Текст книги "Рассвет пламенеет"

Автор книги: Борис Беленков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 36 страниц)

XIV

Рождественскому надолго запомнился этот рассвет седьмого ноября 1942 года.

Отдаленный гул орудий, с трудом проникавший сквозь серую мглу, возвестил наступление. Потом донеслось растворяющееся в сырости, злобное урчание танков.

Когда Серов, который остался теперь за наводчика и командира пушки, будил своего замкового, покрикивая: «Полундра! Хватит дрыхнуть, вставай!» – из соседнего окопа прибежал телефонист.

– Товарищ гвардии капитан, майор Симонов просили передать, как только запламенеет рассвет – начинаем. Сказали – вам известно, что это означает.

– Хорошо, – откликнулся Рождественский, не узнав собственного голоса. – Дежурьте у телефона.

– Есть дежурить у телефона!

– Предупреждаю – неотступно дежурьте.

– Есть неотступно дежурить!

– Давайте, мигом!..

– Есть… – телефонист бросился к окопу.

– К орудию! – негромко приказал Рождественский, прислушиваясь к грохоту приближающегося танка. – Ориентир два!

– Есть – ориентир два! – бесстрастно повторил Серов. – К орудию!

Три артиллериста встали по своим местам вокруг пушки.

– Снять чехол! Приготовить снаряды!

Через несколько секунд ровными рядами, точно игрушечные солдатики, в торжественном ожидании снаряды уже стояли у пушки. «Как медленно рассеивается мгла! – подумал Рождественский. – Однако…». Ему почудилось, будто по высоте пробежал какой-то огненный трепет. Вспышками разрывов в клочья рвало туман, уже наполненный колючими искрами. Более сильный лязг гусениц послышался значительно правее. Он подал новую команду:

– Ориентир номер четыре!

– Есть – ориентир четыре! – зло произнес Серов.

Прошло несколько томительных секунд, пока ствол пушки принял направление на ориентир четыре.

– По головному танку… Прицел шесть ноль… Наводить вверх! – не переводя дыхание, скомандовал Рождественский.

– Готово! – крикнул Серов.

– Огонь!

Покрывая голос, пронзительно грохнула пушка. Рождественский заметил, как от серой башни танка замелькали раздвоенное пламя. Танкисты обнаружили пушку и с хода послали в нее несколько снарядов.

Наконец середина мчавшегося танка совпала с вертикальной нитью прицельной трубки, и Серов совместил горизонтальную черту перекрестия с серединой вражеской машины. Прошло не более трех секунд, но это время всем казалось бесконечным.

– Готово! – вскрикнул Серов.

– Огонь!

Танк вздрогнул и, сделав крутой полукруг, подставил свой правый бок под следующие гранаты.

– Стой! – скомандовал Рождественский.

В это время все увидели новую громадину, на средней скорости приближавшуюся к ориентиру номер четыре.

– По левому танку, упреждение один танк. Быстрей наводить! – прозвучала команда.

– Готово!

– Огонь!

После трех выстрелов танк загорелся. Однако он продолжал стрелять, медленно выдвигаясь вперед.

– Добивай, моряк! – зашептал замковой, пригнувшись от близкого взрыва.

Второй взрыв взметнулся совсем рядом. Глыбы земли взмыли к небу и обвалились на головы артиллеристов.

– Патрон! – озверело загремел краснофлотец.

Подавая патрон, подносчик споткнулся и рухнул в грязь лицом.

– Вы ранены? – подбежал к нему Рождественский.

– Убит я, комиссар…

– Танк! Танк с тыла! – вскрикнул Серафимов, хватая Серова за плечи.

– В щель. Быстро! – приказал комиссар.

С телом артиллериста они спрыгнули в окоп, и сейчас же над ними нависла и тяжко перекатилась, пахнув в окоп горячим ветром, стальная махина. Как только танк перескочил окоп, Рождественский швырнул вслед ему гранату.

