Текст книги "Рассвет пламенеет"

Автор книги: Борис Беленков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 36 страниц)

XXXIV

…Рождественский помнил эту степь иной. После работы, когда вечерами люди, бывало, съезжались на общие стоянки, степь оглашалась песнями, говором, смехом. И ласковей выглядели эти гребни песчаных дюн, и дальние холмы, и серые валуны, отшлифованные дождями и обожженные солнцем. Это была его земля, с детства знакомая, близкая сердцу. Может быть, поэтому и сейчас не хватало у него сил молча пройти стороной мимо встречных прохожих.

– Здравствуйте, добрые странники, – приветливо воскликнул Рождественский. – Откуда и куда так торопко путь-то держите?

Три женщины, мальчик-подросток и старик остановились.

– Степь велика, да у каждого суслика своя норка, – уклончиво ответил рыжебородый старик, оглядывая Рождественского и Лену. – Где бы зверек ни бегал – однако ж мчит он к своему углу. А вы-то куда? Впереди же Анчикулак, а там нехристи!

– Куда же в теперешний момент можно податься, где этих нехристей нету – проговорил Рождественский, сумрачно сдвинув брови. – Есть там у нас свои – приютят, угол дадут. А немцев много там, что ли?

– По всему было видно, что много. И тут они есть – в степи не очень им попадайся. Мы с бабами песками пробирались, все в стороне от дорог. Пастухами мы тут прежде служили в совхозе, каждую тропку знаем.

Когда разведчики снова двинулись в путь, Рождественский сказал Лене:

– Теперь главная наша цель – Анчикулак. Надо проверить, что там за части. А сначала обследуем вот этот населенный пункт.

– Как мы пойдем?

– Я с одной стороны, ты – с другой. Предупреждаю – осторожней. Местных людей ты не знаешь. Помни, тебя не спасет твое деревенское платье.

Лена встала. Она завязала платок концами назад, подобрала волосы, достала зеркальце. Подняв его на уровень лица, она хотела увидеть сзади Рождественского. Он смотрел ей в спину, задумчивый, хмурый, точно прощался навеки. «Ага, жаль меня!» – с трепетом подумалось ей.

– Кто бы из нас ни остался в живых, словно прощаясь, говорил Рождественский, – надо помнить: прежде всего добраться до рации. Самая важная задача – передать все, что мы знаем.

– Может, не свидимся больше, – сказала Лена, – один раз не в счет – разрешите, я поцелую вас?

Рождественский шагнул ей навстречу, в отвердевшие ладони взял ее лицо и поцеловал в лоб. Она высвободилась, хотела поцеловать его в губы, но оступилась и поцеловала в заросшую щеку.

Рождественский жестко сказал:

– Держи себя, как и подобает разведчику. Буду ждать тебя на противоположной стороне этого селения, – и подал ей свою огрубевшую руку. – Я не прощаюсь, Лена, – слышишь?

«Каменный человек, господи!» – кусая губы, шептала она, приближаясь к избам, не сразу заметив колонну пехоты, которая входила в селение с другой стороны, все вытягиваясь, извиваясь по неровной дороге. Превозмогая желание идти ближе к колонне, но держась у домов, Лена с напряжением вглядывалась в смуглые лица солдат. Они совсем не были похожи на немцев. За всю войну Лена впервые видела такие опознавательные знаки на руках: черная свастика под солнечным излучением и пальма. Солдаты не проявляли любопытства к окружающему. Они шли, поднимая пыль, изредка перебрасываясь короткими фразами.

Незаметно для себя самой Лена миновал селение и внезапно очутилась в поле. Не ускоряя шаги, не оглядываясь назад, торопливо уходила все дальше в степь. И только пройдя за бугры, с тревогой обернулась, словно ожидала: вот сейчас грянет выстрел. Убедившись, что никто за ней не наблюдает, она свернула с дороги и побежала, хватаясь за грудь, сдерживая бьющееся сердце.

– Была в селении? – встретив ее, холодно спросил Рождественский. – Почему? Я же запрещал.

– Ну, не было у меня сил удержаться, – виновато призналась Лена. – А во рту сухо, без воды губы потрескались. Сюда вошла какая-то неведомая часть. Все они на турок похожи…

Рождественский достал из холщевого мешка бутылку с водой, протянул ее Лене.

