Текст книги "Рассвет пламенеет"

Автор книги: Борис Беленков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 36 страниц)

XXXIV

Трудно было Лене бороться с охватившим ее чувством одиночества, хотя девушка и понимала, что она сама его выдумала. По-прежнему все относились к ней дружески. Ей казалось, однако, что это просто ей сочувствуют. На вопрос, почему она такая грустная, Лена как бы говорила своей тихой улыбкой: рада бы чувствовать себя, как прежде, да не могу.

А впрочем, она даже Магуре не позволяла до конца понять, что творится в ее душе. На попытки разговориться с ней отвечала уклончиво или отмалчивалась. И лицо ее было все время так сосредоточено, что Тамара Сергеевна решила не приставать больше с вопросами, дать ей время успокоиться и взять себя в руки.

Но время шло, поезд устремлялся дальше и дальше, а спокойствие не приходило к Лее. Ее угнетала не только неразделенность чувств, но невыносимо жаль было, что утрачивалась простая человеческая дружба с Рождественским. Однажды у нее возникла мысль, которая не покидала уже ее больше: вот подойти бы к нему и сказать откровенно: да, полюбила, сама в этом виновата, но я не претендую ни на что, поверьте! Разве нельзя хоть дружить? Зачем нужно такое говорить, – на этот вопрос она не желала искать определенного ответа. Честно поговорить бы с ним и только.

Затем Лене начало временами казаться, что Рождественский замечает ее страдания и угадывает причину их потому и избегает возможности оказаться с ней наедине. «Неужели он, в самом деле, все понял? – думала она и удивлялась, что это теперь как будто не смущает ее. – За свою любовь к нему, за эту вину я готова уплатить настоящую цену, – горько думала она. – Но как он отнесется все-таки к моему признанию? Смогу ли, поговорив с ним, побороть себя или хотя бы сделать вид, что поборола, смирилась с невозможностью нашей любви». И на этот вопрос тоже не находила вразумительного ответа. Продолжая искать подходящего случая заговорить с ним, рассуждала, успокаивала себя: «Ну и что же, что он, быть может, промолчит, ну и что же из этого? Пусть он даже ударит меня своим ледяным спокойствием, – все равно я должна сказать ему все откровенно!».

Решимость, однако, часто пропадала, а вместо нее являлось презрение к себе. Оно, правда, было тоже неустойчивым, мимолетным и гораздо более слабым, чем те чувства, которые толкали ее на ненужное и унизительное объяснение.

Давно уже миновали Баку. Эшелон подходил к перрону станции Тбилиси. Предполагалась длительная остановка, чтобы произвести санобработку личного состава. Лена знала, что она и Рождественский, как только что выписавшиеся из госпиталя, не нуждаются в санобработке, и надеялась, наконец, остаться с ним наедине при эшелоне.

И в самом деле Симонов увел батальон в баню, и они остались одни в штабном вагоне. Лене вдруг захотелось броситься к капитану, расплакаться и поцеловать его улыбающиеся губы. Словно уже чувствуя горячее прикосновение его лица, она на мгновение зажмурилась от счастья. Но когда открыла глаза, Рождественский по-прежнему стоял на почтительном расстоянии от нее.

– Вот и опять только вдвоем мы, – и смущенно, и как-то неловко сказала она с такой грустью, как будто в этих словах заключалось невыносимо обидное для нее.

– Да, действительно, – негромко отозвался он и улыбнулся. – Вот начну я сейчас ухаживать за тобой, Аленка.

– Да где уж вам, Александр Титович, «ухаживать»! – возразила она тоном насмешливого сожаления. Рождественский невольно насторожился, уловив странные интонации в ее голоса.

– А почему бы и нет? – наморщив лоб, шутливо спросил он. – Ты что же полагаешь, что я не способен на такие подвиги? Вот я сейчас за кипяточком схожу. Попьем с тобой чайку. Хорошее это дело в фронтовой обстановочке.

– Боже мой! – словно простонав, проговорила девушка. – Ну, какой же вы, ей-богу! Решили чаем утешить меня!