От взрыва второй гранаты, брошенной уже Серовым, на дно окопа пластами осунулся гравий, засыпая холодеющее тело подносчика. Танк бессильно застыл на месте. Через провал артиллеристы видели его иссиня-черное днище и блинный хобот орудия. Стало отчетливо слышно ритмичное постукивание мотора, что-то пронзительно звенело, словно внутри машины били по железу молотком.

– Ну и ну… – протянул Серов озабоченно. – Влопались?

– Одним словом, в мышеловке, – поеживаясь, тихонько проговорил Серафимов.

– Из орудия нас не достанут, – сказал Рождественский, и хотел было приподняться, но по верху, над самой траншеей, рубанула горячая струя пулеметной очереди. Он снова опустился на осыпь гравия. – Дурацкое положение, в самом деле…

– Бутылочку бы горючего, – морщась и кривя губы, злобно прогудел Серов. – Разумею, пришвартовались надолго…

– Нет, не надолго, – возразил Рождественский. – Перекурим да подумаем, как одолеть…

– Не вовремя на якорь встали, товарищ комиссар, – заметил Серов, тяжело вздыхая. – В гнусную дыру нас загнали…

Закинув голову, заглядывая ввысь, Рождественский увидел проплывающий над траншеей мягко-серебристый дым. Но орудийный гул ревел, расступался, гусеничного лязга уже совсем не стало слышно…

– Вот оно как! – с усмешкой проговорил он. – Макензен, пожалуй, теперь подумает, как бы успеть унести ноги.

Серафимов прошептал таинственно:

– Смотрите, смотрите! Танк пробует… Он шевелится!

Машина резко дернулась, злобно зарычал мотор, по-видимому, танкисты начинали нервничать.

– Оглушу к черту! – сказал Серов, связывая три противотанковых гранаты. – Н-на!.. – и швырнул на литую башню. – Получите букет! – загоготал он, но его голос потонул в сокрушающем взрыве.

– Шуму много, а танк продолжает жить, – сказал Рождественский, глядя не вращающуюся башню. – Видите, как ствол блуждает?

– Ух, сейчас затрубит!

– Кто затрубит? – тихонько спросил Серафимов, пододвинувшись ближе к Серову.

– Картинку в кино я видел. Курсирует громадный серый слон по джунглям и – бац! Провалился в яму. Обнюхался, поворочался – видит, положение его табак. Правило к небу задрал, да как дунет! Эх, жуткое дело. Окружили западню родичи, подпевают – кошмар. Мыслимое ли дело воротиться из такой ямищи.

Орудие танка ударило по высоте.

– Ишь ты, – хмуро произнес Рождественский.

– Я же говорил – сейчас затрубят.

– Лопаты у нас найдутся? – спросил Рождественский.

– А как же. Весь шанцевый инструмент имеется.

– Откопаемся левей от обстрела…

Но внезапно разнесся потрясающий грохот орудийных залпов, будто произошел колоссальный взрыв или начался огромный ледоход, сокрушая все на своем пути, вздымаясь и гигантской тяжестью обваливаясь на землю.

Так продолжалось минут двадцать, затем стихло. Рождественский сидел бледный, с закушенной губой.

Серов никогда не видел у него такого озабоченного лица. Потупясь, он тревожно спросил:

– Сие означает – атака заново?

– Означает… Но только не заново, а здесь впервые. Кстати, как это ни печально, – все произойдет без нас.

– Товарищ комиссар, наши, значит, в контрнаступление? Если бы вырваться как-нибудь? – засуетился и заволновался Серов.

Последние слова краснофлотца были покрыты гулом человеческих голосов, сливающихся в могучую силу, постепенно отдаляющихся. Где-то справа загрохотали, наконец, и наши танки.

– Если наступила пора зубами вгрызаться, так чего же руки жалеть! – Серов схватил лопату с коротким черенком, поплевал на ладони, многозначительно подмигнув Серафимову. – А ну, Филька! даешь!

– Это наши, они по танку! – сказал Рождественский.

