Текст книги "Рассвет пламенеет"

Автор книги: Борис Беленков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 36 страниц)

XIX

Советские войска уже обошли окраины Гизеля, но командир 13-й танковой дивизии полковник доктор Кюн пока что не намеревался переносить свой блиндаж поглубже в тыл.

Наблюдательный пункт был устроен на холмике, в промежутке Архонская-Гизель. Внутри – железная кровать, походный столик и несколько стульев. С двух сторон блиндажа выходы в траншеи. Кюн смотрел на поле боя в любое время, по мере надобности поворачивая выпуклые стекла своего перископа в любом направлении.

Внутрь наблюдательного пункта звуки почти не проникали. Казалось, что все кругом было безмолвно. Но время от времени в поле зрения возникали серо-дымчатые клубочки минных разрывов.

А вот у серой черты дороги с огромной скоростью промчались танки, с ходу стреляя по русским. И вдруг переднюю машину охватило пламя. Танк повернул обратно. Через секунду взбрызнули вспышки второго взрыва. Окутываясь черным дымом, подстреленная машина остановилась.

– Черт меня возьми, если я ошибаюсь, – вскрикнул полковник, морща худощавое, остроносое лицо, – броня моих танков, точно магнит, так и притягивает снаряды!

– Этому можно поверить, доктор Кюн, – откликнулся подполковник Зик, тоже наблюдавший во второй перископ. – Сегодня девятая машина подбита.

– Считайте, сколько выскочило прислуги.

– Пока ни одного.

– Убиты, вы думаете?

– С вашего позволения, полковник, я бы посоветовал прекратить бессмысленные танковые броски… Следует закапываться в землю…

– Даже не говорите об этом!.. – не отрываясь от перископа, с упреком сказал полковник. – Ну, что ж, я подумаю о вашем предложении, только не сейчас.

– Пощадите нашу легендарную дивизию, полковник.

– Говоря по правде, Зик, я подумал о том же. Но это не выход. Танки – в земле! Нет, это совсем не то, что нам нужно.

– Смотрите, вторая машина горит! Уже десятая с утра.

Доктор Кюн отшатнулся от перископа. Он присел к столу, потирая вспотевший лоб, молча уставился на подполковника. И по этому его молчанию Зик понял, что командир не знает, что ему сказать, какими словами выразить негодование. Негодовал он больше на самого себя из-за сознания своего бессилия, которое, как всегда, уязвляло и оскорбляло его. Еще больше раздражало то, что в настоящее время он плохо понимал, что происходит – инициатива ускользнула из его рук. Как будто иссякала та грозная сила его дивизии, с которой он рассчитывал первым прорваться к Грозному и таким образом заслужить звание генерала. А теперь Кюн подумывал, что было бы лучше, если бы его не назначили командовать дивизией.

Пылающее лицо Кюна стало багровым, все наливаясь кровью, тонкие злые губы заметно бледнели, бесцветные глаза косились в угол, где тоненько попискивали в бревенчатом накате мыши.

– Зик, – неожиданно проговорил он.

– Я вас слушаю, – с преувеличенным вниманием откликнулся подполковник.

– Я попытаюсь пробраться на командный пункт правого фланга полка. Будьте здесь.

– Осторожно, прошу вас, – посоветовал Зик. – Такой момент как раз, чего доброго…

– Да, Зик, – вздохнув, сказал Кюн, – сейчас как раз такой момент, когда я сожалею, что стал военным.

Эти слова он произнес с горькой усмешкой, словно в эту минуту презирал самого себя. Зик содрогнулся от этой улыбки, выражавшей бессилие командира дивизии, прежде всегда самоуверенного и гордого человека.

Вероятно, Кюн был еще совсем недалеко от своего командного пункта, когда с другой стороны в блиндаже появился Клейст, стремительно шедший из траншеи, шурша плащом, задевающим стены.

