Текст книги "Рассвет пламенеет"

Автор книги: Борис Беленков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 36 страниц)

XXXVI

Не легким было для Рождественского возвращение из песчаной степи. Обросший светлорусой бородкой, с воспаленными от бессонницы глазами, шел он, заплетаясь натруженными ногами, то ускоряя шаг, то замедляя его, со злостью на себя, отбрасывая мысль об отдыхе. Все его мускулы едва подчинялись ему. Он не хотел замечать и пыли, которую поднимал с дороги отяжелевшими ногами, – а их с каждым шагом становилось все труднее и труднее отрывать от земли. Наконец он пересек «Невольку».

На железнодорожной станции не было слышно паровозных гудков. Серые пустыри окраин, раскинувшиеся вокруг станции Ищерской, были затоптаны и загажены обозными стоянками. Тьма наполнялась скрежетом вездеходов, тягачей и транспортеров, грохотом огромных грузовых автомашин.

Часам к двенадцати ночи Рождественскому удалось добраться до знакомой беленькой хатки, отгороженной садом от улицы. На его стук в окно хозяева не отозвались, но ему показалось, что сквозь занавешенное стекло просачивался желтый свет. Он постучал настойчивей, придерживаясь за глинобитную стену, мелко вздрагивающую от грохота орудийных выстрелов. Послышался тонкий металлический скрежет засова, скрипнули ржавые петли, и дверь приоткрылась.

– Кто? – тревожно спросила женщина – Кого надо?

Рождественский с трудом различил с детства знакомого мужика Прохора, выглядывавшего из-за спины жены. От радости сдавило сердце. Он сказал тихо:

– Пустите обогреться…

По-видимому в его голосе Прохор уловил что-то знакомое. Он потихоньку отстранил жену за притолоку, пропуская бородатого человека в сени, не проронив ни слова, пока не вошли в горницу, освещенную лампой. Молча, с настороженной наблюдательностью хозяин измерил взором пришельца.

– Что, Прохор, не узнаешь? – сказал Рождественский, пошатываясь. – Не ожидал ли ты меня на «вороном скакуне»? впрочем – не мудрено. Я и сам из многих рассказов – устных и печатных – прежде все по-иному представлял. Красиво изображались героические приключения разведчиков. А вот у меня все не – оброс бородой, измотался…

– Александр Титыч! – сдавленно воскликнул Прохор и засуетился, отыскивая место для гостя. – Титыч вернулся!

– Он самый. Воды, ради бога, воды… Умираю от жажды.

Будто звучным колоколом Проход загудел на жену, махая руками:

– Не годится вода. Молочка! Подавай теплого молочка. Измучился как, а? садись-ка вот. А мы все ждем… Ты слышишь, – понизив голос, он почти зашептал: – Загудело-то как у наших? Небось, слышно и в Ачикулаке! Русские возвращаются. А думалось, когда все это будет?

Рождественский тяжело опустился на табуретку.

– Возвращаются, конечно. Ты что же, не верил в это?

– Да что ты, Александр Титыч! Ну, давай молочко, баба!

Откинувшись головой к стене, точно в полузабытьи, Рождественский произнес устало:

– На зубах песок, а на сердце – камень…

Выставив перед собой дебелые руки, жена Прохора поднесла кувшин с молоком.

– Попейте, пожалуйста, – склонясь, говорила она грудным голосом. – Тепленькое, вот словно знали, в печке грелось.

– Если уж такая ласка, – взяв кувшин, сказал Рождественский. – Вот это нектар! Спасибо вам, добрые люди. Вот так животворное!

– Александр Титыч, в степи не довелось встречать Парфенова? – спросил Прохор. – Слышно, объявился он там.

Глубоко запавшие глаза Рождественского засветились. Усмехнувшись, он сказал жестко:

– В степи-то его разгадали. И шлепнули!

Другой такой же объявился в Ищерской.

Рождественский привстал.

– Что же, и этот действует теми же методами?

– Хаты моей он не знает, а я встречь не попадаюсь, не знаком. Приходится сторониться. Расхаживает, ищет «вчерашнего дня».

