Текст книги "Рассвет пламенеет"

Автор книги: Борис Беленков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 36 страниц)

X

Вот уже час, как враг поливает раскаленным свинцом все, что было скрыто на его пути в пожухлой траве. За высотками, в расположении противника, разрастался лязг гусениц и гул танковых моторов. Над первым стрелковым батальоном с нудным воем проносились мины. Дрожал воздух. Позади гулко хлестали взрывы.

Свалившись на дно одной из траншей в расположении своего батальона, Рождественский удивился, увидя незнакомых ему бойцов. Стараясь перекрыть очередь станкового пулемета, он крикнул:

– Здорово, орлы! Что-то я вас не знаю!

– А мы из отступающих, – ответил круглолицый солдат с забинтованной головой. – От Харькова шли батальоном, а теперь…

Рождественский вспомнил, ему говорили в какой-то траншее, что трое из отступающих отказались выполнять приказ Бугаева, не ушли с переднего края.

Очевидно, это были они. С первого взгляда осталось приятное впечатление: что-то располагающее было в глазах круглолицего, зорко выглядывающих из-под окровавленного бинта.

Рождественский выглянул из окопа. По земле расстилался сизый дымок. И вдруг впереди выросла вражеская пехота. Ноги наступающих были скрыты травой, – казалось, над степью движутся призрачные обрубки туловищ.

Рождественский не двигался, взор его, напряженно устремленный вперед, застыл. Ощутив прикосновение плеча солдата, он повернулся к нему:

– Как вас зовут?

– Рычков Николай! Рядовой Рычков…

– Вот что, рядовой Рычков, посмотрите, впереди офицер. Вон все время взмахивает рукой с пистолетом, точно загребает воздух. Видите его? Весь в черном, а на рукавах скрещенные кости и череп.

– Вижу! – ответил Рычков, все больше суживая глаза. – Этого гада и в потемках отличить можно – с такими встречаемся не в первый раз.

– А ну, откройте ваш счет! Одного они не заметят… мало ли их спотыкается на бегу?..

Рычков выпустил короткую очередь. Смахнув выкатившуюся слезу, всмотрелся. Изловчившись, дал вторую длинную очередь и опять промахнулся.

– Напрасно нервничаете, – заметил Рождественский. – Одолжите мне ваш автомат.

Если бы эта оплошность касалась одного Рычкова, не задевая престижа его боевых товарищей, Николай не был бы так огорчен. Стыдясь оглянуться, он слегка отшатнулся назад и молча передал автомат комиссару.

И сейчас же последовала третья короткая очередь.

– Офицер упал! – воскликнул Алеша Звонарев. – Головою назад повалился.

– Хорошая примета! – сказал Рождественский, возвращая автомат Рычкову. – Туда же придется им повернуть и носом.

Но вражеская пехота упрямо приближалась к переднему краю. Она уже перешла в стремительный бег, ощетинясь лесом широких тесаков. Слышались выкрики, которыми эсэсовцы подбадривали себя.

– Чрезвычайное представление! – стиснув зубы, процедил Рычков.

– Боитесь? – быстро оглянувшись, негромко спросил Рождественский.

– Нет, опротивел мне этот гвалт! Рожи землистые, пьяные. Орут по-кошачьему.

Рождественский подумал: «Пора!» Но вторая рота лейтенанта Савельева еще какие-то секунды молчала. «Время!» шепотом произнес капитан. И вот ударил станковой пулемет. Стучал беспрерывно, грозно, но одиноко. Затем хлопнули винтовочные выстрелы. «Время!» – настойчиво кружилась мысль. И вдруг грянули автоматные очереди. Они словно запели, сливаясь воедино с нарастающим треском пулеметов, полыхая горячим ливнем навстречу врагу, вырывая фашистов из передней цепи.

Гитлеровцы падали, взмахивая руками, словно зловещие птицы вывернутыми крыльями. Задние перепрыгивали через сраженных, ряды быстро таяли, утрачивая стройный порядок, но оставшиеся продолжали идти. А мощь нашего огня все усиливалась. Стоял беспрерывный гул.

