Текст книги "Рассвет пламенеет"

Автор книги: Борис Беленков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 36 страниц)

IV

На исходе лета Рождественский прибыл в Алпатово. Прислонясь плечом к углу полуразрушенного здания станции, с радостным волнением он ожидал первого залпа бронепоездов.

Над железной дорогой и над опустевшим поселком тихо колебался вечерний воздух. С переднего края доносился роком пулеметов. Лязгая буферами, к строениям медленно подкатил первый бронепоезд. Темно-серые стальные вагоны словно приросли колесами к рельсам. Из вращающихся башен к небу неторопливо поднялись орудийные стволы. Затем донеслись отрывистые слова команды. И грянул залп… Снаряды шарахнулись к вражескому переднему краю.

Приветливо помахав рукой удаляющемуся бронепоезду, Рождественский зашагал в степь.

В штабе дивизии лицом к лицу он столкнулся с Бугаевым.

– Павел! – воскликнул он, рванувшись навстречу политруку. – Павел… – повторил он, задыхаясь от радости.

На круглом, скуластом, потном лице Бугаева расплылась широкая улыбка, мохнатые брови от неожиданности взметнулись на лоб.

– Александр Титыч!

– Ну, здравствуй, Павел, – овладев собой, сказал Рождественский. – Помнишь, я тебе говорил: подожди, вернусь…

– Вернулся… Ох, и хорошо же, слышь! Ну, сегодня целиком счастливый день. Ни одного убитого, ни одного раненого, а пополнения – сто пятьдесят – плюс вы! Сто пятьдесят первый!

– Идем посмотрим… Они, новички-то эти, здесь еще?..

Еле поспевая за Рождественским, бугаев рассказывал:

– Дошли до Ищерской – ни взад, ни вперед. Симонов целыми днями сидит на НП у переднего края. Он говорит: «Не надо время терять даром. Будем перемалывать живую силу противника». А эта «живая сила» зарылась в землю, не показывается. Дуют в губные гармошки! А чуть кто высунется из наших, ну, как травинку, срубают. Очень у них плотная и хитроумная оборона, слышь…

– Проводили партсобрания?

– Как же, проводили. Перед боем коммунистов созывал… Вообще, дрались мы тут отчаянно, но теперь… такая нудота [1]1
  Нудота ( укр.) – скукота.


[Закрыть]в этой обороне, чтоб она сгорела вместе с гитлеровцами!

Уже стемнело, когда Рождественский зашел к капитану Степанову, чтобы узнать, что сообщает Лена Кудрявцева. Начальника разведки он нашел у рации.

– Помолчите, у рации Ищерская, – приложив палец к губам, попросил Степанов.

– Товарищ капитан, – проговорил радист, обращаясь к Степанову, – она требует, чтобы в дальнейшем все указания давались нешифрованные.

– Еще что?

– Да черт… не понял!

Минуты две спустя радист сообщил:

– Говорит, что не умеет пользоваться шифром, а с нашим радистом несчастье… Что-то случилось там у них.

Помолчали. Рождественский подумал с тревогой: «Неужели схвачен?». Он кивнул начальнику разведки:

– Разрешите?

– Только осторожней с подбором слов, – согласился Степанов.

– Хорошо. Товарищ радист, спросите, в каких указаниях она нуждается?

Сквозь дым от папиросы Степанов прищуренными глазами установился на Рождественского.

– Это неосторожно… она может ответить напрямик.

– Ничего, скажет, что надо, – возразил Рождественский.

Через некоторое время радист сообщил:

– Первое: до каких пор ей оставаться здесь? А где – не говорит.

– Что еще?

– Просит подтвердить районы разведки.

Прикурив от недокуренной папиросы, Степанов промолчал, задумавшись. Но у Рождественского внезапно возникло подозрение.

– Странно, – проговорил он, – район разведки ей был указан совершенно ясно.

– Ничего странного, – сказал Степанов. – Кудрявцева нервничает, она осталась одна…

– Стойте! – вскрикнул Рождественский. – Возможно, вам отвечает противник! Спроси у него, что случилось с бараном, который отстал от стада.

В то время, когда радист непрерывно повторял: «Что случилось с бараном, который отстал от стада, что случилось…», Рождественский шепнул Степанову:

– Об этом знает только она, только она. Ну что, радист?