– Не хватало вам – зарыться лицом в землю да отсиживаться…

Прохор покачал головой.

– Делаем, что в наших силах, Александр Титыч…

– А этого «новичка» порешить не можете?

– Легко так сказать, а сделать в теперешнем положении…

– Делать тяжелей, это я знаю. Но еще тяжелей сидеть без дела, Прохор.

Прохор не обиделся, он что-то говорил, оправдываясь. Рождественский сидел неподвижно, словно призадумался, нагнувшись вперед. Руки его покоились на коленях. Прохор отошел на цыпочках, помахал рукой жене.

– Спит, – сказал он тихо.

– Измотался, бедняга.

Рождественский еще только дремал. У него не было сил, чтобы встать, раздеться. А когда, наконец, очутился на кровати, увидел, что окна уже не занавешены и из сада струится бледноватый свет. «Проснуться бы утром и увидеть наших, увидеть Андрея Ивановича. Спать, спать!..» – подумал он, засыпая.

Утром, лежа в кровати, не открывая глаз, он стал прислушиваться к тихому говору в хате.

– Кажется, уже просыпается, – произнес Прохор.

– Пусть еще поспит, – раздался знакомый женский голос. – Он так измучился…

Рождественский приподнял веки и сейчас же снова закрыл, точно от резкого света. «Что же это?» Открыв глаза, он снова увидел перед собой исхудавшее, невыразимо милое, дорогое ему лицо. Склонившись над ним, Лена спросила чуть слышно:

– Вы не больны, Александр Титыч? Вы страшно стонали во сне…

Улыбнувшись, он взял ее руку повыше локтя. Их лица сблизились. Оба почувствовали дыхание друг друга.

– Аленка, жива! – слабо выговорил Рождественский.

Она пошатнулась. Он обеими руками схватил девушку за голову, притянул к себе. Когда он поцеловал ее в лоб, в щеки, она не пыталась подняться, неловко и стыдливо улыбаясь.

– Слушайте меня, Александр Титыч, – наконец сказала она. – Я вернулась третьего дня. Я все уже передала нашему командованию. Думала, что вы… Но все обошлось. Как я рада, Александр Титыч…

– Что же ты передала?

– Передала, что в песках сосредоточен корпус генерала Фельми. Начальник штаба подполковник Рикс Майер. Это не армия, а особый корпус. К нему придан кавалерийский полк под командой полковника фон Юнгшульца. Этот корпус Гитлером предназначен для операций в Иране, и потом вообще где-то там, в Африке будто. Весь корпус сформирован из разного сброда. Политические, реакционные эмигранты из восточных стран. Все они жители Востока или немцы, жившие в Африке. Весь личный состав из пожилых людей. В общем, армия в миниатюре, со всеми родами войск.

– Верно! Совершенно верно. Говори, Лена, все по порядку, – уже успокоившись, с чуть заметной улыбкой сказал Рождественский. – То, что узнал я, подтверждается твоими данными. Продолжай, Аленка.

Лена долго рассказывала о своих приключениях. Рождественский пытался было встать, она запротестовала, поправила у него под головой подушку и села у его ног.

В горнице они были теперь наедине. Лена рассказывала все обстоятельства, по порядку, и Рождественский одобрительно подумал, что она хорошо подготовилась к докладу. Но Лене показалось, будто он перестал ее слушать. Смутившись, она прервала рассказ.

– Вам это неинтересно, Александр Титыч? Вы все это знаете…

– Ты не сказала мне, откуда так много узнала? Кто тебе помог?

– Того, кто мне помог, в живых уже нет.

– Ого, – удивился Рождественский. – Что же с ним произошло?

– Я расстреляла его, – угрюмо сказала девушка. – Встретилась я с ним в степи. Сперва он вел себя очень нахально. Потом назвал меня сумасшедшей. Потом заплакал. Он хныкал от бешенства, хныкал, но отвечал на мои вопросы. Попытался врать с первых же слов, но ведь мы уже кое-что знали о таинственном войске! И он это понял. Стал отвечать. О себе рассказал, что он вечный бродяга, по происхождению – немец. Жил в Иране. А началась война – его перебросили в Германию. Вот из таких и весь корпус Фельми. Ждут, когда Клейст прорвет нашу оборону, чтобы потом ринуться в Иран, а оттуда в Индию. Подумайте, какие далекие планы!