Наконец, наступающие не выдержали. Шквалом огневого вихря их прижало к земле.

Рычков перестал стрелять. Он похлопал ладонью по выходному отверстию дула, улыбнувшись, заговорил восторженно:

– Чрезвычайно мало сказать, что наши теперь бьют их в упор! На таком расстоянии даже не требуется особой наметанности глаза! Ну, поглядите! Наконец-то и мы стали бить на выбор! – он захохотал, но сразу же будто прикусил язык и, хмуря брови, отодвинулся в угол.

Рождественский заметил перемену в настроении Рычкова и, усмехнувшись, сказал:

– Скандальное у них крушение мечты!..

– Верно, скандальное, – нехотя отозвался Рычков. – Допрыгаются еще, караси!

Рождественский выглянул из-за насыпи. Солдаты противника уползали к своему переднему краю. В нейтральном промежутке зеленело множество неподвижных точек. Стрельба затихла. Он достал папиросы, закурил молча. И только сейчас обратил внимание на сидящую в углу траншеи девушку с санитарной сумкой. Она сидела, поджав под себя правую ногу, левая ее нога была вытянута вперед, руки лежали на сумке с красным крестом, застывшее лицо ничего не выражало. Казалось, в этот момент девушка жила только слухом.

– А вы сидите, словно к прыжку приготовились. О чем вы так сосредоточенно думаете? – спросил ее Рождественский.

– Профессиональная привычка, – ответила Лена Кудрявцева – это была она. – В бою всегда сидишь и ловишь на слух, где закричат: «Санитара сюда!» Вот и все мои думы в такие минуты… Это и не думы даже, а ожидание, когда потребуется моя сумка с красным крестом…

– Позвольте, но разве вы все делаете механически? Без чувства, без мысли выполняете ваш профессиональный долг?

Девушка чуть заметно повела бровью, болезненно улыбаясь краешком тонких красивых губ.

– Может быть – да! Во всяком случае, я знаю свои обязанности медсестры. Ничто другое меня не занимает в данную минуту. Моя сумка!.. Вот что сейчас составляет часть моей жизни!.. Иногда мне кажется, что именно в сумке с красным крестом спрятана жизнь многих людей. Я стараюсь скорее приоткрыть эту сумку. Перевяжешь вовремя, душе легче…

Несмотря на старание всех трех обитателей окопа соблюдать подчеркнутую вежливость по отношению к комиссару, показать заинтересованность в разговоре с ним, Рождественский почувствовал, что каждый из них словно старался уединиться. Особенно чувствовалось это в безучастном тоне девушки. Но в дальнейшем разговоре, когда он спросил, почему они не ушли на отдых, глаза Рычкова внезапно ожесточились и выражение усталости моментально исчезло с его лица.

– Мы же не бежали, когда немецкие танки мяли остатки нашего батальона. Мы ждали подмоги. А встретились с вашими, нам предложили смотаться в тыл. Чрезвычайно, знаете, обидно!

– Да, политрук Бугаев снисходительно разговаривал с нами, – поддержала Лена, – милость оказывает и только…

– Вы бы могли отдохнуть, – возразил Рождественский.

– Вчера мы чуть не падали от усталости, но мы не уходили, ждали… Потом мы присоединились к вам. Хотелось ухватиться за свежую силу, чтобы вместе с вами… А нам бесцеремонно сказали: «Уберитесь!» Правильно это, товарищ капитан? – спросила Лена.

– А разве позабыть нам боевых друзей? – взволнованно прервал ее Николай, защищая ее довод. – Нет, наша драка еще не кончена!..

– Мы поклялись отомстить, – продолжала Лена. – Все, что пережили, мы все будем помнить.

Вслушиваясь в тихий, усталый голос девушки, комиссар взял ее огрубевшую руку и словно снова почувствовал в эту минуту всю глубину страданий не только одной медсестры, – многих тысяч людей.