При всем желании Рождественский не мог не догадаться, к чему она ведет. Он быстро подумал: «Как же дать разговору другое направление?». В это время Лена шагнула к нему. У немного напуганного комиссара внезапно возникло странное желание: взять ее подмышки, приподнять и хорошенько встряхнуть, чтобы очнулась!.. Встряхнуть, но потом бережно поставить на то самое место, где она только что стояла. Тем временем Лена сделала еще шаг, а он еще ничего не сделал и не сказал. Только лицо его покраснело, да шире раскрылись глаза, в которых явно отражалось сожаление. Ему хотелось бы не слышать того, что, как он предчувствовал, скажет она сейчас.

Лена внимательно смотрела на него. Голова ее была высоко поднята, потемневшие глаза расширились. От этого у настороженного Рождественского сердце стало биться тише. Что-то из глубины души побуждало его вскрикнуть: «Не надо! Пусть между нами все останется так, как было прежде». Но он так и не успел ничего сказать. Лена в это время сделала последний и решительный шаг. Подступив вплотную, положила свои руки ему на плечи и, жаром дохнув в лицо, быстро заговорила. Так быстро, что он почти не разобрал слов, а только разглядел, как пылали ее лицо и глаза, как болезненно дрожали красиво изогнутые, небольшие губы. Его руки тотчас медленно и тяжело, как бы вопреки его желанию, приподнялись. В ту же минуту Лена затрепетала от боли и стыда, почувствовав, что он отстраняется от нее.

– Так я схожу за чаем, – негромко, но твердо сказал он, отступив на шаг. Подчеркнуто медленно взял чайник и, не произнося больше ни слова, полез из вагона.

Лена побледнела от стыда. Устремив глаза на спину удаляющегося комиссара, в замешательстве она порывалась то окликнуть его, то молча побежать за ним. Так и не приняв решения, невольно сделала шаг вперед. Затем, будто встрепенувшись, выскочила из вагона, бухнув на цементированную платформу каблуками кирзовых сапог. Рождественский тотчас оглянулся, медленно остановил на ней предостерегающий взгляд. Лена увидела в этом взгляде столько укора, что сразу остановилась и замерла.

– Вагон без присмотра оставлять нельзя, – сказал он ей, затем натянуто улыбнулся и, смягчив голос, добавил: – Я схожу один, подождите здесь.

– А я и не собираюсь уходить от вагона, – неожиданно дерзко сказала Лена, чувствуя, что говорит это как во сне.

И странное дело – после этих слов она вдруг почувствовала облегчение. Гнаться за краденым счастьем не стану, – подумала она, стоя у раскрытых дверей вагона.

* * *

Туапсе было конечной железнодорожной станцией. Эшелон с батальоном Симонова туда прибыл утром. Высадившись, тотчас погрузили на повозки пулеметы, противотанковые ружья и боеприпасы, продукты питания и всякое прочее несложное воинское имущество. Выстроившись по-ротно, двинулись горной дорогой на северо-запад.

Слева металлически-холодно блестело Черное море. Вдали на нем ни единого пароходного дымка. Широкие водные просторы угрюмо пустынны. Однообразно тусклы и крутые, заросшие лиственным лесом горные склоны. Справа над усеянной гравием дорогой нависал серый известняк, из которого выползали и свешивались книзу змеинообразные корневища. В это время года мрачно и запущенно выглядели и прилегающие к горной грунтовой магистрали дачные постройки. Возле них можно было увидеть валяющиеся обломки водосточных труб, куски битого кирпича, колотую черепицу, сорванные ветром и размятые на дороге сучья деревьев. Всюду признаки стоянок проходивших здесь воинских частей. На месте заборов и оград валялись мелкие щепы и кучи раздуваемого резким приморским ветром пепла от костров. Что удобно было сломать – ломалось и жглось, лишь бы сварить кашу и обогреться у огонька.