У полковника Зика похолодело в груди. Его не перепугало бы так появление русских, как Клейст, ураганом вбежавший в командный пункт, даже не поздоровавшийся и сразу прильнувший к перископу.

– Доложите, что происходит на поле боя, подполковник! – приказал Клейст.

– Вид поля боя страшен, мой генерал, – не долго думая, прямолинейно выпалил Зик. – Оно покрывается трупами и ранеными… Мы очутились в заколдованном кругу. После каждой атаки у переднего края русских оставляем десятки подбитых и горящих танков.

– Продолжайте, – сквозь стиснутые зубы сказал командующий. – Только не лгите, подполковник! Почему не удалось прорваться за Терек?

– Румын генерала Думитреску невозможно оторвать от земли. Они совершенно неспособны поддерживать танковые атаки. А нашей пехоты недостаточно, чтобы противостоять гвардейскому корпусу русских.

Все, о чем говорил подполковник Зик, Клейст уже знал. Прежде он любил разглядывать поле боя, усеянное трупами, в чем видел свою духовную силу и силу оружия нации; в этот же момент картина боя производила на него гнетущее впечатление. Все же у него хватило мужества не обнаружить растерянности перед очевидными фактами провала его личного оперативного плана.

– А где же полковник? – спросил он.

– Полковник доктор Кюн на командном пункте правофлангового полка, мой генерал.

– Вот это как раз его место, – недвусмысленно намекнул Клейст и порывисто отошел от перископа. – Передайте командиру дивизии: с наступлением темноты вывести танки из зоны огня артиллерии противника.

– Отступать? – с облегчением проговорил Зик.

Клейст некоторое время угрюмо молчал, исподлобья глядя на него. Зик не смутился. Больше они друг другу не сказали ни слова, но их взоры говорили о том, что отступление началось не сегодня и что оба они не знают, как часто в будущем придется «выводить» танковые полки из-под нестерпимого огня артиллерии русских.

Из оцепенения Клейста вывел взрыв, потрясший накат потолка и стены. Он даже пригнулся, испытывая чувство неловкости за свой испуг.

– Мой генерал! – вскрикнул майор Шарке, вбежавший в блиндаж с перепуганным и побледневшим лицом. – Генерал Макензен ранет!

В это мгновение Клейсту пришла мысль, что было бы лучше находиться сейчас как можно дальше отсюда. И одновременно у него возникло смутное желание узнать, что же с Макензеном. Вслед за адъютантом он пошел по траншее, пригибаясь, втягивая голову в костистые плечи. Они свернули вправо, в открытую выемку. Несколько офицеров толпилось вокруг командующего танковой армией, который стоял с оголенной правой рукой, прислонясь к стене траншеи, с выражением усталости, недоумения, недовольства и испуга на побледневшем лице – чувств в прежнее время ему мало знакомых. Офицеры почтительно расступились перед Клейстом. Около Макензена остался только враг, перевязывающий ему руку, раненную осколком. Макензен взглянул на Клейста.

– Есть основания поздравить меня, мой генерал, – кривя губы, сказал он. – Я получил то, что мы называем закалкой…

– Благодарите бога, могло случиться, что вам и совсем не потребовались бы поздравления, – бесстрастно, почти пренебрежительно ответил Клейст.

– Да, да, могло случиться, – проговорил Макензен, не без усилия сдерживая стон. – Здесь это теперь вполне возможно.

Клейст молча повернулся спиной к Макензену и быстро зашагал к автомашине, ожидавшей его за холмом. Первые минуты Макензен следил за командующим широко раскрытыми глазами: «А мне даже не предложил, чтобы я с ним вместе!..». Он видел теперь только покачивающуюся высокую фуражку генерал-полковника – тот уже скрылся в низине. В это время правее высотки к небу вздыбился беловатый, гигантский гриб нового, еще более сильного взрыва. – Русские не били бы зря, – заметил один из офицеров. – Наверно пристреливаются из крупнокалиберных…

– Вероятно, они уже знают, что здесь командный пункт, – сказал второй офицер.