– Немцы от нас добиваются именно слабости, – сказал он. – Об этом всегда и везде надо помнить.

По лицу девушки скользнула хмурая тень. «Он считает нас слабыми», – подумала она. Пальцы ее задрожали. Освободив руку из горячей ладони капитана, она сказала:

– Напрасно вы думаете, что мы за время отступления потеряли способность сопротивляться… Это не так.

Сосредоточенный Звонарев вдруг воскликнул:

– Воздух!

Со стороны Моздока послышался прерывистый рокот вражеских самолетов. И вскоре над «Неволькой», немного повыше овеянных пылью и дымом высоких ив, показалось двенадцать юнкерсов.

– Зараза! – трудно выговорил Рычков. – Вчера было шесть…

– И как раз в это время, – дополнил Алешина Звонарев. – Смотрите, товарищ капитан, тройка откалывается в нашу сторону.

От канала гулко загремели зенитки, возле самолетов вздулись беловатые облачка взрывов. Застучали станковые пулеметы. И, точно в ответ, с чистого неба к «Невольке» со свистом полетели бомбы. Взрывы заколебали землю. Над полем захлестали взрывные волны.

– Идут на нас! – проронил Рычков, оседая в траншее. – Алеша, наше ружьишко сюда…

– Есть!

– О!.. Да вы совсем молодцы! – обрадованно воскликнул Рождественский, увидев неуклюжее противотанковое ружье. – Со своей артиллерией!

– Падает! Прямо на нас падает! – шептал Звонарев над ухом Рычкова.

Рычков выстрелил и сразу почувствовал, как под ногами заколебалась почва. Перед глазами словно из недр земли вырос огромный черный столб. Облюбованный Рычковым «Юнкерс» развернулся и во второй раз стал пикировать. Рождественский мельком взглянул на Лену Кудрявцеву. Она сидела с окаменевшим лицом, не меняя позы. Звонарев, склонясь и морщась, шептал:

– Коля, ты ему на рыло муху клади, на рыло!..

– Не горячись, Коля, – сказал Рождественский, – второй раз нельзя просчитаться, уйдет!

Терпеливо выжидая удобный момент, Рычков спокойно целился. Как только самолет стал уходить от земли, выстрелил. От правого крыла потянулась черная полоса дыма. Юнкерс завалился на крыло и, рассекая воздух, ринулся книзу. Он врезался в землю за сопкой, в расположении противника.

– Скажу по совести, первый раз такой карась у меня на счету! – глотая воздух, возбужденно проговорил Рычков.

– Поздравляю, Коля, – Рождественский протянул руку, Рычков смутился, неуклюже подал свою. Капитан пожал огрубевшие пальцы солдата.

– Очень рад, что пришлось нам познакомиться, очень рад! Я комиссар первого батальона.

– Комиссар?!

– Да. А почему вы удивляетесь? Рычкову хотелось сказать: «Одна комиссарская жена врезалась в память. Красивая такая! И детворы с нею тройка». Однако он промолчал.

Алеша, все время глядевший вперед, повернулся к Рождественскому:

– Товарищ капитан, с фронта танки противника!

Выползая из-за сопки, грузные темно-серые коробки с белыми крестами, развивая скорость, с ходу повели беглый артиллерийский огонь. Считая танки, Рождественский подумал: «Они собираются проутюжить наши окопы!» Он заметил, как перед этой ползущей лавиной стали рваться снаряды. Дивизионная артиллерия преградила дорогу танкам.

– Моя очередь испытать счастье – сдержанно сказал Звонарев. – Коля, а ну кинь мне сюда нашу пушку!

Опаленное солнцем и горячими ветрами веснущатое лицо Алеши заметно побледнело. На лбу, у корней белесых волос, кожа покрылась болезненно-буроватыми пятнами.

Тронув Звонарева за локоть, Рождественский сказал:

– Не надо нервничать.