– Ни звука! Не отвечает… – с досадой проговорил радист.

– Это, значит, не Лена, а другой кто-то, раз она не знает, что барана волки слопали! – убежденно проговорил Рождественский. – Кудрявцевой указано: находиться в Ищерской. Если же спрашивают о районах, это означает, что вражеской контрразведке неизвестно местонахождение нашей рации.

– Пожалуй, – согласился Степанов, удивленно глядя на Рождественского. – Ну, а вопрос о том, до какого времени ей находиться?

– Простачков ищут, – сказал Рождественский. – Когда-де, мол, рассчитываете занять станицу!

Степанов заметил радисту:

– Учитесь, эфирный лазутчик!

И улыбнулся Рождественскому.

– Идемте, сегодня утром Кудрявцева сообщила о вашем сыне.

– О Яше? – чуть слышно переспросил Рождественский, сдерживая дыхание. – О моем сыне?!

– Да, о нем, – рассеянно повторил Степанов, видимо, думая уже о чем-то другом. – Мальчик живет, – как это она сообщает? Да, он усыновлен каким-то Федором рыжим. Вы знаете этого Федора?

– Яша у Федора? – еле шевельнул губами Рождественский, словно вслушиваясь в биение своего сердца. – Это он стоял в огороде – худенький, странный… сыночек!

* * *

Сколько времени ждал Рождественский этой минуты! Наконец-то он прибыл в свой батальон! Симонов еще издали увидел Рождественского, бросился к нему навстречу и, сдерживая нахлынувшую радость, жмурясь лукаво, протянул ему руку.

– Получается лучше, чем ожидаешь! – громко сказал Андрей Иванович. – По секрету скажу, ты явился, дорогой мой, как нельзя более кстати. Ну, здравствуй! Мы слышали про твои мытарства, Саша.

– Обыкновенное дело, Андрей Иванович, – ответил Рождественский. – Я не ожидал иного, идя в пески. Как дела тут у вас?

– Сам видишь, – «обсушиваемся», боеприпасы пережигаем.

– Дома я, наконец! – с облегчением сказал Рождественский. – Знаешь, Андрей Иванович, страшно соскучился по батальону.

– Давай рассказывай, – требовал Симонов, – обо всем, без малого два месяца не было тебя.

Рождественский был рад увидеть своих людей, таких близких его сердцу. Он и Симонов спустились в тесный окоп и, выглядывая из-за чахлой полыни, старались рассмотреть, что происходило в расположении противника.

– Дзоты, блиндажи повсеместно. Они связаны между собой ходами сообщений в виде глубоких траншей, – тихо сказал Рождественский. – Свое начало берут от самого Терека. От железной дороги и до реки по обрывистому бугру проволочные заграждения.

– Близко ли к станице?

– Линия обороны проходит километрах в трех от Ищерской. Она простирается по отлогим буграм на север, в глубину степи. Конечно, там реже, слабее всякие траншеи и окопы. Но в песках достаточно сконцентрировано войск. Потом, Андрей Иванович, ты слыхал о корпусе генерала Гельмута Фельми?

– Но ведь Фельми метит в Иран?

– А будет туго – могут бросить корпус и против нас.

Вопросам Симонова, казалось, не будет конца. Весь этот день они не расставались. Симонова интересовало все, что делается в тылу врага. Рождественский расспрашивал о недавних боевых действиях. Он уже познакомился с батарейцами, побывал у Дубинина, у минометчиков и в санпункте. А вечером сказал Симонову:

– В окопы теперь пойду. Меня интересует моральное состояние солдат, Андрей Иванович. И хочу повидаться с Петелиным.

…Казалось, он нисколько не изменился, увлекающийся, нетерпеливый и решительный Петелин. Когда они встретились, Рождественского даже смутила шумная радость лейтенанта. Ему еще не приходилось видеть Петелина таким счастливым.

Рождественский рассказал о своих мытарствах в разведке, а Петелин не мог оторвать от него взора, словно завидовал всему, что он пережил. Но как только Рождественский спросил о потерях, Петелин вспылил.

– Что-то часто стали говорить об этом! – сказал он. – До многих из нас очередь дойдет. Но не скажешь же самому себе: «Брось, не воюй». А Грозный рядом – там для всей страны люди добывают нефть. Если мы начнем жалеть себя, что будет тогда с нашим тыловым народом? Другой повесит котомку за плечи и пошел! А куда?

