Текст книги "Рассвет пламенеет"

Автор книги: Борис Беленков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 36 страниц)

XXXII

Наступил январь сорок третьего года.

Поезда мчались на юго-запад. Эшелон первого батальона миновал станцию Махачкала перед рассветом. Симонов и Магура не спали. Они смотрели на темные силуэты гор, на темную даль Каспийского моря, дремавшего в молчании под звездным небом.

– Письма от Марии и от сына надо ему доставить обязательно, – говорил Симонов. – Конечно, если бы госпиталь находился рядом со станцией, – пожалуй, махнул бы я и сам, успел бы…

– А может быть, постоим в Дербенте, – неуверенно сказала Тамара Сергеевна. – Хотя бы с часок?

– Нет, эшелон не задержат, – возразил Симонов, – позади идут другие, весь корпус зеленой улицей мчится… Что же ты посоветуешь мне, Тамара?

– Навестить нашего Титовича обязательно нужно. Ты только представь, как он обрадуется… Особенно тому, что Мария жива, что она уже скоро выпишется из госпиталя. И от Яши письмо – фотография с девушкой… Настей ее зовут, кажется?

Сидя на нарах без сапог, лейтенант Мельников мурлыкал песенку:

– Вы спите, славные герои…

– Тебе тоже надо бы поспать, – заботливо предложил Симонов Тамаре Сергеевне.

– Я пробовала, но не могу. В голову лезут разные мысли.

– Хорошие?

– Да всякие… Вот, думаю о папе, о нашей прежней жизни в Смоленске – он ведь редко дома бывал, больше зимой, во время отпусков. Я росла сама по себе, и он словно удивился, когда вдруг обнаружил, что я уже совсем взрослая.

Около чугунной печки жались солдаты, курили, разговаривали.

– Так вот, – рассказывал Вепрев, – предложили мне в береговую оборону на Каспии. Осведомляюсь: для моей силы – что подходящим ремеслом будет? Может, к рыбакам судаков ловить? Изволят посмеиваться: «Но у вас штыковое ранение!». Ничего, заштопали, как автогеном сварили! – отвечаю. А они, госпитальное начальство, прежним курсом: в тыл, говорят… Иду на таран, говорю, – убегу! Требуется мне повстречать того рыжего прохвоста – штыкового удара я ему не прощу!

– Подействовало? – спросил Серов, вталкивая в печь вывалившуюся головешку.

– Эх, доложу я вам, товарищи: что доктора понимают! – Он понизил голос: – Трибуналом попугивали. Умозаключение сделали такого рода: будто Митька Вепрев – неорганизованный элемент!

– В этом они не ошиблись, – усмехнувшись, заметил Серов.

– Друг мой, Сеня, помолчать бы тебе для скромности, – покосившись на Серова, бросил Вепрев.

– Как же все-таки вырвались к нам? – спросил Рычков, скручивая цигарку и с усмешкой поглядывая на Вепрева.

Продолжая смотреть на море, слушая разговор солдат, Симонов думал: «Вот кого надо послать к Рождественскому: Серова. Этот нигде не застрянет!».

– Серов! – позвал он. Тот быстро вскочил и размашисто шагнул к нему. – Я поручу вам в госпитале побывать.

– У комиссара?

– Да, у него. Необходимо, очень необходимо, товарищ Серов. – есть побывать в госпитале!

– Но вы должны подумать, что будете делать, если от эшелона отстанете.

– Разрешите, товарищ гвардии майор, – обратился Вепре, – касательно рейда в Дербент.

– Да, разрешаю.

– Какой курс у нашего эшелона?

– Тбилиси, затем – Сухуми. Вероятно, на Туапсе потом…

– Товарищ гвардии майор, нельзя бы и мне с Серовым? После штыкового боя не встречались мы с комиссаром.

– Запомнился, значит?

– Как вымпел на флагмане! Перед боем – тогда я похамил в некотором смысле. Желаю перед ним извиниться.

– Хорошо, – сказал Симонов. – Рождественский будет расспрашивать вас обо всем: куда едем, как дела у наших на Северном Кавказе… Не может не интересоваться он событиями, которые произошли в его отсутствие. Кто жив остался, кто выбыл. Расскажите ему подробно обо всем. Письма от жены и от сына передадите.

– Есть!