Где-то позади упруго рвануло землю. Затем впереди. Перед окопом из земли выгнало к небу два огромных дымных столба. Следующий разрыв засыпал траншею крошкой песчаника. Алеша стряхнул осевшую пыль, вгляделся, облюбованная цель в рассыпанном строе вражеских танков, и, ловко разворачивая худенькие плечи, залег, правым глазом улавливая на мушку противотанкового ружья серую стальную громаду. А выстрелив, понял, что промахнулся.

– Дернуло меня!.. – прохрипел он сквозь сжатые зубы.

Рождественский приказал:

– Подпускайте передний метров на двести и стреляйте наверняка!

Алеше показалось, будто он ответил: «Есть подпустить метров на двести!» Но он только так подумал. Взгляд его впивался в броню переднего танка. И снова он недолго целился; прикладом легко отдало в плечо. Рождественский с удовлетворением вымолвил:

– Та-ак! А теперь в следующий. Колотните вон в этот, что прорывается к правому флангу нашей первой роты!

Звонарева охватило короткое оцепенение и безмолвный восторг. Он повел неуклюже-длинное дуло ПТР на новую цель. Ему даже некогда было взглянуть на первый подбитый им танк, по броне которого уже закудрявились оранжево-белые барашки огня, быстро расползавшиеся вширь. Рядом второму вражескому танку боковину развернуло снарядом; над ним тоже запрыгали желтые мотыльки, из пробоины повалил черный дым.

В смешанном грохоте взрывов и выстрелов, скрежеща сверкающими под солнцем гусеницами, поднимая за собой клубы пыли, к переднему краю неудержимо мчался третий танк.

Алеша отчетливо различал бешено вращающиеся траки, медленные повороты башни и часто брызгающие из орудийного ствола раздвоенные языки пламени.

Кто-то невидимый шептал в ухо: «Если ты пропустишь танк в тыл… Если только пропустишь… Десяткам товарищей угрожает смерть…» Звонарев выстрелил. Смахнув с глаз невидимую паутину, вгляделся, еще более бледнея. Танк был уже метрах в ста. Бег его нарастал с каждой секундой.

– Коля, давай! – закричал Звонарев. – Патрон! – повторил он тихо, увидев злое лицо Николая.

– Нету больше! – угрюмо ответил Рычков. – Все пережгли, Алеша!

Звонарев почувствовал, как из его глаз катились слезы. Неожиданным рывком он перевалился на насыпь.

– Алеша! – вскрикнула Лена.

Удерживать Звонарева было уже поздно. С гранатой в руке он устремился наперерез танку. Не оглядываясь, не отрываясь от земли, с ловкостью кошки Звонарев скользил по траве, блестя отполированными подковками на каблуках порыжевших ботинок.

– Он бросил гранату! – вскрикнул Рычков. – Прямо под танк! Смотрите, как он завертелся на одной гусенице!

Закружившись в беспорядке, остальные танки повернули обратно. На широком фронте перед самым передним краем с десяток машин продолжали дымиться. С юношеским пылом Рождественский выкрикнул:

– Умыли вас, гады!

Увидя, как Лена стала карабкаться через насыпь, он спросил у нее:

– Вы куда?

– Алеша лежит ведь, – сказала она и слабо махнула рукой в сторону недавнего поединка. – Теперь и моя очередь…

Рождественскому вдруг показалось: «А ведь я ее где-то видел раньше?» Но эту мысль он отогнал. Взглянув на Рычкова, он удивился. Сидя на корточках, прислонясь спиной к стене траншеи, солдат с забинтованной головой плакал.

– Что с вами? – спросил Рождественский.

– Я… – с болью вымолвил Рычков, – я один!

– А мы? Неужели среди нас не найдется друзей?

– Не те, товарищ капитан. Найдутся, а не те. На Дону, на Кубани, полегли друзья. А вот я остался.

– Слушайте, Коля, я помогу вам найти новых друзей, – мягко сказал комиссар.

