Текст книги "Рассвет пламенеет"

Автор книги: Борис Беленков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 36 страниц)

Киреев не успел ответить генералу, как Наташа снова порывисто вошла в спальню. Склонившись над отцом, она что-то зашептала ему. Генерал поднялся с постели и стал торопливо одеваться.

– Немцы, Сергей Платоныч, прорвались, – проговорил он, застегивая ремень.

Минутой позже командующий уже стоял у машины, в которой его поджидал адъютант. Они уехали к штабу.

Киреев поднялся более спокойно, чем генерал. Этот человек всегда и все делал как будто неторопливо и со стороны казался медлительным. Но зато каждое его движение, каждый поступок были предельно четкими и обдуманными.

– А папа ни капельки так и не поспал, – сказала Наташа.

– Что поделаешь, Наташа, – не тотчас ответил полковой комиссар. – На твоего отца государством возложена огромная ответственность.

Затем он попрощался с Наташей и вышел на улицу.

* * *

Подполковник Василенко не поднялся, когда вошел полковой комиссар, а остался неподвижно сидеть на ящике, закинув ногу на колено. Комдив был без гимнастерки, в безрукавой голубенькой майке, с обнаженными крепкими мускулистыми руками, открытой широкой грудью.

– С приездом, Сергей Платоныч, – проговорил он, медленно поворачивая свою красивую голову на короткой жилистой шее к полковому комиссару. – Рассказывайте, как там большой хозяин, щедр на угощение или скряга?

– Я большого хозяина видел только ночью. Да и в такой неподходящий момент… Некогда было угощаться, – ответил Киреев ровным голосом, досадуя, что комдив не с того начал с ним разговор.

Василенко возвел на него быстрые, хитровато прижмуренные глаза. В них чуть заметно трепетали светлячки задорной усмешки, что отражало его хорошее настроение.

– Отметить торжественную встречу не потребовалось бы много времени, – продолжал он, словно намереваясь разжечь самолюбие полкового комиссара. – Нечего сказать, встретились давнишние друзья!.. Кури, трубка, табак, да иди с богом. Или вы рады этому, чтобы тем же отплатить?

– Владимир Петрович, нам сейчас не до шуток, – веско молвил Киреев, не глядя на комдива. – Может, сейчас, а может, немного позже, но предстоит бешенный марш навстречу войскам генерала Руоффа. Сегодня ночью некоторые его передовые отряды прорвали оборону наших войск. Где это произошло – в глубокой ли Моздокской степи, вблизи ли железнодорожной линии, – я не могу вам сказать. Но общее положение стало весьма серьезным. Вы спросите: а в какой мере это затронет наш гвардейский корпус?

– Разумеется.

– Командующий ставит перед нами задачу: остановить дальнейшее продвижение вражеских войск в район Червленной!

– Одним нашим корпусом? – выждав немного, озабоченно переспросил Василенко, глядя на полкового комиссара широко раскрытыми глазами. – Не слишком ли «боевая» задача? Корпусом против всей армии Руоффа!!!

Так как Киреев не ответил, то Василенко, достав с окна пачку папирос, не торопясь, закурил и, глядя на сизовато-серые клубочки дыма, скручивавшиеся и таявшие перед его лицом, усмехнулся. А когда их взгляды снова встретились, он грустно подмигнул своему комиссару, словно этим хотел сказать: так-то! вот! И затем он продолжал:

– А что слышно насчет подхода резервов ставки?

– Они еще на подступах к Кавказу. Может, как и нам приходилось в свое время, болтаются в Каспийском море на баржах.

Поморщась, Василенко покачал головой. Затем он, выставив вперед ногу, наклонился, щупая и потягивая кверху голенище сапога, плотно облегшее вокруг мясистой икры его. Встав, топнул ногой о пол, прошелся по комнате, прихрамывая.

– Жмут сапоги. Да, еще вот о чем: почему вы, Сергей Платоныч, говорите – «Может сейчас, а может быть, несколько позже»? Разве этот вопрос окончательно не решен? Уж действовать, так надо бы действовать быстро!

– О «быстроте» уже позаботились, – сказал полковой комиссар с иронической, зло задрожавшей на его губах усмешкой. – «Сверхбдительные» люди из местных оборонцев через Терек мост взорвали!

В это время вошел адъютант комдива и доложил, что полкового комиссара желает видеть капитан Рождественский – комиссар одного из батальонов.