– Скажите, Клейста мы раздолбили, отходит он с Северного Кавказа. А перебрасывается гвардейский корпус в расположение Черноморской группы Закавказского фронта. От меня сердечный братский привет!

– Ясно, товарищ гвардии майор!

– Собирайтесь!

Коля Рычков робко прикоснулся к руке майора. Симонову показалось, что этот закаленный в боях солдат вот-вот заплачет.

– И мне бы… – проговорил Рычков. – Там же и Лена! А комиссар для меня – отец родной. Мы же с ним… Знаете как!

– И мы с ним, – задумчиво проговорил Симонов и вздохнул, – шли по самому краешку мертвой пропасти. Не верю я, что его не вылечат, не верю, чтоб мы не встретились!

– Разрешите мне… – настаивал Рычков.

– Не могу троих отпустить, не могу.

Подавленный отказом, Рычков отошел к двери и принялся сочинять письмо. Кто-то крикнул:

– Эх, смотрите, уже Дербент!

– «Микитка» наш чешет «на ять»!

Вепрев и Серов заторопились, вталкивая в вещевые мешки консервы, хлеб и табак. С каждой секундой поезд замедлял ход, все реже, но отчетливей стуча колесами на стыках рельсов, лязгая буферами, и, наконец, остановился напротив вокзала.

Представляя встречу Рождественского с моряками, Симонов почувствовал, как защемило в груди. «Наверное, он спросит: а почему майор не зашел? Рад бы, да нельзя мне сейчас, Саша. Прости…».

У эшелона послышался возбужденный, все нарастающий говор. Симонов выглянул из вагона. Из теплушек выпрыгивали солдаты, скапливались беспорядочной толпой, окружая какого-то человека в шапке-ушанке, стоявшего рядом с девушкой в серой шинели.

– Кто это там? Что за возмутитель солдатского спокойствия? – в недоумении спросил Симонов.

В вагон доносились взволнованные голоса:

– Давай, бери!

– Ур-ра-а!

– К нам!

– Не выйдет! – послышался звонкий тенор Петелина. – К нам, сначала к нам!..

– А что, если б по порядку ротных номеров? – степенно предложил солдат со шрамом на лбу. – По справедливости, в самом деле.

– Прекратить галдеж! – потребовал Бугаев, проталкиваясь вперед.

– Товарищи, так же нельзя. Я побываю во всех вагонах, но тихо же, товарищи!

– Беспорядок!.. – обронил Симонов, готовясь скомандовать – смирно…

Но рядом с ним краснофлотец Вепрев точно ударил в набат:

– Полундра!.. Бронебойщики, за мной!

– Нашего комиссара в окружение взяли! – подхватил Рычков, стремглав выпрыгивая из вагона.

– И Кудрявцева – сестрица наша! – крикнул Серов. – Здравствуйте, дорогая. Честное слово!

– А то как же! – обняв Лену, вскрикнул Рычков. – Лена, ах, как я напугался тогда, Лена!..

– Мы пропустили тринадцать эшелонов, все вас поджидали, – сказала девушка, глядя в знакомые лица, сдерживая радость.

– Удивительное дело – человек исцелился! – проговорил Холод. – От нас все выбывали, а теперь собираются…

Наконец к Рождественскому добрался политрук Бугаев.

– Вижу – все в порядке, Александр Титыч?

– А видишь, чего же спрашиваешь? – вскрикнул Петелин и обнял комиссара. – Не хватало мне вас, товарищ гвардии капитан, честно скажем, не хватало…

Рождественский взглянул Петелину в глаза, и на его ресницах задрожали слезы.

– Товарищи… – проговорил он срывающимся голосом. – Друзья мои…

Он смолк, увидев Симонова, работавшего локтями и пробиравшегося к нему.

– Андрей Иванович, – прошептал Рождественский, может быть, даже не слыша собственных слов, потому что он сразу повторил уже громче: – Андрей Иванович!..

Наконец, добравшись до Рождественского и крепко обняв его, Симонов заглянул ему в глаза.

– Н-ну? – спросил он, сияя от счастья.

– Все в порядке, – ответил Рождественский. – Все вижу, Андрей Иванович, все!

– Совсем излечили?

– Совершенно!

– Идем же в вагон, Саша… Опять мы вместе – идем!

Симонов взглянул на солдат и громко скомандовал:

– По вагонам!