– Да, именно далекие.

– Ну, а правильно я поступила, что расстреляла его?

– Ты вела себя, как подобает честному советскому воину, – сказал Рождественский. – Теперь будем пробираться к своим.

– Нет! – порывисто ответила она. – Мне еще не время…

– То есть, как это не время? – удивился Рождественский.

Лена помедлила с ответом, думая: «Не отнесется ли он равнодушно к тому, что я сообщу сейчас?»

– Я получила приказание от комдива. Должна находиться в Ищерской до вступления наших войск… А для вас особое приказание…

– Какое же?

– Немедленно отбыть… Что называется, возвратиться восвояси.

– Мне одному?

– И Коля с вами…

– А с тобой же кто останется?

– Радист. Остальные разведчики ушли уже. Я даже не видела их.

– Значит, ты остаешься, Аленка, – задумчиво проговорил Рождественский.

– По всему видно: командование ждет вашего личного доклада, – сказала девушка. – Вот шифровка, Александр Титыч.

* * *

В следующую ночь нужно было перейти линию фронта. Рождественский согласился с Прохором, что лучшее место для перехода – топи, заросшие лесом по берегу Терека. Жена Прохора и дочь, взяв топорик и веревку, пошли в заросли над рекой за сухим валежником. А Прохор с одним из соседей – надежным человеком, запряг в телегу старого колхозного коня. Они даже ухитрились получить пропуск у коменданта на право перевоза сена в станицу. Однако не успели они перебраться через «Невольку», как их завернули обратно. Прохор говорил своему соседу, когда они решили попробовать в другом месте:

– Слышь-ка, Федор, твоя борода глупому патрулю может внушить почтение. Отвешивай поклоны, просись, ей-богу, да подольше…

– О-о!.. – заверил старик. – Тут уже я на поклоны спины не пожалею.

– Ну вот, а тем часом я буду глазами зыркать, где у них что в движении…

– Давай, Прохор, валяй. Дело это общее.

– А уж погонят ежели, тогда не тяни, не то пристрелить могут. Так что гадай по виду, с кем ты дело имеешь.

Они кружили по буграм и балкам. Но, вероятно, старому колхозному мерину суждено было оставаться без сена.

– Потерпи, конь, – виновато сказал Федор, когда вернулись в станицу. – Видать, такое время недолго протянется. Вот зараз надеру-ка я тебе соломы с крыши, и жуй. Что ж поделаешь, какое было сенцо, все анафемы заграбастали, чтоб им ни дна, ни покрышки!

Постучав в окно, он позвал:

– Яшок, выдь-ка сюда!

Из сеней на двор вышел мальчик, с густыми русыми бровями, с голубыми глазами, глубоко сидевшими под нахмуренным лбом. «Я слушаю!» – говорил его строго подтянутый вид. И в то же время казалось, что он хочет сказать: «Мне все здесь не нравится!». Чего-то ему здесь недоставало.

– Дяденька Федор, попасти Саврасого? – спросил он не по возрасту степенно. – Я сейчас…

Федор взглянул на белокурую головку мальчика, на его задумчивое лицо, и ему стало грустно. Старик своих детей не имел. Мальчик ему полюбился, но эта Настя… Хотя именно она и привела Яшу к нему, все же он всем своим существом ненавидел девушку с того момента, когда Настя сказала, что она-де, мол, теперь считает мальчика своим приемным сыном «Вот нахальная девка! – думал Федор. – Холера… С панталыку сбивает мальчонку!».

Он заглянул Яше в глаза, спросил подавленно:

– Была званая матка опять? Вот я ей, – и он засуетился, комкая в узловатых руках вожжи. – Я вот ей, только еще появится. Мы могем и закруткой…

– Нет, ее не было, дяденька Федор.