– А заодно и нам накладут, – сокрушенно заметил Серов.

– Прижмитесь ко дну.

Второй снаряд, издав короткий скрежет, врезался в середину танка. По щелям брызнули искры. Вся машина окуталась дымом. Третий снаряд угодил в башню.

Серов рванулся из траншеи.

– Куда? – закричал Рождественский. – А ну, давай в окоп!

Некоторое время спустя над траншеей раздался радостный крик:

– Товарищ старший лейтенант, живы?!

На осыпи стояла Лена Кудрявцева, в серой солдатской шинели, с сумкой Красного Креста. Наклонившись вперед, она заглядывала в окоп, и, казалось, ее пошатывал порывистый ветер.

– Александр Титыч, вот и я…

– Лена?! – удивленно заговорил Рождественский. – Ты… уже здесь?

– Я получила указание от полкового комиссара. Прохор нас вывел… берегом, как и вы пробирались. Всю ночь!

– Как же ты, кто тебя сюда?

Лена сначала рассмеялась, потом вдруг замолчала, задумалась.

– Я сама, – прошептала она смущенно. – Вот, взяла, да и нашла… Вас нашла… Александр Титыч…

Четким широким шагом приближался старший лейтенант Кудрявцев. Он, как и прежде, был опрятно одет и выглядел энергично. Обветренное красивое лицо возмужало.

– Скажите медсестре спасибо, это она подала мысль искать вас здесь…

– Постой, – произнес Рождественский, – Кудрявцевы? Лена не ваша ли сестра?

– Нет, мы только однофамильцы с ней.

Несколько минут спустя, убедившись, что вторая пушка ушла вперед, Рождественский со своей группой перевалил через высоту.

Перед ним была распростертая почти плоская голая равнина с посиневшими остовами сгоревших или догоравших немецких танков. Во многих местах в разных позах коченели вражеские трупы. А слева дыбились молчаливые черные горы, воткнутые вершинами в серую муть облаков. Со стороны Беслана порой слышались отрывистые гудки паровоза.

Навстречу выл и хлестал холодный осенний ветер, спутывая у ног полы шинелей. У Лены вздувалась и пузырилась юбка, еще больше затрудняя шаг. Больно секло по лицу мохнатыми колючками снежинок. Лена согнулась, выставила голову навстречу буйному ветру, выдергивая ноги из вязкой почвы, похрустывающей молодым ледком. Она шла наперекор шальному ветру, превозмогая хлесткие студеные порывы. И ее совсем не пугало отстукивание пулеметных очередей. Она торопилась «домой».

XV

Симонов считал, что расчет первой пушки раздавлен вражеским танком. Сейчас он рассматривал всех по очереди, качая головой и не веря своим глазам. Наконец он проговорил, обращаясь к Лене:

– Примечать начинаю: где вы, там и счастье. Н-ну, здравствуйте, дочка! – и взял ее маленькую руку в свои широкие ладони.

Девушка сначала смутилась, потом ей захотелось поцеловать комбата. Но когда Симонов привлек ее к себе, она ткнулась в его грудь лицом. Так легко ей было дышать рядом с этими людьми!

– Пересыпкин… Накрывай-ка праздничный стол.

– Есть, есть… только стола-то не имеется. Так что придется в траншее, товарищ гвардии майор.

Беседуя с Рождественским, Симонов стал перечислять потери батальона. Выражение прежней веселости сменилось у Лены сосредоточенной задумчивостью. Она искоса поглядывала на помрачневшее лицо Рождественского; встретив его ответный взор, смутилась и опустила глаза.