XXXIII

Над поездом низко висели молочно-серые тучи. Тесня друг дружку, они стремительно бегут эшелону навстречу, то дробясь в парообразные разноцветные пласты, то густея и сливаясь сплошной завесой заволакивая все небо. Слева снизу – море. Ломаные волны местами вздымаются огромными выпученными буграми, взлохмаченная масса синевы и пены с яростью бросается к берегу и шумно бьется о камни. Белесый дым от паровоза падает на воду, расстилается, исчезая вдали. Затем снова толстый растрепанный дымный жгут рушится откуда-то с высоты, мокрый, едкий, делая бледный день еще более серым и тусклым. Навстречу вырывались составы с цистернами горючего, проносились мимо с шумом и грохотом. Возникали железнодорожные будки, тотчас отскакивая к хвосту поезда, словно кто-то размахивался и плавно отбрасывал их назад.

Рождественский читал и перечитывал врученные ему письма от жены и сына. Лена в это время рассказывала Магуре, как она попала в госпиталь после контузии, как лечили ее и как она встретилась с Рождественским. Магуре все время казалось, что на глазах у девушки слезы, когда та говорила о последних часах перед операцией, которую делали Рождественскому.

Магура слушала и думала: «Да ведь она любит его». Смутное предчувствие шевельнулось в груди. И ей стало ясным многое в поведении, в словах Лены. И она несчастна! – подсказало Магуре ее женское чутье.

– Да-а… – протяжно сказала она, и суровые тени пробежали по ее продолговатому лицу. – Никто не может знать наперед, что с ним случится.

Но Лена хорошо знала, что с ней случилось: у нее затеплилась надежда на свое маленькое счастье, хотя она и не смела назвать эту надежду любовью. Смутившись, она молча склонила голову, пряча от Магуры свои большие карие глаза. А когда снова взглянула на Магуру, та увидела, как красиво было в эту минуту ее зардевшееся лицо, с невинным и почти детским выражением в глазах. Губы ее слегка подергивались, будто она с усилием сдерживала невольную улыбку. Магура некоторое время любовалась ею, но больше ничего не сказала. Такт не позволил.

А Рождественский тем временем кончил читать письма. Приподняв голову, мельком взглянул на Лену и вдруг встал и подошел к ней. Девушка тоже поднялась с нар, обходя печку, сделала несколько шагов навстречу, глядя ему прямо в голубые глаза – а глаза эти светились таким дружелюбным чувством к ней, что она невольно смутилась. То ли она неожиданно испугалась его смеющегося лица, то ли поняла истинную причину радости Рождественского, – только ее вдруг точно пошатнуло, и сердце упало.

– Получили интересное письмо? – спросила она, принуждая себя улыбнуться. Но губы ее еле шевельнулись.

Рождественский вынул из конверта фотографию и протянул ее девушке.

– Узнаете вы эту пару, Аленка? – громко и радостно спросил он ее и засмеялся открыто и душевно. – Вам привет из Ищерской.

Лене и хотелось взглянуть на карточку, и сердце замирало. «Может, Мария!». Нет, на фотографии в обнимку Настя и Яша – смешные и близкие.

– А как они узнали адрес? – повеселев, спросила она.

– А жена же прямо туда к ним… из госпиталя… Ее, оказывается, ранило в первом же бою. Легко ранило… Уже все благополучно… В Гудермесе, в армейском госпитале лежала. Теперь все хорошо…

– Да? – упавшим голосом проговорила Лена и задумалась, опустив глаза.

Но потеряла власть над собой она только на одно мгновение, – ожидала же такого момента, когда он заговорил о жене. Сколько раз решала она затушить в себе чувство к этому голубоглазому человеку… женатому человеку. Ей ли строить свое счастье на гибели счастья чужого? И вот теперь она ясно поняла, что не может жить на свете без него, что не может удовлетвориться его каким-то неясным, а порой и просто покровительственным – как она думала – отношением к ней. Стараясь скрыть боль, она вновь подняла глаза на Рождественского. На ее внезапно зарумянившихся щеках появилась незнакомая до сих пор комиссару, почти дерзкая улыбка.

– Демобилизовалась жена или куда-нибудь получила назначение? – спросила Лена.

– Нет, не демобилизовалась. Но куда назначена, – Рождественский, покачав головой, сделал небольшую паузу, – не пишет об этом.