– Вы видели их? – спросила девушка.

– Да, видел. Выпейте воды.

– Товарищ капитан, в бутылке – капля. Я не могу, это же ваша доля.

– Мне не положено просить вас. Я приказываю – пейте!

К счастью, у опустевшей овчарни в тот же вечер они нашли колодец. Вода была солоноватая и припахивала гнилью. По верху ее плавала плесневая корка и мелкие грибки. Позабыв о голоде, разведчики пили долго и жадно и умывались, безжалостно разбрызгивая драгоценные капли.

Вторую такую же вылазку Лена предприняла на хутор, где стояло танковое подразделение. А Рождественского неудержимо влекло к Анчикулаку и в Ага-Батырь. Теперь он уже знал наверняка, что именно между этими населенными пунктами размещалась вся таинственная воинская часть, именовавшаяся зондерштабом. Но здесь возникало еще много загадок, и, главное ему еще не удалось узнать: какую военно-политическую цель поставил Гитлер перед таинственной армией, пришедшей сюда вслед за тылом генерала Клейста?

Только одно было несомненно для Рождественского, что эти части имели какое-то специальное задание. Наличие всех родов войск делало их похожими на самостоятельную армию в миниатюре.

Наступил тринадцатый день их скитаний в пустыне. Несмотря на осеннее время, зной был удушлив и особенно мучителен без воды. Ветерок клонил редкие поблекшие травы, поднимая на дороге пыль и угоняя ее в степь.

Рождественский сидел на пригорке, рассматривая дорогу. Обостренный слух неожиданно уловил отдаленный гул, похожий на стон. Через несколько минут ветер снова донес этот непонятный, живой, приближающийся стон.

– Это овцы, Александр Титыч, – сказала Лена. – Как видно, их гонят в Анчикулак.

– Ты что-нибудь различаешь, Лена?

Она указала рукой на бугры.

– Вижу… Впереди отары два всадника…

Рождественский криво усмехнулся.

– Они захватили стадо. Наверное, нашли в песках. Лучше было бы перестрелять, чем врагу отдать.

Всадники проехали мимо. Впереди отары шел сухой, с посеребренной головой старик, по сторонам плелись женщины, обгоняемые породистыми матками и молодняком, издававшим беспрерывные всхлипывания. Замыкал шествие мальчик-подросток лет двенадцати, босые ноги его утопали в песчаной пыли. Совсем отбившись от стада, далеко позади плелся крупный круторогий баран. Шел он раскачиваясь, с обвисших губ его сгустками падала на дорогу кровавая слюна. Время от времени самец пытался вскидывать голову, но тяжелые рога давили ее к земле. Он споткнулся и припал на колени, постоял так с минуту, свалился на бок и больше уже не пытался встать. Далеко впереди стало потонуло в облаке пыли.

Разведчики поднялись из-за песчаного гребня и двинулись к дороге, но с севера донеслось ржание лошади. Рождественский оглянулся и увидел четырех всадников, ехавших строем, и пятого, следовавшего позади, почти скрытого поднятой пылью.

– Ложись! – скомандовал он.

Они уже отползли за песчаный гребень.

Вгоняя в ствол пистолета патрон, Рождественский быстро приказал Лене:

– Пистолет зарядите. Возможно, нас уже заметили. Отходите в бурьяны!

– Александр Титыч, – запротестовала Лена, – я останусь с вами!

– Приказываю!

– Лена бросилась низиной в глубину бурунов.

Глядя вслед бегущей девушке, он тоскливо подумал: «Если бы она успела!» Шли томительные минуты. Он достал две гранаты и положил их рядом. Снял картуз и немного приподнял голову. Всадники приближались шагом, без всяких признаков возбуждения.

«Неужели не заметили?» – подумал Рождественский, вглядываясь в фигуру последнего конника, полунагнувшегося к луке седла, ехавшего на рыжей вислоухой лошади. Рождественский узнал его сразу. Конники проехали, изредка переговариваясь, но поступь и пофыркивание лошадей заглушали слова. Скоро все стихло, всадники скрылись в желтых лабиринтах песков.

– А знаешь, Лена, – сказал Рождественский, когда они снова сошлись вместе, – угадай-ка, кто был пятым верховым?