Издали донеслось гудение моторов. Поворачиваясь на звук, Петелин выглянул из окопа. С тыла, из-за кромки бугра, звено за звеном появились бомбардировщики. Они шли тройками, тяжело обвисая над степью. По земле впереди самолетов быстро передвигались тени.

– Солидная демонстрация! Смотрите… девять, пятнадцать, восемнадцать! Ого!.. Ого!.. – воскликнул Петелин, невольно оседая на дно окопа.

– Это же наши! – сказал Бугаев.

– Наши?!

Несколько секунд Петелин приглядывался.

– А верно же, наши! – закричал он восторженно.

– Сейчас они сыграют противнику «попурри»! – пошутил Бугаев. – Красиво идут, товарищ капитан!

Рождественский предупредил:

– Сейчас майор откроет пальбу по самолетам. Из ракетниц, конечно…

И действительно – к небу взмыли девять разноцветных ракет.

– Это зачем? – удивился Петелин.

– Так условлено, чтобы они не разгрузились над нашим передним краем.

С грозным и нарастающим гулом самолеты приближались к расположению батальона. От гула моторов зябко дрожала земля. Но дойдя до переднего края, группа бомбардировщиков разделилась и веером разошлась над линией обороны противника. Петелин наблюдал за вторым звеном, как бы заваливающимся на левый бок. Головная машина сразу перешла в пике. Из-под ее крыльев оторвались мелкие черные комочки. Авиабомбы ринулись к притихшей земле с яростным свистом.

Ощутимо вздрогнула почва, затем прохлестал переливчатый треск взрывов, бесконечно повторяющихся по фронту.

После второго захода гул стало относить к Тереку. И вот только дым, медленно струившийся над степью, напоминал о том, что произошло минуту назад.

Петелин порывался что-то сказать, но видел, что все сосредоточенно чего-то ждали.

– Молчание! – криво усмехнулся он. – Молчание и молчание, – повторил он, привычно и поспешно застегивая ворот потной гимнастерки.

– А что же, ура кричать, что ли? – отозвался Бугаев.

– А почему бы и не кричать?

– На это будет приказ. А пока – жди!

– О, конечно! – не унимался Петелин. – Ждите, терпение!

«Все тот же, – подумал Рождественский. – А Симонов говорил, что наш Петелин изменился».

– Вам, наверное, кажется, что кто-то специально задался целью попридержать Петелина? – засмеялся Рождественский.

Петелин придвинулся ближе.

– Да не во мне же дело! Может быть, враг тут, в траншеях, надолго осел. А мы вот и будем топтаться в обороне. Вы сами говорили, что создается новое, Орджоникидзенское главное направление. Зачем же мы будем давать Клейсту передышку? Он всю основную силу двинет через Осетию, через верхний Терек на Грозный! А тут бы – бросок-два, – и душа с них вон! Как раз после бомбежки. И разворотили бы эту их оборону.

– Главное сейчас не в прорыве вражеской обороны, – возразил Рождественский.

Достав кисет, Петелин закурил.

– В чем же главное?

– После прорыва мы должны обеспечить развитие дальнейшего наступления, вот в чем!

– Обеспечим, если захотим.

– Ну знаете, Петелин, много вы на себя берете…

Петелин раза два-три затянулся дымом, поискав глазами, куда бы бросить окурок, с сердцем ткнул его в землю, спросил:

– Зачем утром наши «катюши» били? Самолеты зачем бомбили немцев? Или не дороги боеприпасы?

– Дешевле, чем люди, – ответил Рождественский. Он помолчал некоторое время, глядя на Петелина. – Наша главная задача – скапливать силы для больших, для чувствительных ударов, Петелин.

Некоторое время спустя Рождественский был уже на командном пункте батальона. Все небо было залито чистой синевой. Стояла безветренная теплая погода – даже комары звенели по-летнему. Сидя, опустив ноги в окоп, он читал газету.

– Товарищ капитан, – послышался голос Мельникова, – сюда идет Киреев!

Рождественский встал, одернул гимнастерку и двинулся навстречу Кирееву.

Выслушав раппорт, полковой комиссар поздоровался, взял его повыше локтя и увлек в сторону от батальонного штаба.