– Н-ну, дорогие мои друзья, – послышался голос Симонова – прошу к столу. Чем богаты, тем и рады, прошу… Тамара Сергеевна, побудьте-ка за хозяйку в этом доме.

– С большим удовольствием, – согласилась Магура и принялась рассаживать новоприбывших. – И с лукавинкой к Симонову: – А водку делить – это ваша хозяйская обязанность, Андрей Иванович. Митрошин, что же у тебя на первое?

– Селедка и жареный судак, товарищ доктор. На второе – свиная тушенка. А вместо десерта – кипяток с гренками из сухарей.

– И это все? – наморщив лоб, с огорчением воскликнула Магура.

– Как все? А хлеб наш насущный? А вот это? – Симонов потряс пол-литровой бутылкой с красной головкой. – Именинники – народ сознательный, не осудят… Говорю, чем богаты, тем и рады. Присаживайся, Александр Титович.

– Я, Андрей Иванович, давно не пил, не запьянеть бы?.

– Да ведь в вагоне ни тебе мине не разорвется, ни стрельбы нет. Валяемся на нарах, а тебя покачивает с боку на бок, – чего тут бояться, если запьянеешь? Ну, подсаживайтесь-ка поближе! Такой у нас сегодня торжественный день, – подмигнул он и бросил короткий взгляд на Лену. – Мы ведь – ты помнишь, Саша, – ее совсем потеряли было. И за твое здоровье тоже!.. Да заодно выпьем и за нашу общую мечту – скорую победу над гитлеровцами!

Симонов говорил, и небольшие глаза его тепло щурились, а голос ширился, как бывало с ним, когда находился он в кругу близких ему людей, с которыми у него и жизнь, и цели общие.

А Лена смотрела на Рождественского и думала: «Я слишком долго находилась с ним вместе, а когда не была вместе, слишком много думала о нем. Эх, Саша, Саша!..».

Ей всегда хотелось так назвать его, наконец, вслух: «Саша!..», чтобы стерлась между ними разница в звании, в положении. А приходилось всегда называть тоскливо-буднично «товарищ капитан» или в лучшем случае «Александр Титович». Она вспоминала разговоры с ним, интонации его голоса, – все у него почему-то выходило рассудочно, – и никаких признаков чувства к ней. Но он-то всегда был ей близок и дорог, и не только потому, что он был для нее идеалом храброго воина, героя. Она знала и других военных, которые, как и он, тоже страстно стремились к победе и при этом были не менее храбры и самоотверженны, но ей казалось, что душевно они отличались от Рождественского, постоянно неспокойного, вдумчивого, всегда внутренне напряженного, ищущего…

В Ногайских степях, бывало, беседуя с ним, она готова была без конца слушать его. Так много он знал, так умел при помощи своего опыта и воображения раскрывать перед слушателем окружающую жизнь, явления, происходящие от непонятных на первый взгляд причин, рисовать сложные события, беспощадно обличая все уродливое. Так рассказывал он ей о лжепартизане Парфенове, так очаровал ее рассказом о душевной красоте таких людей, как майор Симонов, краснофлотец Серов, старший сержант Холод, Петелин, Бугаев и многие, многие, знакомые Лене близкие товарищи. Лена постоянно чувствовала в нем эту черту: он выступал в жизни не только воином, но и борцом за лучшего человека. К этому стремилась и она сама, потому что оба они одинаково верили в лучшее будущее человечества.

«Что же мне, ну что же делать с собой?» – с болью и отчаянием мысленно спрашивала себя Лена и не находила ответа.

– Так вот, Саша, – опять доносился до нее голос Симонова, – у Пересыпкина героизм родился от великого гнева… Это я точно могу сказать, потому что никто так не знал его, как я… И вот – нет-нет, да и вспомню о нем. И поверишь, всегда чувствую угрызения совести. Ругаю себя: почему в Никите, в этом обыкновенном человеке, не замечал я характера! Был он с виду чудаковатым солдатом, ну и только. Казалось, что ничем он не примечателен. Вот разве только тем, что выпьет лишнего, – добавил Симонов, усмехнувшись теплой усмешкой.

– Силы бы наши удвоились, научись мы видеть все, что в глубине души есть у человека, – сказал Рождественский. – И узнавать людской характер, конечно, надо бы гораздо раньше, чем будет уже совершен хороший или плохой поступок.