– А-а… Ну, не будь скучный, попаси Саврасого. Дрянная жизнь для него наступила, Яшок. Ездили мы, ездили!.. А всюду эти… Вот разнесчастный Савраска без сена опять остался. Или не любишь ты коняк? Молчишь, а?

– Люблю, – возразил мальчик.

– А верхом ездил?

– Еще как – в седле.

– Н-ну? А где же?

– У нас на Дону. – Мальчик помолчал, вспоминая что-то, потом сказал увлеченно: – С папой ездил. А степь там, дяденька Федор, глазом до конца не достать – ровная. А травы – ух! Земля – чернозем… у вас не такая.

– Вот прогонят чужаков, повезу я тебя в вашу степь. Посмотришь, может, наша лучше, чем на Дону, – словно обиженный, проговорил Федор. – Это нашей-то конца и края нет!

– Есть, – убежденно заявил Яша.

– А ты как знаешь?

– С мамой бежали мы по вашей степи, а я думал – конца ей не будет, а вот кончилась. В ваши пески прибежали. А если бы пробежали еще немножко, к Каспийскому морю вышли бы.

– Вот как! А ты откуда про моря знаешь?

– А кто же не знает про моря? Я даже про океаны…

– Смотри-ка! А сам ты видел?

– Океана не видел, а море, Азовским называется, видел. Рыбы в нем – ух! На экскурсию ездили, папа возил. Он педагог…

– Это как – педагог?

– Ну, учитель, значит.

– А-а… детей, что ли, учил?

– Нет, учил больших, как я.

– Ух ты – большой!

– Большой, – совершенно серьезно сказал Яша и смолк.

– Ну, ладно, верю – большой, – примирительно проговорил старик. – Попаси Саврасого, во-он туда его, по огороду, у канавы…

* * *

Прохор рассказал Рождественскому о том. Что он видел в степи.

У комиссара складывалось твердое убеждение, что наступать отсюда противник не намерен, что здесь, по обрывистому скату от Терека и по равнине в сторону Ногайских песков, им создана прочная оборона. Сообщение Лены о том, как поспешно отбыли из Ищерской офицеры, Настины жильцы, подтверждало, что где-то в другом месте Клейст концентрирует силы для прорыва обороны советских войск.

– Слушай, Прохор, – дрогнувшим голосом, насторожившим Лену и хозяина, позвал Рождественский, – смотри! – Он указал рукой сквозь окно. – Странный мальчик какой-то…

Подойдя к окну, Лена увидела мальчика метрах в трехстах, стоявшего возле лошади спиною к окнам. Одет он был в длинный ватник с поднятым воротником.

– Титыч, в окно-то не очень, не надо бы вам, народ ходит… – обеспокоился Прохор. – Сядьте за притолоку. Заметить могут. А мальчик – это сиротка, Федоров сынишка теперешний. Нервный мальчонка, что верно, то верно.

– Сколько стоит – не шелохнется! – заметил Рождественский.

– Такой уж он и есть. С людьми неразговорчив, все молчком больше. Только к нашей Насте льнет…

– Мне вспомнилось такое… близкое очень, – грустно произнес Рождественский и отошел от окна. Он не сел к столу. В глубоком раздумье долго смотрел в темный угол. «Нет, нет, – мысленно произнес он, – это уже нервы!» – И тихо вымолвил: – Суровая она, жизнь…

* * *

Вечером Рождественский прощался с Леной и радистом.

– Будьте смелы, но цели здесь перед вами иные, чем в бою, – сказал он. – Будьте осторожны. И еще раз – будьте осторожны!

Когда Прохор увел радиста, Лена села за стол. Перекладывая спичечную коробку с места на место, она сказала задумчиво:

– Мы, Александр Титыч, обязательно встретимся.

– Встретимся, конечно, – уверенно ответил он.

Лена опустила голову. Казалось, что в эту минуту она не знала, как упрятать свой взор, и делала вид, будто поспешно ищет что-то у себя на коленях.

Рождественский понял, с какой силой она сдерживает свое волнение.

– Мне пора, Лена, – решительно сказал он.