– Когда дана была команда, мы без промедления поднялись, – продолжал Симонов. – Петелин наш, как мы и предусматривали, первый со своей группой… Тебе известно, что ему ставилась задача создать у немцев впечатление прорыва обороны и угрозы окружения. Но, вероятно, они следили за ним. Действовал он стремительно, все же в группе у него очень значительные потери. У Бугаева – у того потерь поменьше. Оба, к счастью, живы и здоровы. А вот командира второй роты Савельева, политрука третьей роты Новикова – так тех наповал!.. Убиты еще в первые минуты, когда мы рванулись к окопам противника. Метелев – тот каким-то чудом уцелел. По его роте был очень сильный огонь. Вторую пушку со всем расчетом танком раздавили, паразиты! Так что теперь мы остались без противотанковой артиллерии, комиссар.

Симонов умолк, не спуская глаз с лица Рождественского, – а тому так стало неловко, что он даже поморщился болезненно. «Вторую пушку раздавили танком!.. Но и первую же тоже, хотя Андрей Иванович и не упоминает о ней. Может, тем самым он подчеркивает вину мою? Ведь это я не уберег сорокапятимиллиметровку» – думал комиссар, досадуя на себя и злясь на тот танк, который загнал его в узкую траншейку.

– Но и мы накрошили гитлеровцев! – снова заговорил Симонов несколько веселее. – Ты видел, сколько их осталось на поле? Спасибо артиллеристам. Я о них всегда был наилучшего мнения – спасибо!.. не будь предварительной хорошей артобработки, пожалуй, не встать бы нам в рост.

– Жаль – Савельев, Сережа Новиков погибли, – тихо проговорил Рождественский после длительной паузы, в течение которой он стоял с поникшей головой и думая мучительно, и словно в то же время прислушиваясь к биению своего сердца. – Лучшие, дорогие товарищи!..

Симонову хотелось подтвердить: «Да, комиссар, лучшие, дорогие люди погибли. И не только Савельев и Новиков. Нельзя без жертв на войне, никак нельзя – все чаще приходила ему в голову мысль. – На войне в одно и то же время все может быть: обрадуешься и опечалишься. Причин к последнему хоть отбавляй. А вот к первому бывают они пореже».

В это время Пересыпкин поставил на разостланную газету бутылки вина с иностранной этикеткой и подмигнул Кудрявцевой.

– Трофея, ей-богу! – сообщил он вполголоса, как будто ему опасно было говорить об этом сейчас, когда начальство разговаривает о погибших на поле боя. – Мы ужасно длительно ждали вас, сестрица. По этому случаю теперь вы у нас гостья первого что ни на есть разряда. Кушайте, серьезное дело… А то бы попервости чарку, а?

Лена кивнула на Симонова:

– Сегодня знаменательный день – двадцатилетие Октябрьской революции. А такой праздник встречают в большом кругу друзей.

– А мне бы гречки, – словно про себя молвил Филька Серафимов. – Ни на какие деликатесы не променяю.

– Разрешите, товарищ гвардии майор, в первую роту отчалить? – спросил Серов. – Корни у меня пущены там.

Сдерживая улыбку, Симонов шагнул к Серову.

– Не пойму, как это могли вы пустить корни в неродственной вам среде? В пехотной роте… Н-ну?

– Был моряком, – грустно проговорил Серов, – но давненько…

– Это почетно. Не всякий юноша попадает во флот.

– Но морячком я не родился.

– А кем же?

– Обыкновенно: советским человеком. Родился без тельняшки, с голым пупком. А прошлое кто вспомнит… Эх, товарищ майор, давно же это было.

– В первую роту отпустить вас или пока подождать? – неопределенно проговорил Симонов. – Я, пожалуй, оставлю за собой право подумать. А сейчас – праздник будем встречать. Присыпкин, готово у тебя?

– Готово, да вот – артиллерист гречневой каши просит…

Комиссар и командир спустились в траншейку, и хотя все тотчас стали усаживаться потеснее, им с трудом удалось разместиться.

Симонов поднял бокал.

– За нашу победу, – произнес он. – Велика по своему значению в теперешнем нашем деле – вера! Вера в то, что победа будет за нами… Нелегкая, но она – на нашей стороне!

– За партию! – негромко и твердо сказал Рождественский, задумчиво глядя перед собой. – За нашу великую Родину! И за народ, хороший советский народ!