Макензен торопливо выкарабкался из траншеи. Оглянувшись, он что-то спросил.

На его вопрос никто не ответил. Ему даже показалось, что некоторые офицеры штаба отвернулись. Тогда он бросился вслед за Клейстом. Машина Макензена стояла вблизи от машины командующего.

Клейст уже садился в автомобиль, когда над холмом лопнула сразу несколько снарядных взрывов и белые облачка, как вата, взлетели кверху.

– На полную скорость! – приказал Клейст шоферу, не глядя на Макензена, бегом бежавшего к своей машине.

Над головой прошипел снаряд, шагах в двухстах впереди рвануло землю. Макензен нырнул в дверцу автомашины, как в спасительное бомбоубежище.

– Братец! – задыхаясь, проговорил он, стуча кулаком в плечи шофера. – Быстрее!

– А куда прикажете? – спросил шофер.

– Как куда?! – с удивлением вскрикнул Макензен. – Хоть к черту, но уж только подальше отсюда – гони!

Когда отъехали за Нижнюю Санибу, Макензен неожиданно воодушевился. Слякотная низменность все наполнялась и наполнялась гулом тупорылых, длинных серых грузовиков, набитых солдатами и старшими воинскими чинами, – все они были в измятых, полуистрепанных шинелях, в черных высоких барашковых шапках, понурые и сердитые. Стремительность, с какой грузовые автомашины мчались к переднему краю, привела Макензены в восторг.

Сейчас он не в состоянии был разобраться в важной связи между подавленным выражением на лицах румынских солдат и обстановкой, сложившейся на фронте. Он больше замечал количество, но не уловил недремлющий огонек животного страха за жизнь в их глазах. А ведь заметь он его – это помогло бы ему понять, насколько способны эти люди поддерживать действия его танковых дивизий. Он полагал, что между внезапным отъездом Клейста с передовой и появлением резерва пехоты несомненно есть какая-то связь. «Пехота двигается по приказу командующего, – думал он. – Меня, например, в результате повторения одной и той же неприятности, одолевают апатия и сонливость, а Клейст не дремлет. Быть может, он уже нашел спасительное решение, как приостановить наступление русских. Хайль Клейст!..».

В сумерки за рекой Архонкой стали скапливаться остатки танковых батальонов. Грохочущая лавина отходила для занятия нового рубежа. За Санибой Макензен отыскал хуторок, где остановился командующий, и вошел в хату. Клейст находился во второй половине. Макензен постучал. Не ожидая ответа, сразу вошел.

– Я не помешал вам? – спросил он, вглядываясь в хмурое лицо Клейста, стоявшего у окна с закинутыми за спину руками.

– Вы как раз нужны мне, – повернулся Клейст. – Но прежде я выслушаю вас, генерал.

Этот вызывающий вопрос смутил видавшего виды Макензена.

– Должен откровенно сознаться, – сдерживаясь, сказал он, – что я еще недостаточно знаю вас. Можно и обидеться за такой прием. Я пришел не по делу, но, тем не менее, всякий разговор между нами – это деловой разговор. Каковы ваши намерения? Та пехота, что на грузовиках промчалась к переднему краю, – предназначена ли она для поддержания моих танков, если мы снова перейдем в наступление?

– То румыны. Заслоном послужат, пока здесь строится оборона. – Помолчав немного, Клейст добавил: – Сейчас не может быть и речи о наступлении.

– Мне отрадно было глядеть, как они устремились туда…

– Для того их и посадили в грузовики… Иначе через каждые пять километров делали бы привал. Они действительно устремлены, но не к полю боя…

После мучительного раздумья Макензен спросил:

– Остается ли фактом… отступление?

Клейста покоробило от этого вопроса.

– А как полагаете вы?! – закричал он.

– Я только танкист, а боями руководит общеармейский генерал, – намекнул Макензен.