Лена встала и молча пошла впереди него, направляясь в сад.

Уже была полночь. Вблизи станицы, над вражеской обороной к северо-востоку взмывали к небу ракеты, изливавшие безжизненный бледный свет. Обняв ее за плечи, он мягко сказал:

– До свидания, Аленка.

– До свидания, – прошептала она. – Счастливого вам пути, Александр Титыч.

– Ну, пошли, Прохор.

– А я готов, – пошли.

На окраине станицы они встретились, наконец, с Рычковым. Тот уже давно не видел Рождественского и сразу рванулся к нему. Но Рождественский предупреждающе поднял руку: «Тсс!..» Молча двинулись в поле, темной полосой оставляя за собой след на поблекшей траве.

Каждый отдельный взрыв как бы повисал в воздухе и еще длился некоторое мгновение, пока его не поглощал следующий. Иногда Рождественскому чудилось, что из ночи смутно прорываются вопли. Временами грохот нарастал, позади взлетали огненные шары, вокруг искристых клубов вздрагивал воздух. Затихало – тогда отчетливей долетал раздражающий скрежет гусениц.

Северный берег Терека подступал к реке густым ольшаником. В лунном свете поблескивало глубокое отражение звезд в криничной воде. Таинственно шептались ветви деревьев, скорбно шуршала засохшая листва камышей. Ветер все явственней доносил ворчливый шумок. И наконец, открылась река. Вода будто стояла на месте, покрытая длинными черными тенями, а берег стремительно несся навстречу течению.

– Прохор, тебе время возвращаться, – сказал Рождественский.

– А вы бережком да потихоньку.

– Потихоньку, конечно, как говорят: тише едешь – дальше будешь. Ну, спасибо тебе, Прохор. Кончим войну – свидимся, надеюсь.

– Гитлер войну ведет, черт ему покрывало ткет – этому конец виден. Забегайте, трапится если. Ну, счастливо вам… счастливо вам, Александр Титыч, – ласково повторил Прохор.

– Берегите там наших разведчиков.

– Разведчиками-то мы будем. Их дело только передавать.

Некоторое время Рождественский с затаенным дыханием слушал говор реки. Темень в зарослях радовала и в то же время пугала. Черная полоса воды неуловимо сливалась с берегом, омертвевшим и тусклым.

Не произнося ни слова, Рождественский пробирался впереди Рычкова, а солдат, разводя путаницы молодых ольховых побегов, осторожно ступал по его следу. Они уже прошли километра три, но Рождественский все еще продолжал вслушиваться в малейший шорох. Они не могли представить расположения вражеской обороны. Сколько ни всматривались в чащу зарослей, различали лишь силуэты отдельных стволов, охваченных черным разливом ночи. Неожиданно лес расступился, – прямо перед ними, сквозь редкий кустарник, стала видна широкая гладь луга, покрытая низким осенним туманом. Левее в серебристом свете тускло поблескивало поле, а справа – мутной ржавчиной лоснилась длинная полоса Терека.

– Придется ползком, – склонившись к уху Рычкова, прошептал Рождественский. – Кажется, мы у самой линии фронта. Пистолет у тебя на боевом взводе?

Утвердительно кивнув головой, Рычков присел рядом с ним. Он хотел сказать ему что-то, но не успел приоткрыть рта, – совсем недалеко послышался тихий немецкий говор. Вражеских солдат не было видно – они скрывались в окопе. Рождественский первый рассмотрел в тумане холм взрытой земли. Дальше к реке луг покато спускался к отмели. «Вероятно, самый крайний пост правофлангового боевого охранения, – блеснула у Рождественского радостная догадка. – Пройдем!»

Но долго еще пришлось им лежать в холодной росистой траве, напряженно прислушиваясь к голосам, доносившимся из охранения. Притянув к себе Рычкова, Рождественский сказал чуть слышно:

– Их трое, кажется. Примечай – кого увидишь справа, а я буду бить по левофланговому. Среднего захватим живьем и вперед! Тут уж не зевай… ползем!