– Но я же их не видела, как я могу…

– Это был Парфенов, Лена.

– С ними вместе?! – вскрикнула девушка.

– Выходит так, что вместе. Но в какой он роли теперь? Тут его никто не знает, вероятно, открыто служит врагу, проводником он у них, что ли? Вот тебе и неуловимый «партизан»!

* * *

На этой дороге до вечера никто им больше не встретился, – заночевали. Спали по очереди. Лена настояла, чтобы Рождественский ложился первый. Спал он беспокойно и чутко, просыпался часто.

В таком сне провел больше трех часов. Наконец наступила очередь Лены. Усевшись на камень, Рождественский полусонными еще глазами стал оглядывать местность вокруг. Спросонок ему казалось, что невдалеке торчат из земли какие-то причудливые камни. Вдруг он вздрогнул, рука его интуитивно потянулась к карману за пистолетом. Ему почудилось, что один из этих сереющих предметов колыхнулся. В следующую минуту мелькнули и исчезли два огонька…

– Вы что-то слышите? – полушепотом, тревожно спросила Лена. – Или заметили что-нибудь?.. Александр Титович!..

– Вон, посмотри! Это волк.

У Лены сердце так часто застучало, что ей показалось, – вот сейчас оно разорвется. Но также достала пистолет и стала ждать, что прикажет делать Рождественский.

Теперь, ода вслушиваясь и вглядываясь в мрак, они различили тени и огоньки и в другой стороне. Но ближайший к ним зверь продолжал стоять, опустив лобастую морду, совершенно неподвижно. Рождественский поднялся. Волк взвизгнул и со злобным урчанием бросился к дороге, поджимая хвост.

– Успокойся, Аленка, – взяв в свою ладонь руку Лены, сказал Рождественский. – Волкам и барана хватит. Вот только они найдут его, тогда им сразу станет не до нас.

И действительно, как будто в подтверждение его слов, от дороги скоро донеслось злобное рычание двух или трех волков.

– Ну вот, слышишь, как зарычали друг на друга? Не желают делить добычи. Теперь уж им не до нас…

Рычание, правда, быстро прекратилось, лишь слышался жалобный визг молодого волчонка, все отдаляющийся и отдаляющийся.

– Будто его кто-то бьет! – удивилась девушка.

– Да нет, не то, – объяснил Рождественский. – Одному из старых волков, по-видимому, удалось взвалить барана себе на спину. Вот тогда они все гурьбой и дали драпака подальше от дороги. А молодой волчонок вслед за ними, скуля от голода…

– Так ведь баран же килограммов пятьдесят! – удивилась Лена. – Как же это – такую тяжесть?..

– Волки – звери сильные, упрут и такого… Однако почему это не возвращаются пастухи? Они кое-что должны бы увидеть, когда будут свой табун сдавать немцам.

XXXV

Прошло долгое время, более половины ночи, а пастухи не возвращались. «Неужели они заночевали в Ачикулаке?» – спрашивал себя Рождественский, всматриваясь в дорогу.

В угрюмой степи светало. В провалах между песчаными холмами засеребрился туман. Соседние вершины напоминали островки, проступавшие из серой мглы. Точно огромные кочки из зыбкой топи.

Пастухов все не было.

Рождественский сидел на пригорке, вслушиваясь в тишину. Он думал о своем батальоне, о товарищах. Где-то позади его стрелковая дивизия билась с врагом, оттесняя его к Алпатову, к Ищерской, к Моздоку. А вот он все бродит в степи, вокруг одной и той же загадки. Не довольно ли этих скитаний? Но каково назначение этой армии в миниатюре?

Разбудив Лену, он сказал себе решительно:

– Я должен побывать а Ачикулаке.

– Александр Титыч… а если попадетесь? Что же мне делать?

– Доложить нашему командованию обо всем, что мы узнали.

– Не разыскивая вас… выходить одной?

– Да. И не теряя времени.

Покраснев, Лена сказала:

– Совершенно не ориентируюсь, в каком направлении отсюда выходить.

Рождественский в раздумье посмотрел на девушку. Ему не хотелось подвергать ее опасности. Однако меньший ли это риск оставлять ее одну в этих песках?