В дверях показался майор Арке.

– Расшифровали? – быстро спросил у него Клейст.

Косясь на Макензена, адъютант стороной обошел его и протянул Клейсту расшифрованную радиограмму. Клейст взял ее и шагнул к столу. Лист бумаги он положил в полоску света, струившегося от сигнального фонарика, и, не сказав Макензену ни слова, принялся читать. Шарке точно оледенел, стоя посреди хаты. А посрамленный Макензен отошел к стене и присел на табурет, продолжая настороженно следить, как Клейст пожирал глазами радиограмму. Рот у Клейста раскрылся, дряблые щеки дрожали. Но вот он кончил читать и помутневшим взором уставился в темный угол. Затем, упершись локтями в стол и запустив пальцы в волосы, взъерошивая их, снова принялся перечитывать радиограмму. Наконец, он встал, начал ходить по комнате, ничего не замечая, что-то бормоча…

– Я догадываюсь, вы получили неприятное известие? – не вытерпев, спросил Макензен. – Что-нибудь на другом участке произошло?

– Произошло не только у меня… Но в больших размерах под Сталинградом! – с натугой ответил Клейст, остановившись напротив Макензена. – Своим войскам Сталин приказал перейти в контрнаступление!

Эти слова Клейст произнес с такими интонациями, что у Макензена мороз пробежал по коже.

– Находите ли вы, что для наших войск здесь может возникнуть серьезная угроза? Или, наоборот, русские увлекутся под Сталинградом?

Некоторое время Клейст не отвечал. Макензен подумал: «Молчит, значит, вовсе не представляет размеров нарастающих событий. Черт знает, как может обернуться дело в результате этого наступления русских…».

Клейст сделал знак рукой, и Макензен последовал за ним, охваченный угнетающим предчувствием. Они присели к столу. Прежде чем заговорить, командующий кивнул майору Шарке. Тот сейчас же вышел.

– С писаниной, сочиненной вами в форме доклада, я очень внимательно ознакомился, генерал, – сказал Клейст, глядя в одутловатое, немного побледневшее лицо Макензена. – Весьма оригинальная манера у вас излагать боевые «успехи».

– Да? – проговорил Макензен, подумав: «Он меня пугает!». – Чем же она оригинальна?

– В каждом пункте «оригинального» документа вы пытаетесь замутить воду, чтобы трудней было увидеть дно вашего логичной пропасти.

Макензен понял, что ему надо возмутиться.

– Это уж слишком! – вспыльчиво запротестовал он.

– Извольте выслушать спокойно, – приказал Клейст. И продолжал небрежно: – В докладе вы стремитесь опорочить мой личный оперативный план. Для чего вам это нужно?

– Я излагал факты, ту тяжелую обстановку…

– И стремились выгородить себя?

– Какое идиотское недоразумение!

– Генерал! – протяжно и насмешливо произнес Клейст. – Под маской вашего постного благонравия всегда таились эгоистические инстинкты. И вот здесь вместо изложения фактов о том, как была провалена операция, вы мне пишете: «Мои усилия тщетны, старания были напрасными… Мне не удалось вдохнуть жизнь в мертворожденный замысел прорыва обороны русских…». Вы же знали о том, что замысел прорыва – это мой личный замысел. Скажите откровенно, вы решили «на всякий случай» поставить меня перед свершившимся фактом провала моего замысла? Но не выйдет это у вас!

Макензен засопел, вероятно, желая выразить этим возмущение. Его коробило от того, что каждое слово Клейста дышало издевательством.

Клейст поднялся и прошелся по комнате. Остановившись у стола, он дрожащей рукой оперся о стул и снова заговорил глухим суровым голосом:

– Прежде чем «совершать факты», надо было подумать о последствиях, генерал!

– Но неужели найдется такая слабонервная «наседка», чтобы всему этому придавать такой смысл?