– Ползем, – шепотом ответил Рычков, стягивая на лоб козырек фуражки, опасаясь, что ее сорвет ветром, когда они бросятся бежать.

На полпути к вражескому окопу Рождественский остановился, мимолетное странное чувство на секунду овладело им. Он словно оставил позади что-то дорогое. Рождественский увидел, как в тумане шевельнулась человеческая фигура, высунувшаяся из окопа и обращенная спиной к разведчикам. Двое солдат полулежали, тоже вывалившись из окопа, и курили, пряча в рукавах вспышки от сигарет.

Рождественский выпрямился, выпрямился и Рычков. И неожиданно резко солдат оглянулся в их сторону. Одновременно грянули пистолетные выстрелы. В следующий миг третий гитлеровец был повален на землю.

Над рекой плыла по-прежнему тихая ночь. Неподалеку к небу взметнулось сразу несколько ракет. Застучали ручные пулеметы. Близкие окопы нашего переднего края были безмолвны.

* * *

Проводив Рождественского с Прохором, Кудрявцева в темноте полуоголенного сада осталась одна, все еще будто слыша наставительные слова: «Будьте смелы, но цели здесь перед вами иные, чем в бою. Будьте осторожны. И еще раз – будьте осторожны».

«Я-то буду осторожна, но как вы фронт перейдете?» – размышляла она, словно в это время видя Рождественского перед собой. И тогда еще, когда он только что скрылся в темноте ночи, и теперь, когда шаги его уже перестали доноситься до ее напряженного слуха, она думала и думала только об одном: «Как им удастся прорваться между такой густоты вражеской обороны?». Потом, будто невольно приподняв руку, провела ладонью по своему вспотевшему лицу, прошептав с неосознанным чувством обиды: «Ушел!.. Бровью не дрогнул, когда сообщила ему, что мне приказано остаться тут».

Прислонившись плечом к стволу дерева, она стала вспоминать весь прошедший день, проведенный с Рождественским в Ищерской. Теперь ей думалось, что во всем говоренном для нее, в каждом слове его не было той значимости и силы, которую в словах его всегда приходилось чувствовать в моменты совместной опасности на разведке, будучи один на один в глубокой песчаной полупустыне. Сегодня будто все у него было подчинено – в мыслях, в разговорах – воспоминаниям о батальоне и сборам к переходу через линию фронта.

«И вот он ушел, а я одна осталась среди этих деревьев, как среди безмолвных теней, – снова вздохнула она, и лицо ее вдруг снова приняло строгое выражение, будто окаменело. – С необыкновенной легкостью простился со мной, пожав мне руку, и ушел. Как будто между нами и не было дружбы – той, которая, как мне казалось в степи, останется на всю жизнь.

Дружба не приходит по велению или пожеланию только одного человека – у каждого на этот счет своя воля. И вот ушел он, а я, окруженная своими мучительными думами, одна осталась. Может, меня будет охватывать смутный ужас, но я буду здесь жить. Ну, пусть, ну и буду смотреть прямо в глаза даже смерти».

Продолжая думать обо всех самых простых разговорах с Рождественским, вспоминая при этом все черты его лица, Лена все больше мрачнела. Постепенно в ней нарастало ожесточение ко всему в ее жизни, в особенности к тому, что привело ее ко встрече с ним.

«Ведь он не мог не понимать того, что творилось в моей душе, в особенности тогда, когда уже начало вечереть и ему нужно было готовиться к выходу из станицы. Неужели он способен притворяться не замечающем душевной боли другого человека? Да, ничего радостного не вышло из первого моего увлечения. Но увлечение ли это или большее что-то? В общем, думай, Лена, стой здесь и думай о том, что для тебя уже стало, быть может, невозможным, – иронизировала она над собой. – Не жалей себя, как не жалела и прежде, когда отступали мы. А впрочем, тогда я была более счастлива, когда не думала ни о ком, кроме мамы. Где только ты сейчас, мама моя родная?» – подумала она, сдерживая себя и проглатывая подкатившиеся к глотке рыдания, поспешно смахивая со щек слезы, которыми внезапно полны стали ее глаза.