– Эх и верно же это, Саша! – согласился Симонов. – Бывало, поругаешь Никиту, так он с виду будто и не обидится, леший. А вот, что у него после этого оставалось на душе? Что?..

Рождественский встряхнул головой:

– Всякий солдат, конечно, прежде всего живой человек со своими думами, с болью и страхами. И все же есть у всех нас общее, главное начало: стремление к одной цели – к победе! Вот от чего и героические поступки у таких, как Пересыпкин.

– Да!.. Какие они могут чудеса творить, на первый взгляд простые, ничем не примечательные воины!

– Когда я лежал в госпитале, – тихо заговорил Рождественский, – сколько там было передумано… Времени – хоть отбавляй. Дни и ночи, все одно и то же – лежишь, размышляешь…

Симонов с бутылкой в руке встал со своего места, шагнул к Рождественскому, сел рядом с ним на ящик с боеприпасами, вытянув вперед ноги. Когда Магура подала закуску – селедку, за которой предусматривался жареный судак, полученный в замороженном виде в гудермесском продпункте, по-хозяйски требовательно спросил:

– Всем положила закуску? – Затем обнял Рождественского за плечи: – Так о чем же ты размышлял в госпитале, Саша?

Лена напрягла слух, ожидая услышать в ответе комиссара что-нибудь сокровенное, глубоко личное. Но Рождественский заговорил о том, как человек попадает иногда в плен к своим привычкам. И как следовало бы в военной обстановке помогать советскому воину наращивать силу воли, решительно побеждая в себе всякие мелкие чувства. Лена не сдержала вздох разочарования: «Ведь победа же, победа за плечами у этих людей, – тепло думала она, – а Саша все требует еще и еще совершенствоваться». Она не сводила глаз с милого ей лица. С бледных губ Рождественского все время, пока он говорил, не сходила улыбка – так радостно было ему чувствовать себя снова с этими родными ему людьми, друзьями, боевыми товарищами.

– А мы иногда, Андрей Иванович, не замечаем интересного момента в формировании характера воина, – понизив голос, продолжал он развивать какую-то свою мысль: – Дело это, конечно, нелегкое, потому что многое у людей скрыто в глубине души. Но еще труднее это дело оттого, что вовремя не беремся мы за него. Оцениваем только поступки, уже совершенные. Да и то, надо прямо сказать, не всегда докапываемся, почему и как могло случиться то или иное. А вот если бы вовремя помочь самому человеку разобраться…

– Не всегда, Саша, на это дело доставало времени, – сказал Симонов. – Больно денечки были крутые. Приходилось жестоко требовать, не менее жестоко взыскивать. Как однажды комдив мне сделал предупреждение? «Наступит пора, будет приказ – вперед! Предупреждаю: наломаете дров, ласково исправлять ваши промахи у меня времени не хватит». Да, все же кое-что мы делали в этом смысле… как ты говоришь… Хотя и не по отношению ко всем, к сожалению.

– В помощи, Андрей Иванович, не все нуждаются, – сказал Рождественский. – Но ее следовало бы оказывать солдату и офицеру, которые еще сами не могут уяснить, что лучше, а что хуже в их поступках. Не знают этого, но ищут ответа. А ведь в сущности они ищут правильных путей к победе!.. Раз уже им противно сонно и спокойно жить в фронтовых условиях, тогда внимание, забота и них нужны им, как боевое питание. То есть как боекомплект для дальнейших активных действий против гитлеровцев. Вот об этом я и думал в долгие зимние ночи в госпитале.

– Вообще мысли у тебя хорошие, Саша, – сказал Симонов, отстраняя бутылку с водкой, в которой как будто и потребность как-то вдруг отпала. – Но ведь в большинстве случаев людей видишь, когда они в деле выверяют и закаляют свои характеры. А что верно, то верно, некоторых тогда просто не узнаешь. И думаешь-гадаешь потом – то ли круто изменился человек, то ли ты сам вовремя не заметил его. Это относится не к одному только нашему Пересыпкину. – Симонов склонился к Рождественскому еще ближе и, кивнув на Серова, сидевшего по ту сторону «буржуйки, в окружении бронебойщиков и связистов, полушепотом сказал: – Вон он, человек, чья храбрость и решительность пожертвовать собой во имя победы не поддаются никакому учету. За такими людьми приходилось приглядывать да приглядывать, чтобы они росли и не сложили свои горячие головы. А наш Петелин, к примеру сказать? Вырос-то как человек! Ну, Саша, а все-таки и скучал в госпитале немножко, а? – помолчав, снова спросил Симонов.