Обрывая Макензена, Клейст закричал:

– Наседка, высидевшая змею, не будет около нее квохтать и не будет ждать, пока змея ужалит ее!

Макензен неожиданно засмеялся.

– Вы не только издеваетесь, но и угрожаете мне!

Клейст приоткрыл было рот, но, видимо, язык изменил ему. Он промолчал, словно не мог выразить словами своего гнева. Но вот он ударил кулаком по столу так, что подпрыгнул сигнальный фонарик и погас свет. Тем не менее он ничего не ответил на восклицание Макензена.

Помедлив, овладевая собой, генерал-полковник заговорил уже деловым, насколько мог, уравновешенным тоном:

– Приказываю: двадцать третью дивизию вывести в тыл. Командиру тринадцатой, полковнику Кюну, поручить обеспечить прикрытие к междугорной горловине. Подразделения материального снабжения оттянуть в район Кабарды.

– Означает ли это, что вами уже принято решение отступать? – почти равнодушно спросил Макензен.

Губы Клейста остались плотно сжатыми. Он сознавал, как важно сейчас сдержаться, не реагировать на колкий вопрос Макензена. Но чувствовал, что он задыхается, дрожит от бешенства. Он испытывал жгучее презрение к этому человеку, провалившему оперативный план прорыва Терской обороны русских.

Макензен козырнул и протянул руку. Клейсту было неприятно прикоснуться к ней.

– Хотя бы из чувства собственного достоинства, генерал, – наконец сказал Клейст, – к поставленной новой «боевой» задаче отнеситесь с особым вниманием. Вы должны понять – наступила пора с уважением думать о силе противника.

* * *

Клейст вслушивался в подвывания ветра под крышей. Он глядел через окно во тьму, полную вдали мгновенных вспышек от взрывов, как бы отвечавших тем немым и тайным его порывам, которые так же вспыхивали в сознании. «Русские перешли в наступление не только против моих войск, но и под Сталинградом – отлично!.. Фюреру, таким образом, прежде всего придется заняться Паулюсом. А мне, тем временем, нужно поискать возможностей».

Размышления его были прерваны появлением полковника Кюна, прибывшего по вызову.

– Вывели дивизию на новый рубеж? – прервав его рапорт, спросил Клейст. – Или вам уже выводить некого?

– Мой генерал! – воскликнул Кюн, прежде не проявлявший склонности к громким фразам. – Могло ли быть иначе, если вы отдали такой приказ? Вверенная мне дивизия занимает новую позицию.

– Потери за день?

– Подбито одиннадцать танков.

– А танкисты – горят?

– Да, горят, к великому сожалению… И это происходит несмотря на все мои старания заставить их подумать, прежде чем бросаться в атаку.

– Вы не учите танкистов бесстрашию, – закричал Клейст, – а понуждаете их слишком много думать! О чем же?.. Может, о том, как воспитать в себе моральное совершенство? Лучшую мою танковую дивизию превратили в институт благородных девиц!

– Разрешите, мой генерал?

Клейст промолчал: это молчание Кюн понял, как разрешение ему говорить.

– Я вовсе не намеревался обучать солдат светским манерам обращения с русскими. Что же касается их военного развития, я стремился и стремлюсь повышать у танкистов знание боевого дела. Я не предполагал, что это послужит основанием для упрека мне. Напротив, я находил свои старания очень серьезными, вполне достойными вашего одобрения.

– Полковник, предостерегаю вас от увлечения этой якобы очевидностью пользы… Ваша просветительская деятельность послужит только во вред, – уже мягче сказал Клейст. – Кадровые военные должны помнить: просвещение солдата может иметь двоякий смысл и последствия. Танкист обязан выполнять приказ и поменьше думать. Берегитесь, берегитесь, полковник, обычного вашего либерализма! Просвещая солдат, не сделайте из них коммунистов, чтобы они не начали поговаривать – «война нужна богатым и генералам», как это имело место в стрелковых дивизиях.