Пеший поход в горах батальоном был начат недавно, но на душе у людей уже стало невесело. Шагают рядом с телегами – лица суровые, глаза недоуменно расширенные. Смотрят на море, на горы и удивляются: какая местность!.. И как непохожа она на далекие лесостепные родные долины… Дорога петляет вправо, влево; кружит берегом, прижимаясь к высоким скалам. То она вдруг разбегается под гору, то утомительно долго тянется вверх. Приходилось поддерживать накатывающиеся на лошадей повозки, – спуски блинные – два-три километра, а то и больше. А на подъемах помогали коням, хватались за постромки, за вальки, с боков подпирали в грядки телег. «Вперед, вперед, милые-э…» – покрикивали ездовые.

– Знаешь, Андрей Иванович, – на первом же привале сказал Рождественский, – для спусков нужно приспособить деревянные тормоза под колеса, – это во-первых.

– А во-вторых?

– Во-вторых… – Рождественский в эту секунду встретился взглядом с Леной, прислушивавшейся к его голосу. – Товарищ Кудрявцева, отдых нужно делать сидя. А вы стоите! – сказал он сухо, между тем как в груди у него что-то дрогнуло и жаль стало этой хорошей уставшей девушки. Пожалел уже, что замечание сделал ей неласково. – Во-вторых, мы должны разумно пользоваться спусками: можно, не останавливаясь устраивать людям дополнительный отдых, – продолжал он, отвернувшись от Лены.

– Садить на телеги? Это, пожалуй, хорошее дело, – согласился Симонов.

– Хотя бы менее выносливых. А наших женщин – в первую очередь.

– Товарищ майор, разрешите выломать одну доску от пола? – в это время к Симонову обратился помпохоз Дубинин, кивнув на опустевший домик. – Нам бы на растопку кухонь.

– Разве дров в лесу не стало? – быстро проговорил Симонов. – Какая нужда заниматься разрушением дома?!..

– Да там и пола-то осталось доски две или три, – заметил Рождественский, желая поддержать помпохоза. – Сырыми же дровами до утра кухни не сварят обеда.

Симонов недовольно отвернулся от них; знал, как необходимы сейчас сухие дрова для кухонь. Усмехнулся грустно, махнул рукой и, отойдя к одной из хозповозок, тяжело полез на нее. Взобравшись наверх, прилег на спину, закинув одну руку за голову. Привык Андрей Иванович строить, создавать; разрушение же созданного всегда вызывало в нем угрызения совести. Продолжая лежать, он старался не слышать ударов топора и треска ломающихся половиц в заброшенном домике. Эти звуки, однако, сами вливались ему в уши, вызывая досаду и раздражение.

– Устал, Андрюша? – услышал Симонов голос Магуры, подошедшей с другой стороны. – Я хоть немного подъехала, а ты на ногах всю дорогу. Устал, а?

– Нет, почти не устал… – отозвался он, поворачиваясь к ней лицом. – И чтобы это случилось как можно позже, решил вот полежать… А то ноги скоро затекать станут, – помолчав, добавил он откровенно.

Лена слышала этот простой разговор Симонова с Магурой. Ей стало еще грустнее и обиднее. Она поднялась и пошла. Куда она шла, сама не знала, но продолжала шагать между отдыхающими солдатами, сидящих прямо на земле и на камнях. Море, казалось, придвинулось еще ближе к горам и не утихало. Порой Лене чудилось, что оно бьется где-то совсем под ногами. Временами оттуда будто слышится что-то похожее на вопль. Незнакомое оно было ей – море, и казалось страшным. Затем она присела на камень, силясь овладеть собой. В висках нервно стучала кровь. Так она просидела в оцепенении, пока не раздалась команда:

– Поднимайсь! – Куда-то в угрюмые горы эхом – айись – отскочил голос Симонова.

Выстроившись, батальон снова тронулся дальше. Все больше холодало, крепчал ветер, мокрым снегом слепило глаза. На море появилось и забелело так много пенистых барашков, что казалось, будто все оно взмылено. Крутые гребни длинных валов выкатывались из-под далекой и чуть различимой черты горизонта; разрастаясь, они гнались друг за дружкой, мчась к скалистому берегу и разбиваясь на камнях с грозным грохотом.

