете вы здесь! – с сердцем сказал Симонов.

У Рождественского уже созрел новый план перехода, в корне отличающийся от того, о котором весь день говорили, к которому готовились.

– Я не могу срывать выполнение приказа, – упрямо сказал он.

– Приказано пробраться, а не гибнуть! – возразил Симонов. – Может быть, в другую ночь? Завтра днем изучим другое место.

– Меня будут ждать разведчики дивизий, Андрей, – решительно возразил Рождественский.

– А может быть, и они не смогут пройти?

– Смогут, – Рождественский помолчал, прислушиваясь. Нельзя откладывать, Симонов. Я видел парней из разведки, они смогут, раз это нужно. И мы – тоже, не здесь, так в другом месте. Я знаю, где можно пройти.

XVII

Твердой и уверенной поступью Лена Кудрявцева шла позади Рождественского. Порой она поглядывала в сторону Симонова. На сердце у нее все еще оставался неприятный осадок: Симонов выразил сомнение в правильном подборе группы разведчиков. Она шла спокойно и хотела казаться совершенно равнодушной, хотя и недоумевала, почему они идут в свой тыл. «Может быть, переход фронта не состоится? Может быть, разведка отменена? Или, наконец, комбат все же добился своего, и комиссар решил подобрать себе новых попутчиков?» Лена не сомневалась в том, что ее заменить некем. Комиссар сам заявил, что в батальоне больше нет людей, которые могли бы быть переводчиками в разведке. Но она опасалась, что ее доводы в незаменимости Рычкова не убедили комбата. Лена слышала, как он говорил комиссару: «Ты, Саша, человек местный, хорошо знаешь эту степь. Зачем тебе поводырь?» И Лена поняла: Симонов не любит полагаться на тех людей, которых он почти не знает. Комиссар тогда возразил комбату: «Не всегда у нас будет возможность действовать вместе. А Рычков с Кудрявцевой за время отступления сдружились, знают и доверяют друг другу». Лейтенант Петелин передал ей, что начальнику разведки дивизии комиссар заявил: «С первых боевых часов, с первого знакомства с Кудрявцевой и Рычковым мне не внушили и не внушают сомнения преданность Родине и смелость этих закаленных людей». Лена от души была благодарна Рождественскому за эти слова.

Порывистый ветер бил в лицо, освежая и успокаивая.

– Вот и канал «Неволька». Дошли мы, Андрей Иванович, – сказал Рождественский, указывая рукой на длинную ленту темной блестящей воды. – Вот какая наша дорога! Кусты по берегу, затемнена… По-моему, это самый удобный путь. Холодновато, но менее опасно.

В канале тихо плескалась илистая густая вода, у берега жалобно шуршали камыши. Все это напоминало Лене какую-то таинственную и грустную мелодию. Небо было затемнено вершинами ив. Высоко над головой гудел вражеский самолет, возвращавшийся из нашего тыла. Во влажной тьме тяжело возился и громыхал немецкий танк.

Взглянув на Лену, Симонов сказал полушутливым тоном:

– Из разведки вернешься, дочка, калач куплю!

– Вернусь, вероятно, – нехотя ответила Лена.

– Уныло вы настроены. Если маловато веры, подумайте, пока не поздно.

– Обо всем передумала.

– Ну-ну… а все же, думали-то о чем?

– Андрей Иванович… простите, товарищ майор, – Лена встряхнула головой и, как показалось Рождественскому, стоявшему рядом, вздохнула. – Я хорошо знаю, куда иду.

– А вот знаешь ли, куда придешь?

– Нет, не знаю, – призналась Лена. – Да и никто из нас не знает, – поспешно добавила она. – Но плохое для нас отнюдь не считаю неизбежным. Даже думать не хочется о плохом, поверьте.

– Пожалуй, сказано все, – заметил Симонов, – все, что и следует сказать в данном положении.

Он опустился в прибрежную топь и окунул руку в воду, густо насыщенную илом. Нагнувшись, постоял с минуту, затем выбрался на берег, спросил:

– Почему ты, Саша, хочешь начать отсюда? Можно же подойти ближе к переднему краю. Меньше мученья, короче у вас дорога будет.

– До окопов метров двести, на этом расстоянии будем учиться ходить по воде… Кстати, ни гу-гу второй роте.