С этими словами Клейст взял Кюна за руку повыше локтя и, подведя к окну, кивнул на зарево пожара у линии фронта. Сделано это было так выразительно, что слова тут уже были излишни, и Кюн прекрасно понял командующего. Впрочем, тот нашел нужным еще пояснить:

– Отступая, сжигайте все, что будет гореть. И помните, полковник, для отступления у нас только один путь – узкая междугорная горловина. Удержите в своих руках этот маршрут.

ХХ

В дневное время противник прилагал все усилия, чтобы сдержать наступление советских войск, а по ночам оттягивал обозы, технику и автотранспорт, скапливаясь в районе за Нижней Санибой, намереваясь использовать уже знакомый ему узкий проход для отступления из Осетии в Кабарду.

Погода была ненастная: мокрый снег сменялся моросящим дождем. Огромное скопище вражеских автомашин передвигалось лишь по каменистым местам; грунтовые дороги для колесного транспорта становились непроходимыми. Гусеничные вездеходы не успевали вытаскивать машины из клейкой грязи.

Противник закапывал в землю танки. Этим стальным крепостям он придавал противотанковые пушки. По траншеям рассаживались автоматчики. Пространство между узлами обороны простреливалось артиллерией и минометами.

Со стороны Орджоникидзе, у подножья гор Рух-Дзуар и Гудзе-Дзуар, наступали соединениями советских моряков, занимая лесистые склоны, близкие к Гизелю. Стрелковый гвардейский корпус все время выбрасывал вперед правое крыло, ведя наступление с северо-запада, с расчетом закрыть горловину за Алагиром и отрезать немцам путь к отступлению. Стремясь поскорее достичь каменистого места, Симонов приказал Метелеву сделать еще один бросок вперед.

Кто-то из солдат вскочил и сразу же упал навзничь, рядом ахнул второй, хватаясь за грудь. Но вот уже вся рота Метелева неслась вперед. Из-под ног разлетались грязные брызги.

Пулеметная очередь вплеталась в моросящий дождь, и Симонов на бегу мысленно спрашивал себя: «Откуда же станковой бьет? Откуда?..». За грудой серого камня он, наконец, заметил вспышки.

– Метелев! – вскрикнул он. – Правее бьют из-за камня. Уничтожьте пулемет!

Прямо перед ним с земли приподнялся немецкий офицер и взмахнул гранатой. Симонов дал короткую автоматную очередь. Офицер присел, граната взорвалась в его руке. Вокруг бились и замирали трепетные огоньки выстрелов, взбухали дымные клубы разрывов. И затем неожиданно все затихло.

Симонов спрыгнул в траншею, опустился на землю, стиснул лицо руками. Он силился овладеть собой, хотя бы на несколько минут забыться.

– Андрей Иванович, ужасное дело, как вы устали! – заговорил Пересыпкин, присаживаясь рядом с ним.

– Помолчи, – сказал Симонов, но после короткой паузы сам спросил: – Метелев где?

– Они справа приземлились. Кажется, пленному пулеметчику допрос учиняют.

– Захватили живьем?

– А то как же. Живьем – двоих! Вам бы чарочку, Андрей Иванович, – согревающее дело и душе успокоение, а?

– Не надо. – Симонов устало провел рукой по мокрому лицу. – Слушай, Никита, сегодня который раз?..

– На предмет атаки, Андрей Иванович?

– Да.

– Так что батальон тринадцатый раз поднимался. Разрешите, я вашему автомату начинку произведу.

– А патроны есть?

– А то как же! Хорошее дело в бой без патронов! Это я моментально сотворю.

– Ну, ну, давай. Сотвори начинку, пригодится, – сказал Симонов, продолжая сидеть с полузакрытыми глазами, откинувшись к стенке окопа.

Соскочив в траншею, майор Булат заговорил весело:

– Быстрее ланей умчались, прохвосты! Привет, Андрей Иванович. Отдыхаешь?