Ласково глядя на Лену, Симонов подмигнул ей с доброй улыбкой:

– За вами слово, дочка!

Обрадованная общим вниманием, Лена проговорила растерянно:

– Мне не приходилось я не умею, поверьте. Ну, что вы, я – нет… Мне только слушать, бывало, приходилось. Это я могу и люблю, если говорят о хорошем… Оно такое желанное…

– День праздничный, – негромко сказал Серов, – и значит, за радость, Лена.

Переводя дыхание, она произнесла почти шепотом:

– Для меня он вдвойне праздничный. Наши войска теперь пойдут туда, где живет моя мама, в Киев. Ох, как он далеко, этот город, но пойдем!

– Вы, значит, в штабе дивизии были? – спросил Рождественский.

– Да, сразу же туда и попала.

– Не забыли взять в политотделе комсомольский билет?

Лена расстегнула шинель, чтобы достать документы из нагрудного кармана гимнастерки.

– Мой старенький комсомольский билет…

– О! – воскликнул Симонов – У вас я вижу орден Красной Звезды?

– Это комдив вручил… И вам, товарищ капитан, и Рычкову орден. Мне капитан Степанов, начальник разведки, говорил об этом.

– Комиссара и Рычкова поздравлять будем позже, а вас… Теперь уж позвольте, – сказал Симонов и поцеловал Лену, уколов ей щеку жесткими усами.

* * *

Явившись в санкпункт, Лена доложила Магуре:

– Товарищ гвардии военврач 3-го ранга, медицинская сестра старший сержант Кудрявцева прибыла для дальнейшего продолжения службы!

– Здравствуйте, Лена!

– Здравствуйте, Тамара Сергеевна!

Они рванулись друг к другу, обнялись. Военфельдшер Шапкин деликатно отвернулся.

– Как я вас ждала, Леночка!

– А я как торопилась, если бы вы знали… Мне так хотелось…

– Сейчас вы как раз очень нужны. В третьей роте остался один санитар. Там серьезный командир роты. Вы побудьте у них… Потом я возьму вас сюда, в санпункт.

Шапкин внимательно рассматривавший девушку со светло-русыми волосами и ровным, чуть вздернутым носом, подойти к ней в присутствии Магуры не решился. Он уважал и побаивался своего начальника.

В глазах Магуры – открытых и почти всегда усталых, покрасневших – он видел и отвагу, и выражение силы. Эти глаза с вызовом глядели на любое препятствие. А то, что Тамара Сергеевна прослезилась, когда в районе Ищерской в санпункте вдруг появился полковой комиссар Киреев, военфельдшер расценил по-своему. Тогда он злорадно подумал: «Это тебе не майор Ткаченко, из которого ты веревки вьешь. Это комиссар дивизии, Тамара Сергеевна!..».

– Рождественский наконец-то узнал о сыне? – спросила Магура у Лены.

– Да, конечно, я рассказала ему обо всем. И о его дочери Анюте, и о жене. Потом он все время молчал. Мне тяжело видеть, как он страдает!..

– Но как ты нас разыскала?

– О, это очень просто! В Грозном стоял санитарный поезд. Я им доехала до Назрани. На дороге «проголосовала». Грузовик и подобрал почти до Орджоникидзе. Тут уж мне указали точную дорогу. В дивизии, вот, переобмундировали меня. А как я рада видеть вас всех! Какая-то у нас воинская часть капитальная, постоянная, крепко сколоченная… Слышите, бой опять разгорается. А я не боюсь. Здесь все на своем месте, твердо, надежно. В штабе дивизии со мной разговаривал полковой комиссар Киреев. Какой это человек!.. вопросы ясные, короткие, сам внешне серьезный, будто даже сердитый, а глаза добрые-добрые и внимательные.

– Как он? – живо спросила Магура. – Похудел, постарел?

– Кто? – не поняла Лена.

– Киреев.