Минутой позже Киреев, как бы желая предупредить его, сам протянул ему руку, заговорил: – Здравствуйте, товарищ Рождественский. Так вы куда, в какие места за семьей намереваетесь?

– Немного дальше станции Терек. Это в сторону станицы Калиновская. Там, на хуторе, жили мать и сестра. Возможно, туда же прибыла жена с детьми. Если она успела эвакуироваться из Ростова, – быстро объяснил Рождественский. Голос его был мягким и приятным, хотя немного и срывался. Капитан, по-видимому, хотел высказать все одним выдохом. – У меня трое деток, жалко… Разрешите, товарищ гвардии полковой комиссар? В полку обещали грузовую автомашину. Вернусь в течение суток. Мне только бы успеть выхватить их из-под огня!

Киреев с сочувствием посмотрел на Рождественского, не зная, что ответить. Он снял свое пенсне, достал из кармана футляр и извлек из него кусочек замши, стал не спеша протирать стеклышки.

– К сожалению, туда невозможно проехать на автомашине, – заговорил Киреев. – Мост через Терек взорван. К тому же район тот сегодня ночью, вероятно, занят противником.

– Уже?! – проговорил Рождественский дрогнувшим голосом. – Занять противником!.. Сегодня ночью?.. Разрешите идти, товарищ гвардии полковой комиссар? – точно вдруг очнувшись, спросил он, выпрямившись.

– Идите, – согласился Киреев и в тон себе кивнул утвердительно.

III

Несмотря на все это, к Рождественскому постепенно возвращалось чувство спокойствия. Он старался заставить себя думать только об одном – об ответственности за свои обязанности по службе. Этому, кстати, в некоторой части способствовало сознание, что больше уже не существует для него нерешенного вопроса о поездке. Затем, к удивлению своему, у него возникла радостная надежда: «Да должны же наши выступить, наконец, против орд Руоффа». Он полагал, что командование не может позволить немцам прорваться к месту переправы через Терек, чтобы затем выйти в Гудермесскую степь. «Быть может, будет даже развито короткое наступление? И район, где живет мать, очистят от гитлеровцев?» мысли такого рода приносили ему облегчение. И он подумал, что ему как можно скорее надо погрузиться в дело.

Возле штаба батальона, под деревом стоял стол и вокруг него сидели солдаты хозвзвода. Среди них был лейтенант Дубинин. С ними же завтракала военврач батальона Тамара Сергеевна Магура. Она встретила Рождественского вопросительным взглядом, а потом спросила об его успехах, стараясь придать своему вопросу невинный вид. Вежливо и сдержанно Рождественский уклонился от прямого ответа. А когда он и Магура остались только вдвоем, разговор между ними возобновился.

– Вам, вижу, не разрешили за семьей? – спросила она, стараясь уловить его взгляд.

– И не могли разрешить, – ответил он, тихо шевельнув ртом, и холодно и грустно улыбнулся одними губами, как бы стараясь показать ей, что он твердо в этом убежден. – В том районе уже немцы.

– Немцы! – воскликнула Магура, насупив густые брови. – Да не ошибка ли это?

– Трудно ошибиться, когда об этом нашему дивизионному командованию известно. – И потом он прямо взглянул в несколько удлиненное лицо военврача, чувствуя, что язык его не хочет поворачиваться во рту. – Я бы дорого заплатил, чем угодно, чтобы сомнение еще было возможно, Тамара Сергеевна. Когда прежде я сомневался, что немцы, может, туда и не дойдут или дойдут, но не так скоро, тогда мне было тяжело, но легче, чем стало теперь. Теперь я знаю, что они там, – добавил он и вздохнул.

Сказав это, он сдавил лицо руками, да и сам весь сжался, все ниже и ниже склоняясь над столом. Магура думала, что он плачет. И у нее глаза затянулись влагой, она тоже склонилась над столом, разделяя горе комиссара батальона.

– А где командир батальона? – обратился он к Магуре. – Газеты приносили?

– Андрей Иванович пошел в штаб полка. А газеты только что принесли. Они в хате, хотите, я принесу их вам, Александр Титыч?

– Спасибо, я сам… Когда вернется Симонов, скажите ему, что я в роты пошел.