Она все еще стоит на том же месте. Минута за минутой уходит, скоро и без шума.

Но вдруг она резко обернулась назад, широко раскрывая глаза. В доме Прохора громко заплакал ребенок. «Он плачет, точно увидел свое горе во мне, – мелькнула у нее мысль. – А может, ему и не следует в эту секунду плакать?». Через минуту она уже стояла на пороге, устремив на изумленную и перепуганную жену Прохора свои глаза. В них, будь в хате посветлее, заметно было бы чувство мучительное, как бы выражавшее такое обидное бессилие, какое бывает только во сне, когда человек пытается употребить свою физическую силу и не может этого сделать.

– Почему девочка так заплакала? – строго спросила Лена, словно в этом хотела обвинить жену Прохора.

– Всех уже уложила спать, а эта все про отца… Никак не могу угомонить ее, бесстыдницу. – И женщина сейчас же прикрикнула на ребенка: – Вот ты мне завизжи, запищи ты еще мне!..

Лена с облегчением вздохнула и усмехнулась. И ей захотелось остаться здесь на ночь. Она этому очень была бы рада, – тут бы и просидеть до возвращения Прохора. Как хотелось поговорить о Рождественском. – «А может, уж лучше идти к Насте, пока не вернулись «постояльцы» к ней», – внезапно подумала девушка.

«Ну, так скажите Прохору, что я у Насти», – уже хотела было сказать она, но, передумав, ограничилась только тем, что пожелала хозяйке спокойной ночи. «Когда потребуется, то и сама найдусь, а если не найдусь, тогда, очевидно, и Прохор не поможет мне. О, я знаю, что тогда будет со мной».

А очутясь вблизи уже от Настиного дома, Лена мысленно укоряла себя: «Стыдись, к чему это тебе малодушничать. Разве ты первый раз рискуешь жизнью? Была бы тебе цель ясна. Ну, смелей же, смелей!»

Физического же и душевного спокойствия, в чем Лена очень сейчас нуждалась, она была лишена в этот первый вечер самостоятельной ее работы в тылу врага. В квартире Насти «постояльцы» уже были в сборе, это заставило Лену внутренне сжаться от омерзения при мысли о том, что ей нужно будет продолжать разыгрывать девушку-простушку, не обращающую внимания на разговор немцев между собой. А надо было фиксировать в уме каждое сказанное ими слово. Кивнув в сторону второй половины хаты, взглядом спросила у Насти: «Они вдвоем?». Та безмолвно ответила утвердительно и показала глазами на стол, как бы говоря: «Давайте будем ужинать». Девушки научились понимать друг друга с полуслова. Лена поглядела на полуприкрытую дверь в другую комнату и молча села за стол.

На мгновение воцарилась неприятная тишина во всех комнатах, точно люди почувствовали опасность. «Вот выросла бы от пола до потолка сплошная стена, чтобы она не выпустила оттуда гитлеровцев», – подумала Лена, с замиранием сердца прислушиваясь к тишине, которая порой казалась жуткой. Затем там опять заговорили, и хотя ей нужно было выслушивать все, но близость эсесовцев она ощущала, как могла бы ощущать на своем теле гнойный нарыв. До слуха вдруг донесся громкий голос капитана Лихтера:

– О, да, как же иначе было выкрутиться из создавшегося тупика. Нужно же оправдать наше топтание на месте. Но я скажу вам, что наш командующий – старый осел, если такими силами, какие он оставляет нам, рассчитывает связать русских. Вы спросите, почему я утратил веру в его новые замыслы? Не могу вам точно ответить, но знаю, что мы опоздали. За время нашего топтания здесь русское командование подтянуло свежие силы. И об этом в штабе у нас все знают, но никто не смеет рта разинуть. Я не удивлюсь, если генерал Червоненков завтра прикажет войскам своим перейти в решительное наступление против нашей обороны в районе Ищерской.