– Только что я разговаривал с Кудрявцевой, – сказал он обычным голосом. – Ваш сын здоров. О матери он ничего не знает. Потеряли они друг друга во время танкового налета недалеко от разъезда Солнушкин. Есть основание верить, что ваша жена из окружения успела выйти.

Киреев умолчал о том, что Кудрявцева похоронила дочь капитана Анюту.

– В таком случае, товарищ полковой комиссар, мне остается прибегнуть к вашей помощи. Если бы вы запросили соответствующие инстанции…

– Такой запрос сделан… терпение. Ждите.

Рождественский взглянул на Киреева. Ему хотелось пожать руку полковому комиссару, но он сдержался.

– Через час у нас партбюро, товарищ полковой комиссар.

– Какие вопросы ставите?

– Основной – воспитательная работа.

– Прежде всего, – заметил Киреев, – вытравливайте дух местничества у пополнения.

– Как раз и мне это бросилось в глаза, – согласился Рождественский, – некоторые чувствуют себя так, точно пришли на субботник.

– Отшабашить и по домам?

– Что-то в этом роде… Правда, среди добровольцев очень значительна партийная прослойка. Замечаю, очень серьезный народ.

– Вот-вот! Энергично подхватил Киреев. – Вы коммунистов соберите. Надо объяснить, что эти бои идут не только за Грозный. А коммунисты должны объяснить всем остальным. Шабашить мы вместе будем, где-то за пределами наших государственных границ, там, откуда исходит война. Еще какие вопросы?

– Прием в партию.

– Порядок измените – первым вопросом поставьте прием в партию. Людей вызываете?

– Всех, кого успели оформить.

– Ну, вот! Зачем их задерживать. А где расположен ваш санитарный пункт?

– За бугорком, – указал Рождественский, – вот в том направлении, почти рядом. Утром я был у Магуры. Она у нас очень внимательный и чуткий врач. Не имею претензий к санпункту. Добросовестно работают люди.

– Вы долго здесь не были, – заметил Киреев. – Только поэтому и делаете такой вывод.

– Я не понимаю, – удивился Рождественский.

– Ведет она себя слишком свободно.

– Странно! – сказал Рождественский. – ее уважают в батальоне… Но вы знакомы с ней лично, товарищ гвардии полковой комиссар?

– Нет, но сейчас познакомлюсь, – равнодушно сказал Киреев. – А насчет уважения… что-то уж слишком ее стали уважать некоторые солидные командиры. Безусловно, это их личное дело, но не по времени, не в пору вольница!

Рождественский вдруг смутился, как будто этот намек был адресован ему:

– Не верю, чтобы Тамара Сергеевна…

Киреев быстро взглянул на Рождественского.

– Как, как вы сказали?

Рождественский ответил решительно:

– Если до вас дошли какие-нибудь кривотолки – это просто сплетни. Не верю я, чтобы Тамара Сергеевна…

– А сколько ей лет, приблизительно хотя бы?

– Не приблизительно, а точно – двадцать семь лет.

Рождественскому показалось, что по лицу Киреева проскользнуло какое-то сомнение. Сняв пенсне и не спеша протирая стекла, он сказал грустно:

– А мне сорок семь. Значит, минус двадцать… Разница не велика. Она замужняя?

– Мужа убили гитлеровцы.

– На фронте?

– Он агрономом работал где-то около Вязьмы. Нет, не на фронте. Об этом Магура говорила, я помню…

– Магура, – в раздумье произнес Киреев. – Двадцать семь лет…

– Кажется, вам знакома эта фамилия? – спросил Рождественский.

– Нет, не знакома, – поспешно ответил Киреев. – Но вот имя и отчество… У меня была знакомая девушка, ее тоже звали Тамарой Сергеевной. С сорокового, нет, пожалуй, с сорок первого я ничего о ней не слышал. Возвращайтесь к себе, я хочу поговорить с этой Магурой с глазу на глаз.

«Странно, – подумал Рождественский, – что-то тут кроется…»

Он оглянулся вслед уходившему Кирееву и чуть не вскрикнул, осененный догадкой: «Знакомая девушка!.. Девушку звали Тамарой? А Магура – Тамара Сергеевна… И Сергей Платоныч. Вот здорово, если так!.. Неужели дочь?!».