– Я его раньше не видела, не могу сравнить. Но очень спокойный. При мне к нему вошел работник штаба, насколько запомнила, по фамилии Беляев.

– Это большой начальник.

– Ну вот, послушайте, – продолжала Лена. – Майор доказывает, я не поняла, что, но очень горячо говорит. Киреев молчит, а тот продолжает и продолжает. Говорит о действии какого-то батальона. Наконец полковой комиссар тихо произносит: «В поддержку каждому батальону по одной роте. Все!». Майор сейчас же повторяет: «Есть» и уходит. Здесь такой бой, такая схватка, а в штабе говорят вполголоса – все тихо, спокойно. Такое спокойствие и уверенность и нужны для нашей победы. Побежит враг, пробрехался он со своей непобедимостью.

– В штабе батальона виделись с майором Симоновым?

– Да, виделась. Он тоже добрый, этот Симонов.

– Может быть, он хочет таким показаться?

– Нет, – возразила девушка. – Старший у нас хороший, что вы?

– Он очень суров, этот старший…

Лена хотела что-то сказать, но, взглянув в необычно сосредоточенное лицо Магуры, прикусила язык. Ее поразило выражение упрямства и грусти на этом спокойном красивом лице.

XVI

Ночью Лена разыскала Колю Рычкова, который теперь находился в третьей роте. Встретил он Лену так радостно, что, казалось, с огромным усилием сдерживал слезы.

– Остался один, – торопливо жаловался Рычков. – Второй номер убит. А комиссар наш, наверное, о сыне расспрашивал?

– Еще бы!

– Вот мальчонка, а? потеряла его мать.

– Подожди, – проговорила Лена, – а по-моему, он потерял мать. Она же без вести пропала.

– Да ну, без вести… Воюет она. Тоже по вашему, по санитарному делу… Ждет ее сюда Александр Титович. Штаб дивизии запрос сделал, чтобы Марию откомандировали в наш батальон.

– Откуда тебе это известно? – живо спросила Лена.

Рычков рассказал о встрече Рождественского с женой. Лена вздохнула и отвернулась, ощутив в сердце горечь и пустоту. Но она не раскаивалась, что не послушала начсандива и не осталась работать в медсанбате.

– Коля, возьми меня вторым номером на ПТР, а? по совместительству вроде?

– Согласится ли старший лейтенант? – усомнился Рычков.

– А он и не узнает. У меня же не всегда будет дело медсестры. Я пригожусь, поверь.

– Оставайся пока.

– Не пока, а насовсем.

Загадочно помолчав, Рычков проговорил:

– У вас, Лена, голос какой-то особенный, словно кто-то обидел вас чрезвычайно.

Лена встряхнула головой:

– Разве найдешь человека, чтобы он чем-нибудь не был обижен?

– Разные обиды случаются, – выпытывал Коля. – вот, наше общее дело, скажем… Все мы за эту обиду сами стараемся навернуть обидчика. Да в ухо! Чтоб с катушек долой. А бывает, что душевно обижен человек. Своим, близким человеком обижен, например…

– Не будем об этом распространяться, Коля. Смотри, что означают эти две ракеты позади нас?

Оглянувшись, Рычков проворчал:

– Опять фашисты полезли. Вот наши и сигналят: внимание!.. Стало быть…

Воздух впереди темнел и словно струился. Лене мерещились таинственные тени, множество разнообразных неясных очертаний, то будто вставших в рост и колыхавшихся, то прижатых к земле и ползущих к окопам. Они делились и все приближались. Но ни одно из этих призрачных очертаний не вырисовывалось ясно. Справа и слева раздавались автоматные очереди, а когда отщелкивал станковый пулемет, слабый треск словно смолкал. И Лена снова и снова видела, как из пулеметного дула вспыхивало маленькое пламя, вспыхивало и мгновенно дробилось на синевато-бледные искры.

– Кажется, ползут, Коля? – прошептала она.

– Ночью всегда кажется.

– А во-он!.. Ползут, я же слышала, – настаивала она.