Глаза Рождественского сверкнули из-под русых бровей, и улыбка тотчас исчезла с его губ. Но лицо не стало сумрачным. Казалось, комиссар только что перешагнул какую-то страшную пустоту и сейчас торжествовал свою победу.

– Поверишь, Андрей, порой места не находил себе! – откровенно сказал он. – Лежишь – думаешь, сидишь или ходишь – все думаешь и думаешь. А на глазах бинты, в сознании навязчивые вопросы: смогу ли еще быть полезным когда-нибудь! И не мог я иначе, когда цель – победа над оккупантами, – все, что теперь составляет главное содержание жизни, еще не достигнута. И к тому же силы мои еще ведь не иссякли. Нелегко было бессмысленно коротать время. Чувство оторванности от вас дополнялось еще тоской по семье…

Лена при этих словах совсем опустила голову, хотя и продолжала есть, заставляя себя пережевывать черствый хлеб с тушенкой. «Ах ты, девочка!» – с досадой сочувственно подумала Магура. Она взяла Лену за подбородок, глядя ей в лицо, полушепотом спросила:

– Ты что это так? Словно растерялась. Что с тобой, Леночка?

Подумав, Лена сказала:

– Вот, я все слушаю, как они… – и смущенно кивнула на комбата и комиссара.

– А слезинка в глазу почему дрожит?

– Нет, это ничего, поверьте, – вяло улыбнулась Лена и опять кивнула на Симонова и Рождественского. – Слушаю и диву даюсь: могут же быть такие друзья!

Она говорила и слушала биение своего сердца – ей хотелось, чтобы оно не стучало так звучно – на весь вагон!

– Понимаешь, Александр Титович, если сказать откровенно, так я тоже порядком истосковался по своим ребятишкам, – тихо говорил в это время Симонов. – Пишут, что оба учатся, скучают, ожидают отца. А мне хорошо известно, что это значит, когда они затоскуют. Ребята у меня чувствительные, шустрые и любознательные. И знаешь, очень были чуткими к семейным делам. Я со своей женой никогда не ссорился, но не без того, чтобы иногда поспорить… Мальчики мои, бывало, тотчас уставятся на нас обоих ясными невинными глазенками. Перед ними, перед этими удивленными глазками, ты никак не можешь не смутиться, когда даже совесть твоя совсем чиста…

– А что, разве бывала и нечиста совесть? – спросил Рождественский и, выжидательно помолчав, добавил с лукавинкой: – Перед женой, а?

– Нет, – с необыкновенной для него горячностью сказал Симонов, – не помню случая, чтобы у нас получалось плохо. Мы вместе учились, потом в одном строительном тресте работали. Я строил школы, и она работала прорабом, – в последний год своей жизни строила больницу. Мы любили друг друга откровенно, чисто и человечно: любили один другого такими, какими мы были в жизни. Никогда не искали друг в друге каких-то сверхъестественных качеств и не понимали мы, как это другие так легко могут ставить вопрос, заслуживает ли тот или та любви? Для нас была бы дикой мысль перевлюбляться. Мы подходили друг другу, и нас вполне устраивали сложившиеся между нами взаимоотношения.

– А спорили по какому же поводу?

– Поводы для споров находились. Хотя бы по вопросам работы… В особенности такое случалось в последний год жизни Наташи. Больницу-то строить я начинал, затем этот объект ей передали. Приходилось следить за ходом ее дел с некоторым опасением.

– Как капитан следит за чужой командой, которой передали его корабль? – усмехнулся Рождественский.

– Пожалуй, – согласился Симонов и поник головой, задумался. – Она у меня была с огоньком. Побаивался я, как бы не наэкспериментировала на объекте у себя.

– Но она же инженер!.. И дело свое знала, вероятно?

– Инженер, это верно, да больше она была конторским инженером. Решилась затем пойти прорабом. Ну, и мне пришлось поглядывать в ее сторону, на ее практическую работу. Забежишь к ней на строительную площадку, – она, бывало, в порядке вежливости помалкивает. А как только вечером явится с работы, ну и начнет давать мне «духу». «Ты что же, думаешь, что жена у тебя младенец?!».

– Не терпела опеки над собой?