* * *

В этот день они снова встретились. Время было уже к полудню. В Закан-Юрте надрывно били из зенитных орудий. Ноющий звук вражеского самолета уже затихал, но зенитки все еще не прекращали огня. Скоро разведчик совсем скрылся, нырнув за сизовато-серое облачко.

– А все же как близко рвались снаряды, – с досадой проговорила Магура, сердито взглянув в сторону зенитчиков.

Рождественский продолжал читать газету. Он знал, что Тамара Сергеевна обращается к нему, но только кивнул головой ей в ответ.

– Все-таки ушел, подлец! – возмущалась Магура.

– Ушел, конечно, – наконец, проговорил Рождественский.

– Вы так говорите, словно вас это не трогает, – заметила она.

– А как же мне говорить? – удивленно спросил Рождественский. – Может быть, так: «Ах, ушел!» Это, однако, ни е чему. Когда-нибудь не уйдет, долетается!..

– Я думаю, что все-таки равнодушие вам не к лицу, товарищ гвардии капитан, – заметила Магура. – Нельзя же… Вы – комиссар…

– О да, конечно! – усмехнулся Рождественский. – По долгу службы обязан вас утешать, унимать ваше, так сказать, благородное возмущение.

– Речь идет не только обо мне…

– Уж не думаете ли вы, что мне безразлично – сбили наши зенитчики самолет или не сбили?

– Вы хотите сказать… – начала было Магура.

– Я ничего так не хочу, – обрывая Магуру, строго сказал Рождественский, – как главного в нашем положении – спокойствия! Этого, кстати, вам тоже недостает, товарищ военврач третьего ранга. Наши временные неудачи не должны обескураживать людей с «горячими» головами. Стоять насмерть – вот какова теперь наша задача. А возмущением делу не поможешь.

Он снова склонился над газетой, едва заметно шевеля обветренными губами.

Некоторое время Магура почти в упор рассматривала Рождественского, и ей становилось неловко за сделанный ему упрек. Она подумала: «Кто же, как не этот человек, стягивает весь батальон в единый боевой кулак?»

– Значит – насмерть… – тихо произнесла она.

Рождественский кивнул на дорогу.

– Если вы не желаете, чтобы все мы покатились вслед за беженцами… Каспийское море уже недалеко!

Неожиданно Тамара Сергеевна сказала с грустью:

– А у меня мама в Смоленске осталась, – она сорвала травинку, прикусила ее и отбросила в сторону. – Не успела эвакуироваться.

– С отцом? – спросил Рождественский.

– Нет, отец у меня военный… Но где он, не представляю. Знаете, Александр Титыч, я хотела стать знаменитым хирургом… чтобы делать удивительные операции… не получилось.

– А почему?

– Замуж вышла… Уехала с мужем в деревню. Он был агрономом. Работала я в районной больнице терапевтом… А тут – война…

– Почему вы говорите – был… А где он сейчас?

– Убили немцы… – Магура заторопилась. – Ну, я пойду. Мне надо побывать в третьей роте. Вон политрук Бугаев, начнете сейчас философствовать.

Бугаев шел немного вразвалку. Его круглое, скуластое лицо было озабоченно, но небольшие зоркие глаза, как всегда, усмехались.

– По вашему приказанию гвардии политрук Бугаев явился.

– Вижу, что явился, – с добродушной усмешкой сказал Рождественский.

– Разрешите спросить?

– Да.

– Сегодня уезжаете, товарищ гвардии капитан?

– Куда?

– Как куда?.. За женой… за детьми!

– Поздно, там уже немцы хозяйничают, – медленно, словно нехотя ответил Рождественский.

Из голубой небесной дали донесся протяжный и тоскливый журавлиный крик. Сначала он слышался издалека и был еле уловим, затем переливчатые голоса стали звонче, будто невидимые гусли звучали в вышине.

– Как высоко! – мечтательно проговорил Бугаев.

Журавли летели над плоскогорьем в сторону Грозного.

Они летели большим треугольником, редко взмахивая широкими крыльями, полные стремления вперед.

С затаенной улыбкой, слегка прищурив глаза, Рождественский смотрел в вышину. Казалось, он завидовал непреклонной воле птиц, настойчиво преодолевающих встречный ветер.

– Ничто их не остановит, Павел, – заметил он увлеченно. – Эх – жизнь!.. Сильна же она, а, Павел…

– Да-а… у этих птиц си-ильная воля к жизни, – согласился Бугаев, растягивая слова. – А только бы я их, если бы мог, разогнал…

– Почему? – с удивлением спросил Рождественский.