V

На командном пункте батальона человек восемь солдат, знакомых и незнакомых Жене Холоду, сидели в сторонке от партбюро, заседавшего на КП.

Старший сержант Холод невесть для чего снял пилотку, переломил ее, сунул в карман, но затем достал, расправил, снова надел.

Некоторые из ожидавших своей очереди были в зеленых стальных касках, при полном вооружении и держались так, словно готовились к принятию торжественной присяги. Другие протягивали кубышки, коробки, кисеты – угощая друг друга; закурив и затянувшись дымом, солидно покашливали, расспрашивали: «У вас что нового? – Сидим, что же тут нового. – Боевой листок выпускаете? – А как же, каждую неделю. – Мы тоже. Только мы два раза в месяц. А кто у вас в роте рисует карикатуры?..»

Сидя по-узбекски и сложив на коленях руки, Холод угрюмо молчал, пока к нему не обратился сосед, немолодой сержант, ростом повыше Холода и поплотней в плечах, с голубыми ласковыми глазами. Он усмехнулся и сказал баском:

– Волнуетесь, замечаю, товарищ старший сержант?

– Ох… – не выдержав, вздохнул Холод. – Надо бы сказать – нет, не волнуюсь. Но боюсь, что неправду скажу, – волнуюсь. Такой момент…

– У меня у самого не то чтобы страх, а все же как-то в груди захолодело, – степенно продолжал сержант, благодушно посмеиваясь.

– Вот и у меня так же, – согласился Холод, – словно ледца за рубаху пустили… Неспокойно как-то…

Сержант снова усмехнулся, и в глазах его появилось самодовольное выражение, какое бывает у человека, когда он почувствует свое превосходство перед другим. Они оба помолчали несколько времени, потом сержант посоветовал доброжелательным голосом:

– Крепись, так будет лучше, пожалуй. Мой таков совет: голову держи повыше…Я вот о себе, к примеру, так сужу: что же это мне, в такое-то трудное время стоять на расстоянии от партии. У нас, в Курской-то области, сейчас – ого!.. горькая жизнь. В жестокой беде находится народ, в такой беде, что подумать страшно, сердце невозможно сдержать, чтобы оно без острой боли… Но я верю, что наша партия и советская власть никогда не примирится, не оставят они мою семью в неволе. И чтобы гитлеровцы топтали-то землю родную, а советский народ в рабство погнали? Никак партия не может примириться с таким положением. Ну, а я, значит, сидя в окопе, подумал-подумал: чего же мне находиться самому по себе? Кажется. В бою-то с врагом не отстаю же от других? И вспомнил двадцать четвертый год. А ты это время помнишь? Нет, ты этого никак не можешь помнить. Я о том, когда наш Ленин помер. Народищу тогда сколько поступило в партию! Тоже трудное время было. Всякие там иуды, – то левые, то правые, – пытались посягнуть на советскую власть, повернуть ее на свой лад. Значит, требовалось, чтобы побольше сплоченности в народе… чтоб все сознательные граждане потеснее круг нее… Вокруг-то нашей советской партии, понимаешь?

Прежде чем ответить, Холод некоторое время сидел молча, глядя на своего собеседника. Ему невольно бросились в глаза твердость характера и решимость этого пожилого человека со скуластым честным, добрым лицом и седеющими висками. Казалось, сержант видел перед собой все, о чем только что говорил. И голос его был так прост и правдив, что Холод подумал: «А мне даже представить невозможно, чтобы я обо всем этом вот так складно на партбюро сумел сказать».

– Ну, чего же ты молчишь? – спросил сержант. – Непонятно, что ли?

– У тебя думка о доме, а я за свой не беспокоюсь – далеко. Я в Балахне на бумажном комбинате работал. Соревновались – тоже жаль, вот бросил работу. Воевать пришлось…

– Соревновались?

– А то как же! Вот хорошо будто поработал, а тебя – бах! – глядишь, обогнали соседи. Тут думка одолевает: надо б глубже заглянуть в тайны процесса. Может, там и такое хранится, что никто доселе не замечал. Словно эта загадка лежит где-то на дне, как в кубышке. Страсть, как хотелось подглядеть все это дело первым. – Подумав немного, Холод добавил: – Если любить свое дело, так оно и легким становится. В таком случае все кажется в жизни, словно ты только что пришел в нее.