* * *

Шли уже второй день. Наконец пришла пора прощаться с морем. Перед началом похода через горные хребты в направлении Горячего Ключа и Краснодара батальон, как сказал Вепрев, «бросил якорь» на ночевку в последнем приморском населенном пункте Джгубге. Никто, собственно, не жалел, что прощается с морем. Надоело слушать раздирающий скрежет прибрежных голышей и крупных камней под яростными набегами волн. От этих звуков голова кружилась. Берег был унылый, а от непрекращающегося шторма щемило сердце. Лена даже иногда закрывала глаза, чтобы не видеть этой мрачной картины. Но ветер рвал и свистел, пронизывая до самых костей. И она невольно ежилась, подавленная всем этим «очарованием» моря. Уже стояла ночь, а на дороге движение не прекращалось, – тьма то и дело прорывалась ярко-желтым светом фар. Гудели и гудели моторы грузовых автомашин, слышались голоса команд, понукающие крики на лошадей. Войска все шли и шли.

– Вепрев! – сказала Лена. – Неужели мы не сможем попасть на ночь куда-нибудь в хату?

Хотелось проникнуть в какой-нибудь дом или хотя бы под крышу, прикорнуть где-нибудь в защищенном от ветра и холода помещении.

– Попробуем, – откликнулся краснофлотец.

В тот дом, возле которого они остановились, уже стучались. Но изнутри никто не отзывался. Черно смотрели окна, а за ними какая-то будто затаенная неподвижность. Вепрев догадывался, что там уже до тесноты набилось солдат из других, раньше пришедших сюда частей. Ему, однако, казалось более справедливым в тесноте быть всем, чем некоторой части людей оставаться в холодную ночь под открытым небом. Размашисто шагнув через канавку, он своим широким лицом прильнул к слезящемуся холодному стеклу, всмотрелся. Ничего не видать.

– Открывайте, иначе снесу вам двери! – закричал он, стуча кулаком в крест рамы. – Эй, полундра, слышите вы там, бычки черноморские?

В темной глубине дома – никакого движения. Только спустя некоторое время вспыхнуло бледное пламя спички да еле заметно проплыли крапинки тлеющих папирос.

– Ну что, послушались они тебя? – насмешливо заметил Серов.

Отойдя от окна, Вепрев вздохнул сокрушенно:

– Их там, точно судаков, набилось!

– Дела наши, Митя… – проговорил Серов. И, помолчав, добавил: – А ветер какой шальной!

В это время Рождественский и сказал, что для двоих ночлег найден, что он и Симонов уступают его женщинам.

Несколькими минутами позже Лена и Магура уже шли за ним к долгожданному пристанищу. Тамара Сергеевна была покрепче Лены, но и она устала, и ее походка стала грузной. Она первой поднялась на крылечко и вошла в небольшую комнату.

– Ну, вот и пришли, – сказал Рождественский.

Лена присела в плетеное кресло к столу, поставила на белую тесовую доску локти и подперла руками подбородок. Перед ее глазами все еще словно струился влажный сгущенный воздух, и в нем на лету таяли мокрые снежинки, как это было весь день в дороге. Но радовало, что больше не долетал шум морского шторма и постепенно переставало шуметь в голове. Все ее измученное тело охватило блаженное оцепенение. Как приятно было посидеть в этой плетенке. От удовольствия она даже зажмурилась на мгновение. А открыв глаза, увидела, как Рождественский выходил из комнаты. Хотелось вскочить, остановить его: не уходи! Но тело ее точно приросло к креслу, и она не двинулась с места. В мыслях только пронеслось: «Опять будет мерзнуть целую ночь!».

– Ну, сегодня и поспим же мы, прямо как дома! – нараспев сказала Тамара Сергеевна. – Только вот топчан занимать нельзя, придется укладываться на полу.

– Большая важность, – не на камнях же, как вчера, а в тепле, – сказала Лена и начала оглядывать комнату. И чем пристальней она всматривалась в каждый уголок, тем сильнее приятно поражалась: помещение по своему расположению – точь-в-точь как ее киевская комнатушка. Вон справа и полочка на стене, и на ней аккуратно расставленные книги. Только не видно стопочкой сложенных тетрадей. Но даже глобус есть, он такой же старенький, но чистенький и блестящий, какой у нее был дома. Правда, на окне нет памятных ей голубеньких занавесок, нет и цветов, а вместо них стоит плохо промытый солдатский котелок и лежит кусок хлеба. Вместо кровати – ничем не прикрытый деревянный топчан, – совсем голый и неуютный. Нет электричества и немилосердно чадит керосиновая лампа.