– Хорошо! – неожиданно согласился он. – Значит, вместе…

Они весь день увязали в песках вокруг Ачикулака, издали стараясь определить, где можно пройти в селение.

Наступил вечер.

На огороде сидели в канаве больше часу. Вокруг стояла глубокая тишина. Ни выстрела, ни лая собак, ни человеческого голоса. Со двора доносился дым горевшего кизяка.

– Тебе надо остаться здесь, – сказал Рождественский. – Я пока что один. Прошу – терпение и терпение…

Лена молча кивнула головой.

У серой каменной стены Рождественский остановился.

Откуда-то доносилось тяжелое пыхтение коровы. Где-то в доме плакал ребенок. Луч прожектора проплыл над сонной степью, разрывая мрак. «Место посадки указывают», – догадался Рождественский, услышав отдаленный гул в небе. На улице было тихо, мертвенно-пусто и тихо. Он подошел к стене, исследуя ее, – нельзя ли взобраться? Из ее древнего тела местами повыпадали камни и образовались уступы.

«Такие стены, – подумал Рождественский, – строили жители степи, наверное, еще во время набегов абреков». Уцепившись за выступ, он подтянулся на руках. Перед ним в лунном свете серела истоптанная песчаная улица, бесформенная и широкая. Напротив – колодец. Глаза Рождественского с жадностью впились в бадью с журавлем, поднятую высоко над землей. Он перебросил сначала одну, потом вторую ногу, придерживаясь за ребристые верхние камни. Но вблизи послышались шаги, и Рождественский хотел подняться, чтобы перевалиться через стену обратно, однако было поздно. Негромкий насмешливый голос спросил из темноты:

– Имеете желание спрыгнуть?

Чьи-то руки коснулись его сапог.

– Дуй, я придержу малость.

Быстро овладев собой, Рождественский спрыгнул на пыльную дорогу. На расстоянии шага незнакомый человек вглядывался в его лицо.

– Не лишне бы уйти отсюда, ей-богу! – посоветовал он.

Рождественский молча повиновался. Они неторопливо пошли во двор. Под навесом хозяин чиркнул спичкой. Пламя осветило его обветренное лицо с молодой курчавой бородкой.

– Вижу ж, не здешний? – спросил хозяин.

Переступая с ноги на ногу, Рождественский ответил:

– В терские края пробираюсь. Без воды, а в степи жарынь, как в лето. Во рту уже нет слюны, одна песчаная пыль. И харч закончился, умаялся совсем.

Не сказав ни слова, хозяин ушел в дом.

Рождественский прошелся под навесом и вернулся обратно. «Усталому человек не подходит расхаживать», – подумал он. Присел на край арбы с душистым сеном и, подняв голову, стал пристально вглядываться темный провал двери, где скрылся хозяин. Где-то в темноте шумно вздохнула корова. Но вот по скрипящим сходням во двор торопливо вбежал хозяин, неся в одной руке хлеб, в другой крынку с молоком.

– Подкрепитесь, – сказал он.

– Спасибочко, ой спасибочко, – обрадовался Рождественский. – За дорогу холодного молочка не довелось отпробовать.

– И дорогу ж избрали. Огородами да через стену?!

– Что делать! Опасно лезть на рожон…

– Оно так. У нас, и правда, нету возможности человеку пройти дорогой. Что и говорить про чужого? К примеру, имеем скотину. В поле выгнать нельзя. Сено лежит в степи, но достань-ка его. Ни взад, ни вперед движения нету. Труба, ей-богу, труба!

Добродушный тон хозяина все же настораживал Рождественского.

– Немцы лютуют, али кто – может, румыны? – спросил он, разжевывая хлеб, стараясь не обнаружить своего жгучего любопытства.

– Кажись, нету румынов, – задумчиво сказал хозяин, – черт-те что за люди. Черны. Большей частью молчком, посапывают сами себе под нос. Такой завели порядок, хату чью ежели займут, семью из дома вон. Ку-уда там! Не подходи к своему двору.

– Черны? Да что же они, аль не немцы? Те же боле рыжи, иные – русы.