– Это ты верно говоришь, товарищ старший сержант. Ко всему если с любопытством, тогда от жизни удовольствие получается, – согласился сержант и снова продолжал о наболевшем: – У меня был свой дом, а вот видишь, хозяина-то из него изгнали. Даже тайком невозможно в хату к себе прокрасться, чтобы поглядеть на своих ребятишек. Там теперешние хозяева расхищают, расхапывают наше колхозное имущество – режут всякую живность… что могут, хлеб, например, увозят в себе…

– Семья большая?

– Трое хлопцев и сама… При отцовском досмотре ребятишки были ничего сами собой, а теперь… Как вспомню о них, сердце так защемит, что никак невозможно без нудной слезы. А она – что, разве поможет? Тут слеза не поможет, – драться нестерпимо хочется, громить и калечить гитлеровцев!

Сержант склонил голову, очевидно, погруженный в мысли о том, как изгнать врага с родной земли. Но он чувствовал себя подавленным, потому что с этими своими мыслями не был одинок. Он уже вскинул голову, чтобы сказать что-то боевое, веселое, как вдруг его вызвали. Сержант вскочил. Когда он сделал несколько шагов к партбюро, Холод сказал ему вслед:

– Ни пуха, ни пера! В общем, желаю!..

Сержант остановился и оглянулся. Но в знак благодарности он только и смог ответить: «Спасибо, дружок!». И опять твердо зашагал вперед, на ходу поправляя каску. «Этого примут», – с завистью подумал Холод.

Спустя некоторое время вызвали, наконец, и его.

– Идем, товарищ старший сержант, – сказал как-то особенно неласково парторг роты Филимонов. Когда шли рядом, он потребовал: – Выше, выше голову, – и засмеялся, показывая белые зубы. – Вот подведи только, подведи ты меня!

Холод искоса взглянул на парторга, словно хотел сказать: милый человек, я что, разве хочу, но волнуюсь…

Политрук Новиков прочитал заявление, анкету, рекомендации и боевую характеристику, выданную Холоду за подписью Петелина и Бугаева.

– Я думаю, – добродушно сказал Сережа-«маленький», – пусть он сам расскажет свою биографию. Давайте, товарищ старший сержант, – живыми, живыми словами…

Женя похолодел. Он не ожидал, что придется рассказывать о своем прошлом, – боялся Холод говорить об этом, зная, что у него ничего выдающегося в жизни не было. Новиков, сидя на корточках, слегка улыбнулся, его усмешка пробежала от прищуренных глаз и до самых ушей.

– Давайте… смелей, что вы…

– Вообще такая биография… – откашливаясь, начал Женя.

И сразу притаил дыхание. Его что-то смущало, он не знал, с чего же начать. А начав, почувствовал, что говорит не так, не о том, о чем нужно бы говорить.

– Ну, мать одна, нас четверо, а затем учиться хотелось… Но не вышло из меня инженера. Работал на фабрике. Войны, конечное дело, я испугался, оно мне было ни к чему. Только как же это так, если все мы будем пугаться гитлеровцев?.. Ну, стал воевать, тут дело такое, думаю, надо нам без жалости к своему животу…

Женя умолк, но в голову все еще лезли мысли: «О брате ничего не сказал! А зачем это надо?.. Комиссар смотрит на меня, поддержит ли он мою кандидатуру, как обещал?..»

– Все, что ли? – добродушно спросил Новиков. – Мало, мало вы о себе, товарищ Холод.

– А чего говорить, я сказал все. Биография вся на бумкомбинате в Балахне осталась.

Вопросов не оказалось. Выступили парторг Филимонов, Бугаев. Рождественский говорил последним.

– Я не один раз беседовал с товарищем Холодом. В текущих событиях разбирается неплохо. В боевой обстановке старший сержант проявил себя человеком мужественным, не знающим страха перед врагом.

Холод задыхался от радости и благодарности комиссару. Дальше уже он не разбирал, что о нем говорили.

В кандидаты партии он был принят единогласно.

* * *

Холод вернулся к себе в окоп.