Симонов приоткрыл глаза:

– Ты-то чего тут лазишь, командир?

– Любопытство одолевает. Думаю: а как поживает Андрей Иванович?.. Мой друг и земляк…

– Вот только тебя и не хватало мне, – устало сказал Симонов. – Командиру полка тут не место…

– Ух, какой ты сердитый сегодня, – рассмеялся Булат.

– По делу?.. Приказывай.

– Комдив интересуется: скоро ли ты пересечешь дорогу, уважаемый? Топаете, топаете медленно, Андрей Иванович.

– Медленно? – удивленно переспросил Симонов. – Тринадцатый раз поднимались в атаку. Медленно!

– По-видимому – так, если противник продолжает вытаскивать из Санибы автомашины для пехоты, тягачи и прочую чертовщину.

– Что же я еще должен делать? – вспылил Симонов. – Может быть, тут положить весь батальон?

– Не горячись, Андрей Иванович… Приказ комкора: спешить отступающих!

– Для меня приказ есть приказ, но… трудно! Артиллерию подайте! «Катюши» где гуляют? Накрыть, чтобы и тряпок от их заслонов не осталось! Благо, собрались в кучу. И как раз было бы вовремя…

– «Катюши» явятся на твой участок. Явятся, Андрей Иванович.

– Вот пусть поработают… А мы и в четырнадцатый раз поднимемся. Пороху у нас хватит.

– А где же комиссар? – поинтересовался Булат.

– Комиссар со вчерашней ночи спешивает врага… Блокирует дорогу к горловине. Вчера со взводом в обход ушел – не знаю, что у него там… Никаких сведения от его группы.

* * *

Рождественский очнулся ночью. Он не сразу все понял, где он и что произошло. Прежде чем приподняться, он долго сгибал руку, чтобы опереться на локоть, и, наконец, ему удалось поднять от земли голову. Ему показалось, что по всей низменности и к черным горам распространялось какое-то бледное сияние. Неестественный свет, разлитый в воздухе, резко очерчивал какие-то предметы, скопившиеся вокруг.

– Это грузовые автомашины, – вспомнил он, – да, они… Вот как мы их вчера!..

Лежа на животе, он долго вглядывался в окружающую его местность.

Свет был непостоянным, прыгающим с места на место, и Рождественский понял, что у Нижней Санибы продолжается ожесточенный бой.

– Нижняя Саниба! – прошептал он, припоминая начало сражения. – Вот она… Машины, целое скопище исковерканных грузовиков!

И уже отчетливо вспомнил, как со взводом Пантелеева он вышел противнику в тыл они подбили до полусотни автомашин, расстреливая немецких обозников. Затем вынуждены были принять неравный бой. Что произошло потом – на этот вопрос он ответить не мог.

– Кто здесь живой? – спросил Рождественский, снова приподнимаясь и оглядываясь вокруг.

Долго и терпеливо он ждал ответа, но поблизости не было слышно ни шороха, ни человеческого стона.

«Куда же девался взвод? – думал он. – Что произошло?». Он торопливо стал шарить по всему телу, желая убедиться, что не ранен, потом попробовал ползти. Неожиданно его рука коснулась чего-то липкого и мягкого… Рождественский содрогнулся, поняв, что это человеческая нога. Он пополз дальше, стараясь побыстрее уйти от этого места. Его мысли становились яснее и отчетливее, и он вспомнил, как упал после взрыва. Что это был за взрыв – он не мог объяснить. Помнилось, что с ним оставалось всего четыре солдата. Остальная часть взвода, должно быть, ушла вперед и где-то здесь продолжала бой. А может быть, они уже соединились с батальоном?

Рождественский не знал, сколько прошло времени после того, как он пришел в себя. Он полз по склону, пытался приподняться, но падал и снова полз…

Из его исцарапанных пальцев сочилась кровь.

Утром его нашли совершенно обессилевшим.