– А вот – летят, черти, курлычут! – возмущался Бугаев. – На солдата тоску нагоняют. Говорят: это из наших мест летят…

Рождественский помолчал. Затем ответил:

– Русскому солдату – где бы он ни был – везде его милая Родина видится… К своему делу, к дому тянут воспоминания. Ну и пусть! Злей будет с гитлеровцами драться.

– Будь перед нами сейчас гитлеровцы, солдат бы тогда не изнывал. А тут духота стоит невыносимая, траншеи роют – обвариваются. Не горы взглянут – чернота! Говорят: это край нашей земли!..

Вдали, за Сунжей, в сизоватой дымке дыбились горы, вершины их сверкали ослепительной белизной. Подножье, покрытое лесом, было затемнено и угрюмо.

– Н-нет, Павел, – задумчиво проговорил Рождественский, не глядя на Бугаева, – здесь далеко еще не конец советской земли. Но для отхода наших войск – это уже предел. – Затем он спросил: – Где твой командир роты?

– Роет траншею.

– Сам?

– А чего ж… Размяться – это дело полезное.

– Здорово! – усмехнулся Рождественский. – Пройдем-ка к нему.

Командиру первой роты лейтенанту Петелину было двадцать пять лет. Гибкая фигура его казалась мальчишеской. Он любил принарядиться, но не всегда следил за необходимой офицеру выправкой. Чубатую голову он обычно причесывал пятерней. Пренебрегая необходимостью личного примера, часто появлялся в расположении роты без ремня и головного убора, а иногда и без гимнастерки.

Рождественский увидел Петелина в траншее. Вместо приветствия и рапорта лейтенант с усмешкой на разгоряченном лице крикнул:

– Ну, как, товарищ комиссар, доходная у нас работенка?

Рождественский промолчал. Петелин продолжал копать, то и дело поплевывая на ладони. Синяя майка, мокрая от пота, прилипла к его плечам, голова была повязана носовым платком.

– Может, отдохнем, что ли? – предложил Рождественский.

Петелин разогнул спину, смахнул со лба крупные капли пота.

– Работать легче, чем сидеть и ждать, – он поднялся на руках над траншеей и легко выскочил на насыпь. – Мечтаю в свое удовольствие, когда работаю!..

– Чалму эту не мешает заменить головным убором, – заметил комиссар. – Да гимнастерку наденьте, подтяните живот ремнем… лирик! – уже с улыбкой добавил он.

Вяло шевеля руками, одеваясь с неохотой, Петелин, словно ища поддержки, вопросительно взглянул на Бугаева, но тот отвернулся.

– О чем мечтаете, любопытно? – спросил Рождественский.

– В дыру загнали, воюем вот лопатами! А фашисты к Червленой подходят! – скороговоркой выпалил лейтенант.

– Ого, веселый разговор! – воскликнул Рождественский. – Ты бы Симонову, командиру батальона, об этих мечтах рассказал…

– И говорил… Знаю уже… Ему только скажи!.. Никто не хочет понять, как душу тоска разъедает. «Терпение!..» А когда конец терпению нашему?

Подойдя ближе, Рождественский внимательно оглядел командира роты. Потом спросил:

– Вы это серьезно, лейтенант?

– Товарищ гвардии капитан, но разве солдаты не видят, как по ночам пожары за Тереком в Моздокской степи полыхают?.. Послушайте-ка, что говорят в окопах.

– Что, например?

– Даешь наступление!.. Хватит ждать!..

Рождественский покачал головой:

– Если нам все окружающее воспринимать только чувством – без строгого расчета, – никогда мы не научимся управлять людьми. «Даешь!..» А вы что же солдатам ответили – «Ура!..»?

– Разрешите?

– Довольно!.. А то вы, пожалуй, договоритесь…

Рождественский сделал несколько шагов в сторону, кивком головы предложил Бугаеву следовать за ним, потом остановился и повернулся к Петелину: тот увидел, что он улыбается.

– Слушайте, лейтенант, – произнес он мягко, – войну по своему нраву вам не повернуть! Придется перестраивать свой характер, Петелин…

* * *

Темная ночь.