Туча бросила на землю несколько звонких капель дождя и уползла на запад, ворчливо споря с ветром. На «ничейную» высоту между передними краями приземлился грач. Поблескивая черным крылом, он почесал у себя пониже зоба твердым клювом, каркнул раза два и, сторожко вытянув шею, прислушался. Потом взмахнул широкими крыльями и метнулся в Ногайскую степь навстречу новой, еще более мрачной туче.

– Ему-то вольница! – сказал Чухонин, всматриваясь в свободный полет птицы. – Куда захотел, туда и летит…

– Полетел бы, а? – с усмешкой спросил Холод.

– А ты не улетел бы?

– Нет, мне не подошла пора.

– Миша Смирнов говорил вот так же, пока землей не засыпали.

Чухонин опустился на дно окопа, затих.

– О жинке все думаешь? Мыслишка, может, грызет: ах, как бы не приголубили там?

– Детворы тройка, что там жинка. Детишек жаль.

В последний раз ветер крутнул над окопом пыль и умчался. По стальным шлемам зазвенели капли дождя.

– «Максимку» прикрыть! – Холод широко замахал руками. – Давай, навались на замок!

Не успели Чухонин и Холод прикрыть пулемет, как хлынул дождь. Вокруг внезапно потемнело. Дождь размывал обычный грунт, в окоп хлынула мутная жижа. Обжитое место превратилось в раскисшую яму. К счастью, ливень продолжался недолго.

– Вот о питье тужили, – стряхивая с себя воду, сказал Чухонин.

– Брр… – содрогнулся Холод. – Давай пророемся в сторону, – предложил он. – Поищем сухое местечко.

– Нам не привыкать. Лопаты у нас есть, давай!

Час спустя. Поеживаясь от пронзительного ветра, они пересели в новый окоп. Неожиданно из мокрого хлопчатника раздался простуженный голос Серова:

– Братишечки, мое вам с кисточкой.

– А, черноморец! чего там ползаешь, подрубят немцы тебя, спускайся, – пригласил Холод.

– Никак согреться не могу. Думаю, дай-ка я к вам подрулю. Затянулся бы разок, второй… у меня все поразмокло, а курить-то хочу!

Холод достал кисет и спички, протянул Серову. Тот дрожащими руками взял табак, проговорил удивленно:

– Каким сокровищем обладать изволите. Сухой!

Несмотря на огромный рост краснофлотца, Холод относился к Серову, словно к подростку, который выдавал себя за взрослого, разглядывая пехотинцев свысока, с любопытством и с каким-то снисхождением к ним. Поэтому Холод как бы в отместку не пропустил случая заметить внушительно:

– Я советовал взять каску. И от пули защита, и хранить табачок сподручно.

Матрос прикурил, жадно затянулся и закашлялся.

– Самосадик?

– Созерцаю, у вас, граждане, действительно первоклассный кубрик. Давайте вместе на вахту? Спина к спине. Подсушиться бы, чтоб зубы перестали чечетку отбивать.

– Мы же говорили – залазь.

Над передним краем в небо снова взлетели вражеские ракеты. Окоп налился белым неласковым светом. Холод, как показалось Серову, вздрогнул всем телом. Точно спохватившись, торопливо стал приспосабливать станковый пулемет.

– Ждешь гостей? – ухмыляясь, поинтересовался Серов.

– А черте-то что может случиться.

– Давайте выжмем рубашки, – настойчиво посоветовал краснофлотец. – Все же лучше будет.

Широко открыв рот и запрокинув голову, он протянул вперед мощные руки. Чухонин вцепился в обшлаг его бушлата.

– Давай, если охота.

– Тяни! – Когда дело дошло до тельняшки, моряк сокрушенно добавил: – От пота дубленой стала, не разрубишь.

– Ну и грудь же у тебя! – восторгался Чухонин.

– Можешь вволю любоваться, не полиняю.

– Силища!

– Хочешь, дыхну на тебя, посильнеешь сам.

– Вовсе не хочу.

– А то, если что, Сенька поделится своей силенкой.

– Больно у тебя кожа черна.

– Это от грязи, милок. Стал Сенька Серов словно бронированный. Не кожа, а чешуя крокодила. Видал ты такую животную?

Чухонин повеселел. Он сам не понимал, чем этот великан подкупил его. Холод ворчливо заметил:

– Да ты не одной лишь кожей на него похож. И дурью тоже.