– Кто здесь хозяин, Тамара Сергеевна? – спросила Лена.

– Не хозяин, а хозяйка. Капитан сказал, что здесь живет военный врач из эвакогоспиталя.

– Так где же она сейчас?

– Ну где же ей еще быть – на дежурстве, наверно.

– Обидно, что в этой комнате какая-то запущенность и необжитость – как бы про себя проговорила Лена. – Похожа на мою киевскую комнату. У нас с мамой и еще одна была, поменьше… Эх, мама, мамочка, жива ли ты, родная моя? – она встала с кресла и отвернулась от Магуры. Затем, наклонившись к окну, горячим лбом она коснулась рамы. С улицы тускло и призрачно глянуло на нее собственное искаженное отражение на стекле, загородившее шумевшие за окном деревья.

– Будем ложиться спать, – оборачиваясь, решительным голосом сказала Лена.

Магура с изумлением посмотрела на нее, на неестественно яркие пятна румянца на красивом лице, на синеватые тени вокруг глаз, словно припухшие губы, сжатые в горькой гримасе.

– Ты не заболела, Леночка? – участливо спросила Тамара Сергеевна.

– Нет, я совершенно здорова, – поспешно сказала та.

– А мне показалось… Или это у тебя что-то другое? Надо бы нам вместе подумать, если так?.. Один ум хорошо, а два лучше.

– Я уже обо всем передумала, с меня хватит. Давайте будем ложиться, а то мне хочется спать.

– Ну что ж, спать так спать, – помедлив, согласилась Тамара Сергеевна. – И то ведь, в самом деле, завтра мы опять будем карабкаться с горы на гору. – Помолчав, добавила: – Будь они прокляты, эти горы – и дорога, и погода такая!.. А ты тоже, словно та погода, все киснешь и киснешь!

– Пройдет, – серьезно сказала Лена. – Это я одолею, поверьте.

Она произнесла эти слова так, словно для нее было безразлично – поверит Магура или не поверит ей. Бодрится и рисуется, – подумала Магура. Но промолчала и начала раздеваться. Скоро обе улеглись, прижавшись друг к дружке спина к спине, чтобы не так зябнуть.

– Значит, ты по-настоящему любила его? – заговорила Тамара Сергеевна, чувствуя, что Лене надо поговорить, что ей так будет легче.

– Так вы догадались об этом? – не сразу спросила девушка. – Ну, что же, теперь скрывать не стану: любила и люблю. Только не подумайте, что я способна пойти на какую-нибудь глупость, – медленно, отделяя слово от слова, добавила она.

Разговор оборвался. А утром Лена проснулась от стука в дверь, проснулась с тупой болью в голове, с чувством, как она выразилась, безобразной слабости во всем теле.

– Опять пошли!.. по этим противным горам?! – был ее первый вопрос к Рождественскому, когда тот вошел в комнату.

– Нет, вначале пойдем по низменности. Горные перевалы начнутся дня через два, – пояснил Рождественский. – Ну, как вам тут спалось?

– Мы-то находились в помещении, а вот как вы коротали ночь? – сказала Магура, не спеша застегивая шинель.

– Переночевал, – уклонился Рождественский от прямого ответа. – Я за вами: идемте завтракать. Скоро уже выступаем, – давайте быстрей, быстрей!

Прошло еще полчаса, и батальон, как всегда, построившись в колонну, уже выходил из Джгубги. Сравнительно ровная дорога была размята грузовыми автомашинами, грязи не оберешься. А впереди простиралась низменность между двух грядообразных хребтов, у подножья которых большей частью виднелись раскисшие болотистые места, разрезаемые бурной горной речушкой. Днем делали короткие привалы, для этого выбирали обомшелые незаледеневшие равнинки. На них разбросанно торчали осинки и ольшаник – чахлые, и невесть сколько им лет. Стволы этих деревьев от земли покрыты мхом и лишаями. И хотя было зимнее время, вокруг них стоял нестерпимый запах тлеющих корней, опавшей и гнившей в воде коры.