XI

Вепрев и Серов, принимавшие участие в ночном налете на автороту противника, окрыленные этой маленькой победой, твердо поверили, что отходу советских войск наступил конец. Вепрев уверял Бугаева:

– Товарищ политрук, своими глазами видели мы этих «героев»! По-настоящему бы тряхнуть, чтобы не успели перевести дыхание! Уж если посадили первое деревцо, то и должно оно развиваться, как ему положено.

– Спокойствие, товарищ Вепрев, – ответил Бугаев. – Деревцо-то посадили – точно. Да чтобы росло оно, неминуемо придется полить его собственной кровью.

Серов, тоже решившийся, как он говорил «сквитаться с гитлеровцами», к замечанию Бугаева отнесся более сдержанно. А Вепрев с досадой жаловался:

– Для нашего брата этот окоп – настоящая гауптвахта. Сиди, жди у моря погоды.

– Дура! – неожиданно проговорил Серов и отвернулся. – Зарапортовался совсем.

– Что-о? – недоуменно переспросил Вепрев, скосив взгляд на товарища.

– Я сказал, что ты дура. Эх… Голова у тебя громадная, а в ней мозгов, как у цыпленка.

От неожиданности Вепрев растерялся.

– Ты что же… – в бешенстве произнес он, – издеваешься над Митькой? Как это понимать?

– Как хочешь, так и понимай, а ты – дура калиновая! По-твоему – вставай, поперли… ты чего требуешь? А я отвечу: натуральной крови своих людей! Нечего сказать… герой!

– И ты называешься другом! – задыхался Вепрев, испытывая одновременно чувство вражды и обиды. Но Серов молчал, думая о том доверии и дружбе, которые связывали его и Вепрева и которые они всегда старались скрыть под напускной грубостью.

– Ты будешь отвечать мне? – домогался Вепрев.

Голос его дрожал. Поняв, что Серов нарочно отмалчивается, Вепрев насупился и отвернулся в сторону.

В это время гитлеровцы подняли пехоту. Вепрев высунулся из окопа и дал три-четыре короткие очереди из автомата.

– Невозможно доплюнуть из наших игрушек, – раздраженно проворчал он, опускаясь на дно окопа.

– Потерпи, подлезут поближе, – сказал Серов.

– А что нам остается делать? – подхватил Вепрев. – Наша такая участь: мы в чужой хате: «Ходите осторожнее, пожалуйста, не скрипите половицами». Ясно тебе?

– Нет, не ясно, – отозвался Серов.

– Не ясно?! – Вепрев задумался. – Да ведь мы же артиллеристы! Какой для нас подвиг, допустим, с этой пехотой?!

– Ты погляди, погляди, как режет наша пехота! – зашептал Серов. – Бегут фрицы, а их из пулемета! Эх, поделом вам, гады! А… валятся!

Вепрев наблюдал с минуту и опять опустился на дно окопа.

– Бегут они правильно. Не люблю кривляться. Лег на боевой курс, полный вперед! Меньше пуль нахватаешь.

– О! – воскликнул Серов. – Уже прижали их е земле! Сейчас дадут задний ход – смотри!

– Ну, скажи ты мне, – не слушая друга, продолжал взволнованно Вепрев, – разве мы в своей гавани бросили якорь?

– Сиди! – не выдержав, вскрикнул Серов. – Хочешь подвигов? Будет эта возможность. С пользой для дела и здесь можно собой пожертвовать. А пока жди, подвернется случай… До Каспия далеко, а ты рвешься! Не понимаю, чего ты от меня хочешь?

– От тебя? Слово «хочу» я не сказал. В моем положении я не должен «хотеть»! не предусмотрено полевым уставом.

Неожиданно в окоп свесилась русая голова Рождественского.

– Привет черноморцам! Воюем?

Вепрев сел на корточки, его голова выдвинулась над окопом.

– Всунули нам ремесло кротов, – уныло начал он сразу, – воюем, нечего сказать!