– Пропасть их знает, кто же они? Имеются и рыжие. Спят, жрут, самогонку хлещут. Позапрошлого дня пригнали гурт баранов. Тут же у них мясобойка. Режут – мясо машинами увозят куда-то в степь. А пастухов не пускают в обратный путь.

Продолжая есть и разговаривать, Рождественский осторожно ставил вопросы. Он чувствовал, что с широкого лица с курчавой бородкой смотрят на него прищуренные пытливые глаза. Но эти глаза теперь не пугали Рождественского.

* * *

Прислушиваясь к мельчайшим шорохам, Лена ждала на огороде.

До первых петухов она вообще была спокойна: «Он вернется, он должен вернуться». Но прокричали вторые петухи, а Рождественский не возвращался. Отгоняя мрачные обрывки мыслей, Лена шепотом говорила сама с собой:

– Все обойдется так, как и прежде. – И задумывалась, замирая. – Разве мало было случаев, когда Рождественский в одиночку уходил в черную ночь? И всегда он возвращался всегда. И на этот раз он должен вернуться.

В своих догадках она старалась подобрать всевозможные оправдания его действиям. «Вернется!». Она закрывала глаза, рукой потирая лоб. «А если увлекся больше, чем допустимо?» минутная пауза без дум, нарочно без дум, чтобы ждать без томления. И снова пересохшие губы ее шептали: «Вернется, вернется!»

Над головой в вышине бледно мерцали звезды. Полукруг луны поднялся выше; ветвями деревьев теперь его не рябило. Ветер, казалось, совсем утих. Деревья сливались в сплошные тени. Лена слышала, как теплый воздух шевелил иссохшую листву бурьяна.

«Может быть, случилось несчастье, – спохватилась она, – а я ничего, ничего не буду знать». Она встала, скрестив руки на груди, с напряжением прислушалась. Сердце у нее билось сильно, она невольно сдерживала дыхание.

– Ну нет! – решительно произнесла она. – Я буду знать, что с капитаном. Я уйду из этих редких лопухов, здесь не место ожидать белого дня, но я узнаю, узнаю…

Она то порывалась вылезти из лопухов, то, медля, сдерживала себя. Она готова была заплакать, когда прокричали третьи петухи, при мысли о том, что Рождественский мог попасться в немецкие руки. Больно сжималось сердце. «Вперед к действию», – приказывала она себе.

Кругом все незнакомое, чужое. Сзади голая степь, впереди что-то мрачное, глухое. Только редкие силуэты деревьев, пирамидально вытянувшиеся к небу, напоминали о жизни. Они высились над хатами, посеревшие и расплывчатые.

Приглядевшись, Лена убедилась, что вершины тополей колышутся от ветра. Ночь начинала бледнеть, приближался рассвет. Лена сделала два шага вперед. Она шла к провалу в стене. Шла, не оглядываясь по сторонам, глядя только вперед, уже различая широкую истоптанную улицу, за нею – колодец.

Приблизившись к выщербленной каменной стене, с минуту слушала, как гулко билось ее сердце. Подбадривая себя, подумала: «в такое время жизнь безопасна только для подлецов, дрожащих за свою шкуру. Надо выбираться с огорода, надо… Посветлеет, я окажусь на виду!»

И решительно вышла на улицу. Подавляя волнение, подошла к колодцу. Не теряя времени, схватилась за брыж бадьи, притянула ее к себе. Заскрипел журавль, в бадье заплескалась вода. Лена не оглядывалась. Поставив бадью на землю, припала губами к краю, стала с жадностью пить холодную воду, глотая звучно, торопливо. Через ее плечо в воду падали блики лунного света.

Кончила пить, ощутила вдруг, что отяжелела до опьянения. Отпущенная бадья взмыла кверху, заскрипел журавль. Втянув голову в плечи, держась поближе к палисадникам у белых хат, Лена двинулась вдоль улицы, утопая ногами в песчаной, разжиженной пыли. «Донести командованию обо всем, что мы узнали», – мысленно повторяла она слова Рождественского.

Увлеченный распутыванием тайны, которой была окружена «сбродармия», прятавшаяся в песках, Рождественский только перед рассветом дал понять хозяину, что он, наконец, должен отдохнуть. На самом же деле он хотел выбраться в огород и как-нибудь на день припрятать Лену. Он с нетерпением ждал дня, чтобы увидеть солдат противника собственными глазами. Он хотел убедиться – правда ли, что почти весь состав кочующей армии состоит из пожилых людей, из каких-то «бывалых». И еще он рассчитывал на то, что ему, наконец, удастся установить конкретные задачи армии, прибывшей на Кавказ вслед за тылами Клейста.