– В чем, интересуюсь? – простодушно спросил матрос.

– Чудно как-то ходишь в атаку.

– Чем, полюбопытствую?

– А тем, что встал и попер напролом. А так не годится.

– Чего тут вилять? Как Митька Ветров говорил: пуль нахватаешь побольше. Тело мое – видишь? Заметен, небось, от самой Ищерской. Ну и лезу!

– Убьют тебя, – угрюмо сказал Чухонин. – Больно велик. Пригибаться не любишь.

– Об этом ты, милок, помолчать бы мог. – Серов встал во весь рост, посмотрел в сторону немцев. – И глубоко же бросили они якорь. Не вытравить: раз-два! Придется обеими руками тащить: дедка за репку, внучка за бабку. Выдернем, душа из них вон!

В тусклой и серой ночи точно плавились безжизненно-холодные ракеты. Теперь их свет с трудом пробивался сквозь гущу сумрачной мути. Но моментами мгла редела. Тогда Серову казалось, что от «ничейной» высоты движутся темные массы. Он приподнимался, глядел с напряжением, и от его глаз по всему лицу разбегались веселые морщинки. Серая муть снова сгущалась, и он ловил слухом, что происходит впереди. Легкий шумок, донесшийся из кустарника, заставил его насторожиться.

– Стой – кто? – окликнул краснофлотец.

– Я, Агеев…

– Дурья голова! Чуть-чуть очередь не дал по тебе. Ты сюда зачем пожаловал?

– Приказ. Всем выходить в тыл, всем!

– Как это выходить?

– Не могу знать. А приказ майора таков: выходить со всей амуницией. Группами всем в тыл.

* * *

В этот поздний час Рождественский добрался до окопа командира второй роты.

– Скучаешь? – спросил он у лейтенанта Савельева. – Томительное ожидание? Понимаю.

– Дело военное, – откликнулся тот. – Сегодня ждем, завтра воюем.

Было уже к полуночи. Степь глухо ворчала. А Рождественскому хотелось проникнуть по траншее дальше. Он разговаривал с Савельевым в то время, когда из прохода в проход передалась команда:

– Выходи в тыл!

– Что такое? – недоуменно произнес Рождественский.

Савельев промолчал, потом торопливо стал запихивать в вещевой мешок все свои пожитки. Рождественский выскочил из траншеи. Метрах в ста пятидесяти от батальонного командного пункта он увидел, как группа за группой от переднего края в тыл уходили люди из расположения третьей роты.

Добежав до землянки Симонова, протискиваясь в нее узким проходом, Рождественский не заметил незнакомых офицеров в новеньком обмундировании. Он спросил у Симонова:

– Объясни мне, в чем дело? Что здесь случилось, Андрей Иванович?

– Познакомься, комиссар. Новый хозяин участка, – ответил Симонов, кивнув на незнакомого майора.

– Арутюнян, – отрекомендовался тот.

Протянув руку, Рождественский проговорил удивленно:

– Вы сменяете нас?

– Да, сменяем. Я прошу ознакомить меня с расположением обороны.

– Нужно – в труд не поставим, – ответил за Рождественского Симонов. – Пожалуй, отдам я вам и свою карту.

– Буду благодарен.

– Ну, за что же. Мне другую дадут. – Он повел пальцем по цифрам, по мелким рисункам, сделанным его рукою. – Здесь указана каждая огневая ячейка батальона. А вот это – линия противника. Что было в наших возможностях – сюда внесено все. Советую соблюдать тишину в момент размещения батальона. Иначе…

– Понимаю. Но как в темноте отыскать ваши окопы?

– Это весьма трудная задача. Я рекомендую размещаться до рассвета в траншеях.

– А траншеи как разыскать?

– Об этом не беспокойтесь. Поползете вперед, – сами траншеи найдутся.

– К противнику не заползем? – тяжело копаться в земле, но в некотором смысле это моя профессия. Так что много их здесь. Не проползете мимо.

Симонов взял Рождественского под руку, отвел в сторону.

– Батальон по ротно направлен к станции Наурской. Мельникова я послал, чтобы поднял обоз. Прошу тебя, Саша, давай туда. А мне задержаться на часок придется. Нужно объяснить новому хозяину обстановку.

– Нужно, конечно. Но неужели погрузка?

– Вероятно.