Он услышал знакомые голоса. Открыв глаза, увидел Симонова.

– Ты, Андрей Иванович? – пытаясь улыбнуться, слабым голосом проговорил он.

Усталый после ночных боев, Симонов стоял перед ним, все еще не веря своим глазам, и словно не решался заговорить. Но вот что-то толкнуло его к другу, – руки их встретились в жарком пожатии.

– Который раз я хоронил тебя в своих мыслях, Саша!

– Только бы не в сердце, Андрей Иванович!

– Это уже невозможно.

– Как там с Санибой?

– Саниба наша! Кажется, сегодняшняя ночь окончательно решила судьбу Кавказа.

– Расклевали вы их?

– А разве ты не участвовал?

– У меня неприятный случай… Напоролись на мину.

– А до этого… не помнишь?

– Смутно. Страшно шумит в голове. Значит, они отступили?

– Они привыкли кататься на автомашинах…

– Владеют техникой… – усмехнулся Рождественский.

– Владели, да оставили ее возле Санибы. И ты, Саша, со взводом Пантелеева положил начало их спешиванию. Здорово вы поработали, комиссар!

– Ну, что же, пусть учатся ножками топать.

Симонов спросил озабоченно:

– Ты ходить можешь?

– Как-нибудь…

– Давай, цепляйся за меня.

Рождественского подняли. Одной рукой он уцепился за плечо комбата. Опираясь на него, почувствовал, как хорошо быть рядом с этим человеком. Медленно шагая, сказал:

– Андрей Иванович, мне кажется, что мы наползли на противотанковую мину. Не могу понять, что-то неладно с глазами. Странное ощущение. Может быть, металлическая пыль, а?

– Если бы пыль, ты бы ничего не видел, – возразил Симонов.

Всходило солнце, увеличиваясь до невероятных размеров, но лучи его не проникали сквозь застилавший низменность чад. У лесистых склонов догорали подожженные грузовики, дымились подбитые танки. Симонов неожиданно остановился:

– Саша, смотри! Есть на что полюбоваться… Приятно сознавать, что это результат наших усилий!

Рождественский взглянул на склон горы. По узким дорожкам, словно по сточным канавам, вытекали колонны обезоруженных вражеских солдат. С забинтованными головами, с подвязанными руками, они шли, окруженные конвоем, понурые, сгорбленные, жалкие, в немом отчаянии.

– Вот оно как дело-то для них повернулось, – с усмешкой проговорил Симонов. – Совсем не весело…

Рождественский смотрел усмехаясь. Голова у него кружилась… А грудь распирало радостью. Был день, но здесь, в задымленной низине, только сейчас запламенел рассвет.

– Есть приказ: дивизия перебирается правее, к Ардонским хуторам, – сказал Симонов. – Жаркие предстоят нам еще дела…

Немного в стороне спиною к КП сидел Пересыпкин и, развязав мешок, собирался что-то спрятать. Симонов окликнул связного. Тот от неожиданности вскочил так резко, что Симонов, не выдержав, засмеялся.

– Что это ты прячешь за спиной у себя? – спросил он, подойдя к Пересыпкину ближе…

– Так что если говорить по правде, – смутившись, ответил Пересыпкин, – что ни на есть слабость будет. Ну, мелочь совсем…

– Что-о?

Пересыпкин, вытянув из-за спины руку, показал губную гармошку.

– Вот оно, чем он занимается!

– Мелюзге своей, знаете, Андрей Иванович… Все-таки интересно же трофею с фронта… Можно?

– Ты уж лучше танк возьми – трофея же, н-ну? Взял бы, а?

– Велик больно.

– М-да… пожалуй, не войдет в вещевой мешок. Ну, а если детям – губную гармошку возьми, разрешаю… Только чур – предупреждаю, в моем присутствии не пиликать на этой трофее. Она и так сидит в печенках у меня… наслушался в обороне под Ищерской.