В низменности, на берегу Сунжи, не слышалось стонов отар овец, не громыхали грузовые машины. Глыбы земли, кучи мелкого щебня, еще не раскиданные вокруг свежевырытых окопов, причудливо проступали сквозь тьму. Напряженная тишина рождала у человека настороженность и тревогу. Казалось – вот сейчас расколется тьма, полыхнет сухая трава, трескучими прыжками разбежится огонь, затопит пламенем и подножья меловых скал, и затаившуюся, поросшую чертополохом степь. Быть может, впервые над районом обороны гвардейской стрелковой дивизии тянулась такая напряженная ночь.

Чувствуя, как постепенно исчезает усталость после дневных работ, Петелин и Бугаев молча лежали рядом. Чуть подальше на привялой траве растянулся Рождественский. Он лежал, ощущая теплую землю; свежий ветерок заползал под ворот еще не просохшей от пота гимнастерки. Все трое слушали глухо доносящиеся из-за далекого Терека бомбовые разрывы.

Рождественский находился во власти нахлынувших на него мыслей о семье. От неизвестности, – что же с Марией, – тоска цепко хватала за сердце. После каждого взрыва он думал: «Вот, может быть, в эту минуту взлетел на воздух и мой дом». И перед глазами вставала беленькая хатка в степи, неподалеку от станции Терек, где он родился и вырос, где играли и смеялись его дети. И, точно ему в ответ, там, за Тереком, над толщею тьмы небо забилось мутно-красными отблесками зарева.

Он не мог больше лежать. Потянуло в штаб батальона, который находился в селении Закан-Юрт. Бугаев вызвался проводить его, но Рождественский отказался. Спускаясь с горы, он тихо повторял: «Не думать об этом… не думать!» Но, чтобы не думать о жене, детях, надо было не любить их. И он словно видел сквозь тьму, как они бегут к станции Червленной, и словно слышал плач маленькой девочки, родившейся без него, имени которой он даже не знал. Видел Яшу и Анюту, с трудом поспевающих за матерью. Они, сосредоточенные и молчаливые, с испуганно раскрытыми глазенками, изнемогают и семенят ножками – вперед, вперед… «А если они не успеют перейти Терек?! Не думать, не думать. В сущности я же ничего не знаю, может быть, Марии удалось выехать…»

Войдя в штаб батальона, Рождественский принялся тормошить комбата, майора Симонова, вздремнувшего на топчане. Симонов поднялся и недоуменно уставился на комиссара. Никогда Рождественский не будил Андрея Ивановича, страдавшего бессонницей, если тому удавалось уснуть. Симонов это знал. Он выжидательно смотрел на Рождественского. Короткий пучок его седоватых усов словно шевелился.

Рождественский молча присел к столу.

– Случилось что-нибудь, Саша? – спросил Симонов.

– Да нет… Почти ничего не случилось.

Поглядывая искоса, Симонов достал газету, оторвал кусок на закрутку. Размягчая пальцами бумагу, спросил:

– Почему вдруг грустный?

– Осень. Пора такая.

– А без лирики можешь ответить?

Пытаясь улыбнуться, Рождественский скривил губы и отвернулся.

– Прицел установлен – стреляй! Чего отворачиваешься? – допытывался комбат.

Безмолвно рассматривая смуглое спокойное лицо Симонова, Рождественский подумал: «Что я ему скажу?» Затем он заговорил медленно, с трудом произнося каждое слово:

– Андрей Иванович, вспоминаешь ли ты наших общих с тобою друзей, погибших в снегах под Москвой?

– Что-то спросонок не пойму, к чему ты клонишь?

Рождественский прошелся к двери и обратно.

– К чему я «клоню»? Да просто так. Я часто думаю об этом. Теперь вот под Сталинградом…

– Выше подними голову, Саша! Эти думы гони…

– Спасибо за совет, но речь идет не обо мне.

– О ком же? Ты все-таки расскажи мне толком.

– Иду я из первой роты, иду, а в голову лезут мысли, черные, какие-то колючие и обидные.

– Мохнатые, одним словом, – усмехнулся Симонов.

– Всякие, командир, – хмуро продолжал Рождественский. – Все мы знаем, что за нашими плечами – Родина… Наши люди, Андрей Иванович, в бессонные, тревожные ночи, наверное, ждут нас, ловят звуки наших шагов. Во всей стране нет человека, который смотрел бы на эту войну, как на что-то далекое, постороннее…

Симонов встал с топчана, шлепая босыми ступнями по земляному полу, прошел к двери, плотно ее прикрыл. Теперь он стоял перед Рождественским, грузный и кряжистый, с широко расставленными ногами.