Как только хозяин возвратился в дом, Рождественский взял оставленный для девушки кусок хлеба и тайком выбрался в огород. Пригибаясь к земле, он побежал к лопухам, к тому месту, где оставил ее.

– Лена! – окликнул он негромко, однако никто не отозвался.

Несмотря на рассвет, сырая мгла была непроницаема. Вдали надрывно лаяла собака, донесся слабый звук пистолетного выстрела. И опять все стихло, все внезапно стало враждебным.

Он метался по огороду, прыжками перебегая с места на место, обшарил все лопухи.

– Только не раскисать, Сашка! – говорил он себе тихо. Минут через десять Рождественский был уже во дворе. Решив разбудить хозяина, постучался в дверь. Ему не ответили. Он отошел на середину двора, постоял в раздумье. С улицы слабо скрипнула калитка. Рождественский быстро отскочил в черное пятно тени и долго стоял неподвижно. Наконец через порожек калитки переступила нога. Человек вошел, – показалась его спина, – он все еще глядел на улицу. Только теперь комиссар узнал хозяина. «Где же он был?». Рождественский двинулся навстречу.

– Вы говорили, хозяин, что ночью ходить опасно?

– Я же не хожу, а бегаю! – ответил тот. – О вашей душе заботка родилась, вот что!

– Что же вы, сбегали к немцам? Неужели вам от этого польза? – негромко спросил Рождественский. – Отвечайте!

– Что отвечать-то?

– Я спрашиваю совершенно ясно! – подступая ближе, произнес Рождественский угрожающе.

– Ясней ясного – чего уж там! Да все ли вам ясно? Как-то вы не по-ладному прежде слова коверкали. Потом же, уложил я вас спать. Тут думка, что за человек? Посмотреть порешил. Ну, сами должны понять, будь вы на моем месте. Ночью сбежали. В лопухах руками шарили. Подозрительность взяла, поглядел, да утерял. А вот, оказывается, вернулись вы пораньше меня. А я в саду поджидал вас.

– Подглядывали за мной? – с усмешкой спросил Рождественский.

– Такое время. Да вы не обижайтесь. Я-то теперь по-другому, похоже, по-настоящему вас понимаю…

– Только душой не кривите, товарищ, – сказал Рождественский уже мягче.

– А чего же мне кривить самому, коли ее враг искромсал? Говорите прямей теперь со мной. Обиду откиньте, не время с нею.

– На такую глупость, на обиду, у меня действительно нет времени, – сказал Рождественский, положив на плечо хозяину руку. Он кратко объяснил, что произошло.

– Как же решилась она! – изумленно сказал хозяин. – На поглум себе, ох ты… Что же это она?

– Помогите… – попросил комиссар, но голос его прозвучал так слабо, что он подумал: «Не понял хозяин!». – Помогите, пока девушка не попала в руки врага, – с усилием сказал он громче.

Казалось, хозяин действительно не понял его и долго еще стоял неподвижно, пощипывая бородку, глядя в землю.

– Боитесь? – с укором проговорил комиссар. – Но ведь наш человек погибнет.

– Ну, чего же тут… Я зараз подниму своих баб, – решительно сказал хозяин и вбежал в дом.

Вскоре на двор вышли три заспанные женщины. Вслед за ними со ступеней сошел хозяин. Он торопливо подошел к Рождественскому.

– Ну, что же? – спросил он и сам себе ответил: – Конечно – бабы! Да мы поразузнаем. А вы отсюда ни на шаг. День! Доверьтесь, я человек русский. – Он подумал, снова пощипал свою бородку. – Да что же там – русский. Поверьте-ка крепче, советский я человек.

Двое суток разыскивали Лену, но так и не нашли. Когда возвращались с поисков две сестры и жена Антона (так звали хозяина), Рождественский спрыгивал с сеновала, жадно всматривался в лица. Женщины разводили руками и молча расходились в разные углы двора.