Не желая демаскировать себя, Рычков до поры до времени не открывал огня. Ветер холодными мелкими снежинками бил в лицо. В мрачной вышине мерещилось наслоение каких-то волн пластами застилавших одна другую.

У Лены учащенно билось сердце. Она с напряжением ожидала чего-то почти позабытого, будто какой-то страшной игры в жизнь и смерть.

Неожиданно совсем близко прогрохотал взрыв. Отшатнувшись, она ударилась плечами о противоположную стенку окопа, но не вскрикнула. Торопливо поставив пистолет на боевой взвод, оцепенела, прислушиваясь.

В расположении обороны продолжали вспыхивать и гаснуть огоньки, рвались гранаты, коротко вздрагивала холодная почва. От этого создавалось впечатление, что все кругом задвигалось, засуетилось и словно задрожала тьма. Ночь наполнилась сплошным автоматным треском.

– Как сюда прибыли, все время вот так, – тихо проговорил Рычков, ближе придвигаясь к Лене. – Не бывало у противника, чтобы он лез в ночное время. А теперь вот прут чаще всего в потемках.

Лена отчетливо услышала приближающийся топот, чужую речь, хрипение, крик… Ближний, призрачный силуэт качнулся и исчез.

– А-а!.. – раздалось слева.

– Бей в упор! – донеслось с другой стороны.

Лена увидела вторую тень, быстро скользнувшую к окопу. Тень порывисто выпрямилась. Огромное тело стремительно приближалось, заслоняя собой бегущих позади. Что-то тяжелое мягко рухнуло перед окопом.

– Так вас! – яростно хрипел Рычков.

И снова палил секущими очередями из автомата.

– Отхлынули! – проговорила Лена.

– Не дать опомниться. В штыки! – громко приказывал знакомый голос.

– Наш комиссар! – взволнованно сказал Рычков. – А мне запрещено в атаку… при ружье я!..

Но Лена уже не слушала его.

– Вперед! – полетело по цепи окопов. По голосу оба они узнали старшего лейтенанта Метелева. – Вперед!

Лена привстала. Мимо нее, крепко стуча каблуками сапог, пробежало несколько человек. Она выскочила на запорошенную снегом землю. Впереди мелькнул огонек, мелькнул и исчез, словно огненное пламя вырвалось из черной пасти или какое-то чудовище приоткрыло глаза и сразу зажмурилось. Потом что-то залязгало, застонало. Лена поняла: наши уже перескочили первые окопы противника. Вдруг кто-то рядом поднялся во весь рост. Возле ее уха раздался злобный крик врага. Он навалился на Лену сбоку, она забилась в его руках. Внезапно вблизи грохнул оглушающий взрыв…

Земля закачалась. Перед глазами медленно расплывались синевато-искристые огромные круги.

Лена силилась овладеть собою, но мешал неразборчивый, непривычный звон в ушах.

Коснувшись лицом земли, она застонала, словно вдруг осознав мучительную затерянность и свою ничтожность в сравнении со страшным мраком, беспредельно царившим над ней…

– Ко-ля… Помоги!..

Крик ее был очень слаб, или его проглотили иные звуки. Лена не услышала собственного голоса. Подумалось даже, что она только шевелит ртом, не произнося слов. Она не слышала и грохота боя. Все больше напрягала она слух, но ничего уловить не могла. Наконец, она поняла, что случилось. Было страшнее всего остаться глухонемой. И ноги…

«Ну почему совсем перестали слушаться ноги?». Силясь приподняться, Лена тоскливо посмотрела вперед. Казалось, она видела, как колебался воздух над местом рукопашного боя. И в то же время ни звука, ни шороха не улавливала она слухом; только шум и шум в голове да ощущение приторно-сладкой слюны во рту: «А быть может, хлынула кровь?». Лена оперлась на локоть, ладонью ощупала губы. Они были сухи. Прикоснувшись щекой к заснеженной сырой земле, она ощутила нестерпимую жажду.