Опытным глазом Рождественский окинул окоп.

– Друзья, окоп у вас дрянь! – прервал он Вепрева. – Вы же тут не на даче. Сделали длинный, как шпала, а глубина в полметра. Так нельзя ожидать танки противника. Придется вам сейчас же углубить свою крепость.

Вепрев многозначительно сощурил глаза:

– Полюбопытствовать разрешите?

– Да, пожалуйста.

– А вы что, собственно, за начальство будете?

– Я комиссар батальона. К сожалению, не располагаю временем, чтобы поговорить с вами. Но мы еще встретимся. Счастливо оставаться, друзья. – Он отполз на два-три метра и вдруг возвратился. – Морячки, скажите-ка мне, обед вы получали сегодня?

– Один тут ползал с термосом, – ответил Серов. – Ну, и к нам подрулил. Накормили сытно, спасибо.

– А боеприпасами как обеспечены?

– В первой роте дали по норме.

– Не забудьте углубить окоп, – и Рождественский уполз, шурша в траве.

Как только шорох затих, Вепрев, улыбнувшись с лукавинкой, спросил у Серова:

– Как думаешь, друг мой Сеня, насчет окопа?

– Приказано, Митя! А боевой приказ – дело, окропленное святой водичкой, – сказал Серов, доставая шанцевый инструмент, которым снабдил их предусмотрительный Холод. – А ну, отвали-ка в угол, начинаю копать.

– Эх, друг мой Сеня, мочалка ты, а не моряк. Из тебя любой пехотинец может скручивать трос.

Вепрев ворчал уже без горячности, усталым и тусклым голосом. Но Серов не отзывался; поплевал сначала на одну, потом на другую ладонь и принялся за работу. Вепрев не выдержал:

– Давай и я свою лепту внесу. – Серов молча передал лопату. – Буду наворачивать, этак метра на два. Зимовать собираемся. Только из чего б это крышу устроить?

– Зимовать не придется, а танки встречать окоп наш неподходящий в данном состоянии, – ответил Серов, закуривая и посмеиваясь. – Работенка для меня – дело привычное. А ты что, мозолей боишься?

Вепрев ничего не ответил: мозоли на руках – явление привычное в его трудовом прошлом. Он поэтому насмешку Серова пропустил мимо ушей. Ведь где-то и когда-то, – это было до службы на корабле, – он рубил лес, строил в тайге проезжие дороги, потом работал у пилорамы на лесозаводе, пока не попал грузчиком на пристань, откуда и был призван во флот. Служба на боевом корабле ему понравилась, и артиллерист из него стал неплохой. Однако в силу ряда личных несчастий, исковеркавших его жизнь, с самого детства он рос в отрыве от коллектива. Включиться в коллектив, доверчиво принять складывающиеся в данном коллективе определенные порядки для Вепрева означало ограничить свободу своих мыслей. Это обязывало бы его отказаться от уже сложившихся привычек и причуд.

Он словно нарочно всегда стремился выставить напоказ свою независимость от всех и всюду и сдружился только с Серовым, хотя тот и называл его «стихией» или «братишкой» и пытался иногда сдерживать и предупреждать его резкие, порой бессмысленные поступки.

Но в то же время, сам того не замечая, Серов во многом как бы копировал Вепрева, в особенности его разухабистую манеру разговаривать с пехотинцами, глядя на них свысока, не пропуская случая напомнить о своем былом воинском «превосходстве» над ними. Правда, это не означало, что он готов был во всем поддерживать Вепрева, но и с этих случаях он находил другу оправдание в обстоятельствах. А своим другом он считал Вепрева вполне искренне, потому что их объединяло то главное ведущее начало в жизни, которое все время давало им силу драться с врагом, – большое чувство любви к своей Родине. Это чувство у Вепрева сказывалось и в боли, и в страхе за судьбу оставшегося в оккупации советского народа, и даже в том, что он нередко беспощадно поносил пехотинцев, ошибочно приписывая им вину всех бед на фронте. «Разошелся, понес, понес чепуху», – говорил иногда в таких случаях Серов, но сам в то же время не перегружал себя раздумьем, чтобы отыскать верное определение и затем сделать оценку создавшемуся положению. Трудный и какой-то угловатый Вепрев был ему мил, потому что он не щадил своих сил и жизни в бою, отступал только в безвыходные моменты, когда уже утрачивал веру в нужность дальнейшего сопротивления. Однако в последние дни Серов, к удивлению своему, стал замечать, что Вепрев, ругая пехоту, сам готов отступать, рассчитывая на спасение на кораблях.