– Перейти в наступление русские могут, – откликнулся лейтенант Квакель, которого Лена в любое время дня и ночи могла угадать по голосу, – но им не дано будет развить операцию против нас. Кроме того, они вынуждены будут, как это сделал и наш командующий, часть своих войск перебросить в район Владикавказа. Вообще же не скрою, мне тоже боязно предположить, что мы однажды можем увидеть пустоту на том самом месте, где воображением нами созданы картины величественных побед! Это будет катастрофа для нации!.. Уж лучше не говорить об этом, господин капитан.

– Я лично не думаю, что для нации наступит катастрофа, если об этом будут думать и говорить только такие, как мы с тобой, – своим раздраженным голосом продолжал Лихтер. – Но что будет, когда в предстоящую зиму, здесь, в каждом занесенном снегом окопе, мы будем видеть наших солдат, утративших всякое чувство веры в победу? Все они, разумеется, лишены права рассуждать на подобную тему, но думать о собственной жизни им никто запретить не может. Вот в результате чего может наступить страшная катастрофа, лейтенант!

– Не только мысли о жизни, но и разговоры уже есть сейчас, господин Лихтер, – согласился лейтенант. – Зимы, возможно, не придется ожидать в районе Ищерской. Катастрофа может наступить, как вы говорите, гораздо раньше, чем мы ожидаем ее.

Скривив усмешкой полные губы и кивнув на дверь в комнату квартирантов, Настя полушепотом заметила:

– Нынче, слушайте-ка, невеселы что-то. Все промеж собой по-своему бормочут. Глаза б не глядели… Настя сказала, очевидно, тысячу раз думанное, желанное, с глубоким и искренним чувством презрения к гитлеровцам. Но для Лены ее замечание не было уже открытием. Она теперь и сама это чувствовала. В ответ Насте только подморгнула, усмехнувшись. Утвердительно затем кивнув головой, продолжала прислушиваться к разговору капитана и лейтенанта, все время стараясь не пропустить ни одной какой-нибудь важной, оброненной врагами фразы. По мере того как она доосмысливала все услышанное, ее все сильнее охватывала радость от предчувствия, что у немцев скоро перестанет ладиться дело. «Вот, заговорили-то они как! – думала она. – О, как хорошо, что я знаю немецкий язык и они не догадываются об этом».

Затем у нее возник вопрос: «Но как сообщить нашему командованию об этом? Всего же не передашь, – надо хорошо, коротко и понятно изложить о главном: немцы здесь думают зимовать, а часть своих войск куда-то перебрасывают. Владикавказ? – мысленно повторила она. – Ведь это, кажется, по-теперешнему город Орджоникидзе?». И она уже хотела о том спросить у Насти, как вдруг за спиной у себя услышала шаги – легкие, но быстрые, как дуновение ветра.

К ним вышел лейтенант. Он утром видел здесь Лену. Подойдя ближе, присел на скамейку, поставив локти на стол. Так он долго сидел в одном и том же положении, собираясь о чем-то заговорить, но всякий раз останавливался, задумываясь о чем-то.

– Милай барышня, ви сыграит нам немножко? – спросил он, наконец, подавшись вперед лицом.

Лена медлила с ответом, в то время как Настя, прямо еле сдерживаясь на своем месте, со страдальческим сочувствием смотрела на нее, а затем, точно метая искрами в глазах, коротко бросила взгляд на гитлеровца.

Дайте хоть щи дохлебать, – не выдержала она.

Для Лены музыка была чем-то святым, временно отступившим в глубину ее сердца. И тревожить сейчас эти упрятанные в себе чувства ей было больно. И все же она ответила несколько уклончиво:

– Не знаю, выйдет ли у меня, – я пальцы исцарапала, – с видимым сожалением сказала девушка и показала лейтенанту свою правую руку, пальцы на которой действительно оказались с запекшейся кровью на кончиках.

– Очшень жал, очшень. Позволийт поцеловать ваш маленький пальчшик, милай барышня? – и он схватил ее ладонь, припав губами.

Лена еле сдерживаясь, чтобы не вырвать руку и не вскрикнуть от чувства гадливости, ощутив прикосновение холодных и сухих губ его к коже руки своей. Но она этого не сделала, мысленно произнося: «Спокойно, это тебе, Лена, еще не последнее испытание».