– А если наши… нечаянно?

– Ничего нечаянного не произойдет. Если потребуется, мне же известен пропуск и отзыв. До свидания. Ну, давай руку. Да не злись ты на меня, в самом деле!

Они обнялись и на миг точно застыли, прижимаясь друг к другу. Потом Симонов пожал руку Рычкову. Лену он поцеловал в лоб. Когда она высвободилась из его объятий, по чернеющей топи уже хлюпали ноги Рождественского.

Не отыскивая удобного спуска, почти не думая, Лена шагнула в илистую трясину. Мягкая почва расступилась под ногами. Еще два шага. Ноги погрузились в холодную и липкую топь. Лена невольно шумно вздохнула. Рождественский, стоявший в трех шагах впереди, оглянулся. Лена до боли прикусила губы и решительно зашагала вперед.

– Как чувствуете себя, товарищ Лена? – спросил Рождественский.

– Ничего, спасибо, – стуча зубами и дрожа всем телом, внятно ответила девушка. – Замечательная купель, товарищ капитан.

– Купель впереди. А сейчас будем учиться ходить. Переставляйте ноги без шума. – Лена сделала три шага навстречу течению, с трудом выдергивая из илистого дна отяжелевшие сапоги. – Вот так, смелей! Ноги-то очень не поднимайте. Двигайте ими по дну. Выставляйте вперед не носок, а колено. Ну, еще раз… – Он повернулся к Рычкову… – Вы меня слышите, Коля? Вокруг нас тоже плеск воды… Главное – пройти без этого плеска, чтобы не привлекать внимание передового охранения.

С каждым шагом все выше и выше промокала одежда. Лену знобило. Как ни старалась девушка осторожней двигать ногами, все же вода булькала, шумно пузырилась. Уже у самого переднего края, где занимала оборону вторая рота, Рождественский жестом приказал им остановиться. Все кругом сковывала темная ночь. Стерлись всякие очертания, будто вся вселенная растворилась во мраке.

И вот левее русла «Невольки» мрак раскололся. В ночи сверкнули вспышки разрывов. Часто застучали станковые пулеметы. Завыли мины. Но из расположения второй роты не прозвучало ни одного выстрела. Рождественский понял причину этого внезапного огня. Повернувшись к Лене и Рычкову, он зашептал:

– Это Симонов. Наш майор хочет к левому флангу отвлечь внимание немцев. Торопиться надо…

Одна за другой в темное небо взмыли ракеты. В их безжизненном бледном свете маслянисто поблескивала мутная вода канала. На обвисшей ивовой лозе стал различим синеватый отлив.

Рождественский произнес негромко:

– Теперь на колени. Ползти будем, чтобы только головы оставались на поверхности. Тихонечко, осторожно так…

– Как рыбы, – сказал Рычков шутливым тоном.

– Из пистолетов вынуть патроны и положить под головные уборы.

Вся поглощенная тем, чтобы не произвести ни малейшего шума, Лена не заметила, когда они миновали расположение второй роты. Она ползла на коленях, хватаясь руками за скользкое грязное дно. Завитки волос касались темной воды. Ее ударил озноб, когда настороженный слух уловил шорох в кустарнике. Потом послышалась чужая приглушенная речь. Совершенно неожиданно перед самым ее лицом в темную воду упал тлеющий окурок, брошенный с берега.

Лена ничего не видела, но теперь уже знала, что рядом смертельная опасность. Сердце ее усиленно забилось, но любопытство победило страх, она взглянула на берег. Немцев не было видно; из-за стволов старых деревьев слышался их тихий говор.

– Ты, Ганс, уже знаешь, чего можно ждать от этих русских, – говорит один.

– Предстоят большие дела, – ответил второй, и в его тоне послышалась неуверенность. – Завидую тебе, Густав, ты хорошо провел свой отпуск.

– О, да-а!.. Я думаю, что и ты на моем месте не терял бы даром времени. Я побывал во Франции. Там спокойней, но… – Густав внезапно умолк.

Потом они снова негромко заговорили, но слабое журчание воды, катившейся через плечи Лены, не давало ей возможности уловить смысл их разговора.

Касаясь руками дна, Лена поплыла дальше.

Где-то очень близко загудели моторы и залязгали гусеницы танков.