Рождественский решил, что немцы глубоко упрятали Лену. И меньше всего он верил, что она решилась уйти к Ищерской.

На третий день Антон сообщил таинственно:

– К нам Парфенов сюда проник.

– А кто этот Парфенов? – с нарочитой сдержанностью спросил Рождественский. – Родственник ваш?

– Такой человек, у-у! Теперь такие люди всегда нам родственники.

– Здешний, что ли?

– Не здешний, откуда-то с Терека. Вроде бы, как из главных партизан. Ночью уходит в степь. А здесь по особенному заданию…

– Один он уходит?

– Нет, с пастухами. Те его знают, и знают, куда надо свести…

– А куда?

– Да дело известное, к нашим.

– А вы лично знаете его, Антон?

– Знать не знаю, но премного слышал о нем. А вы уж будто и не слыхали о таком человеке? Он везде говорит: «Вместе с фашистами мы все поле перепашем, чтобы ни одной сорной травинки не осталось».

– Так и говорит? – спросил Рождественский и с досадой подумал: «Есть еще у нас такие люди: в своей удивительно наивной простоте не способны понять двоякого смысла предательских слов».

– А чего же стесняться в добром намерении? Так и говорит…

– Вы не могли бы познакомить меня с ним? Это очень и очень важно. Я должен встретиться… пока не исчез он.

– Тут не годится, – он не поймет, и вам к нему нельзя.

– Зачем же тут. Узнайте дорогу, как они пойдут к партизанам. Вот бы с ним и встретились в безопасном, в тихом месте. Мне очень и очень важно повидать его.

– В степи безопасней, – согласился Антон, в раздумье почесывая бородку. – А дорога известна. И если надо, чего ж не помочь. Только вот, пойдут-то они в эту ночь, а мы готовы ли?

– Я и сейчас готов.

– Порешили выбираться отсюдова, стало быть?

– Нужно, Антон, – твердо сказал Рождественский, и из его груди вырвался сдержанный вздох. – Здесь сидеть больше нет смысла.

Антон сейчас же стал собираться в дорогу. Рождественский сидел у окна, глядя во тьму, восстанавливая в памяти все, что узнал о таинственной армии. Но образ Лены снова и снова вставал перед ним. Вспоминался ее голос, как эхо, продолжавшее звучать в отдалении. «Неужели она ушла?». Из соседней комнаты слышалась тихая речь гостеприимного хозяина, поспешно собиравшегося в путь, шелест женского платья, шлепки босых ног женщин и говор их.

Появляясь в двери, Антон сказал смущенно:

– Беда мне с бабой, – плачет, свое толкует: не ходи… Думает, что и без нас на земле люди добьются спокойной жизни со всеми удовольствиями. Ну – к черту такие суждения. Я тоже хочу приложить силу-то свою за наше людское дело. Будет, нагляделся сбоку на этих гостей, – кивнул он в окно. – Послужим как сможем. Всем хочется, чтобы человеческий мир трошки покрепче, понадежнее стал. Да многие тут ждут, чтоб кто-то за них потрудился.

– Правильно! – оживившись, поддакнул ему Рождественский. – Глядя на человеческий мир с боку, все глаза проглядишь, а он от этого не станет ни крепче, ни надежнее.

– Готов уже я… Тронемся, значит?

* * *

Встреча Рождественского с Парфеновым произошла в бурунах. «Партизан» сначала насторожился, но, услышав спокойный разговор старика-пастуха с Антоном, Парфенов успокоился. Он даже засмеялся было, но, словно спохватившись, смех перевел на кашель.

– Довольно штаны просиживать на печке, хватит терпеть! – неумолчно ораторствовал он. – А у нас людей недостает. Ну хорошо, если порешились. От избытка – не пытка. Оружие есть?

– Откуда оно у нас! – сказал Рождественский с досадой.

– Добудем, – решительно заявил Парфенов. – Гражданскую войну мы с вилами начинали.

Под ногами сухо похрустывал бурьян. Темное небо скупо мерцало звездами. Шли молча, и было заметно, что люди тяготились друг другом. Рождественский не вынимал руки из кармана, ощущая холодный металл пистолета. Он уже успел рассказать Антону, как работал в Ищерской неуловимый «партизан» Парфенов.