В таких же местах дальше и ночевали, разводя костры. Низом полз дымного цвета туман – сырой и до костей пронизывающий холодом. Все скрывалось в нем. Только вблизи костров различались неуклюже шевелящиеся фигуры солдат.

XXXV

Шли уже пятые сутки, после того как была оставлена Джгубга. Уже было проделано более сотни километров по вязкой дороге, перейдено немало перевалов. Последних два дня шли без обоза, неся за плечами вещевые мешки, набитые продуктами и боеприпасами. Все остальное воинское имущество было навьючено на лошадей. Здесь дорога стала совершенно непроходимой для обозных упряжек, и их, с согласия командира полка, перед предпоследним подъемом оставили с хозчастью внизу.

Навьюченных лошадей ездовые за поводья повели по вязкой дороге. Примерзшая земля раздавалась, и ноги проваливались в буроватую жижицу, поэтому, прежде чем сделать шаг, нужно было выбрать место с окрепшей коркой или попробовать обманчивую поверхность палкой. А что уж говорить про лошадей – вязли чуть ли не до колен.

Для батальона же был выбран другой путь – впереди пошел Рождественский с небольшой группой людей, по следам которых должны были двигаться все остальные во главе с Симоновым.

Подъем с самого начала оказался много трудней, чем этого ожидали, – скользили ноги по заснеженной, но непромерзшей почве, часто удлинялся путь, – нужно было обходить обрывы, сыпучие оползни и каменеющие глыбы красноватого известняка. Рождественский то и дело поглядывал на дальние лесистые гребни, порой принимая их за вершину. Но, добравшись до них, видел впереди другие, более высокие, заросшие лиственным лесом увалы. И только после обеденного привала сквозь редкую дымчатую туманность показалась настоящая вершина хребта. Она была еще далеко-далеко, словно зацепившаяся за медленно и низко плывущие облака.

– Давай, давай, товарищи! – прикрикнул Рождественский, оглянувшись.

– Эй, товарищ комиссар, – откликнулся Вепрев, – поводить бы по этим путям-дорожкам Гитлера, чтоб его черти слопали!

Рождественский шел впереди всех, опираясь на палку. Чем выше он поднимался, тем крепче становилась почва. Под ногами уже похрустывал подмерзший снежок, и больше не проступала из-под него буроватая жижица. Зато ощутимей стал ветер – холодело.

На ровную вершину вышли под вечер. Дождавшись батальона, Рождественский спросил у Симонова:

– Привал сделаем, Андрей Иванович?

– Булат приказал, чтобы засветло продвинуться поближе к спуску перед Горячим Ключом, – сказал Симонов. – Пусть люди идет потихоньку, а мы с тобой пройдем-ка вперед да осмотримся до подхода батальона. Где-то здесь придется заночевать.

Они ускорили шаг и скоро уже были на значительном расстоянии от колонны батальона. И чем дальше шли, тем трудней становилось дышать. Горы постепенно совершенно преобразились: здесь было больше снега, отсвечивающего синевой на изломах. Западали и слабые солнечные лучи. Солнце же увидели несколько позже; оно оседало за горы, суживаясь, точно щурившийся глаз, и чуть-чуть озаряя лесистые вершины. Синева чистого неба уже начала густеть, напоминая о приближении вечера.

– Сейчас, пожалуй, мы увидим Горячий Ключ, Андрей Иванович, – сказал Рождественский, идя впереди узенькой тропинкой под отвесом. – Давай дальше, дальше проберемся.

– Лезу, лезу, – пробурчал Симонов, цепляясь не за трещины и выветренные породы, а за приютившиеся на уступах кустики.

А ветер свистит и воет, безжалостно треплет посохшую, но неопавшую желтую листву, раскачивает хрупкие побеги кустарника, точно стремится скинуть их в пропасть. Но – нет!.. Корни глубоко въелись между трещин, держат чахлую растительность.