* * *

… Лена Кудрявцева вытаскивала из-под обстрела безжизненное тело Звонарева. Усталость последних дней давала себя знать. Напрягая последние силы, обливаясь потом, Лена еле доползла до первого окопа, заглянула в него. Она была неприятно поражена. В окопе сидели знакомые ей по полустанку матросы. Девушка молча опустила Алешу им на руки. Бережно положив Звонарева на дно окопа, Вепрев склонился над его мертвенно-бледным лицом.

– Это последний, сестрица? – спросил он, притрагиваясь рукой к вздутой груди Алеши, обмотанной окровавленными бинтами… Лицо моряка болезненно искривилось.

– Нет, это предпоследний, – Лена вдруг почувствовала, как исчезает ее прежняя злость на матросов. – Помогите мне отнести Алешу. Его надо срочно эвакуировать. Отвоевался. Прошу вас… Только я перевяжу его наново.

В то время, когда Лена, при помощи Серова, перевязывала раненного, мрачный и подавленный Вепрев неожиданно стал что-то напевать.

Над окопом выли мины и гулко рвались вблизи.

Как только закончили перевязку, матросы, приподняв Алешу, не пригибаясь, понесли раненного в тыл. Идя впереди, Вепрев продолжал напевать грустный мотив.

Серов тихо шепнул Лене:

– Вы, сестрица, не обижайтесь на него, – кивком головы он указал на Вепрева. – Пришлось нам многих товарищей хоронить. Вепрев не плачет, а так вот, всегда поет. Это у него от боли на сердце. Он, как ребенок, в таких обстоятельствах. Сердце у него мягкое. И психованный он в некотором смысле.

Кудрявцева не ответила. Голос моряка заглушили взрывы мин. Она обрадовалась встрече с двумя батальонными санитарами, которым и вверила дальнейшую судьбу комсомольца Алеши Звонарева.

После неудачной первой танковой атаки противник предпринял вторую, бросив на этот участок фронта еще большее количество танков. Сухой треск снарядных разрывов повис над степью. Взрывов почти не было видно, но окрестность заполнилась дымом. Грохот гусениц выдавал направление, по которому устремились танки. Вепрев стоял в окопе, выпрямив спину, глубоко вдыхая воздух, насыщенный запахом пороха, глядел и слушал, отстукивая кулаком по насыпи.

– Вот это здорово, Сеня! – проговорил он с азартом. – Здорово!

– Что тут «здорового»? – возразил Серов. – Не очень это весело.

– Да ты только глянь, как наши комендоры долбят эту ораву! Разве это не весело?

Из дымной мглы неожиданно выкатился вражеский танк. Схватив гранату, Вепрев юркнул на дно окопа.

Раздался лязг гусениц. Над самым разрезом окопа танк круто развернулся. Серов очнулся быстрее, чем Вепрев. Мгновенным взмахом руки он швырнул гранату под гусеницу. Сотрясая песчаные стенки окопа, грянул взрыв, но танк проскочил вперед. Секунду спустя, вытирая с лица бескозыркой холодный пот, Вепрев проговорил полушепотом:

– Где он сейчас, этот пехотный комиссар? Расцеловал бы я его в самую маковку!

– Не углубили бы мы окоп, что было бы?

– Юшка осталась бы от двух черноморцев…