Перед рассветом пастух предложил отдохнуть. В низине они разложили костер из сухого былья.

– Може, соснули б, товарищ дорогой наш, Парфеныч, – сказал старик, протягивая ему сумку. – Под голову укладите, все же будет помягче.

– А мне всяко и всюду мягко, – ответил Парфенов нараспев. – Привычка – слыхали о свойстве такого рода? Постель – необходимость лентяев. Она их еще больше изнеживает, порождает все эти «ахи» да «охи».

– Верно, верно, – подхватил Рождественский. – Тлеют такие душой и телом. Своей цели в жизни не видят, – говорил он, стараясь напомнить Парфенову его же слова, сказанные при первой их встрече на хуторе.

– Мы, коммунисты, воздержанные люди. Я вот сознательно отказываюсь от всяких удобств…

«Ишь, какой аскет!» – с ненавистью подумал Рождественский.

– Так вот, где – ночь, где – день, и живите, как птица? – поддерживая разговор, поинтересовался он. – А многие все еще дремлют на печке, вы правду сказали.

– Твердят пустые проклятия в адрес врага, – согласился Парфенов. – Свою силу применить боятся. А теперь такое ли время, чтобы злобу прятать в мешке!

– Вы-то, как видно, побывали во многих местах, нагляделись? – спросил Рождественский, подбрасывая сухое былье в огонь. – Значит, боятся люди?

– А то и хуже, – воскликнул «партизан». – Некоторые считают борьбу напрасной тратой сил. Рассея!

– Россия как Россия, – не утерпев, возразил Антон. – Умеет она постоять за себя. Чего о ней плохо говорить?

– Великомученица – Рассея, вот я о чем.

– А к фронту поближе не приходилось бывать? – поспешил заговорить Рождественский, чтобы помешать Антону обострить разговор с Парфеновым.

– Далеко теперь фронт. До войны я жил в Ищерской. Благодатные места. Но не знаю, что там делается теперь.

Сухое былье вспыхнуло ярче, осветило темные фигуры вокруг костра. Парфенов сидел ссутулясь, настороженный и задумчиво хмурый. Было заметно, что его одолевает сон. Глаза Рождественского впились в него и не отрывались. «Кажется, время!». Он тихо сказал:

– Удивительно, что в Ищерской не успели вас разоблачить.

Парфенов встрепенулся, хотел было сунуть руку в карман, но Рождественский предупредил его:

– Руки прочь от карманов – застрелю!

Отпрянув, «партизан» вскинул голову.

– Это… что за шутка?! – дрогнувшим голосов спросил он.

– Это не шутка, – сказал Рождественский. – Это конец вашей игре.

Пламя вновь осветило Парфенова. Продолговатое лицо его вздрагивало и кривилось.

– Нелепая ошибка, товарищи! – прохрипел он, дергаясь, поглядывая на пистолет Рождественского. – За кого вы меня принимаете?

– За предателя Родины! – ответил Рождественский. – Сколько людей замучили фашисты по вашим доносам? Или это неправда?

Парфенов молчал, растерянно шевеля губами.

– Братцы, детки мои, – заговорил удивленный пастух. – Он же у нас… что же это, промеж нас душегубство!..

Не слушая деда, Рождественский кивком головы указал на Парфенова.

– Антон, обыщите.

– Братцы… – засуетился пастух. – Это же как?

– Помолчи ты, дед! – прикрикнул Антон на старика. – Во! Вот! – сказал он, вытаскивая пистолет и гранату из кармана Парфенова. – Дела-а… А в народе трезвонят: Парфенов, Парфенов! Видали его – «неуловимого»? с палачами гарцует по степи, водит врага, показывает, где у нас что – иуда!

– Однакож погоди, – попросил пастух, все еще недоумевая, – может, и отару нашу угнали по его милости?

– Не иначе, – ответил Рождественский. – Ну, как ты рассудишь, что с ним сделать, с душегубом?

– А мне до своих пора, – заторопился старик. – А касательно его, если так, – он указал пальцем на землю. – Да и она примет ли! Ну, счастливенько оставаться. Шибче вдвойне должен теперь до своих бежать…

– Ну, прощай, дед, – сказал Антон. – Беги, расскажи людям, что бешеная собака поймана.