Когда влезли на скалу, внизу увидели обширную низменность, извилисто разрезанную серебрившейся полоской незамерзшей горной реки. На противоположной стороне ее серели в беспорядке разбросанные постройки. Где-то там рвались мины. Порывами ветра сюда доносило глухое постукивание станковых пулеметов. Зябкие сырые сумерки навевали уныние. Симонову стало грустно. С тоскою глядел он на растоптанные виноградные плантации Горячего Ключа.

– Н-да! – произнес он, насупив седые брови. – Чертов ключ… А все равно как-то придется брать его!..

– Придется, – отозвался Рождественский и оглянулся.

Батальона все еще не было видно – он двигался где-то по закрытой лесом седловине. Но затем он показался, медленно взбирающийся вверх по просеке, которая спирально поднималась к огромному, с вырубленным лесом плато. Издали волнообразное движение длинной солдатской колонны многое говорило ему, хорошо знавшему, какими тяжелыми могут быть грязные сапоги и сырая, давящая к земле шинель. Правда, скорое его обрадовало то, что следом за первым батальоном показался второй и третий. И затем позади шли колонны других полков. С ними двигалась легкая артиллерия и минометные подразделения дивизии. Лишь артдивизион из-за непроходимости застряли вместе с обозами.

– Через эту речушку – раз, два – и вперед – не прыгнешь, – проговорил Симонов, спускаясь со скалы на тропинку. – Идем, комиссар, к своим навстречу. Надо, чтобы за ночь люди и обсушились, и отдохнули. Благо, тут сколько угодно дров. На вершине не будет видно огня, пусть разводят костры.

И они медленно зашагали вниз, поглядывая изредка в темнеющее небо. Уже исчезли последние лучи солнца, скрывшегося за висевшей над лесом свинцово-тяжелой линией горизонта.

* * *

На ночной отдых батальон расположился между швырковых штабелей. А дрова-то какие!.. Просохшие и горели они с треском и гулом. Люди толпились вокруг – кто выжимал портянки и развешивал их поближе к огню, кто просушивал шинель. Потянуло испарениями и знакомым душком подгоревшего сукна. В котелках уже бурлила вода. Одни готовили чай, а которые потерпеливей, – те крошили в кипяток брикетики пшеничной каши. Потом кидали туда мелко нарезанные кусочки бараньей солонины – пусть мясо проварится малость.

Тем же занимались и Магура с Леной. А Рычков, отломив с четверть буханки хлеба и наткнув на палку, поджаривал его над огнем, медленно поворачивая.

– Дымом же будет пахнуть, Коля, – заметила Лена, помешивая ложкой в котелке.

– С дымком, это не беда, – согласился Рычков, жмурясь от близости к огню. – Ку-уда там торт!.. Разве есть что-нибудь на свете лучше куска поджаренного хлебца? Эх, ржаной ты хлеб наш насущный… Сольцой припорошим его да с горячим чайком… И гляди-ка с каким вкусом повечеряем сейчас!..

– Вот только жаль, что у нас нечем кипяток заварить, – сказала Тамара Сергеевна. – А вообще, горяченький чаек – хорошее дело в таких условиях, как здесь, в этих проклятых горах.

– Как это – заварить нечем? – возразил Рычков. – Вот когда проходили по берегу моря, в Джгубге я наломал в заброшенном саду черешков от малины. Дома у нас, бывало, бабушка заваривала кипяток этими малиновыми стебельками. И ничего себе, попахивало вкусно.

Вепрев, с треском разжевывая бараньи хрящики, говорил ворчливо:

– Черт возьми, кусок бы свежей, хорошо прожаренной баранины, таковая снедь была бы сейчас как нельзя кстати!.. Как дома, бывало, в известную пору…

– Подобные воспоминания сейчас, товарищ Вепрев, лишены всякой практической ценности, – заметила Тамара Сергеевна.

– Ишь ты, – дуя себе в кружку на горячий чай, усмехнулся Рычков, – чего захотел человек. А сам, смотрите, работает зубами, точно тот волк, только косточки похрустывают!

– Избаловали тебя в госпитале, Митя, – вставил Серов. – Солонина, видите ли, не нравится. Раньше, как я помню, ты не заводил разговоров о бифштексах.