– Во всем, что ты наговорил, Саша, – сказал он я тяжким вздохом, – признаюсь, сразу невмоготу разобраться.

– Сегодня заревом небо покрыто в направлении станицы Николаевской, – сказал Рождественский. – А несколько дней тому назад пожары еще были в район Моздока. Судя по всему, гитлеровцы двигаются, не встречая серьезного сопротивления.

– Командование об этом знает. А наше дело выполнять приказ.

– А разве я предложил обратное? – раздраженно спросил Рождественский.

– Мне, понимаешь, показалось, будто ты кому-то приписываешь неразумную медлительность…

Рождественский подошел к окну и открыл обе створки. На небе – ни звездочки, в селении – ни огонька. Всюду мрак. Легкий холодок ночи охватил разгоряченное лицо.

Повернувшись к Симонову, Рождественский спросил:

– Чья очередь спать на столе?

– Зачем?.. Поместимся на топчане.

– Тесновато.

– Давай – валетом, – предложил Симонов, потирая пальцами лоб, обдумывая, как начать разговор по душам.

– Вот, ты все в ротах, а я тут, ей-богу, скучаю, – начал он, еще не будучи уверен, что правильно подобрал тон. – Хочется перекинуться словом-другим, да не с кем.

Растягиваясь на топчане, Рождественский с усмешкой ответил ему его же словами:

– Наше дело выполнять приказ. О чем тут говорить? Мы – солдаты, Андрей Иванович.

– Солдаты, верно. Все в батальоне – солдаты… Да некоторые чересчур ретивы: «Когда же нас в дело пустят?» – все спрашивают…

Опираясь на локти, Рождественский приподнялся:

– Ага, видишь! Тяжелое, горькое это дело – война, а вот люди рвутся в бой! Послушал бы ты, каким тоном поют ротные командиры.

– Знаю. От Петелина слышал.

– А мне нравится такая песня, – признался Рождественский, умолчав о своем разговоре с лейтенантом. – Поют не голосом, а сердцем. Я не очень старался обрывать этот мотив.

Посмеиваясь, Симонов проворчал:

– Радуешься, вижу. А я отругал Петелина. Не могу терпеть этаких нетерпеливых…

В дверь постучали. Не ожидая ответа, в комнату вошел старший адъютант Мельников. Его возбужденный вид сразу насторожил комбата и комиссара.

– Разрешите, товарищ майор?

– Что случилось?

– Командир полка приказал: подтянуть батальон к шоссейной дороге и ждать автомашины, – не переводя дыхания, доложил Мельников.

Симонов быстро взглянул на Рождественского.

– Ясно, – твердо произнес комиссар в ответ на вопросительный взгляд комбата. – Вы послали в роты связных? – спросил он у Мельникова.

– Не успел, но… – Симонов, торопливо натягивая сапоги, оборвал лейтенанта:

– Без всяких «но»! По тревоге поднять батальон.

– Есть! – козырнув, Мельников исчез за дверьми.

Застегивая ремень, на котором тяжело обвисал пистолет, Симонов теперь уже с улыбкой посмотрел на Рождественского.

– Н-ну, так вот!.. – проговорил он уверенно. – Сунженские будни в обороне кончились, комиссар. Вероятно, махнем в Моздокскую степь навстречу ордам Руоффа. А ты как полагаешь? Туда?

– Не иначе, – с нетерпеливым чувством радости тотчас согласился Рождественский. – Я это предчувствовал – пора! Пора нам выступать, дорогой мой Андрей Иванович.

Они быстро оделись и вышли на улицу. Звезд на небе вовсе не видно. Трава у ограды казалась синей, все хаты, деревья затянулись в темноте. Только широкая дорога более отчетливо, чем другие предметы, серела, ровной лентой простираясь из населенного пункта в Сунженскую низменность. Оттуда доносились отрывистые команды, говор. Но не слышалось еще гудения моторов автомашин, которые должны бы подойти для переброски гвардейских полков в Моздокские равнины.

Рождественский испытывал чувство, словно его вскинула на огромную высоту, которая раньше казалась ему недосягаемой.

– Как бы в ротах никого не забыли, – озабоченно проговорил Симонов. – Люди разбросаны по линии обороны. Поднимут ли всех?!