– Дело было, слушай, не об опеке. Ты же только что сам рассуждал о том, как важно своевременно оказать деловую помощь такому товарищу, который постоянно ищет что-нибудь новое. Моей Наташе нужна была помощь не для спокойной жизни. Нуждалась она, Саша, в пополнении практических знаний. А кто же, как не муж, должен был в первую очередь побеспокоиться за нее?

Правильно как говорит, – подумала Лена, затем, наклонившись к Магуре и кивнув на Симонова, спросила шепотом:

– А как у вас с ним? Помните, вы как-то говорили: «Он хороший»? И тогда, и теперь мне казалось и кажется, что это верно. С таким человеком всегда будешь чувствовать, какое это счастье – дружба.

– Ты его мало знаешь, – шутливо ответила Тамара Сергеевна. – Характером он больно тяжелый. И у меня натура своя – и того хуже!

– А если и так, то разве во имя любви вам обоим не стоит поработать над собой, чтобы характеры сделать помягче? – быстро сказала девушка. – Вот я бы пошла на все, только б возможно было свое счастье… – взаимное уважение сделать попрочнее. А что Андрей Иванович строгий – это пустяк. А может, это только так кажется, что он сердитый?

– В общем, чем муж построже, тем он жене милее, да? – засмеялась Магура, побуждая Лену к дальнейшей беседе – может, полегчает девушке.

– Не знаю, Тамара Сергеевна, может, и так, а может, и не так. Мы с вами, похоже, по-разному понимаем счастье. По мне оно означает: любить человека душевно, вот так любить, как Андрей Иванович говорит. Одним словом, чтобы любить не такой любовью, какая бывает к другому полу. Как у некоторых случается… Этим только бы с кем-нибудь да связаться, будто короткая связь способна принести счастье. Мало им надо. Разве этим можно окрасить свою жизнь, не ощущая все время счастья любви к хорошему человеку?

– Ты права, Леночка, – серьезно сказала Магура, – любить хорошего человека, это в самом деле большое счастье.

– Но почему же между вами с Андреем Ивановичем неопределенно?..

– Я вижу, ты неправильно поняла меня, – сказала Магура. – В наших отношениях наступило потепление, Леночка. Пришло оно, правда, не сразу… И не само по себе так у нас все получилось. Потепление наступило постепенно, знаешь, как это бывает весной?.. И потом, – она засмеялась, – у нас не вода же, а кровь в жилах.

– А вы не боитесь заморозков? Весенних, знаете, – бывает, что потепление наступает слишком рано! А то застынет и кровь!..

– Ты думаешь, что только случай, обстановка нас сблизила? – возразила Магура, продолжая улыбаться. – Нет, наши отношения сознательные…

Лена заставила себя улыбнуться Магуре. Она сидела рядом с Тамарой Сергеевной, подобрав под себя ноги и опершись локтем на колено, взяв в маленький кулачок свой покрасневший подбородок. «А вот у меня только «обстановка», – с душевной болью думала она. И никакого понимания… Эх, дура же я, дура. Влюбилась в семейного человека. И вообще, нашла же время для такого серьезного дела! Подумаешь, глотнула вольного воздуха! Девчонка! Больно скоро тебе захотелось стать самостоятельной!».

– Я рада за вас, рада, что вам никто не мешает, – громко и резко сказала она и тяжело поднялась со своего места. – Мне думается, что между вами получается правильно. Я, Тамара Сергеевна, завидую вам. Все у вас как-то лучше…

Лена чуть было не сказала: «лучше, чем у меня», но вовремя прикусила язык. Встав, она отвернулась и нетвердой поступью пошла к раскрытым дверям. Холодная струя воздуха пахнула ей в разгоряченное лицо. Дул резкий встречный ветер, но Лене все было душно, как будто продырявили грудь и легким не хватало кислорода, и она усиленно глотала воздух. «Нужно собрать всю силу и волю, чтобы овладеть собой, подавить свое ненужное, неправильное чувство», – думала девушка и вся замирала от этих страшных для нее мыслей. Чувства никак не хотели слушаться разума. И все же постепенно ею овладевало какое-то злое, почти беспощадное к себе чувство.

А на каменистый берег с сердитым ревом бросались разъяренные волны. Море бугрилось под лохматыми, низко обвисшими тучами. Впереди серела не покрытая снегом земля Советского Азербайджана.