– Да что вы напали на человека, – заступилась Лена. – Признайтесь откровенно: ведь никто из вас не отказался бы от хорошего куска свежей баранины?

– А где же взять-то баранину? – пробурчал молчавший до сих пор Агеев. – Эх, ха-ха, – вздохнул он. Затем, тщательно собрав с полы шинели крошки хлеба и отправив их себе в рот, продолжал лениво: – Вот кабы вышли мы в Кубанскую степь, – там дело другое, там баранина будет.

* * *

Симонов и Рождественский в это время обходили расположение рот – нужно было проверить, как выставлены посты. Люди уже начали приспособляться спиной к спине, чтобы в сидячем положении уснуть на дровах. Еще кто-нибудь сгорит этак если не предупредить; сухие дрова потрескивали, стреляли искрами – достаточно одной крохотной, чтобы солдатская шинель осталась без полы.

– Смена постов через каждый час, Петелин, – предупредил Симонов.

Лейтенант качнулся и поморщился, отмахиваясь от дыма, его тень заколыхалась по снежному покрову, по которому плясали отблески огня.

– Есть сменять посты через каждый час.

Симонов и Рождественский пошли дальше, приглядываясь к каждой группе у огонька.

– Ветерок усиливается, и притом попутный. Прямо сдует он нас завтра с горы к Горячему Ключу, Андрей Иванович, – шутливо заметил Рождественский.

– Мы люди, а не соринки, дорогой мой. Незачем нам катиться навстречу полной неизвестности… – сумрачно возразил Симонов.

– Так ведь все равно же пойдем!

– Пойдем. Но как?.. Вот это вопрос, – вздохнул он и продолжал: – Мне не нравятся фронтальные подступы к этому чертову Ключу. Низменность вся простреливается. Если предварительно не осмотреться хорошенько, – много положим людей, комиссар.

Небо к этому времени опустилось так низко, что казалось, будто от него осталась совсем узкая полоска, и та вот-вот сольется с черневшей стеной оголенного, таинственно шушукающегося леса, такого же темного, как и соседние горные хребты с провалами между ними. Все здесь выглядело до того мрачно, так тяжко над этим затерянным уголком земли обвисали плоские тучи, что невольно сжималось сердце.

– Мне, Саша, вот еще что здесь не нравится: в этих горах у нас будут ведь совершенно другие, чем под Моздоком, условия боя, – снова заговорил Симонов. – Даже самому трудно ориентироваться. А что ж говорить про солдата!.. Тут не просто пересеченная местность, но черт знает что!.. Все позапутано и позакручего разными кряжами да лабиринтами. Все надо изучать заново: и тактику противника, и свои собственные способы будущих боев. О какой уж тут, слушай, планомерности может идти речь… как не о самой приблизительной. Ну какую тут можно спланировать атаку? В особенности будет трудно в первые боевые дни… Здесь не вдруг поднимешься и гаркнешь во всю глотку: вперед! Куда там к черту – вперед? Может, противник только этого и дожидается, отсиживаясь за камнем. Ну и стеганет по людям из пулемета… А нам еще сколько шагать до Берлина! Каждого человека жалко, он близкий тебе, родной.

– Конечно, – согласился Рождественский. – Но, Андрей, разговоры о трудностях должны остаться только между нами.

– Ну это само собой, комиссар, – тепло сказал Симонов. – Мало прежнего опыта, надо новый накапливать.

Так они разговаривали и потихоньку обходили лагерь, пока не очутились на правом фланге расположения батальона. Вдруг Рождественский отдернул занесенную было ногу, с испугом отшатнулся.

– Вот черт!.. – проговорил он, глядя вниз на незаснеженную, почти отвесную стену обрыва. – Чуть-чуть не шагнул!..

Симонов тоже отступил – постоял, послушал немного доносившийся снизу шум горной реки, с сердцем сплюнул затем в пустоту черной пропасти и решительно повернул обратно.

– Нужно будет предупредить Метелева еще и об этой опасности, – кивнул он через плечо. – Зайдем к нему, а потом и спать пора. Нам, Саша, тоже следует привалиться где-нибудь, чтобы отдохнуть до рассвета. Потребуются завтра и физические силы, и ясный разум.